В тени неокончательной победы (джен)

— Я все понимаю, вам нужно побыть вдвоем, — величественно сказала старшая миссис Лонгботтом, сверля невестку неприязненным взглядом. — И я это одобряю. Теперь, когда Тот-кого-нельзя-называть повержен, пришло время для простых радостей. Разумеется, пусть Невилл побудет у меня; ты не можешь не знать, что ему я всегда рада.

Алиса видела, что победа над Тем-кого-нельзя-называть ничего не изменила в ее отношениях со свекровью. Сказав «побыть вдвоем», Августа презрительно поджала губы. А упоминание «простых радостей» вызвало на лице свекрови выражение брезгливого отвращения, как будто ей под нос подсунули что-то дурно пахнущее. Так было всегда: на словах Августа была безупречно вежлива и предупредительна, но всем своим видом давала понять, что брак сына, в особенности его интимную сторону, относит к разряду непристойного, с которым вынуждена мириться. Алиса никогда не могла понять, связано ли это с тем, что Фрэнк женился на маглорожденной, или сама мысль о том, что сын стал мужчиной, Августе отвратительна. Странно, что Фрэнк этого не замечал.

Раньше такое отношение свекрови заставляло Алису давиться злостью и обидой. Теперь ей было все равно.

Раньше она всеми силами, используя множество отговорок, избегала оставлять сына со свекровью, хотя та и настаивала. Нет, Алиса не боялась, что Августа станет настраивать Невилла против матери. И не только потому, что Невилл был для этого еще слишком мал. Мелкое женское вредительство было не в характере Августы: свекровь была высокомерна. Алису приводила в ужас сама мысль, что ее сыночек, такой маленький и беспомощный, останется в мрачном старом доме Лонгботтомов наедине с этим лязгающим железом чудовищем, каким всегда виделась ей мать мужа. Конечно, домовушка бы присмотрела, и ничего плохого в физическом плане с сыном бы не случилось. Но малышу ведь нужно не только это. Ему нужно тепло, какого Августа не смогла дать даже своему позднему и единственному сыну.

Вот только теперь всё это было неважно.

Теперь Невиллу лучше было быть здесь, чем дома.

Сказать свекрови правду Алиса не могла: та не поняла бы и не поверила, и даже, пожалуй, отказалась бы принять Невилла, сочтя причину вздорной и оскорбительной. Пусть уж лучше думает, что ребенок мешает им с Фрэнком побыть наедине. Алиса уже пробовала искать помощи, и что из этого вышло?

«Девочка моя, я все понимаю. Вы отдавали все силы борьбе, и сейчас, когда от вас больше не требуется прежнего напряжения сил, пребываете в растерянности. Вы просто не знаете, как строить свою мирную жизнь. Это трудный период, я знаю, его нужно пережить. Сейчас вы оба нервничаете, это заметно по тебе, но это пройдет. Ты напридумывала себе ужасов и просишь меня уговорить Фрэнка показаться в Мунго. Я не вижу для этого причин. И я понимаю, почему он отказывается. Вместо того, чтобы поддержать мужа, когда он заново ищет себя, ты пытаешься сбросить эту ношу, ношу жены, перекинуть на кого угодно, хоть на целителей… это немножко напоминает предательство, не так ли? Любовь, твоя любовь — вот что нужно сейчас Фрэнку, а вовсе не целители. Любовь превозмогает все, и эту незначительную трудность, конечно, превозможет».

«Фрэнк? Не в порядке? Глупости! Мы все применяли непростительные, так было надо, ты сама их применяла, а уж я-то… И посмотри на меня: да, глаз искусственный, нога искусственная, нос… ну, сама видишь, но мозги в порядке! В полном! Я вижу Фрэнка каждый день, он спокойный, как слон. И работает отлично. Можешь мне поверить».

Алиса и рада была бы поверить. Фрэнка и в самом деле можно было назвать спокойным. Только это было такое спокойствие, как будто это был уже не он. Что-то страшное и бесформенное сгущалось в их маленьком коттедже, когда-то таком уютном и теплом, и Алиса была не в силах ни остановить это бесформенное что-то, ни даже найти слов, чтобы рассказать о нем, чтобы убедить, позвать на помощь.

«Если бы тогда, после школы, я настояла! — повторяла она мысленно. — Почему, почему я не настояла?»

В школе Фрэнк казался Алисе Маленьким принцем из книжки — такой ранимый, такой беззащитно-добрый и твердый в своей доброте. Ей хотелось быть рядом, чтобы ограждать его от бесцеремонной грубости мира.

Когда Фрэнк вступил в Орден Феникса, Алиса вступила вместе с ним. Конечно, она верила в правильность того, за что боролся Орден, но честно признавалась себе в отсутствии интереса к политике. Главной причиной того, что она втянулась в борьбу, был Фрэнк.

А Фрэнк не хотел разочаровывать маму — давнюю сторонницу Дамблдора. Иногда Алиса подозревала, что миссис Лонгботтом в молодости была влюблена в директора. Как и Минерва МакГонагалл, с которой Августа вместе училась.

Тогда Алиса еще думала, что, работая в Ордене, они будут убеждать колеблющихся, разрабатывать программы, защищать пострадавших от произвола. Листовки расклеивать, в конце концов!

А потом Дамблдор сказал, что Ордену нужно больше своих людей в Аврорате и что Грюм берется провести туда Фрэнка по ускоренной программе. Старшая миссис Лонгботтом была в восторге. Ей нравилось видеть сына активным борцом на стороне Добра.

Алиса уговаривала мужа отказаться. Об Аврорате она имела смутное представление, но полиция — везде полиция. Маглорожденная Алиса видела достаточно фильмов, чтобы понимать: эта работа не для Фрэнка. При его впечатлительности и уязвимости он просто не годился для нее по складу характера.

«Будет война, — сказал тогда Фрэнк твердо. — Я должен защищать тебя. И таких, как ты». Это был первый раз, когда Фрэнк заговорил о ее статусе в волшебном мире, и она растерялась. И не стала настаивать. Просто пошла в Аврорат вместе с ним.

Почему, ну почему она не настояла?!

Тяжело было с самого начала. Нет, не физически, хотя Грюм гонял их на тренировках без всякой жалости. Просто полиция оказалась именно полицией, такой, как Алиса и думала, — с коррупцией, договорными рейдами в Лютный, когда оттуда выметали в камеры несчастных старух, пришедших продать пучок собранных ими безобидных трав, и не трогали бордели, где почти в открытую торговали детьми. Со злым безнадежным цинизмом тех авроров, что оставались честными и делали свое дело.

Потом пришла война, и с ней — первые потери. Когда авроры стояли над могилой погибшего товарища, было уже не важно, каким он был — честным или коррумпированным. И Алисе даже показалось, что Фрэнк повеселел. Ему было легче теперь, когда они все вместе делали то, ради чего он пришел в Аврорат.

А потом им разрешили непростительные. То есть это написано было так — «разрешили». На деле — обязали. Аврорат не хотел мириться с потерями в своих рядах, начальство не хотело мириться с потерями в рядах Аврората, и это было правильно.

Когда Фрэнк в первый раз применил Аваду, он напился. Дома, в одиночку, молча, до стеклянных глаз. Алиса была на дежурстве, там и услышала, что «Лонгботтом сегодня поохотился удачно, завалил кабанчика». Сердце неприятно ворохнулось, но дежурство Алиса досидела. Когда аппарировала домой, Фрэнк уже был хорош. Идти спать отказался, разговаривать — тоже. Только сказал устало: «Заткнись. Мне это понравилось, понятно тебе?»

После этого случая Фрэнк долго не пользовался непростительными совсем. Это заметили. Когда в рейде, в котором он участвовал, одного из авроров убили, Фрэнку объявили бойкот. Неизвестно, спасло ли бы это погибшего, если бы Фрэнк применил Аваду, скорее всего — нет, но до этого никому не было дела. С Фрэнком не разговаривали, в столовой не садились за один стол, в рейдах действовали так, будто его нет вовсе. Фрэнк держался. Алиса помогала ему, как могла. Сама она авадила противника, когда уже деваться было некуда, не испытывая особых эмоций. Может, потому, что была маглорожденной, она относилась к Аваде, как к пистолету: неприятно и тяжело, но, когда ситуация — либо ты, либо тебя, выбора не остается. Других двух непростительных она даже не пыталась освоить: не видела в них пользы.

Это случилось, когда Алиса была на шестом месяце беременности и уже не ходила в рейды. Ее тогда одолевал страх потерять ребенка. Она отказалась от аппарации и даже избегала пользоваться каминами: боялась, что споткнется на выходе. Для поездок на работу и в Мунго пользовалась магловским такси. Выходила из машины по дороге на работу и садилась в нее на обратном пути за квартал до телефонной будки с лифтом и дальше с удовольствием шла пешком. Это стало для нее маленькой традицией, несколько минут неторопливой прогулки там, где ее никто не знает; несколько минут бездумного отдыха. В отделе об этом знали и посмеивались над ней, впрочем, добродушно. В то время в аврорате была утечка на оперативном уровне, но выявилась она, когда трое в масках окружили Алису в переулке.

Если бы хотели сразу убить — успели бы, Алиса не ожидала нападения. Но они много о ней знали, эти трое; ее беременность и страх потерять ребенка сделали ее в их глазах беспомощной жертвой. Они предвкушали долгую и безопасную для них забаву.

Она послала две авады в подходившего сзади и, пока он уклонялся, перекатилась, обдирая локти и колени, в какую-то перекрытую подворотню, за составленные рядами пустые ящики. Отстреливаясь и не попадая, только не подпуская ближе, послала вызов. Бомбарда нападавших обрушила ящики на нее. Стараясь не думать о том, во что это все выльется для малыша, Алиса ползала по асфальту, стреляя сквозь щели.

Фрэнк примчался первым. Двоих убил сразу. Третьего спеленал ступефаем. Он был очень хорош, ее Фрэнк, фантастически быстр, пожиратели не успели аппарировать. Алиса, боясь пошевелиться, чтобы какой-нибудь ящик не свалился ей на живот, беспомощно смотрела, как ее муж с неподвижным чужим лицом применял Круцио к оставшемуся в живых пожирателю. И не останавливался, пока его не схватили за руки подоспевшие коллеги.

К счастью, с ребенком все обошлось. Целители в Мунго заверили, что происшествие никак не сказалось на малыше, он его даже не заметил. Его мама залечила ссадины и синяки. А папа стал применять непростительные в каждом рейде.

Бойкот сошел на нет. Спустя короткое время Фрэнк стал пользоваться среди коллег уважением: он стал лучшим, и Грюм много раз об этом говорил, плотоядно улыбаясь тогда еще целым лицом.

Алисе иногда казалось, что она ненавидит своего начальника. Хотя откуда Грюму было знать о том, что Фрэнк кричит по ночам, не он же с ним спал.

Родился Невилл, и все изменилось. Малыш принес в их семью счастье. Фрэнк стал светлым, легким и нежным, таскал ребенка на руках, обнимал ее, когда она кормила, и все они трое были одним счастливым солнечным существом, беззубо улыбавшимся миру. Больше Фрэнк не кричал во сне, — наверное, было некогда. Ночами он вставал к Невиллу, менял ему пеленки и приносил его Алисе кормить, потом подолгу ходил по комнате с уже уснувшим ребенком, тихонько ему напевая. Когда удавалось поспать, спал крепко и безмятежно, и улыбался во сне.

Дамблдор туманно говорил об опасности, которая угрожает их семье; правда, не им одним. Поттеров, у которых тоже родился малыш, почти в один день с Невиллом, вообще запер под Фиделиусом, ссылаясь на пророчество, которого, впрочем, не озвучивал.

Фрэнк и Алиса обновили и усилили защиту на коттедже: даже самыми странными предостережениями не стоило пренебрегать, если речь шла об их ребенке. Делали они это, когда Невилл спал. Работали, смеясь, и часто обнимались.

В Хэллоуин, который потом стали называть победой, Фрэнк дежурил. Вернулся утром неузнаваемым. Сказал, что Поттеры убиты, ребенок остался жив. Что произошло с Волдемортом — непонятно. На месте, в доме Поттеров, обнаружена лишь кучка пепла. Позже, из газет, они узнали, что Тот-кого-нельзя-называть повержен удивительным ребенком, отразившим Аваду.

Все вокруг праздновали, а у них с Фрэнком не получалось. Алису мучили противоречивые чувства, сильные и нелепые. Поттеры были их семье не то чтобы друзьями, но хорошими знакомыми. Алиса печалилась по ним, но тут же думала, что Лили и Джеймс должны быть счастливы там, где они сейчас: Гарри остался жив. Если бы такое случилось с ней, больше всего на свете ей хотелось бы суметь заслонить собой Невилла. И ознобом приходило: а ведь это могло случиться. Им просто безумно повезло, что Сами-знаете-кто пришел к Поттерам, а не к ним. И маленький теплый Невилл — сумел бы он отразить Аваду? Наверное, нет. Как же хорошо, как чудесно все сложилось, теперь уже ничего не надо бояться! И Алиса чувствовала вину, огромную, как будто она подставила Поттеров под удар, хотя никакой вины ее и Фрэнка в том, что Волдеморт выбрал не их, не было.

Но хуже всего было то, что происходило с Фрэнком. Он больше не улыбался. Не брал на руки Невилла, вообще не подходил к нему. Совсем перестал появляться в спальне, ночевал в кабинете, и Алиса слышала, как он ходит по ночам. Алиса думала, что ее совестливый, ранимый муж испытывает такое же иррациональное чувство вины, что и она, но намного острее. Она даже говорила ему, что понимает его, что чувствует то же и что это неправильное чувство. Фрэнк как будто не слышал, но она продолжала думать, что понимает, пока однажды он внезапно не спросил у нее:

— От кого ты его родила?

Это было так дико, что Алиса смотрела на него молча, не зная, что сказать. А он смотрел на нее, и у него были странные глаза. С расплывшимися, как размешанный яичный желток, радужками.

Наконец она выдавила:

— Фрэнк… Ты что?

Он неприятно усмехнулся.

— Пророчество? Как же! Отбить Аваду! Особыми дети бывают тогда, когда рождены от особых отцов. Так от кого вы с Лили забеременели, а?

— Фрэнк, но это же бред! Невилл…

— Заткнись! Не хочу слышать, как ты называешь это отродье человеческим именем!

Он повернулся и ушел в кабинет.

Алиса не смогла рассказать об этом жутком разговоре ни Грюму, ни Дамблдору. Просто язык не повернулся: казалось предательством рассказывать это посторонним людям, невозможным — повторить слова, бросающие мерзкую тень на Невилла.

Может быть, и зря. Может быть, тогда бы они ей поверили.

Но Фрэнк больше ни разу такого не повторял. Можно было надеяться, что это было случайное помутнение, вызванное потрясением, но у Алисы надеяться не получалось. Фрэнк не подходил к Невиллу, не смотрел на него, почти не разговаривал с ней, и Алиса физически ощущала, как темнота смыкается вокруг них. Вокруг Невилла.

Странно, но на работе ничего не замечали. Ни угрюмости Фрэнка, ни его расплывшегося взгляда. Авроры вылавливали оставшихся Пожирателей, и Фрэнк отдавался этому делу целиком. Но если и доставлял их в Аврорат живыми, то в скверном состоянии. Грюм был им доволен.

Когда Алиса в первый раз попыталась заговорить с Фрэнком о Мунго, подбирая самые деликатные выражения, он просто встал и направился к двери. Алиса преградила ему дорогу, продолжая убеждать, и тогда он оттолкнул ее. Не сильно, просто равнодушно, как предмет, как стул, но, если бы Алиса не была аврором, привыкшим уклоняться, она бы не удержалась на ногах.

Она попробовала поговорить еще раз, когда ей показалось, что настроение Фрэнка изменилось, что он услышит ее. Он услышал. Его лицо искривилась, задергалось, он улыбнулся злой незнакомой улыбкой и незнакомым голосом протянул:

— Избааавиться хочешь? Не выыыйдет.

Вчера она вошла в кабинет Фрэнка, чтобы позвать ужинать. Наверное, вошла слишком тихо — Фрэнк не заметил ее. Он был занят, полностью поглощен делом. Сидел за столом и круциатил лежавшую перед ним мышь. Откуда он только ее взял, у них в коттедже никогда не было мышей! Лицо у него было расслабленное, как будто размякшее; он очень походил в этот момент на своего дядю Элджи. Алису всегда удивляло, почему никто в семье не замечает, что этот человек болен.

Алиса вышла из комнаты, неслышно притворив за собой дверь.

Она не выдержала. Оставила ребенка у бабки. И теперь ей не хотелось возвращаться домой. Было страшно, как-то тоскливо страшно, до тягучей боли в животе. Но это был ее дом и ее Фрэнк. Что бы ни было — она должна быть с ним.

Как была всегда.

* * *

— Я сразу тебя вызвал. Не знаю, нужно ли кому-нибудь еще об этом знать… сам видишь.

Дамблдор кивнул. Он видел. Пускающую слюни, слабо поскуливающую Алису с черными синяками вокруг глаз и связанного заклинанием Фрэнка, корчащегося в кресле. Его палочку на столе.

— Я ведь, главное, случайно зашел, — продолжал бормотать Грюм, не прекращая профессионально осматривать комнату. — Хотел Фрэнку задание на завтра оставить, чтобы в отдел не перемещался, времени не терял. А тут вот. Она уже и не кричала. Опоздал. И ведь говорила она мне, а я, дурак, не прислушался… Ну и что же ты натворил, Фрэнк, а? Вот что теперь делать?

Дамблдор поморщился. Похоже, Аластор был по-своему привязан к Лонгботтомам, по крайней мере, к Фрэнку. Это затрудняло дело.

— Ты все решил правильно, — сказал он мягко. — Ты не хуже меня знаешь, что наша победа — не окончательна, что это только передышка. Волдеморт вернется, и тогда нам понадобятся все силы, чтобы противостоять ему. Волшебники должны быть на нашей стороне, ничто не должно порождать сомнений. Аврор, член Ордена Феникса, замучивший жену непростительным заклятием через считанные дни после победы, — это совсем не то, о чем люди должны знать. Это нелепая, горькая случайность, но ты же понимаешь, как отреагирует на нее общество. И авроры, и члены Ордена сейчас — герои для волшебников, они и правда герои, люди им верят, и нельзя втаптывать эту веру в грязь. А газеты втопчут, можешь не сомневаться.

— Да понимаю я, — досадливо буркнул Грюм, — делать-то что? Объявить, что она была предательницей, он узнал об этом и сошел с ума от горя?

— Ты забываешь, что Невилл Лонгботтом, возможно, тоже дитя Пророчества, — напомнил Дамблдор. — Неизвестно, как все обернется, и кому из этих невинных детей предстоит сразиться с тьмой. Нет, его родители должны быть безупречны, это должно поддерживать его в будущем. Оба. Да ведь они такие и есть, безумие — всего лишь болезнь, Фрэнк не выбирал зло. Он в родстве с Блэками, это наследственное. Нужно, чтобы то, что мы видим, совершил кто-то другой. Родители маленького Невилла должны быть жертвами Пожирателей, а не обстоятельств.

Грюм задумался. Вот за что Дамблдор больше всего ценил его — за то, что, когда задача была поставлена, Аластор решал ее профессионально, без соплей и сантиментов.

— Завтра я запланировал взять Лестрейнджей, — сообщил Грюм. — Всех троих. Все уже готово. На них у меня столько всего задокументировано, что поцелуй им светит однозначно. В прошлый раз мы их выпустили из рук: доказательств не собрали, торопились. Но с тех пор без дела не сидели. Если предложить им сделку — мы кладем накопанное под сукно, они берут на себя Алису и идут на пожизненное, могут и согласиться.

— А если до завтра не ждать? Сможешь? Хорошо было бы, если бы газеты уже с утра сообщили о том, что преступники арестованы. По горячим следам.

— Я хотел тихо, малой группой… Ладно, подниму всех. Выцарапаем. Легенда, значит, такая: они пытали Алису, пришел Фрэнк, бросился в бой. Потом подошел я. Лестрейнджи аппарировали. Увидев, что они сделали с Алисой, Фрэнк сошел с ума. У меня на глазах.

— Неплохо, — согласился Дамблдор. — Но ненадежно. Фрэнк ведь уже тут, при тебе, как я понимаю, говорил много лишнего, пока ты не применил Силенцио?

— Не говорил — орал. Что Алиса — источник зла, породившая чудовище, что мучить ее — наслаждение, что ребенок не от него... Много чего.

— Вот видишь. Сейчас его болтовню можно списать на безумие, хотя и с натяжкой. А что и кому он скажет, если в Мунго его вылечат? Сумасшедшие памяти не теряют, они помнят, что творили в безумии.

— И что? — угрюмо спросил аврор.

— Лестрейнджи своими пытками лишили разума обоих. Они пытали Алису на глазах Фрэнка, чтобы узнать у него, где находится Волдеморт. Когда не добились своего, взялись уже за Фрэнка. Пришел ты, успел увидеть, как они аппарируют. Но помочь Алисе и Фрэнку ты уже ничем не мог.

Грюм сопел, глядя в сторону.

— Аластор! Ты ведь помнишь, что поставлено на карту?

— Может, Обливиэйт? — предложил Грюм с тоскливой надеждой.

— На сумасшедших не работает.

Они замолчали.

— Так это… — хриплым голосом начал Грюм после молчания. — Что, Авада?

— Мы не убийцы, — укоризненно заметил Дамблдор. — Вот что, Аластор. Я понимаю, ты привязался к Фрэнку, тебе тяжело, хотя ты и понимаешь, что наша борьба иногда требует, чтобы мы брали на свои плечи неподъемный и мучительный груз. Да ты и не знаешь, что надо делать. Выйди, подумай пока, что следует изменить в доме, чтобы это подтверждало версию нападения Лестрейнджей, а самое тяжкое я возьму на себя. Потом вызовешь своих людей. Картина должна быть полной.

* * *

Грюм торопился. После бессонной ночи не удалось вздремнуть даже полчаса. Вчера вечером арестовали Игоря Каркарова. Засранец сразу же согласился сотрудничать, назвать имена Пожирателей смерти, которые еще не попали в разработку. Поэтому Крауч забрал дело из аврората, и оно полностью перешло в ведение ДМП.

Гребаный болгарин вообразил, что ему всё можно, и заявил, что называть имена будет только на заседании Визенгамота и в присутствии прессы. Не доверяет он, видите ли, сотрудникам ДМП и боится мести Пожирателей.

И Крауч пошел ему навстречу!

Завтра должно было состояться заседание.

Дела, упомянутые в решениях Визенгамота, не подлежат расследованию Авроратом. Ими занимается ДМП. Аврорат при этом выполняет только частные поручения. Кроме того, ДМП имеет право на применение к допрашиваемым Виритасерума.

И если Каркаров на завтрашнем заседании назовет Лестрейнджей (а он их назовет), Крауч немедленно затребует дело. И получается, у Грюма есть только сегодняшний день, чтобы добиться сотрудничества Лестрейнджей. Если они не пойдут на признание, направлять в ДМП дело по обвинению в нападении на Лонгботтомов нельзя: при отсутствии признательных показаний к подозреваемым применят Веритасерум, и их непричастность немедленно вскроется.

От мысли посвятить Крауча в задуманное Грюм отказался сразу же: Бартемиус — твердолобый законник, начисто лишенный гибкости. Говорить с ним о политическом моменте бесполезно. Когда-то именно это Грюму в нем очень нравилось. Когда-то он считал Бартемиуса своим учителем.

И все, что остается, — уломать Лестрейнджей сегодня, получить признание и сегодня же направить дело в ДМП уже законченным для получения формальной визы.

Хорошо еще, что постоянная бдительность, как всегда, оказалась кстати. Никто в Аврорате не знал, что доказательства вины Лестрейнджей по множеству прежних эпизодов им уже получены. Группы получали только ограниченные задания, все материалы Грюм держал у себя. Иначе теперь могли бы возникнуть вопросы.

* * *

— А на самом деле — кто это их так? — спросил Родольфус Лестрейндж с интересом. — Не то чтобы это имело значение, но любопытство разбирает. Согласитесь, не совсем обычная ситуация: двоих авроров доводят Круциатусом до больницы, а начальник Аврората заметает следы.

— Вас это не касается, — сухо ответил Грюм. Ему очень хотелось заорать «Не твое дело, тварь», но ситуация требовала обходительности. Кто б знал, как тяжело ему эта обходительность давалась! Родольфус его раздражал. Руки и ноги старшего Лестрейнджа были скованы кандалами, и все равно он умудрялся сидеть на табурете в допросной с аристократическим непринужденным изяществом, как будто в кресле в какой-нибудь гребаной гостиной. И держался, и разговаривал, как в гостиной, как будто это не на нем висели девять доказанных трупов магов и угроза поцелуя дементора.

— Ну нет так нет, — покладисто согласился Лестрейндж. — Итак, предположим. Мы пришли в дом Лонгботтомов… ммм, зачем? Что мы там забыли? И, кстати, как туда попали? Дом хорошо защищен, до исчезновения Лорда мы проверяли.

— Защиту они сняли, — ответил Грюм, который сам ее и снимал перед приездом вызванных им сотрудников. — После победы. Понадеялись, что теперь она не нужна. Прискорбная неосторожность! А пришли вы туда в надежде узнать, где сейчас Волдеморт. Поэтому и пытали.

Сам Грюм считал это объяснение притянутым за уши, надеялся, что Лестрейндж предложит что-нибудь поубедительнее, раз уж согласился сотрудничать. Согласился условно, предупредив, что окончательное согласие даст только после разговора с братом и женой, если они тоже готовы будут участвовать. За согласие Рабастана Грюм не беспокоился: младший Лестрейндж всегда был в тени своего более сильного и волевого брата, при этом дураком не был и жить хотел. А вот Белла… Грюм не представлял, о каком согласии тут может идти речь. Начав допросы Лестрейнджей, он подумал, что их затея провалится, если не объявлять Бэллу недееспособной и не отвести от суда. Что тоже чревато. Белла не прекращала выть и бросаться на дверь камеры с того момента, как ее туда поместили. Но Родольфус сказал, что берет это на себя. Ладно, ему виднее.

Реакция Родольфуса Грюма озадачила. Услышав шаткую версию о поисках Волдеморта, Лестрейндж не посмеялся и не предложил что-то другое. Он сгорбился, на минуту утратив аристократический лоск, и, помолчав, выдал глухим голосом:

— Да, это подойдет.

Грюм смотрел на Лестрейнджа, пытаясь догадаться, что бы это могло значит, но тот уже овладел собой.

— Ну ладно, если договоримся окончательно, мы все это согласуем. Вплоть до действий поминутно. А сами-то Лонгботтомы что говорят или что будут говорить, когда их подлатают? Вы в них уверены?

Теперь пришло время помрачнеть Грюму.

— Ничего не будут. Они овощи.

Брови Лестрейнджа полезли наверх. Он ошарашенно уставился на собеседника.

— Что — оба?

— Да, Мордред забери! — не выдержав, взорвался Грюм. — Ногу вам в рот! Оба! До того вы их допытали!

— И — что? Парализованы? — Лестрейндж не обратил на его вспышку внимания.

— Нет. Но не соображают. Совсем ничего. Едят, когда их кормят, спят, бродят… Эх…

Лестрейндж задумчиво его разглядывал.

— Грюм, — заговорил он ровно, как будто читал лекцию. — Круцио — заклинание болевого действия. При длительном применении последствия — порванные мускулы и связки как результат сильных судорог. Отслоение сетчатки глаз.

— Ну, тут вы специалист, кто спорит, — вставил Грюм. — Практик.

— И теоретик тоже, — спокойно ответил Лестрейндж, проигнорировав сарказм. — Так вот. Иногда — очень редко! — последствием сверхдлительного применения действительно бывает мозговое кровоизлияние. Редко потому, что гораздо чаще раньше наступает остановка дыхания и смерть. Два случая мозгового кровоизлияния одновременно, да еще и у молодых здоровых людей, — само по себе за границей вероятного. Но еще интереснее то, что кровоизлияние в мозг непредсказуемо по проявлениям. Как правило, значительное кровоизлияние дает паралич. Односторонний или полный. Чтобы, как вы говорите, получился «овощ», который способен при этом ходить, — это, знаете ли, должно быть поражение коры очень специфичного характера, и совершенно невозможно, чтобы Круцио вызвало у двоих сразу такую необычную сим…

— Слушайте, откуда вы все это знаете? — перебил удивленный Грюм.

— У вас же папочка на столе, там написано. А, ну да, для вас же моя допожирательская биография интереса не представляла. После школы я закончил курсы при Мунго. А вот чего там не написано, так это того, что я примерно тогда же закончил магловский медицинский колледж. Как вы понимаете, ставить кого-то в известность…

— Да что ж вас в Пожиратели-то занесло?!

Лестрейндж усмехнулся.

— Можно подумать, у вас жизнь сложилась так, как вы рисовали себе в юности. Вы ведь мечтали быть законоведом, великим реформатором магического права, разве нет? Справедливые законы, беспристрастное и честное правосудие, слепая Фемида, не подыгрывающая никому...

— Хватит! — Грюм ударил рукой по столу.

— Да, в самом деле, вернемся к нашим делам. Обыватели, конечно, поверят всему, что напишет «Пророк». Ваш карманный Визенгамот — всему, чему велят. Но целители в Мунго! Их-то вы как собираетесь убедить, что они имеют дело с последствиями Круцио?

— Они уже поверили, — злорадно ухмыльнулся Грюм. — Факты убедили. На обеих жертвах — следы Круцио, и больше ни-че-го!

Лестрейндж смотрел на него в упор. Молчал. Потом обронил:

— Так, значит. По крайней мере, одного. Ну вы и…

Грюма передернуло.

— Не знаю, о чем вы, но верю, что разбираетесь, — огрызнулся он.

— На этот раз — чисто теоретически. Есть вещи, которых не делаю даже я.

— Скажите, Лестрейндж, — Грюм закашлялся. Кажется, никогда он не чувствовал себя так глупо и гадко. — Если всё, как вы предполагаете... Есть шанс, что человек поправится? Со временем?

— Ни малейшего.

* * *

Это было невозможно.

Барти Крач-младший спустился к завтраку только после того, как убедился, что отец ушел на работу. Барти хотелось продолжить жить удивительными впечатлениями вчерашнего дня, перебирать их и обдумывать, а общение с отцом, даже короткое и сухое «Доброго утра, Барти, как провел вчерашний день?», сбивало любое настроение и заставляло проигрывать в уме различные способы самоубийства.

Мамы, конечно, уже тоже не было в столовой: она всегда завтракала с отцом и провожала его до прихожей, так у них было принято.

Домовушка Винки щелчком пальцев накрыла ему завтрак, взяла со стола оставленный отцом свежий номер «Ежедневного пророка», положила газету на поднос и с поклоном подала Барти. Так приучил ее отец: газета должна быть подана, причем обязательно на подносе, даже если сидящему за столом ничего не стоит протянуть руку, чтобы взять ее самому.

Барти это раздражало, но он никогда не позволял себе срываться на безответной домовушке. Чтобы не огорчать Винки, поблагодарил и развернул газету.

И сразу же оторопел от крупных заголовков. «Вчера вечером: покушение на чету Лонгботтомов». «Лестрейнджи взяты с поличным и признались в содеянном». «Где скрывается Тот-кого-нельзя-называть? Это пытались узнать, применяя пытки».

Он торопливо читал, забыв о кофе.

Вчера? Лестрейнджи? Пытали Лонгботтомов? Когда?

Этого не могло быть, потому что он сам, Барти Крауч, вчера был с Лестрейнджами до позднего вечера. И совсем не у Лонгботтомов. Если, конечно, он не сошел с ума и не перепутал дни.

Но с ума он не сошел. И Краучи никогда не путали дни и числа.

Вчера, просидев над книгами с утра и почти до обеда, Барти затосковал. Летом он закончил школу, и отец дал ему год — чтобы окончательно определился, чем будет заниматься в дальнейшем. Барти втайне планировал использовать предоставленную свободу, выполняя поручения Повелителя, завоевать доверие и влиться в организацию. Кто же мог ожидать, что Лорд исчезнет, и жизнь Барти станет пустой и бессмысленной! Только встречи и разговоры с оставшимися на свободе Пожирателями служили отдушиной. Он отлевитировал опостылевшие книги на полки, оделся для дневного визита и переместился к дому, где жил Рабастан Лестрейндж, обычно начинавший принимать гостей в это время.

В отличие от строгого и деловитого брата, Рабастан был сибаритом. Его холостяцкая квартира была мужским раем: там, развалившись на кожаных диванах, можно было курить всё, что курится, пить всё, что пьется, говорить — о чем вздумается. И о том же молчать, если хочется. Водить к себе девочек Рабастан не позволял: его личная жизнь была закрыта от всех, и превращать свою квартиру в дом свиданий он не желал. Барти это нравилось: его, воспитанного в сухой и одухотворенной атмосфере дома Краучей, коробили манеры и привычки многих Пожирателей. Лестрейнджи были ему близки; несмотря на разницу в возрасте, он хотел, чтобы Рабастан считал его другом.

У Рабастана уже сидел Каркаров, оба дымили чем-то невообразимо вонючим. Кажется, они успели надоесть друг другу: очень уж обрадовались приходу Барти. От вонючего курева («махорка, сэр!») Барти отказался, бокал сухого вина принял с благодарностью. Вино у Рабастана всегда было отличное. У Краучей, наверное, тоже, но отец сам пил крайне редко и помалу, а сыну и вовсе не позволял прикасаться к спиртному.

Барти рассказывал хозяину и его гостю узнанные от отца подробности суда над Кэрроу, когда Рабастан получил вызов к камину в кабинете.

Вернувшись, он извинился, что вынужден прервать встречу. Брат вызвал его к себе: Белла опять обнаружила, где искать Лорда. И, кажется, на этот раз придется проехаться.

На Беллу исчезновение Повелителя подействовало очень тяжело. Она почти не ела и почти не разговаривала. Время от времени надолго замирала в прострации, а потом объявляла, что знает, где находится Лорд, истерично и настойчиво требовала, чтобы они немедленно туда отправились. Если ей не шли навстречу, впадала в буйство и становилась опасна. Пыталась резать себя. Причем места называла такие, что оставалось только развести руками. То она рвалась в Хогвартс, утверждая, что Повелителя удерживают там. Нечего и говорить, что в Хогвартс их бы никто не пустил, но братья связались с надежными учениками Слизерина и попросили провести негласные поиски. Никаких следов не нашли. Впрочем, Хогвартс — такое место, где искать спрятанное можно веками, в особенности, если прячет директор, поэтому Хогвартс оставался под подозрением до тех пор, пока после очередного припадка Бэлла не сообщила, что Лорд находится у Малфоев. Люциус, ходивший под серьезным подозрением, терпевший один обыск за другим и избегавший контактов с Пожирателями, убедительно просил Рудольфуса оградить его еще и от такого обыска. Когда Белла заявила, что Лорда находится в их собственном, Лестрейнджей, хранилище в банке Гринготтс, которое Родольфус посещал регулярно, он, наконец, признал очевидное и просто запер жену.

У всех остальных сумасшествие Беллы не вызывало сомнений и раньше.

Говорили об этом разное. Многие считали, что Беллатрикс влюблена в Лорда и что Родольфус уже давно рогат. Барти так не думал. Он считал, что понимает Беллу; в нем самом жила чистая и горячая преданность Повелителю. И если он не начал чудить от горя, то только потому, что Краучам с их дисциплинированным умом это было несвойственно.

И он очень надеялся, что одно из прозрений несчастной жены Родольфуса окажется истинным. У сумасшедших так бывает, он об этом много раз слышал и читал.

Поэтому, когда Каркаров понятливо поднялся и стал прощаться, Барти выпалил, обращаясь к явно торопившемуся, но сохранявшему приветливость хозяину:

— Можно мне с вами?

Рабастан очень серьезно, что было на него даже непохоже, взглянул на Барти и кивнул.

На этот раз Белла назвала местом пребывания Лорда крошечную магловскую деревушку Литтл-Хэнглтон. Как выяснил, повозившись с картами, Родольфус, где-то на севере. Откуда Белла вообще узнала о существовании этой деревни, оставалось загадкой.

Ничего опасного для них, насколько они знали, в том районе не было. И Родольфус хотел свозить туда жену, чтобы она наконец-то могла поискать Повелителя лично. Он надеялся, что это даст терапевтический, как он выразился, эффект. Но, зная непредсказуемость Беллы и ее склонность к опасным и внезапным выходкам, не рисковал сопровождать ее один и обратился к брату. Пришедшему с Рабастаном Барти он тепло пожал руку, сказав: «Спасибо. От помощи и компании не откажусь» — и Барти ощутил гордость и радость: Лестрейнджи, самые верные, самые сильные, приняли его как своего!

Местность выглядела уныло, деревенька явно переживала не лучшие времена, на лысом пригорке торчал господский дом, по виду нежилой.

— И куда нам? — спросил Рабастан. — Туда?

Он махнул рукой в сторону дома на холме.

Белла неуверенно огляделась. Весь ее напор пропал, теперь она выглядела потерянной, как будто только что проснулась в незнакомом месте.

— Не знаю… Я не узнаю… Когда я видела, было по-другому. Должно быть что-то еще!

Они еще раз огляделись. Деревушка с плотно стоящими домами, господский дом, лесок со сплошь заросшей кустарником опушкой, в который не вело ни одной тропинки.

— Больше здесь ничего нет, — Рабастан пожал плечами. Весь его вид говорил: я так и знал, что мы занимаемся вздором и попусту теряем время. Барти было жалко Беллу и очень не хотелось признавать, что они оказались здесь напрасно.

— Давайте осмотрим дом, — предложил он робко. — Может быть, что-нибудь узнаем?

— Идемте, — решил Родольфус и первым двинулся вверх по холму.

Изгородь, когда-то нарядная, обветшала и местами была повалена разросшимися кустами. Дом смотрел слепыми окнами.

Родольфус задумчиво покачал носком ботинка полуотломившийся завиток кованого забора и направился к воротам.

— Вам что здесь надо? Это частная собственность! — навстречу им, прихрамывая, спешил пожилой магл. Одетые по-магловски, к тому же хорошо одетые, они не могли вызвать у него подозрений, но настроен он был воинственно.

— Хотим купить дом в тихом месте, — спокойно ответил Родольфус. — Вот, осматриваемся. Я Джереми Лайт, а это мои жена, брат и кузен. А вы, сэр?

— Фрэнк Брайс, сторож, — буркнул магл. — Хозяева — Мастерсы, они в Лондоне. Не продают.

— Я знаком с мистером Мастерсом, — невозмутимо продолжал Родольфус. — И именно он посоветовал мне взглянуть на этот дом, если окажусь поблизости. Как вы понимаете, продажа — это вопрос цены. Мистер Мастерс сказал мне, что ключи у вас, это так?

— Ну, раз так… Что ж не предупредил-то? Да и не купите вы, ремонт слишком дорого обойдется, но дело ваше, смотрите. Сейчас принесу ключи.

Брайс отпирал двери, продолжая что-то недовольно бормотать. Рабастан, встав за его спиной, наколдовал Хоменум Ревелио и отрицательно покачал головой. В доме никого не было.

Но они все-таки осмотрели весь дом, промозглый, пыльный, с уже тронутой плесенью безвкусной обстановкой, от подвала до чердака. Пыль покрывала полы ровным слоем; видно было, что в доме никто не бывал уже давно.

— Мистер Мастерс всегда владел этим домом? — спрашивал Родольфус, брезгливо осматриваясь. — Как-то непохоже, чтобы это он обставлял.

— Да он здесь и не жил, — откликнулся Брайс. — Даже и приехал всего раз, когда купил, даже не ночевал, приехал и уехал. Не так давно купил, года два, но дом и до этого пустой стоял. До того многие жили, обстановка от тех еще жильцов. Красивая была, жаль, что попортилась.

— А первые кто? Здесь ведь раньше жили владельцы окрестных земель, верно?

Брайс помрачнел. Ему явно очень не хотелось отвечать. Родольфус ждал. Остальные молча смотрели.

— Риддлы здесь были господа, — не выдержав молчания, хмуро сказал сторож. — С давних времен. И дом этот так и зовется — Дом Риддлов. Только от них ничего не осталось. Давно потому что.

— Риддлы?!

Барти не понимал, почему эта фамилия оказала такое действие на его спутников. Лестрейнджи вздрогнули и быстро переглянулись. На скулах Беллы проступил румянец. Глаза у всех Лестрейнджей блестели.

— А сами Риддлы сейчас где? — спросил Рабастан.

— Умерли все. Давно это было, — сторож отвернулся и сплюнул, давая понять, что больше ничего не скажет. Легилиментом никто из них не был, и было понятно, что добиться от Брайса еще каких-то сведений удастся только с помощью второго непростительного, а на такой риск Лестрейнджи пойти не могли.

Они отошли, чтобы аппарировать, но Белла внезапно сказала, что хочет посидеть в местном баре. «В самом деле, — поддержал Рабастан. — Может быть, в баре узнаем еще что-нибудь… о Риддлах». Явно взволнованный, Родольфус тут же согласился.

По дороге Барти спросил у Рабастана, почему имя Риддлов так подействовало на них. Рабастан приобнял его за плечи. «Ты этого не знаешь. Почти никто не знает, — сказал он в самое ухо Барти. — А нам дома говорили. Когда наш Лорд учился в школе, его звали Том Риддл. Это потом, когда он многое познал и через многое прошел, он получил титул Лорда Волдеморта. Теперь понятно: Белла что-то чувствует. Пусть она не нашла Лорда, но нашла его родовое поместье. И, может быть, он здесь еще появится. Поэтому никому об этом не говори».

У Барти закружилась голова. Эта земля была магической, он не мог ошибиться, почувствовал сразу, как только сюда попал, и вот почему!

Они легко нашли паб и засели в убогом заведении. Народ присутствовал, что неудивительно: бар в деревне был единственным местом, куда можно было прийти. Даже церквушки не было. Пиво, как ни странно, оказалось приличным.

Но их надеждам разговорить местных жителей не суждено было сбыться. Дикари враждебно косились на хорошо одетых незнакомцев и в разговоры не вступали. Даже бармен, он же, вероятно, — владелец заведения, вопреки обычаю своей профессии, не поддержал беседы и, косясь на земляков, поспешил отойти, едва лишь принес заказанное.

Нужно было уходить.

— Я хочу, чтобы здесь, на законных землях нашего Повелителя, меня запомнили. — сказала Белла, отставив кружку. — Здесь только маглы, эти ничтожные копошащиеся крысы, уродливые вырожденцы с их уродливыми женами. Они забыли, как выглядят их господа. Придет время, это изменится. А пока. Пусть увидят Ведьму.

— Статут, — быстро напомнил Рабастан.

— Белла, — твердо сказал Родольфус. — Мы под подозрением. Не трогай их.

Она ослепительно улыбнулась и, наклонившись, легко поцеловала его в уголок губ.

— Не трону. Даже палочку оставлю на столе. И Статут ваш цел останется.

Она тряхнула головой, и кое-как скрепленные кудри рассыпались по ее плечам и спине. Встала и, мужчины не успели ее остановить, оказалась полностью обнаженной. Вышла на середину помещения. В пабе стало тихо.

Барти старательно отводил глаза, но, судя по реакции посетителей, Белла была хороша. Да что там! — не колдовавшая, оставившая, как и обещала, палочку на столе, Белла была волшебна. Барти случалось наблюдать реацию мужчин на вейл. Реакция была сильной, но там были слюни и похоть. А здесь… Даже самые грубые с виду мужланы выглядели завороженными.

— Ну хватит, — сказал Родольфус, вставая. В руках у него был плащ, он подошел к жене, закутал ее и вывел, обняв за плечи. Барти и Рабастан вышли следом.

Паб за их спинами взорвался визгливыми голосами.

Сидя в столовой родительского дома над остывшим кофе, Барти подсчитывал.

Получалось, что Лонгботтомов мучили именно в то время, когда он и Лестрейнджи зашли в паб в Литтл-Хэнглтоне.

Лестрейнджам ничего не стоило оправдаться!

В посещении волшебниками старого дома не было ничего наказуемого. И даже безумная и прекрасная выходка Беллы в пабе не содержала нарушения Статута. Как она и обещала.

И маглы — посетители паба — уж точно узнали бы Беллу даже по магловской фотографии! И наверняка вспомнили бы сидевших с нею мужчин.

Может быть, в этом дело? Может быть, Лестрейнджи прикрывают его, Барти? В принципе, такое могло быть. Рабастан и даже сам Родольфус часто говорили ему, что его главная ценность для Повелителя — в том, что его никто не подозревает. Барти — тайное оружие, которое Лорд может пустить в ход в самый неожиданный для противника момент. И что это должно так и остаться.

Поэтому и соглашаются с обвинением, чтобы не дать суду повода для применения Веритасерума?

Нет, это все-таки чересчур. Совместную поездку на север, пусть даже и с Пожирателями, можно объяснить тысячью разных вполне невинных причин. В конце концов, откуда ему знать, что они Пожиратели? Лестрейнджей уже судили и выпустили за недостатком улик. Та пустяковая тень подозрения, которая может упасть на Барти, не стоит того, чтобы из-за этого садиться в тюрьму.

Здесь что-то другое.

Лестрейджи знают что-то, чего не знает Барти. Они кого-то прикрывают, жертвуя собой. Того, кто круциатил Лонгботтомов. Может быть, самого Повелителя.

Или Лорд обязательно вернется в свой старый дом, и поэтому Лестрейнджи готовы принять на себя чужую вину, но не признаваться, где они были.

Но может же быть, что газеты солгали? И Лестрейнджи ни в чем не признались? Просто авроры шьют им это дело потому, что не могут найти виновных? И не слушают никаких оправданий, не хотят проверять алиби. Тогда Барти нужно немедленно пойти в ДМП и сделать заявление.

Да, но тогда, если Лестрейнджи идут на это все-таки затем, чтобы что-то скрыть, он окажется предателем.

Весь день Барти метался, не зная, что предпринять. То и дело посылал Винки за все новыми газетами. Из вечерних и экстренных выпусков стало ясно, что признание все-таки было. Газеты приводили выдержки из протоколов допросов.

Это же скупо подтвердил вернувшийся с работы отец, добавив, что дело уже передано в его ведомство. Веритасерум применяться не будет, поскольку имеет место добровольное признание.

Ночью Барти спал плохо, а на следующий день за ним пришли.

* * *

Самое смешное было то, что Каркаров ни в чем не солгал. Барти был Пожирателем. Барти ушел с Лестрейнджами искать Повелителя, Каркаров видел и слышал это сам. И Каркаров не мог знать, что они не были у Лонгботтомов. Как не могли этого знать члены Визенгамота.

Сидя в камере в ожидании допроса, Барти снова мысленно перебрал все, о чем думал накануне. Да, он не ошибся: в чем бы ни заключалась причина решения Лестрейнджей признать вину, они сделали это сознательно. Они преследовали какую-то важную цель. И теперь он, Барти Крауч-младший, стоял перед выбором, от его слова зависело все. Он мог снять вину с себя и Лестрейнжей, добиться свободы для них всех. Загубив этим то, ради чего готовы были терпеть муки его друзья. А мог довериться им и поддержать их игру. Да, это приведет его в Азкабан. Может быть, надолго: кто знает, каковы планы Повелителя и когда он вернется и освободит их? Могло случиться и так, что Барти не дождется освобождения, — слишком много страшного говорили об Азкабане. Хватит ли у него доверия, хватит ли мужества положить свою жизнь ради неизвестной ему, но важной для них для всех цели?

Да, сказал себе Барти спокойно и сам удивился своему спокойствию, хватит. Я не предам.

* * *

— Альбус, можно к тебе? Я понимаю, что поздно, но тут…

— Да, Аластор, заходи, — Дамблдор кивнул ввалившемуся через камин Грюму. — Садись. Чаю?

— Да тут бы чего покрепче, — Грюм шумно уселся. — Но нет, не надо. Ты про Крауча-младшего знаешь?

— Конечно, я же был на заседании. Аластор, такой риск был. У нас было слишком мало времени, не было возможности подготовиться. Вероятность того, что кто-то видел Лестрейнджей или даже был с ними в интересующее нас время, существовала. Не вини себя, это не твое упущение. Младшего Крауча уже допрашивали?

— Да. Его сразу забрал ДМП, я не мог ничего…

— Что он сказал?

— Признался.

Дамблдор откинулся на спинку кресла.

— Признался в чем?

— Во всем. Был с Лестрейнджами, был у Лонгботтомов, принимал участие в пытках… Я потому к тебе и пришел.

— Забавно. Признаться, не ожидал, что все так хорошо сложится. Как раз обдумывал, что делать дальше. А получилось само собой. Веритасерум применяться не будет, оснований нет. Так что тебя беспокоит?

Грюм громко засопел.

— Парнишка не при делах. Он чист. На нем ничего нет.

— Аластор, — мягко сказал Дамблдор, — он Пожиратель смерти. С меткой.

— Твой Снейп тоже пожиратель! — взорвался Грюм. — С меткой! И на нем кое-что есть, и немало! Но его ты вытащил.

— И ты хочешь, чтобы я поручился за Крауча? А на каком основании, позволь спросить? Снейп мне полезен.

— Ты мог бы сказать, что Крауч тоже шпионил для тебя. И что я не случайно зашел к Лонгботтомам, а потому, что получил информацию от Крауча. Но с опозданием.

— А он будет это отрицать. Будет, Аластор, будет. Он фанатик, полностью подчинившийся злу, впустивший в себя тьму, и ты это знаешь. Разве мало тебе того, что он добровольно признался в том, чего не делал? Ты говоришь, на нем ничего нет? Он просто не успел. Оставь его на свободе — страшно подумать, что такой одержимый злом фанатик может натворить. Его место в Азкабане, и скажу тебе прямо — я рад, что все так получилось. «Неважно, что сделал и чего не сделал, — все Пожиратели должны быть в Азкабане», — разве это не твои слова?

Грюм молчал.

— Старший Крауч отстранен от руководства ДМП, это мне известно, — заговорил Дамблдор, не дождавшись ответа, — но скажи мне вот что, Аластор: кто-нибудь из его людей имеет практическую возможность повлиять на ход процесса?

— Нет, — нехотя отозвался Грюм. — Все отстранены. Дело оформляют те, кто известен своей оппозицией Краучу. Мерзавцы, в основном. Завтра направят в суд. Послушай… ну у тебя же есть влияние. Ты ведь можешь надавить там, шепнуть, я не знаю, чтобы учли молодость, первый раз, отсутствие других грехов, я не знаю, чтобы парню дали поменьше? Находился под влиянием, оступился, надо помочь, дать второй шанс?

— Могу. Но не стану.

— Альбус, — Грюм поднял глаза. Искусственный глаз весело вращался в орбите, настоящий смотрел тоскливо и устало. — Скажи мне только одно. Скажи мне, что твой отказ вытащить младшего Крауча не связан с тем, что старший не устраивает тебя в качестве Министра магии.

— Аластор, — протянул с шутливой укоризной Дамблдор. — Ты совсем не думаешь. Министром Магии политик, у сына которого есть Метка, в любом случае уже не станет. Ты лучше поразмысли, что может случиться, если единственный человек, наш враг, точно знающий, что Лестрейнджи были в другом месте, будет на свободе.

* * *

— Садитесь, пожалуйста, мистер Лестрейндж.

Кандалы с него сняли. Незнакомый следователь был любезен, разве что кофе не предложил. И это настораживало.

Суды над Пожирателями смерти проводились по упрощенной процедуре. Конечно, таких магловских сложностей, как участие адвоката и прения сторон, магическое правосудие не знало никогда. Их вполне заменяло право каждого члена Визенгамота задавать вопросы подсудимым и свидетелям — и голосовать. А упрощенное судопроизводство обходилось без свидетелей и обычно даже без предоставления слова обвиняемым. Обвинение представляло суду полученные в ходе следствия доказательства, и, если у членов Визенгамота не было вопросов, за этим сразу же следовало голосование.

В случае, если собственное признание обвиняемых было должным образом зафиксировано, вопросов возникнуть не могло.

Их признания были уже оформлены, а значит, ничего больше следствию от них не было нужно.

Родольфусу приходилось слышать, что в Аврорате арестованных после получения от них признания, случалось, избивали. Отводили душу, стараясь не оставлять заметных суду следов. Возможно, в ДМП этого и не делали, но и становиться любезнее у следователей причин не было. Такое не могло быть к добру.

— Я надолго вас не задержу, мистер Лестрейндж, всего один вопрос. Скажите, принимал ли участие в вашем нападении на Лонгботтомов мистер Барти Крауч-младший?

Мерлинова задница, как они узнали?! Грюму не было никакого резона привлекать к сделке еще и Барти, Рабастан тоже прекрасно понимал, что упоминать мальчишку не в их интересах, а Белла просто никогда не назвала бы имен, о которых у нее напрямую не спросили, в этом Рудольфус был уверен.

Так откуда?

Ведь кроме них об этом никто не мог знать.

Ну конечно! Как он мог забыть! Брат упоминал, что Каркаров присутствовал, когда он получил вызов, и видел, как они с Барти уходили… Если этого мокрохвостого трясунчика тоже взяли, он выложил всё.

Так. Допустим, Барти взяли на основании показаний Каркарова. Барти должен был с возмущением заявить, что были они в другом месте. И следователь ставил бы вопрос совсем иначе. Если Барти понял ситуацию и решил не мешать им и не выкладывать всё как есть, ему следовало заявить, что в нападении он не участвовал, на полдороге передумал и свернул домой!

Но ведь и в этом случае его заявление проверили бы Веритасерумом — и их обман бы открылся.

Мальчишка все это продумал. Он понял, что они взяли на себя преступление, которого не совершали. Понял и тоже сделал признание, чтобы правда не вскрылась. Ради них.

Удивительный, храбрый, самоотверженный и совсем глупый мальчишка.

И что теперь делать?

Сказать «нет, его с нами не было» — тогда их ждет поцелуй. Грюм без колебаний пустит в ход содержимое своих папок, с которым любезно дал им ознакомиться во время допросов.

Сказать «да» — и потащить за собой на пожизненное заключение чудесного глупого Барти?

Родольфус знал, что брат подтвердит (или уже подтвердил) участие Крауча-младшего. Брат не сомневался, что освобождение придет скоро, совсем скоро, и недолгое заключение Барти — невеликая цена за то, что они все выживут. Но Родольфус не обольщался. Исчезновение Лорда — это надолго, если не навсегда.

Что касается Беллы, то перед ней выбора не стояло. Когда накануне Грюм привел его к ней в камеру, Родольфус сразу понял, что Белла плоха. Они сидела, сгорбившись, на койке и бессмысленно улыбалась. Внимания на их приход не обратила.

"Бушевала?" — спросил он у Грюма, зная, что такие симптомы проявлялись у Беллы после вспышек агрессии.

"Не то слово, — мрачно ответил Грюм. — Будете разговаривать?"

"Попробую".

Грюм вышел за дверь, но Родольфус не сомневался, что он наблюдает за всем, что происходит внутри.

Родольфус опустился перед Беллой на колени и осторожно взял ее руки в свои. Она не реагировала. Было ясно, что говорить ей сейчас про сделку, которая может сохранить им жизнь, бессмысленно. Но в любом случае он обязан был сделать все, чтобы она жила.

"Белла, — позвал он негромко. — Это я, Руди. Ты узнаешь меня?"

"Да".

"Ты помнишь, что вчера мы пошли искать Лорда?"

Белла отвернулась.

"Нет".

"Белла, послушай меня. Мы пошли к Лонгботтомам. Слышишь, Белла? Слушай внимательно. Мы пошли к Лонгботтомам, чтобы узнать у них, где искать Повелителя. Мы их пытали..."

С Беллой произошла внезапная перемена. Расслабленные черты ее лица собрались, теперь оно выражало ярость и ликование. Она сжала его руки.

"Да! Я пытала их Круциатусом! О, как я их пытала! Они должны были все сказать! Но... — ее лицо погасло, — не сказали?"

"Не сказали. Они не знали. Скажи, мы ходили куда-нибудь еще?"

"Нет! — она отчаянно затрясла головой. — Только к ним! Зачем нам куда-то еще?"

Он понимал: здесь не только внушаемость, вызванная болезнью. Белла изо всех сил отталкивала от себя воспоминание о неудачном посещении Литтл-Хэнглтона. Неудачном потому, что после него ясно стало даже ей самой: в своих прозрениях она находила не Лорда, а всего лишь места, с ним связанные. Ей было мучительно это осознавать. Это лишало ее надежды, которой она жила. И нелепая выходка в пабе была первым сигналом, безуспешной попыткой придать значимость неудачной вылазке.

Измученный больной разум сам отказался от воспоминаний об этом и с готовностью принял предложенную Родольфусом версию.

Теперь Белла верила, что она пытала Лонгботтомов.

Но, если ее спросят, она сумеет вспомнить, что их было четверо.

И, насколько Родольфус знал Крауча-старшего, на помощь и защиту отца мальчишке рассчитывать не приходилось. Этот сына еще и поглубже закопает — в доказательство своей беспристрастности.

И только от него, Родольфуса Лестрейнджа, зависело, что будет с ними со всеми. Ему нести тяжесть этого решения.

Барти совершенно ни в чем не замешан, он может выйти на свободу, Метка сама по себе — не преступление, без доказанного участия в деятельности организации она не значит ничего. Но тогда Белла умрет.

Родольфус понимал, что молчит непозволительно долго. Понимал и то, что молчать дальше незачем: решение принято. Белла должна жить, и неважно, кто и чем за это заплатит.

Он разлепил губы и ответил:

— Да. Барти Крауч-младший был с нами.

* * *

Почему здесь мама? Зачем отец привел ее?

Барти больше не замечал уродливого деревянного кресла, к которому его приковали, не замечал Лестренджей на таких же сидениях рядом с ним в центре зала, судей в фиолетовых мантиях. Не слышал, кто и что говорил. И к чему его присудили — тоже не услышал.

Он смотрел на маму.

Она тихонько плакала, придерживая у лица смятый платок тонкими руками. Вздрагивали худенькие плечи. Почему он не замечал, что она похудела и плохо выглядит? Или это из-за него?

Барти не выдержал.

И закричал — зная, что это ничего не изменит и ничему не поможет, закричал только для нее одной:

— Мама! Я не делал этого! Я ни в чем не виноват, мама!