Всегда будет счастлива (джен)

Оливия Чепмен обожает своих детей.

Старшая — Фейт — обещает вырасти настоящей красавицей, что вскружит головы всем молодым людям в округе. Золотые локоны, лукавые зеленые глаза, нежные розовые губы. Когда она смеется, в комнате становится светлее, и Оливия чувствует, как лед, сковывающий тревожное сердце, понемногу оттаивает.

Младший — Дэвид — серьезный мальчуган, весь в отца. Темноволосый, худенький, с цепким и вдумчивым не по годам взглядом. Он любит шахматы и вечернее чтение. Раньше Дэвиду всегда читал отец, но с некоторых пор мистер Чепмен слишком занят по вечерам, поэтому почетная обязанность перешла к Оливии. Каждый день, за полчаса до сна, она приходит в его комнату, садится на край кровати и читает вслух.

Сегодня в ее руках свежее издание «Винни-Пуха».

— Смотри, что у меня есть, Дэвид, — Оливия улыбается и показывает сыну новенькую темно-зеленую книжку. По краю переплета — золотая кайма, в центре обложки — два силуэта: мальчик и медвежонок.

Дочитав до конца первой главы, миссис Чепмен склоняется над сыном, проводит ладонью по мягким волосам и поправляет пуховое одеяло. Погасив свет и оставив гореть ночник, она спешит в комнату Фейт, чтобы пожелать ей спокойной ночи и поцеловать в нежный гладкий лоб.

* * *

Миссис Одли служит семье Чепменов уже много-много лет. Она помнит мистера Чепмена безбородым юношей, а Дэвида и Фейт — маленькими кричащими свертками. Много чего еще сохранила ее память, но об этом миссис Одли запрещено напоминать хоть жестом, хоть словом. Тяжело вздыхая, старая экономка ковыляет на зов миссис Чепмен, которая ожидает ее в гостиной.

— Уже конец мая, пора менять одеяла на летние, не то дети сварятся, — хозяйка занята шитьем и говорит, не поднимая головы; лицо ее сурово, тонкие брови нахмурены.

— Да, миссис Чепмен.

— Не понимаю, почему я должна об этом напоминать, — Оливия обращает к экономке светлые глаза, ее губы кривятся в раздраженно-сочувственной гримасе. — Да, знаю, тяжело. Мы бы с удовольствием наняли кого-нибудь вам в помощницы, но, к сожалению, пока не имеем такой возможности — особенно ввиду того, что нам предстоят траты на гувернантку… Поэтому, прошу вас, миссис Одли, возьмите себя в руки. Мне бы не хотелось с вами расставаться, но... в доме должен быть порядок!

Миссис Одли снова вздыхает — на этот раз неслышно — и покорно кивает.

— Вы подали объявление в газету? — Оливия рассеянно оглядывает комнату, и ее взгляд теплеет, упав на соседнее пустое кресло. — О том, что мы ищем гувернантку.

— Да, миссис Чепмен. Никто пока не откликнулся.

— Странно, — Оливия возвращается к шитью, теперь на ее лице играет легкая улыбка. — Покажете завтра текст объявления, может, вы там чего-то не того понаписывали.

— Да, миссис Чепмен. Обязательно покажу.

Помимо своей воли миссис Одли смотрит на пустое кресло: под ним валяется небрежно брошенная кем-то кукла. Экономка стыдливо отводит глаза, чувствуя странную неловкость — словно ей не посчастливилось стать свидетелем чьей-то интимной тайны. В этот миг ее прошибает жгучее желание уйти из этого дома раз и навсегда, но… «Есть вещи, которые мы не можем себе позволить», — так говорит мистер Чепмен каждый раз, когда миссис Одли спрашивает его, не пора ли уже прервать этот дикий, страшный сон, растянувшийся на десять лет.

— Я могу идти, миссис Чепмен?

— Конечно.

Отвесив небольшой поклон, миссис Одли идет к двери, ненадолго задерживается у камина, чтобы оторвать листик календаря — «двадцатое мая тысяча девятьсот двадцать седьмого года» — и с чувством небывалого облегчения покидает гостиную.

* * *

Когда-нибудь он найдет в себе силы разрубить этот гордиев узел, но не сейчас, точно не сейчас.

«Господи, сколько еще? Господи, подай знак, когда мне можно будет сказать правду!»

Теодор Чепмен повторяет эту мольбу каждый день уже несколько лет, но еще ни разу ему не ответили. Вместо господнего знамения — бесконечные причитания старой экономки, которой день ото дня все невыносимее выполнять бессмысленную рутинную работу: накрывать стол на четверых, прибираться в детских комнатах, тепло улыбаться пустоте (иначе Оливия заметит и все поймет, непременно поймет!), месяцы подряд обещать хозяйке, что вот-вот, и гувернантка будет найдена…

— Мы и сами так скоро сойдем с ума, мистер Чепмен, — любит говаривать она.

Теодор добредает до резной калитки, толкает ее вперед и продолжает путь по усыпанной рыжими листьями аллее. Воздух вокруг прозрачен, чист и полон тишины, в которой шелест осеннего ковра под ногами кажется неестественно громким. Наверху печально каркает ворона. Она не кукушка, и не знает, сколько ему, Теодору Чепмену, осталось той жизни.

«Да хоть бы и самую малость»

Один поворот. Второй. Третий. Знакомый старый вяз, кругом сплошь могилы: строгие каменные плиты, одинокие плачущие ангелы, готические склепы, и среди этого мрачного великолепия — два скромных белых надгробия.

«Фейт Чепмен. 4 сентября 1909 — 13 июня 1917»

«Дэвид Чепмен. 22 марта 1911 — 12 октября 1918»

Теодор садится на корточки и проводит узловатыми пальцами по светлому камню.

С каждым годом он все сильнее жалеет, что в июне семнадцатого не его жизнь оборвала немецкая авиабомба. Что не его глаза закрыл страшный грипп в октябре восемнадцатого.

А еще Теодор завидует собственной жене. Оливия всегда будет счастлива, ведь ее дети живы.