Гипофиз (джен)

— Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?

— А на кой чёрт искусственно фабриковать человека, будущий профессор Борменталь?...

Прошло почти двадцать лет с незабвенного эксперимента, а этот диалог оживает в памяти всё чаще — по мере того, как дряхлеет глубокоуважаемый мной профессор Преображенский. Он ещё бодрится, хотя и отошёл от оперирования — руки дрожат и зрение стало подводить. Однако мозг его по-прежнему как остро отточенный скальпель. Мозг мирового значения. Мозг мыслителя и творца!..

Недавно я завёл собаку. Самого обычного дворового пса, который случайно (нет, не случайно!) прибился ко мне на улице на запах Краковской. Если бы мирное время, я мог бы выбирать и выбрал бы лучшего — самого здорового, умного, тренированного… Но лучших забрали сапёры. Да и псы-полубродяги попрятались в подвалы, забились подальше от звуков бомбёжки.

Мария улыбнулась, увидев пса, присела на корточки и погладила его по голове.

— Шарик, Шарик! — Ёкнуло в груди от воспоминаний, но я постарался не подать вида.

Что ж, пусть будет Шарик — может, это на удачу. Все думают, что мы, хирурги, циники. Но вряд ли найдётся ещё профессия, в которой столько суеверий и тайных, у каждого своих ритуалов.

Грохочет на улице. Сейчас — не очень громко, в отдалении. Глухо ворчат взрывы: "Бум! Бум!" Им вторит дробная трескотня: "Тра-та-та-та-та!" Замолкло на несколько секунд… И снова: "Бум! Тра-та-та-та-та!" В шесть часов утра Левитан скажет, что это: ещё оборона или уже наступление…

Декабрь 1941. Ведьма-вьюга безжалостно заметает московские дворы, как и тогда, в 1924, воет, крутит, бросает острыми сухими снежинками в лицо. Горе тому, кто сейчас попадёт в её белые колючие лапы — запорошит, заморозит, оглушит и ослепит, а потом, измождённого, швырнёт напоследок в холодную тьму.

Шкворчит печурка. Пёс Шарик дремлет, подставив левый бок тёплым волнам.

— Настрадался, бедный, — ласково шепчет Мария, улыбаясь.

Она не знает. Хотя, возможно, догадывается, но предпочитает делать вид, что всё в порядке.

Догадывается, что меня не призвали в военврачи благодаря авторитету профессора. Догадывается, что он совсем плох в условиях тотального дефицита, грома взрывов, тревожных вестей, постоянного напряжения, висящего в воздухе. И годы, годы… Годы не пощадят даже этот гениальный мозг. Не догадывается Мария лишь о том, что я утаил часть наших с профессором и своих собственных записей о той операции, не предал огню. Сохранил для науки и будущих поколений верхушку айсберга гигантской работы. Человеческий мозг не вечен и не совершенен. Хотя…

* * *

Я ждал этого — кольнуло с вечера предчувствием. Ждал той врачебной интуицией, которая вырабатывается годами практики и всегда позволяет определить, переживёт ли прооперированный ночь. И всё равно как гром среди ясного неба…

Одновременно с сообщением "От советского Информбюро…" звякнул телефон в прихожей. Мария сняла трубку.

— Алло? Что?.. — Голос её прервался, и я до боли сдавил пальцами косяк. Но потом мгновенно взял себя в руки. Вот оно… Смерть навестила Обуховский переулок. Я выхватил у ослабевшей Марии трубку.

— Алло? Говорит Борменталь. Когда? В питательный раствор его. Еду!

Мария смотрела на меня блестящими тёмными глазами.

— Будешь мне ассистировать. Больше я никому не доверю. — Она тихонько и сдавленно всхлипнула, прижав руку к груди. — И надень на Шарика намордник. Не кормить. На улицу не пускать.

И вот тут полились реки слёз, которые я так не хотел видеть. Но возразить она не решилась.

Вчерашняя метель намела крутые сугробы, и не хоженые ещё улицы смотрелись барханами. Обухов переулок недалеко, а там есть машина… Скорее, каждая минута может стать роковой!

Весь взмокший, я через полчаса уже был на его квартире. "Профессор Ф.Ф. Преображенский", — медно гласила табличка. Как двадцать лет назад стояли в калошнице ровным рядом калоши, сова выглядывала из кабинета, тикали часы… Только воздух безжизненно застыл. Ничего особенного, но не неслись аппетитные ароматы с кухни, а из смотровой — запах спирта и камфары. Пустой, неживой дух. Я рефлекторно принюхался, пытаясь понять, всё ли сделано правильно… Взгляд уткнулся в завешенное тканью зеркало. Не время для ностальгии. Навстречу, стуча обутыми ногами, вышел из глубины квартиры знакомый патологоанатом и кивнул.

* * *

Дал бы он согласие на операцию? Почему я не говорил с ним об этом, пока было можно? Наверное, потому, что боялся отказа. А теперь, если всё пройдёт гладко, он сам сможет меня отчитать. Боже, с каким же нетерпением я этого жду!..

Но пока ещё рано об этом говорить. Глаза Марии распахнулись и взгляд остановился, когда она увидела профессора. И в лице появилось такое страдание… Шарик тихо скулил в смотровой. Он уже содрал с себя намордник — сообразительный пёс, чёрт его дери. Я старался не привязываться к нему, но… Вату с эфиром в нос и на стол.

— Всё готово, Иван Арнольдович, — буркнул патологоанатом, расположив тело на втором столе.

— Спасибо, Фёдор Степанович, я потом заеду…

И он, топая сапогами, удалился с интересными мыслями в голове, зачем же профессору Борменталю, видному хирургу, понадобилось тело его именитого учителя, главного действующего лица скандала двадцатилетней давности. Впрочем, мысли эти выветрились довольно быстро — привезли новый скорбный груз.

— Готова, Мария? — тихонько спросил я, уже одетый во всё белое.

Она только кивнула, не поднимая тёмных глаз — белое лицо, белая маска, белый куколь на голове.

— Поехали, — сказал я. — У нас на всё про всё двадцать три минуты, не больше. — И сделал первый надрез.

Не смотреть в лицо, не вспоминать. Передо мной — просто тело, очередная задача, которую нужно решить. Руки не дрожат, руки хирурга никогда не дрожат, даже если пот заливает глаза, а под ножом один из самых близких.

Семенные железы, Мария зашьёт после. И бриллиант медицинской науки — гипофиз Преображенского. Всего лишь маленький комочек ткани, мозговой придаток… Непослушный взгляд всё же скользнул по лицу, и затошнило от собственного чудовищного замысла…

Спокойно. Я стараюсь на благо науки. Она должна получить своё светило ещё хотя бы на двадцать лет, вот переживём эту войну, и учёные умы ещё понадобятся…

Всё это мгновенно проносится в голове, пока я перехожу ко второму столу. Мария уже выбрила живот и голову псу, назначенному на такую ответственную роль. На бледной собачьей коже особенно ярко кровоточат несколько царапин от бритвы.

И потом — осознание обрывками мыслей. Разрез на животе, семенные железы. Половина операции сделана. Трепан, отверстия, турецкое седло. Пот, заливающий глаза, и собственные ледяные руки внутри перчаток. Драгоценный гипофиз — всего лишь мягкий комочек. В нём — личность? Падение пульса, камфара, адреналин, камфара по методу Преображенского…

Всё? Живёт? Не живёт?..

Пёс жил. Неровно, нитевидно, но жил. Кто он теперь?.. Мария сделала последний стежок, опустила руки и, не сдерживаясь более, разрыдалась. Я стянул перчатки, содрал маску и прижал её к себе. За окнами рокотали взрывы.

* * *

Первые дни история удивительно повторялась. Высокая температура, лошадиные дозы камфары, питание через клизму. Я ждал и надеялся. Я верил, что… существо выживет. Дни и ночи не отходили мы от его койки с фонографом наготове. Менялся тон голоса, удлинялись конечности. Несмотря на явный голод, существо оказалось очень избирательным в еде. Только самое свежее и вкусное готово оно было впускать в свой формирующийся заново организм — разительное отличие от жрущего всё без разбору Шарикова. А ещё оно всё пыталось заложить больничную пелёнку на манер салфетки, и моё сердце радостно вздрагивало.

В лице его я искал знакомые черты, но существо родилось заново молодым, без бороды и усов, поэтому трудно сказать… Только золотые ободки посветлевших из карего глаз знакомо светились на лице.

Через десять дней после операции мы дождались первых слов. Странная смесь площадной брани (наверное, наследие пса) и высокоучёных терминов лилась беспрестанно из глотки существа.

— Гитлер капут! Мобилизация! Гипофиз! Турецкое седло! Фашисты суки! Говорит Москва! Евгеника! Омоложение! Гипофиз! Гипофиз!

Я совсем перестал спать от тревожно-радостного возбуждения. Ещё пара недель, и я смогу обнять своего дорогого профессора, самым чудесным образом возрождённого! Исполнилась мечта всей его жизни — омоложение! Так теперь и можно будет продлевать жизнь великих людей!

Мария ходила сама не своя все эти дни. Недели мелькнули, как листки на календаре. Я, не в силах терпеть, вызвал к нам бывших коллег профессора из тех, кто помоложе, чтобы они оценили превращение. Фантастический результат! Существо — профессор! — сказало своё веское слово.

— Теперь нам окончательно ясна роль гипофиза, коллеги, — чётко и раздельно произнёс он и каждого обвёл взглядом с пробуждённым разумом. — Боюсь только, что мой дорогой коллега, — взгляд в мою сторону, — учёл не всё.

Прежний костюм висел на его невысокой худой фигуре, как на вешалке. Раньше-то небольшой солидный животик придавал ему веса. Тёмно-русые, без седины волосы аккуратно зачёсаны назад.

— Не учёл? — удивился я, скрывая буйную радость. Он понимает! Он прежний! — Чего?

— Последствий, — по-человечески (ну конечно, по-человечески!) вздохнул профессор.

Мы не успели поговорить. Близился Новый год, когда в квартире раздался звонок.

* * *

Я вошёл в прихожую и прислонился к косяку. Зеркало отразило бледное, даже какое-то зеленоватое под меховой шапкой лицо.

"Ви, конечно, понимаете, какое значение имеет ваше открытие для фронта? Сейчас же, я подчёркиваю: сейчас же — приступайте к возвращению наших бойцов в строй. Кинологам и патологоанатомам уже дано указание. Нам нужно это любой ценой. Любой, ви понимаете?"

Фигура плавала, отдалялась и расплывалась в клубах трубочного дыма.

Искусственно фабриковать людей! Я не против оживлять убитых солдат и возвращать их в семьи (хотя скорее на фронт), но что-то в этом имеется жутко противоестественное… Хотя кому я это говорю. Боже мой. А что они прикажут сделать потом? Я только теперь начинаю понимать, что может получиться…

Профессор вышел мне навстречу, дымя папиросой. Низенький, поджарый и незнакомо молодой. Профессором про себя я его называть мог, но имя "Филипп Филиппович" застряло в горле при первой попытке и так там и осталось: ни внутрь, ни наружу. Я так и не задал ему самый важный вопрос.

— На вас лица нет, Иван Арнольдович, — выжидающе заметил он.

— Да… — только и смог выдохнуть я. — Я и подумать не мог!.. — Осел на табурет, обхватил голову руками.

— Так, так? — подбодрил меня профессор.

— Сверху хотят… — И я, постепенно входя в раж, рассказал ему о том, как меня вызвали, вежливо расспросили обо всём, а потом провели к нему, самому главному… — И он приказал фабриковать людей из трупов и собак! — выкрикнул я напоследок.

Профессор молчал, устремив взгляд в противоположную стену. Я же с надеждой смотрел на него.

— Так что же мне делать? — воскликнул я, не дождавшись его ответа.

— А когда кончатся собаки, они, быть может, перейдут на свиней? — странно спокойным голосом вопросил профессор. — Да и московский зоопарк не на что содержать, а там весьма много разных животных…

И снова меня затошнило, как тогда, во время операции, от дикости всего происходящего. Я сжал зубы и постарался увидеть в ситуации что-то хорошее.

— А если это поможет нам победить? Мы перешли в наступление, но враг силён…

— Думаете, на этом они остановятся? — по-хирургически цепко взглянул на меня профессор. — А потом мы будем продлевать жизнь вождям и членам их семей, их секретарям и любовницам. А потом нас попытаются выкрасть или переманить те, против кого мы сейчас воюем, я слышал исследования Гитлера простираются на многие области, весьма экзотические, прошу заметить. И на чьей бы стороне мы ни остались с вами, от нас будут требовать одного — создавать это подобие людей. Если не хуже.

— Ну почему же подобие… — бледно возразил я.

— Скажите мне, профессор Борменталь, я понимаю что-то в анатомии и физиологии?

Я дёрнулся от знакомой, произнесённой почти двадцать лет назад фразы по другому похожему поводу. Тогда он оказался прав.

— Ну что вы спрашиваете, Филипп Филиппович, — выскочило имя из горла, как застрявшая кость, и я закашлялся от неожиданности.

— Ну так вот, дорогой мой, — с расстановкой и нерушимой уверенностью заговорил он, — я провёл ряд анализов и со всей откровенностью могу вам сказать, что я неспособен породить нормальное потомство.

Я растерялся. Об этом я даже не думал.

— Более того, — продолжил Филипп Филиппович, — оно даже могло бы быть весьма чудовищно. Ещё бы! Природа не терпит надругательства над собой! Мы должны идти рука об руку с ней, а не пытаться её исказить. Знаете, как уничтожить вид? Представьте себе, что вы задались целью стереть с лица планеты, скажем, муху цеце. И что же? Выпустим ущербную партию из лаборатории, и, когда наши особи спарятся с нормальными, последние не дадут потомства или оно будет глубоко ущербно само. Вид вымрет. То же будет и с человеческим обществом, если нас смогут заставить поставить это на поток.

— Но вы рассуждаете слишком монументально… В масштабах общества наши усилия… — попытался убедить самого себя я.

— А кто знает?! — Филипп Филиппович — это был точно он! — начал распаляться. Шея у него покраснела. — А потом вам скажут: вот вам, профессор Борменталь, двадцать хирургов, обучите их этой технологии! А те, загубив каждый по десять собак, на одиннадцатой чему-то да научатся и потом обучат ещё по двадцать хирургов! Геометрическая прогрессия, доктор! А потом что?! Особи будут брать мужские, потому что с женскими я запнулся с самого начала, а разбираться им будет некогда. Половину перережут в потасовках, это ещё ладно, но вторая половина образумится слегка и пойдёт плодиться! И понесёт свои ущербные гены нормальным женщинам! Поверьте, я много думал и изучал после того нашего опыта. Порочного и в корне неправильного опыта! За генетикой будущее! А с нашей помощью они наплодят уродов, шрам на теле человечества, раковую опухоль! А как удобно вести войны, когда человеческий ресурс можно восполнить за две недели, а не за восемнадцать, виноват, почти девятнадцать лет! Можете вы ручаться, что такого не будет?! А?!

Профессор, очевидно, выдохся и затих. Краснота пятнами разливалась по его молодому лицу, глаза горели, как у фанатика.

Я что-то промямлил. Пытался ещё утешить себя, свою совесть, что профессор преувеличивает. Но тупая игла вошла в сердце и колола при каждом вдохе нещадно. Признаться, я не спрашивал об этом раньше, да и он не поднимал эту тему.

— Филипп Филиппович, — произнёс я через силу, — вы… не против, что вас вернули к жизни?..

Он резко, сухо и как-то принуждённо рассмеялся.

— Почему же вы не спросили об этом раньше, Иван Арнольдович? — блеснул зубами он.

— Боялся, — тихо признался я, опустив голову.

— Правильно делали, — наставительно сказал он. Хотя он и выглядел моложе меня, ниже был на голову, но властность его и достоинство остались прежними. Будто я смотрел на него снизу вверх, а не он на меня. — Я бы решительно отверг ваше любезное предложение. Против природы не должен идти ни один человек. Ни один, слышите? Я живу вторую жизнь, а первая была длинной и насыщенной, я имею право вам советовать, — закончил он чуть мягче.

Вот и ответ… Не знал я этого? Пожалуй, знал. Мария, как тень, мелькнула за стеклянной дверью и отошла.

— Где ваши записи? — требовательно спросил профессор, помолчав. — Я надеялся, вы сожгли все те записи.

— Я сжёг… часть, — нехотя ответил я. — Но трудно забыть… — Он остро и оценивающе глянул на меня.

— Надеюсь, вы понимаете, что они не должны достаться им. — Я убито кивнул. — Равно как и их врагам. — Он показал подбородком за окно, в сторону, откуда грохотало и трескало: "Бум! Бум! Тра-та-та-та-та!" — Принесите их.

Я сходил за тетрадями: все мои наблюдения, дневники, медицинские карты легли на стол перед профессором, который сейчас напоминал божество, вершащее судьбы человечества.

— Мария! — крикнул он. — В печку их!

Мария прибежала на крик стремглав. Вопросительный взгляд на меня — и она ушла, бережно неся на огненную погибель бумажную кипу.

— Она знает подробности операции? Может повторить? — осведомился профессор.

Я покачал головой.

— Я обучил Марию быть умелой ассистенткой, но ей всегда не хватало фундаментальных знаний, она поздно начала, вы понимаете…

— Что ж, — проговорил профессор. — Тогда остались только мы с вами, дорогой друг.

В руке его чёрно и тоскливо блеснул металлом револьвер. Откуда?.. Теперь неважно. И тут я понял, что последней своей фразой спас Марии жизнь.

— Профессор!.. Я же уничтожил все записи! — взмолился я в последней агонии надежды.

— Не все. — Он коснулся дулом своего виска. — Вы должны понять, доктор. Я говорил вам когда-то: на преступление не идите никогда. Доживите до старости с чистыми руками. Но то, чего от вас требуют… Сейчас мы с вами предотвращаем, возможно, самое чудовищное преступление за всю историю человечества. Поймите меня и, если можете, простите. — Я заглянул в бездонное дуло. А спустя миг оно породило вспышку пламени. И темнота.

Я уже не услышал ни крика моей любимой Марии, ни второго выстрела. Профессор точно знал, где у человека находится гипофиз.