Я горжусь неотъемлемым правом... (гет)

Погода шептала. Щебетали птички, земля обращалась в нежной консистенции грязь, остававшийся снег был жесток и черен, но сердца волшебников и волшебниц в школе чародейства и волшебства становились лишь мягче: пришла весна. То есть, оттепель — все ж таки была середина февраля. Профессор Стебль без особого выражения цокала языком, Снегг, пожалуй, был и не в курсе творившейся природной аномалии, ведь в подземельях погода всегда одинаково мерзостная, Дамблдор смотрел на все так, словно неположенная слякоть была частью его давнего хитровыдуманного плана. Трелони же видела в этом Знак Зверя, конец Света, подгорание причинного места Провидения и прочая и прочая, а потому предрекала чуму, смерть, помешательство, повышение цен на глаза тритона и много других, даже более страшных, несчастий.

Что до Минервы Макгонагалл, то она была женщиной рассудительной, настроенной к предсказаниям многоуважаемой Трелони скептически, и все же… и все же, чем дольше она смотрела на корзинку с шоколадом, вином и кислотно-розовой открыткой вкупе с золочеными крылышками, на которых пресловутая корзина, собственно, летала… Скепсис в сторону Трелони стал таять: раз в год и палка стреляет, и устами блаженной порой глаголет истина.

— Смотрите, смотрите!.. — азартно шептал Ли Джордан, тыча в корзину, что по-мушиному настойчиво билась в закрытое окно.

Интерес к трансфигурации в классе упал, к окну — резко возрос, так что все головы повернулись как одна. Тем более что стекло в раме магическим образом исчезло, и корзина влетела беспрепятственно.

— Святой Мерлин, Форж…

— Я знал, что ты меня любишь, но чтобы настолько, Дред!.. Как назовем первенца?

— Может, Ронни? — невинно предложил Фред.

— О дьявол… — Джордж схватился за сердце, повалился на парту, — Нет, слушай, с двумя Ронни повеситься можно — или ты хочешь остаться отцом-одиночкой?

— Однако, это переходит всякие границы… — голос же Минервы был холоден, как Арктика. — Уизли, если это ваших рук дело, то, уж поверьте, дисциплинарное взыскание будет соразмерно этому… этому.

Две огненно-рыжих головы, дрожащие от плохо подавляемого хохота, неистово замотали из стороны в сторону, отрицая свою причастность и требуя соблюдения презумпции невиновности. Корзинка сделала круг почета над головами четверокурсников, замерла над столом Минервы, будто в нерешительности, и аккуратно приземлилась рядом, на пол.

— Надеюсь, все от души повеселились. А теперь, если позволите, я бы хотела вернуться к трансфигурации жидкостей, — и ни один мускул не дрогнул на ее покрытом сухими морщинами лице. — Итак, трансфигурация жидкой материи многократно сложнее трансфигурации стабильных кристаллических или же аморфных структур. Однако владение ей необходимо. Ведь иначе, например, преобразование живых существ иначе становится попросту недоступно, я уже не говорю о редкой, но желанной многими способности к анимагии. Что ж, надеюсь, что вы внимательно изучили дома главы, которые я задавала на прошлом занятии, и теперь мы можем приступить непосредственно к практике.

Свою ровную, невозмутимую речь профессор привычно сопровождала мерными, спокойными шагами. Ее взгляд переходил от ученика к ученику, от парты к парте… Но когда ей на глаза попадалась смирно сложившая крылья корзина, что-то в ней передергивалось. Взмах палочки — и корзинку накрыли дезиллюминационные чары. Так было спокойнее.

— Итак, основа основ есть преобразование жидкого вещества в иное жидкое вещество. В качестве примера возьмем превращение воды в масло. Расположите перед собой плошки с водой, состредоточьтесь…

* * *

— Нет, послушайте, мистер Локонс, я крайне признателен вам за заботу… нет, пожалуй, я даже тронут… В том смысле, что, правда, я крайне и крайне ценю вашу инициативность и обеспокоенность моим личным семейным счастьем, однако разве вам не кажется, что мой, эм-м, случай уникален? Вам не кажется, что он просто не приемлет столь радикальный подход? Надо бы как-то аккуратнее, не так публично, может, деликатнее…

— Что вы, что вы, мой дорогой Филиус! Что вы такое говорите? Пустое, ну ведь глупости, поверьте, это все глу-по-сти!.. Ну как, скажите мне, как жест любви может быть «слишком радикален»? Любовь, мой дорогой Филиус…

— Пожалуй, пока что не такой уж и дорогой…

— Мой. Дражайший. И возлюбленный. Филиус, — отринул все возражения расплывшийся в улыбке Локонс, приобнимая Флитвика за плечо (это было сложно, ему пришлось согнуться пополам ввиду скромных габаритов профессора, но он был готов на жертвы). — Любовь, чтоб вам было известно, это полет, это искра, нет, это извержение! Да, это извержение вулкана, огромного, теплого вулкана! Уж простите мне, дорогой профессор, может, слишком смелые аналогии… В общем, нет такого жеста, который был бы хотя бы со-раз-ме-рен этому океаническому чувству, не говоря уже о том, чтобы быть чем-то, как вы выразились, «слишком помпезным»…

— Я так не говорил…

— Вы так имели в виду! Знаете, профессор, я ведь прекрасно разбираюсь в людях, прекрасно, ах, даже не пытайтесь ничего отрицать, — Локонс сильнее сжал плечи уже багрового от переполнявших его чувств Флитвика, дружески коснулся пальцем его длинного, чисто-гоблинского носа.

Профессор заклинаний обомлел от такой наглости, попытался выскользнуть из объятий, но дружелюбность Златоуста Локонса была поразительно цепкой.

Флитвик поднял пока еще свободной рукой палочку, направил ее конец на собственное плечо — и через пару секунд Локонс отшатнулся от него, потирая обожженную руку. Филиус невозмутимо спрятал палочку в карман мантии и зашагал дальше по почти пустому коридору.

Что удивительно, Локонс не отставал, хотя касаться, а тем более обнимать профессора заклинаний, более не решался.

— В общем, если хотите знать мое мнение, а уж я кое-что понимаю в любовных делах, — еще одна белозубая улыбка, — то, я думаю, если вы не решитесь на широкий жест, на первый шаг сейчас, то не решитесь никогда, и возможное счастье просто выскользнет из ваших узловатых гоблинских… то есть, я хотел сказать, полугоблинских пальцев.

Он преувеличенно печально развел руками с аккуратно подпиленными и накрашенными «по-ф’ганцузски» ногтями. И Флитвик остановился. Провел пальцами по бороде медленно, задумчиво… Поднял голову, увы, не встретился с глазами Локонса, задрал голову повыше — наконец, всмотрелся в пронзительно-голубой, понимающий, сочувствующий…

— Понимаете, профессор Локонс, у Минервы такая… такая хрупкая, тонко чувствующая натура…

Локонс кивнул, хотя мог поспорить.

— Все эти цветы, конфеты, купидоны — это ведь… это ведь такая пошлость. Я бы сказал, звенящая пошлость. И она может оскорбить, выставить мои чувства поверхностными, а меня… Право, не знаю даже. Еще и эта публичность…

— Никогда не стоит стыдиться столь прекрасного чувства, — со всей ответственностью заявил Локонс. — И не спорьте, я все-таки в этих делах эксперт, впрочем, я это уже говорил… В общем, решайтесь, мой друг, День всех Влюбленных скоро пройдет, а после момента может и не представиться! И все же, Филиус, я решительно не понимаю, почему вы, такой специалист в области любовных чар, не хотите…

Флитвик решительно замотал головой из стороны в сторону, тяжело вздохнул. И спросил с явной мольбой в голосе:

— Может, хотя бы без ваших «купидонов»? Честно говоря, меня они немного… пугают. Я организую доставку каким-нибудь более цивильным способом, что ли.

— Но! Но обязательно проконсультируясь со мной, с экспертом! А то, боюсь, ваш вариант может оказаться слишком, кхм, робким, я бы даже сказал официозным. Понимаете, с возрастом столь часто пропадает дух авантюризма, а это губительно, это так губительно для романтический отношений. Ведь в любви — молодость, в страсти — молодость, но, в конце концов, любви все возрасты покорны…

И профессор заклинаний обреченно вздохнул. И все же улыбнулся про себя, грея, настойчиво грея в груди маленькое, настырное чувство.

* * *

Они договорились встретиться у Черного озера.

В этот воскресный утренний час не было никого ни справа, ни слева — нигде, насколько хватало глаз. Флитвик боялся опоздать, не мог спать всю ночь, как не мог и есть, и заниматься чем-то осмысленным. А потому он был на условленном месте за два часа до, сидел на лавочке, на которую взбирался не без труда, мял мокрую от росы траву, поднимал взмахом палочки камни у озера, толкал их в воду… И ждал, беспрестанно ждал, стараясь не смотреть на часы. Ведь если посмотреть на них, то время потянется совсем уж медленно.

Вдруг к нему подошла черная с пятнами кошка, остановилась у лавочки, запрыгнула — Флитвик улыбнулся ей, протянул руку, хотел погладить, но кошка зашипела и задрала голову. Даже как-то слишком осмысленно. Для кошки. На мгновение Флитвик замер в непонимании, восходящее солнце залило его очки, ослепив — и вдруг он понял. Отдернул руку, прижал ее другой к груди и стал пунцовый, как рак.

— П-простите, профессор, ради всего святого, я и не мог предположить, что вы явитесь ко мне к-кошечкой… То есть, я хотел сказать, в анимагической форме, ради всего с-святого, в-в анимагической!.. — если есть цвет краснее красного, то Флитвик был решительно близок к нему.

Он боялся поднять глаза. Но когда все же решился, рядом с ним сидела Минерва Макгонагалл в уже более привычном ему человеческом облике. На ее лице читалось раздражение, и все же она будто бы слегка улыбнулась. Она смотрела прямо, на озеро, на восход Солнца, на то, как восход растекается по озеру, растворяется в нем… Она смотрела на что угодно, но только не на Филиуса Флитвика.

— Я полагала, что вы достаточно хорошо знакомы с таким моим обликом. Судя по всему, я ошибалась.

— Что вы!..

Минерва едва заметно подняла брови.

— То есть, разумеется.

Подняла брови чуть сильнее.

— То есть, я совсем не это хотел сказать… Что-то я сегодня совсем путаюсь в словах, простите, мадам Макгонагалл… Минерва, — Флитвик дрожащей рукой вынул носовой платок из жилетного кармана, вытер пот со лба. — Конечно, я знаком с вашим обликом в… в обоих вариантах, однако я не мог и думать, что вы придете именно в этом. Да и, признаться, я дурно спал минувшую ночь.

— Муки совести?

— Нет, что вы… Хотя, пожалуй, и они тоже.

— Вот как.

Повисло молчание. Филиус складывал носовой платок, угол к углу, сторона к стороне, сосредоточенно, словно бы от этого зависела его жизнь. Минерва же была спокойна: она смотрела вдаль, на озеро, беспокойное от движения жизни в нем. Закинула ногу на ногу, под просторной мантией угадывались ее ноги, ее бедра… Филиус начал складывать платок с еще большим усердием.

— Я пришла сюда в анимагическом облике, чтобы не привлекать ненужного внимания. В конце концов, у студентов столько котов среди питомцев, да и миссис Норрис постоянно бродит по замку, так что еще одна кошка не вызвала бы подозрений.

— Но у вас такой приметный, прошу простить, окрас…

— Тем не менее, он даже вам не помешал принять меня за какую-то кошку. Или вы все же узнали меня?.. — Макгонагалл улыбнулась, не смотря на Флитвика, а тот ниже опустил голову. — В любом случае, я хотела поговорить с вами, профессор, по вполне определенной причине.

— Ох-х…

— Я всегда думала о вас как о человеке, хорошо знакомом с нормами приличия, который не станет так… шутить, тем более во время урока. Признаться, я совсем не узнаю вас, профессор. И эта записка… тоже часть шутки, я права?

В ее голосе сквозил холод. Раздражение. Обида?

— Что вы, Минерва!.. Да я бы… да я бы никогда…

— И все же вы это сделали, — морщины вокруг ее рта стянулись напряженными нитями, она в усталости закрыла глаза. — Нет, все же я вас… я вас совсем не узнаю. Если бы пресловутая корзина не была столь образцово зачарована, я бы подумала, что это и в самом деле Уизли или, может быть…

— Профессор Локонс? — подсказал Флитвик. — Все же не стоило у него просить совета, вот чувствовал же, не выйдет ничего хорошего! Только нелепое, только жалкое, только…

— Очаровательная шутка, очаровательная, Филиус. В ней и впрямь… чувствовался почерк нашего дорогого Златопуста. И все же я попрошу впредь… Особенно эта записка — это ведь жестокость, Филиус…

— Да какая шутка! О чем вы говорите, Минерва! — Флитвик вскочил на ноги на скамейке, наконец, став одного роста с сидящей Макгонагалл. — Шутка?.. Нет, бесспорно, это было детской затеей, впредь я обещаю быть более… деликатен, однако же… Однако же все, написанное в той открытке — чистейшая правда! Я… я понимаю, что вы сочтете это безумством, может, ребячеством, и все же я люблю вас, я восхищаюсь вами, Минерва.

Ее глаза встретились с его. Она тяжело и медленно выдохнула, опустила лоб в раскрытую ладонь.

— Профессор, вы бредите.

— Отнюдь. Я никогда столь трезво не смотрел на вещи, — он поправил очки на носу маленькой пухлой рукой, выпятил грудь умилительно, по-петушиному. — Позвольте мне предложить вам… Нет, то есть, разрешите мне быть вашим… Или, может, вы согласны на замужество? Признаться, моя родня по отцовской линии немного недолюбливает, э-эм, людей, однако мать непременно захочет присутствовать на церемонии бракосочетания!.. Пусть сама она, пожалуй, питает больше симпатий к гоблинскому роду, но она будет рада самой возможности исполнения ее мечты о внуках, о, сколь давней и, казалось, несбыточной мечты!.. Да, признаться, я никогда не был женат. А вы?.. Говорят, людям немного за пятьдесят бывает сложно наладить семейную жизнь, если до этого они были холостяками, однако, — верьте мне, Минерва! — я приложу все силы, чтобы…

— Филиус! — Макгонагалл вскочила, вновь став выше Флитвика головы на три. — Да замолчите вы наконец!

Флитвик тотчас смолк, онемел и, кажется, поседел вторично. Его рот пару раз беззвучно открылся, что навело Минерву на мысль о рыбе на воздухе. Вкусной, ароматной рыбе…

«Пожалуй, не стоит злоупотреблять анимагией,» — устало подумала Макгонагалл. Заложила руки за спину, пошла в одну сторону, затем в другую, усердно впечатывая ноги в траву — то ли от злости, то ли от досады, то ли еще от чего. Наконец, остановилась напротив так и стоявшего с открытым ртом Флитвика.

— Что ж, профессор… Я всегда относилась к вам с уважением, я всегда высоко ценила ваш профессионализм, считала и, пожалуй, считаю вас прекрасным человеком. Потому я не хочу вас обидеть. Однако это все так… внезапно. Поймите, я уже не молода и с трудом могу вспомнить, когда мне в последний раз говорили что-то подобное. Поймите, мне это… лестно, — Флитвику показалось, что на непроницаемом лице профессора трансфигурации проступил румянец. Впрочем, это легко могло оказаться наваждением. — И все же я не готова ответить вам какой-либо взаимностью. По крайней мере сейчас. Так что, прошу вас, давайте останемся хорошими ко…

И вдруг она остановилась. За стеклами очков Флитвика блестело отчаяние, соленое, жгучее, такое искреннее отчаяние: маленькие слезы замерли в углах глаз, сгинули в бороде.

— То есть, я хотела сказать хорошими ко… компаньонами?..

Отчаяние сменилось робкой надеждой, в зобу явственно сперло дыханье.

— К-компаньонами по… по переписке? Думаю, это позволит нам узнать друг друга получше, — тут же спохватилась Макгонагалл.

И Флитвик облегченно выдохнул, растекся в робкой улыбке и добавил:

— Разрешите мне присылать вам время от времени что-то приятное, но, конечно, не в учебное время и что-то более… разумное. Вы не возражаете?

Макгонагалл с секунду помедлила — и коротко кивнула.

* * *

Под дверью лежал конверт. Ничем не примечательный, скромный, безукоризненно серый. Минерва помедлила перед тем как провернуть ключ в замке, перед тем как взять в руки, вскрыть, прочитать… Она зажала рот сухой рукой, скрывая безусловную, такую навязчивую и по-глупому счастливую улыбку. Наконец, спустя резкий вздох и медленный выдох, она подняла письмо, вошла в комнату, тут же заперла дверь. Судорожно, беспокойно вставила ключ — и медленно, намеренно-медленно его провернула: лишь бы растянуть эту сладкую, почти беспричинную эйфорию.

Письмо — на стол у кресла, она раскрыла шторы, распахнула окно, втягивая зябкий октябрьский воздух.

— Что же ты со мной делаешь, Филиус…

Всмотрелась в Черное озеро, такое маленькое, такое гладкое отсюда. Такое дорогое ей озеро. От вида на него грудь начинало жечь резче и теплее. Минерва провела рукой по шее, гася и вместе с тем растягивая сладкое предвкушение.

Кажется, так началось не сразу. Вовсе не сразу. Сначала письма были просто письмами, она читала их с легкой усталостью, педантично и коротко отвечала на них раз в две недели. Месяц, два… год. Она привыкла к ним. Что бы ни случалось, какие бы беды не обрушивались на Хогвартс — письма в серых конвертах приходили непременно. И профессор заклинаний задерживал на ней восхищенно-детский взгляд, стоило им встретиться в коридоре. Но лишь на секунду.

«Я не хочу компрометировать вас, Минерва.»

Жизнь текла привычно. Привычно им двоим поручалось украшать Большой зал к Рождеству и Хэллоуину…

«У вас прекрасный вкус. Мне кажется, во всем этом как-то замешан сухой снег… Помните, тот, что был в год явления Василиска? Конечно, вы не могли забыть: трансфигурированный в снег воздух. Это было по-настоящему волшебно и, без сомнений, превосходно — ведь его коснулась ваша рука… Пусть и в известном метафорическом смысле. Признаться, я редко смотрел вам в лицо, может, я и вовсе не видел его до той зимы: вы слишком хорошо умеете прятаться за личиной декана Гриффиндора и профессора трансфигурации, Минерва. Думаю, я слегка остерегался вас. Но я тогда понял, увидел: вы куда больше себя, вы куда больше, чем любая из возможных личин».

И на полях — короткий, явно второпях написанный постскриптум:

«Разумеется, безотносительно вашей фигуры — о, Мерлин, как сложно писать!..»

А после… Что после?

— После была жизнь, — и она тихо спрятала в улыбке все прочие прочитанные ею, запомненные ею строки.

Минерва Макгонагалл потушила свет, оставив только лампу у кресла, наконец, аккуратно до педантичности вскрыла конверт. Из него выпорхнула стайка маленьких птичек из золотой пыли, распалась в воздухе… Превосходная магия. Как и всегда. Внутри же остались каллиграфически-безупречные, крупные буквы:

«Я горжусь неотъемлемым правом смотреть тебе вслед. И улыбку твою я считаю удачей».