И ясное солнце снова взойдёт над тобой... (гет)

Стоял тёмный, промозглый вечер; из-за туч медленно выплывала круглая луна; резкий ветер трепал седую бороду старого волшебника, развевал полы тяжёлой мантии, и тот прятал худые руки в рукава, словно ему было холодно. Перед ним стоял на коленях высокий, худощавый молодой человек в чёрной мантии. В белом лунном свете его лицо казалось мертвенно-бледным.

— Спасите её... спасите их! — воскликнул он.

Высокий старик что-то сказал, и тот, который стоял на коленях, произнёс быстро и пылко:

— Всё, всё, что угодно!

...Ветер завыл протяжно и резко, что-то загрохотало, точно раскаты грома, и Эйлин Принц проснулась.

В старом доме было темно и тихо — только от порыва ветра раскрылось окно. Эйлин сидела в кресле-качалке, кутаясь в шаль. Она, видимо, заснула, пока ждала возвращения сына.

Давно ли она... ждала... сына? Давно ли пела колыбельные нежному младенцу, которого прижимала к груди? Все говорили, что он на редкость уродлив, тощ и жёлт, но Эйлин-то знала правду — он был самым красивым ребёнком на свете.

Тогда, тогда ещё всё было хорошо. А потом она заболела, потеряла магию, а Тобиас — работу, жизнь покатилась по наклонной, всё вниз и вниз, и она ходила, отупевшая, как во сне. Тобиаса пожирала злоба, а её — в ответ — странная, болезненная гордыня. Обессиленная, беспомощная, она ещё помнила, что была когда-то дочерью старинной чистокровной семьи волшебников. Она снизошла до маггла — и зря, зря, зря... Даже мысленно она стала называть себя Эйлин Принц, а не Снейп. Она гордилась, заметив, что свои школьные учебники её сын подписывает: "Принц-Полукровка".

Полукровка!

Эйлин знала, что происходит вокруг, и Эйлин боялась. Пока Тобиас ещё был жив, и в доме не стихали скандалы, она думала, что живёт в аду. Но теперь она знала, что такое ад!

Самым страшным было даже не ожидание беды, а сознание того, что она сама накликала эту беду, вливая в душу сына яд — капля по капле, день за днём, год за годом. Это были её предрассудки, её воспоминания, её неосторожные слова, её полные злой обиды нападки на мужа и на его мир — это всё привело её мальчика туда, где он был теперь, где его жизнь подвергалась каждодневной опасности. Жизнь — и душа. Мрачные бездны тёмной магии — не этого, совсем не этого она желала для сына... совсем не этого! Она не желала видеть его разбитым, с расколотой, омертвевшей душой, с пустыми глазами без света. Она вовсе не желала видеть его убийцей, безумцем, палачом, который смеётся, глядя на развалины чьего-то дома и зеленеющую в небе над ним Тёмную метку.

...Чёрная фигура маячила на пороге кухни. В темноте Эйлин различила бледный овал утомлённого лица — того самого лица, которое видела только что во сне. Кому он обещал "всё, что угодно"?

Но ведь то был сон! Она потеряла магию много лет назад. Хотя... вещие сны видят даже магглы.

— Северус, это ты?

— А кто же ещё? — ответил он просто и буднично, пробираясь через комнату, чтобы закрыть окно. Это рама загрохотала так громко, что разбудила Эйлин — когда он открыл входную дверь, слегка притворенное окно от порыва ветра распахнулось.

— Почему ты не спишь? — нахмурился он. — Разве я не просил не ждать меня?

— О, Северус, разве я могу... — произнесла она и осеклась. Сколько раз она не ждала его, не знала, где он бегает целыми днями, когда он был ребёнком? Эйлин всегда боялась, что услышит от него этот упрёк. Но ничего подобного не происходило. Он жалел её, точно больное дитя. Она и впрямь была тяжело больна. Но в его жалости было слишком много отчуждённости. Словно между ними стеклянная стена.

— Ты должна, — строго сказал он, — ты должна соблюдать режим, назначения врача и всё остальное.

Эйлин низко склонила голову, щедро усыпанную ранней для волшебницы сединой, и вдруг тихо соскользнула с кресла на пол, вцепилась худыми руками в жёсткий, холодный плащ сына и заговорила — порывисто, горячо, путаясь в словах, стремясь достучаться, разбить стеклянную стену, вымолить прощение за то, что толкнула его на путь тьмы и преступления. Он изумлённо ахнул, подхватил её на руки и усадил обратно в кресло, невзирая на слабое сопротивление и бесконечным потоком льющиеся откровения. Когда она немного выговорилась и остановилась, чтобы передохнуть, он налил ей воды, поднёс стакан к дрожащим губам.

— Вот что, — с какой-то безмерной усталостью произнёс он, — я прошу тебя, оставь мне хоть немного — хоть какие-нибудь жалкие крохи гордости. Ты вообразила, что рассказами о наших предках возбудила во мне тягу к тьме; а... другие считали, что мою голову затуманило влияние друзей и пропаганды. Смею заметить, что во мне самом было достаточно... что я имею достаточно разума и воли, чтобы поступать так, как считаю нужным и верным. А вы считаете меня маятником, куском глины? Спасибо. Премного благодарен!

Эйлин дрожащей рукой поставила стакан на стол.

— Что... что ты говоришь?

— Я говорю, чтобы ты не смела брать на себя мою ношу — или взваливать её на кого-то другого. Я запрещаю тебе так думать и так говорить, ты слышишь?

Эйлин покачала головой. Запрещает он! Будто такое можно запретить.

— Я знаю, что делаю. Всё будет в порядке... Ну, успокоилась? — спросил он уже мягче, провёл рукой по лицу, потёр глаза. — Я очень устал. А завтра рано вставать.

— Успокоилась, — прерывисто вздохнула Эйлин, — иди, сынок, спи...

Он взглянул на неё внимательно.

— И ты иди.

— Иду, иду...

Под его шагами заскрипели ступеньки, бесшумно — без привычного визгливого скрипа — открылась и закрылась дверь. С тех пор, как умер Тобиас, а Северус стал в доме хозяином, а не беглецом, многое изменилось...

Выполняя обещание, Эйлин и сама поплелась в свою комнату. Усевшись на постели в озерце лунного света, она стиснула руки на тощей груди, чувствуя, как колотится живое, горячее сердце, которое она много лет считала умершим и заглохшим. Нет, нет, её сердце жило, страдало, надеялось! Увы — слабая, больная, разбитая женщина могла только страстно желать спасения своему сыну, и больше ничего.

...Эйлин заснула в слезах. Ей снилась лесная поляна, залитая солнечным светом; Северус, стоявший в тени, тянул вверх руки — к пронизанной золотистым сиянием фигуре девушки, в которой Эйлин угадала подругу его детства — Лили Эванс, дочь магглов. Лили улыбнулась тепло и светло, коснувшись его руки кончиками розовых пальцев. Она словно парила в воздухе, рядом и то же время далеко...

Что мог сулить этот сон? Жизнь, смерть? Кому?

Эйлин искала ответы на эти вопросы, глядя на то, как на выцветших обоях разгорается малиновый отблеск рассвета — ясное солнце восходило даже над их дырой.

Говорят, любовь преображает жизнь человеческую точно так же, как утренний свет сейчас преображал бледный рисунок на стене.

Когда-то Эйлин верила в это.

Быть может, стоит поверить снова?

Над крышей старинного дома в Годриковой лощине светил серебряный месяц; в ясном небе блестели мелкие звёздочки — они словно подмигивали окошку, за которым виднелся мягкий отблеск ночника.

— Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек... — нежный голосок Лили убаюкивал, ласкал слух, и у Джеймса Поттера уже глаза вовсю слипались, а вот Гарри всё глядел и глядел немигающим взглядом на свою маму.

Лили сидела в глубоком кресле, укачивая завёрнутого в одеяло сына; малыш последнее время никак не хотел засыпать, Лили снедала вполне объяснимая и понятная, но всё же надоедная и неприятная тревога, а Джеймс был, напротив, болезненно весел. Объясняя игрой с Гарри свою лихорадочную весёлость, он носился с малышом по дому, подбрасывал его к потолку, катал на плечах, ползал с ним по полу, кружил по усыпанным облетевшей листвой дорожкам сада, объясняя это тем, что умаявшийся мальчишка лучше и быстрее заснёт. В итоге теперь Джеймс хлопал глазами, точно сова, которую разбудили внезапной вспышкой света, а довольный Гарри никак не желал уснуть и смотрел на Лили ясными, ничуть не сонными глазами.

Она сидела с малышом в кресле; складки детского одеяла, украшенного замысловатым узором, в котором прослеживались кельтские мотивы, и складки её просторного домашнего платья ниспадали, словно драпировки на старинных фресках и витражах, а золотисто-рыжая голова Лили в тихом свете колдовского ночника казалась окружённой священным ореолом.

А у Гарри волосики чёрные, длинные и вечно растрёпанные, сколько их не приглаживай. Он и родился уже с довольно длинными волосиками — тёмненькая такая головёнка! Целительница первым делом воскликнула: "Надо же, какая шевелюра богатая!". Наверно, поэтому Гарри так похож на маленького, весёлого и немножко задиристого воробышка. Так его молодые родители и прозвали. У кого котятки, зайчики, солнышки — а тут птенчик. Очень уж похож!

— Солнышко у нас будет, когда родится дочка — вся в тебя, рыжая, красивая, только глаза будут мои — карие! — смеялся иной раз Джеймс.

А то Гарри весь в отца — только глазки зелёные, и никак не хотят эти глазки закрываться, никак не хотят засыпать. Хорошо хоть прыгать перестал, лежит тихонечко на руках у Лили и смотрит, смотрит... будто всё-всё на свете понимает.

— Спи, мой малыш, спи, мой звоночек... — приговаривала Лили, а потом начала напевать мотив старинной колыбельной.

"Звоночком" Гарри называли скорее по старой памяти. Это в первые два месяца жизни он мог сойти за маленький звоночек. Нынче же он развил такую силу лёгких, что впору сравнивать его со школьным звонком, от которого стены Хогвартса иной раз содрогаются, или с будильником, или колоколом каким-нибудь. Но только взгляните на это круглое личико и умильную улыбку — и не повернётся язык назвать его так грубо...

— Спи, моя крошка, спи, мой птенчик... милый мой птенчик, спи...

Колыбельные всех времён и народов, собственно, похожи между собой. Спи, мой малыш, спи, мой родной, засыпай, спать пора маленьким птичкам и маленьким детям, спи... Светит над крышею месяц, спустился на двор вечер — спать пора, спать, спать...

А завтра проснёшься — закатится за гору месяц, и ясное солнце снова взойдёт над тобой, и будет светить тебе, мой сыночек, а ты будешь расти и расти — на просторе, среди цветущих полей и рощ.

В мире, на самом деле, так много волшебства разлито в воздухе. И самая сильная, самая действенная, самая могущественная сила доступна всем — даже тем, кого в Британии называют магглами. Материнская любовь, материнская молитва, материнская воля и желание — что может быть сильнее? Эта любовь сильнее времени и расстояний, она и из-за грани смертельного круга озаряет человеку путь. Лили это знала, знала очень хорошо — и сердцем, и рассудком: одна из лучших выпускниц Хогвартса, она внимательно изучала всё, что могла найти о магии душевной силы — и то, что было в недрах школьной библиотеки, и то, что хранилось в семейном архиве Поттеров и Певереллов здесь, в Годриковой лощине.

Во все времена, во всех государствах, на всех языках желали матери своим детям мира, света, счастливой и долгой жизни. И Лили повторяла слова старинной колыбельной — ты не узнаешь ни горя, ни муки, не встретишь лихой доли, ты будешь счастлив, мой малыш!

Года промчатся быстро, и ты вырастешь крепким и сильным, расправишь крылья и улетишь в большую жизнь, словно орёл из родного гнезда...

Лили чуть крепче прижала к себе сына. Не надо, не мчитесь так быстро, месяцы и годы! Её сыночек такой маленький, такой хрупкий и нежный!

Пусть никакая печаль не тревожит эту чистую детскую душу. Он смеется, показывая белые зубки-рисинки, ползает, бегает (так быстро — кто бы мог подумать!), собирает из кубиков башни. Его смех такой чистый, такой счастливый! Ничто не должно загрязнить его... ничто не должно бросить тень...

Там, за окном, за линией каменной ограды, за ветвями высоких лип, шатаются и крадутся тени, и есть среди них чёрная, мрачная, кровавая тень.

Малыш Гарри безмятежно уснул на руках у матери, да и Джеймс Поттер уже засопел — прямо в перекосившихся очках. Высвободив одну руку, Лили взмахнула волшебной палочкой — и очки аккуратно слетели с носа её мужа и устроились на тумбочке рядом.

А Лили всё не спалось. На её маленького сына шла охота. Она началась прежде, чем он появился на свет. Враг всего светлого и доброго, что есть в этом мире, искал его с упорством остервенелого безумца.

"О, люли-люли, моя крошка, как отвратить нам этот страшный день от наших малышей? Сёстры, как отвратить нам этот день⁽¹⁾..." — непрошено всплыло в памяти Лили.

При словах "сёстры" она вспомнила о своей родной сестре, у которой недавно тоже родился ребёнок, и об однокурснице Алисе Лонгботтом; её сын, ровесник Гарри, тоже подходил под то роковое пророчество. Их семья тоже скрывалась. Орден Феникса охранял их всеми доступными и недоступными средствами. И они должны победить. Нет, не так. Они победят... и ясное солнце...

Ослепительно-яркий свет ударил по глазам. Вспышки проклятий за стёклами окон — зелёный, красный, зелёный! — озарили комнату. В трубах завыл по-звериному ветер.

Что бы не случилось — ясное солнце ещё взойдёт над тобою, малыш!

1) Слегка изменённая строчка из "Coventry Carol", старинной английской рождественской песни. Это колыбельная, которую матери Вифлеема поют своим обречённым на смерть детям; она являлась частью мистерии, представления, посвящённого отрывку из Евангелия от Матфея об избиении младенцев царём Иродом (Мф. 2 : 16-18). Название "Ковентри" пристало к старинному тексту во время Второй мировой войны: этой песней заканчивалась трансляция ВВС из разрушенного немецкой бомбардировкой города Ковентри.

Вернуться к тексту

Настанет утро, и ясное солнце снова взойдёт над землей. А пока лишь белый лунный свет освещал волшебную деревеньку, по улицам которой крались две тёмные тени. А другая, третья тень, летела за ними, летела следом — сердце готово выпрыгнуть из груди.

Тёмный лорд всегда отправлялся на поиски Избранного в торжественном одиночестве. Но сегодня рядом с ним скользила тень предателя, без которого он никогда не смог бы перешагнуть порог дома Поттеров.

Питер Петтигрю — глупая маленькая крыса! — торопился, то отставая, то забегая вперёд, портя всё впечатление от величавой фигуры, плывущей по тёмной аллее в зловещей тишине. Питер был рад. Сегодня он был незаменим. Сам великий лорд Воландеморт, владеющий знаниями глубокими и устрашающими, могущественный волшебник, которому подвластны все стихии, нынче не мог обойтись без неприметного и незаметного Хвоста.

Он был незаменим. Он был бесконечно полезен Тёмному лорду. Он рассказал ему всё, всё! Благодаря ему каждое заклинание, каждый куст, каждый закоулок в доме Поттеров был знаком Повелителю. Кто ещё мог бы поведать об этом? Только Питер, Питер Петтигрю.

Глупая маленькая крыса! Питер не подозревал, что как только его неукротимая ненависть к Джеймсу Поттеру будет удовлетворена, он получит в награду не обещанную Тёмную метку, а зелёный луч смертельного заклятия. Никто не должен был узнать, что произошло на самом деле. Из года в год, из века в век изумлённые люди будут повторять и рассказывать друг другу, как величайший, могущественнейший волшебник Воландеморт сам перешагнул через казавшиеся до сих пор неодолимыми преграды. А о маленькой серой крысе не вспомнит никто и никогда.

Питер Петтигрю не подозревал об этом. А быть может, и нет. Быть может, несколько секунд мстительного торжества стоили долгих лет его бледной, никчёмной, незаметной жизни, полной тайных мучений и лжи?

Питер отнюдь не был тупицей, он не был совсем уж лишён способностей, хотя не имел ни выдающихся талантов, ни привлекательной внешности, ни особенного обаяния. Рядом со своими даровитыми и шумными друзьями, на фоне их ярких успехов и даже поражений — в своём роде не менее ярких — он терялся и бледнел. Питер и сам не заметил, как детская симпатия к школьным товарищам постепенно преобразовалась в жгучую зависть, а затем и в лютую ненависть. Он ненавидел их всех, всех. И Ремуса, рыцаря Печального образа, и бесшабашного Сириуса, и вечно уверенного в успехе Джеймса. И даже Лили, в которую когда-то был слегка влюблён — именно за то, что она упрямо считала его хорошим, находила в нём несуществующие достоинства и ждала, что именно таким он и будет — таким, каким он не мог, не имел сил быть! Питер страстно желал крикнуть ей: "Смотри! Я не такой святоша, как ты! Я трус, дрянь, я всех вас ненавижу и никого не люблю! Я не боюсь твоего осуждения!"; крикнуть и увидеть, как изменится её лицо, как исчезнет с него эта ласковая улыбка.

На самом деле он всегда её боялся. Все её любили. Её уважали. Даже если бы в школе Эванс не была старостой, которая может назначить взыскание и снять баллы, её мнение всё равно было бы важным. И хотя они уже давно не сидели за одной партой и не собирались вечерами в гриффиндорской гостиной, Лили по-прежнему оставалась у них за старшую — точно староста или заботливая сестра.

И только для Джеймса Поттера она была женой. Джеймсу вечно доставалось всё самое лучшее. У остальных в их команде хоть что-то да было не так — Сириуса терзали бесконечные конфликты с чистокровной семейкой, Ремус вообще являлся оборотнем, хмурым и хворым. А вот Джеймсу досталось всё — и быстрый ум, и ловкость, и знатная, но любящая семья, и отменное здоровье, и даже любовь умницы-красавицы Лили.

Но скоро это всё закончится. Растает, исчезнет слава Джеймса Поттера как отличного бойца и благородного защитника семьи, как исчезнет жизнь из его чересчур счастливых глаз. Всё исчезнет, а Питер будет смеяться, смеяться...

Петтигрю остановился. Волдеморт брезгливо протянул руку своему недостойному слуге, и Питер коснулся его ледяных — неужели от волнения? — пальцев, а затем толкнул калитку и шагнул на усыпанную гравием дорожку.

Как только нога Тёмного лорда тоже опустилась на гравий, охрана дома пала; пала охрана, созданная современными людьми, но дом — дом насторожился. Поколения Поттеров и Певереллов, что некогда жили на этой земле и любили её, незримые, встали плечом к плечу — яблоку негде упасть. Под порывом ветра застучали, заскрипели чуть блестящие в лунном свете кроны старых лип на аллее, зашумел столетний дуб, роняя последние листы на лужайку. Ветви плюща и жимолости, оплетавшие фасад дома, зашевелились, разрастаясь, скрывая входную дверь. Низкая каменная ограда начала расти, но прежде, чем она поднялась выше человеческого роста, через неё перемахнула быстрая тёмная тень.

Высокая фигура в чёрной мантии возникла на дорожке, преграждая Тёмному лорду путь к дому.

Питер тоненько пискнул и, вмиг обернувшись крысой, с бешеной скоростью ринулся в кусты.

— Жаль, Северус-с, — издевательски протянул Волдеморт, поднимая волшебную палочку, — ты мог бы стать лучшим из моих с-слуг...

Но убить Северуса Снейпа оказалось не так-то легко. Пусть Тёмный лорд был могущественным колдуном, всю свою жизнь посвятившим тёмным искусствам, пусть на его стороне была сила, опыт, безумное остервенение, но и Северус недаром изучал боевую магию; более того — его вело мужество отчаяния; с тех самых пор, как он понял, что натворил, передав слова рокового пророчества Волдеморту, он превратился в живой порыв — найти, спасти, успеть, преградить путь, смыть кровью своё преступление. С одной этой целью он жил и дышал, и эта нечеловеческая сосредоточенность и целеустремлённость удесятеряли его силы, быстроту реакции и ловкость.

Ускользнув от смертоносного луча, он оборонялся, нападал, вновь защищался, летая по полутёмному парку, окружавшему старинный дом. А между тем самая земля и древние каменные стены, стёкла окон, в которых отражались отблески заклятий, деревья и кустарники, — всё ожило, помогая ему. Сдвигались и размыкались ветки, корни исчезали и появлялись из-под земли, и Волдеморт ощутил, что сражается не только с человеком, но и со всем семейным мирком, со всеми поколениями Поттеров и Певереллов, вдохнувших жизнь в своё обиталище.

Тёмный лорд лишь усмехнулся — он чувствовал себя великим и могущественным, как никогда, и ему казалось, что он способен справиться со всеми, с любой стихией, даже с древней магией старинного поместья.

Северус Снейп же ничего не чувствовал и ни о чём не думал. Он весь обратился в силу, в зрение, в слух. Напряжение последних лет, полных тревог и страданий, достигло апогея. Он следил за Волдемортом с тройной энергией, с тройным вниманием; услыхав, что тот в тайне от всех оставил дом Абраксаса Малфоя, где ныне обитал, что он захватил с собою против обыкновения кого-то из слуг, неизвестных Ближнему Кругу, Северус послал Дамблдору сообщение-предупреждение... и сам перенёсся в Годрикову лощину.

Ему нужно было выиграть лишь несколько минут — коротенький отрезок времени, необходимого для того, чтобы оповестить Орден — и чтобы орденцы собрались здесь.

Ему требовалось выиграть несколько минут — и он их выиграл.

Вот в свете заклятий сверкнули очки Джеймса Поттера и белозубая ухмылка Сириуса Блэка.

Думал ли когда-нибудь Снейп, что станет сражаться с ними плечом к плечу?

Сражаться против своих недавних друзей и соратников?

Друзей... уже давно Северус задавался вопросом, а был ли кто-нибудь из этих людей в чёрных мантиях и серебристых масках его другом. И давно в душе своей произнёс ответ — и приговор: другим и самому себе. За всю свою жизнь у Северуса не было ни одного искреннего друга, который ценил его и дорожил им самим — не его талантами, не его умом, не выгодой, которую он мог принести, а его собственной душой, его дружбой; этим другом была Лили Эванс, но он предал её.

Предал ради смутных призраков с неподвижными лицами — Власть, Могущество, Богатство, Слава, принадлежность к старинной элите, идеи превосходства и политических преимуществ чистокровной аристократии — жалкий дым в сравнении с тем, что он терял, отталкивая Лили. Он предавал её всякий раз, когда соглашался, что такие, как она — грязь, недостойная жизни, когда считал её справедливое возмущение блажью. О да, он предал её гораздо раньше, чем принял Тёмную Метку, раньше, чем передал слова пророчества Волдеморту.

И вот у Северуса никого не осталось — никого и ничего. Все вокруг были его врагами, ему приходилось обороняться и от орденцев, не знавших, что он на их стороне, и от Упивающихся Смертью, увидевших, что он отвернулся от них.

Мальсибер сполз по стволу столетнего дуба, шипя ругательства сквозь зубы. Эйвери, широко раскинув руки, рухнул ничком на траву.

Безумная Белла крутилась в дикой пляске, выкрикивая оскорбления в адрес "дорогого кузена", на которые Сириус отвечал не менее остроумными и дерзкими выпадами.

Северус не тратил дыхание на слова. Он сражался.

Недавние соратники кидались на него с особенным ожесточением. Это Питер, проклятая крыса, каким-то образом вызвал их. Ничего, Поттеры уже поняли, кто мог так предать их. Петтигрю найдут, достанут из-под земли, в этом Снейп не сомневался. Главное — он выиграл ту короткую дуэль, выиграл те несколько минут, за которые Лили должна была спастись вместе с сыном, а Джеймс — ринуться на защиту дома.

Оседая на ковёр из опавших листьев, оказавшийся удивительно мягким, Северус ещё слышал хлопки трансгрессий и видел вспышки проклятий. Кто это был? Уже не имело значения.

Ничего не имело значения, кроме того, что ясное солнце завтра снова взойдёт над светлой головой Лили.

Пожалуй, сейчас не имело значения даже то, что Волдеморт также осел на землю в нескольких шагах от него и застыл в немой неподвижности.

Утро настанет, и солнце взойдёт в высоком небе, а пока длился самый тёмный час ночи, и поле битвы в Годриковой лощине освещал серебристый лунный свет.

За окном сияло полуденное солнце; Северусу с его места был виден только краешек безоблачно-чистого, какого-то бесконечно высокого голубого неба.

Он лежал, откинувшись на пышную больничную подушку; вокруг него кружилось несколько волшебных шаров, переливавшихся разными цветами — какие-то из них служили индикаторами его состояния, какие-то — сами оказывали на него благотворное воздействие.

Отблески от этих целительских шариков сверкали, золотились в нежно-рыжих волосах Лили; она сидела на стуле рядом с его постелью и смотрела на него с тревогой и участием.

Сколько раз так было в детстве и юности, когда ему случалось попасть в Больничное крыло?

Северус лежал и во все глаза смотрел на Лили, светлую, ласковую Лили, пришедшую навестить его, и время для него остановилось. Век бы не спускал с неё глаз. Если бы ещё он осмелился взять её за руку… да только собственные руки не очень-то слушались. Он испытывал страшную слабость, всё тело было как ватное. Зато мысль была ясной — или это ему так мнилось; но никогда он ещё не чувствовал себя так спокойно и уверенно. Всё было хорошо, и всё неважное, мелкое в его жизни отодвинулось, исчезло, растаяло в тумане. Осталось особенно значимое — Лили жива. Да и он, собственно, жив. Целители утверждали, что скоро, через несколько недель, слабость его пройдёт, силы вернутся, и он снова сможет жить полноценной жизнью.

А пока он плыл и летел в бесконечном пространстве, и был безмерно счастлив, потому что Лили пришла и глядела на него с участием и тревогой. Она вздохнула, шевельнула губами, будто хотела что-то сказать, но так и не решилась.

Северус улыбнулся одними уголками губ.

— Нет-нет, Лили, не говори ничего. Не надо. Давай... забудем обо всём, что было… той ночью.

— Я не могу, Северус.

— Да, да. И всё равно не говори. Мы знаем, как дела обстоят на самом деле. Я люблю тебя, но ты меня не любишь. И…

— Северус, я…

— Я знаю, Лили. В твоём огромном сердце, я помню, был уголок и для меня. Но я был…

— Нет, нет! Северус, о том времени мы точно должны забыть. Пожалуйста, тебе нельзя…

— Волноваться? Нет, не бойся. Всё хорошо. Я тоже не могу… не должен кое о чём забывать. Но ты понимаешь… я одну вещь понял, Лили. Я люблю тебя, и этого достаточно. Почти достаточно… я только хочу… чтобы ты простила меня.

— Простила?! Я пришла благодарить тебя! И не могу найти слов. Северус, ведь…

— Тише, Лили. Не хочу ничего слышать. Просто расскажи что-нибудь.

Его требование прозвучало несколько противоречиво, но Лили всё поняла. Она начала что-то говорить — о воспоминаниях детства, об их первой встрече на детской площадке, о мечтах про волшебный мир, о первых школьных годах, о мелких и крупных событиях, которые сохранила её память. Нет, Лили ничего не забыла. Пусть в её тёплом чувстве к нему не было той романтической ноты, не было влюблённости, а была лишь дружеская привязанность, — такое не вычеркнешь из жизни, не вырвешь одним рывком.

А Северус слушал, слушал музыку голоса Лили, запоминая новые, бархатистые нотки, любуясь выражением нежности и оживления на лице своей солнечной возлюбленной. Лили по-прежнему выглядела — да и была — совсем юной, словно вчера выпорхнула из Хогвартса, а всё-таки кое-что в ней едва уловимо изменилось. Она стала старше, взрослее, крепче душой, и это отражалось в её лице, движениях, манерах. Всё девичье, девчоночье ушло навсегда. Смысл слов долетал до него словно издали, с опозданием; да, Лили изменилась и в то же время осталась прежней — с её неизменной верой в лучшее и полудетской добротой.

С ней всё будет хорошо. Северус уже знал, что то сражение в Годриковой лощине окончилось победой Ордена. Волдеморт пал. Он был убит. Тот, кто стремился к бессмертию — любой, самой страшной ценой! — окончил жизненный путь гораздо раньше, чем большинство его сверстников-магглов, которые, как известно, живут гораздо меньше, чем обладающие магией люди. Оставалась его тайна — темнейшее колдовство, созданные ценой человеческого жертвоприношения артефакты, — но Снейп, который лично доложил о них Дамблдору, знал, что розысками крестражей уже занят Отдел Тайн⁽¹⁾.

Многих Упивающихся взяли в плен, некоторые ещё скрывались и отбивались. Успели сбежать Белла с Рудольфусом и Рабастаном, но их схватили при попытке проникнуть в дом Лонгботтомов. Начались судебные процессы. Северус должен был проходить по ним свидетелем, но целители ещё запрещали ему общаться с аврорами.

Питер Петтигрю был убит. Его разыскал Сириус Блэк — в анимагической форме. Он утверждал, что собирался лишь поймать Питера и притащить в Аврорат, чтобы сдать властям, и прикончил его нечаянно... Мало кто верил Сириусу (разве что Лили), но никто и не осуждал его особенно сурово.

Так что будущее Лили выглядело гораздо более надёжным и благополучным, чем совсем недавно.

Это было хорошо. Правильно. Всё хорошо.

В палату сунул голову целитель, объявил скучным голосом, что время посещений истекло. Лили пришлось встать. Она наклонилась к Северусу и поцеловала куда-то в переносицу — видимо, собиралась поцеловать в лоб, но от смущения промахнулась… и исчезла из палаты.

Северус прикрыл глаза. Он был счастлив; ради этих минут стоило умереть. А он ещё и жив остался!

* * *

А в Годриковой лощине Лили обнимала маленького Гарри, своего ненаглядного мальчика, который очень скучал без мамы и разбил (при помощи папы) кружку и тарелку в её отсутствие. Тёплые ручонки малыша обвивали её шею; он смеялся и лопотал на своём детском наречии, всё повторяя: «Мама, мама!».

Крупные слёзы катились по щекам Лили, и она прятала лицо на плече сына; но от Джеймса не укрылось её состояние.

— Лили, ну посмотри, Гарри цел и невредим! Мы с ним отлично посидели. Что ж ты плачешь?

— Нет-нет, Джеймс, — вздохнула Лили, отпуская Гарри на пол, к его удивительному строению из кубиков. — Я знала, что с Гарри всё хорошо. Я плачу не из-за этого… Просто… просто нервы.

— Это не просто нервы. Скажи, Лили! — и Джеймс обнял жену за плечи, заглядывая ей в глаза.

Она утёрла слёзы тыльной стороной ладони и обернулась к нему.

— О, Джеймс, он умрёт! Он говорит так, как будто… будто уже не в этом мире!

Джеймс прижал её к себе, заставив склонить голову ему на плечо; что ж, женщинам иногда надо выплакаться. Даже его солнечной, храброй Лили — и той нужно оплакать друга.

Джеймс никогда не признался бы, что в его сердце тоже закралось какое-то страшно горькое чувство. Вот уж не думал он, что станет горевать по этому человеку!

Но он спас их. Вернул долг жизни ему, Джеймсу Поттеру, и спас его жену и сына. Конечно, старался он ради Лили, не иначе. И всё же…

Гарри, по-детски переваливаясь, подошёл к родителям и обнял их — как мог, за ноги. Правой ручкой он схватился за ногу Лили, левой — за ногу Джеймса, и прижался круглой щёчкой к юбке Лили. Он тоже может утешать маму!

Родители, улыбаясь сквозь слёзы, подняли малыша на руки.

Жизнь продолжалась, и для них средоточием этой жизни был он — улыбчивый, ласковый мальчуган, взъерошенный, как воробушек, и мягкий, как котёнок.

Расти, малыш! Смотри вперёд бодро и смело. Тебя любят и мама, и папа, и какие бы бури не бушевали за пределами вашего дома, их любовь всегда будет хранить тебя. Ты не узнаешь сиротской доли, не почувствуешь, как горек чужой хлеб и как тяжки несправедливые оскорбления. Ты будешь знать и помнить тепло и нежность материнских рук, звонкие переливы её смеха. А если иной раз ей придётся сказать тебе горькое, резкое слово — то после, став старше, ты поблагодаришь её за это. Ты будешь благодарен и отцу. Ты ничего не будешь бояться рядом с этим большим, сильным и весёлым человеком, и его сила передастся тебе. В твоих глазах он будет самым добрым и справедливым на свете; но когда ты подрастёшь, он расскажет тебе, что не всегда был таким — не всегда даже стремился быть таким. И искреннее раскаяние его будет для тебя самым лучшим уроком. Да, всё это будет, непременно будет. А пока — расти, малыш!

На залитой солнцем кухне старинного дома в Годриковой лощине стояли трое: отец, мать и сын. Они были живы, они были вместе; они были счастливы. И этого было достаточно.

1) Одна из самых больших сюжетных дыр в каноне. В "Гарри Поттере и Кубке Огня" возродившийся Волдеморт отчитывает своих сторонников в таком стиле: "Вы меня не ждали! Не искали! А ведь вы знали, как я обезопасил себя! Знали, что я могу вернуться!". Да и Люциус Малфой не просто так подбросил Джинни Уизли дневник Тома Реддла — можно подумать, он знал, что эта штука из себя представляет, и дал Волдеморту возможность возродиться (почему таким сложным путём — это тема для отдельного разговора). Т.е. о крестражах было известно сразу, их можно было начать искать и даже уничтожать задолго до седьмой книги.

Вернуться к тексту

Бесконечно широкое небо над морем переливалось торжественно-нежными красками рассвета. Солнце освещало морские волны, песчаный берег, высокие скалы, зелёные холмы и крышу старинного коттеджа, где в мансарде, у самого окна, сидела Эйлин Принц.

Откинувшись на высокую спинку кресла, она сложила письмо, которое читала, и опустила его на колени.

Письма Северуса по-деловому сухи и кратки. Ему, пожалуй, и некогда писать. Он много работает. Ещё бы: ученичество у Николаса Фламеля — не шутка!

Эйлин улыбнулась.

С тех пор, как закончилась война с Волдемортом, прошло несколько лет. Завершились, один за другим, судебные процессы, по которым её сын проходил свидетелем. А мог бы стать одним из обвиняемых. Мог бы гнить в подземельях Азкабана. Мог бы... нет, лучше об этом не думать.

Ничего плохого ведь с ним не случилось, наоборот. Выздоровев после полученного в последней битве проклятия, Северус получил — не иначе как по рекомендации Дамблдора — работу в частной зельеварческой лаборатории, а затем, когда по окончании судов к нему вернулась возможность выехать за границу, с аттестациями и рекомендательными письмами отправился в учение к Фламелю.

Северус, кажется, испытывал угрызения совести, что оставляет её одну, но Эйлин решительно отмела все подобные сомнения. Истинный слизеринец хватает удачу за хвост. Впрочем, истинный слизеринец не забывает и семью; труд её сына в частной лаборатории оплачивался весьма высоко. Почти ничего не тратя на себя, он скопил достаточно, чтобы отправить её подышать морским воздухом в Корнуолле.

Сам он теперь был где-то под Парижем. Париж! Когда-то Эйлин мечтала увидеть Париж, столицу красоты и моды. Но куда ей! С её-то внешностью...

Быть может, Северус встретит там настоящую прекрасную парижанку? Эйлин вздохнула. Судя по письмам, он не видит ничего, кроме котлов, пробирок и библиотек. Возможно, время вылечит и это...

— О, Лили Эванс, — вздохнула Эйлин, — когда-то я ненавидела тебя. А ведь я должна была тебя благословлять... тебя — или его любовь к тебе.

Это Лили была его утешителем и другом, это она боролась за него, пока он не оттолкнул её окончательно. Любовь к ней стала его путеводной звездой, нитью, что вывела его из лабиринта, полного чудовищ.

Теперь Эйлин знала, что сон, слетевший к ней однажды на кухне в Тупике Прядильщиков, был вещим; о многом она догадалась, сложив, как мозаику, детали, обмолвки, взгляды. Она ничего не сказала сыну о своих догадках и молча приняла нежелание обсуждать его планы на личную жизнь.

Эйлин оставалось лишь надеяться, что время излечит и это, и новая жизнь, новые впечатления и планы заполнят образовавшуюся в его сердце пустоту, а затем... будет новый день. Ещё и ещё.

А пока что над притихшим миром в славе золотых лучей вставало ясное солнце.