Дылда (джен)

Штаны были очень хорошие. Мягкие, совершенно не колючие, хотя и шерстяные. Достаточно тонкие, чтобы носить даже в летнюю пору, крашеные соком корневищ резеды в солнечно-желтый веселый цвет.

То, что надо для молодого, вполне симпатичного хоббита из далеко не бедствующего порядочного семейства Туков, прямого потомка мудрого тана Айзенгрима II и младшего сына Айзумбраса III!

Банни так и представил себе, как рассекает по знакомым холмам — в новых дорогущих штанах, всем ровесникам на зависть! А из круглых окон, из-за высоких плетней и аккуратно подстриженных живых изгородей за ним во все глаза наблюдают искристые, лукавые глазки соседских девчонок. И пристальнее других смотрит несравненная Алетриса Грабб, красотка Алли, крохотная, пухленькая, кудрявенькая, с зелеными атласными ленточками в толстых рыжих косах…

День обещал быть жарким — в круглое слюдяное окно радостно пялилось такое же круглое, бледно-желтое, мутное солнце.

Банни сладко потянулся на широченной постели, безжалостно откинув в сторону пестрое лоскутное одеяло — подарок любимой бабушки Камелии. Мосластые ступни, чересчур крупные для представителя уважаемого рода полуросликов-светлоликов, сразу же неприятно уперлись в резную доску изножья. По потной коже, густо покрытой жесткой, вьющейся светло-каштановой шерстью, расползлись омерзительные колючие мурашки.

«Опять ноги затекли, — привычно отметил Банни, — а как им не затечь, ежели спать приходится вечно свернувшись крючком»!

Кровать-то что в длину, что в ширину. А в длину дай Эру, чтобы пять футов было!

— Ба-аанни!!! С Днем рождения!!! Подымайся, наконец, матушка к завтраку заждалась!!! — загремел в круглом дверном проеме голос старшего братца Ферри.

— Угу… Щас!

Сегодня ему предстоит обойти добрую половину Смеалищ, чтобы пригласить на праздник всех друзей и знакомых. А еще помочь поставить на поляне широкий белый шатер. А потом долго таскать от соседей приземистые, кряжистые скамьи и табуретки, вешать на ветвях по всему саду разноцветные фонарики со свечками внутри, следить, чтобы из-за этой трижды неладной иллюминации не было пожара…

И — да! — подарки дарить. Всем навестившим, как полагается…

— …Примите, дорогая тетушка Беладонна, это прекрасное березовое помело — именинник собственноручно драл для него прутья! Вам завернуть, или вы на нем так домой и полетите?

Банни спустил свои несчастные ноги с кровати, опасливо пошевелил длинными пальцами с крупными, блестящими желтыми ногтями. Мурашки исчезли, в лохматых ступнях осталась только легкая ломота, будто весь день пешком прошатался.

Он цапнул со спинки стула вожделенные новые штаны и, вновь предвкушая успех у окрестных дам и завистливые взгляды парней, сунул ноги в штанины. Вскочил с кровати, затянул на поясе золотистый шелковый шнур и… замер, как молнией пораженный, едва взглянув на себя в мамашино зеркало.

— Три тысячи орочьих плевков!!! Как это?..

Нет, на бедрах штаны сидели как влитые. И в паху не жали совершенно, и в коленках были свободны — шагай не хочу! Но…

Моднейший фестончатый край заканчивался не там, где полагается приличным хоббитским штанам, — над щиколотками, чуть повыше крупных сильных суставов, — а едва ли не под самыми коленками.

«Ни дать ни взять — девичьи панталоны»!

Костистые лохматые голени с крутыми, привычными к пешей ходьбе мускулистыми икрами бессовестно торчали из обеих штанин, откровенно сообщая всему миру, что даже самые искусные портные в Шире и Брыле оказались совершенно не готовы к явлению на свет хоббита, в предках которого, должно быть, затесался какой-нибудь долговязый эльф. Или вообще небывалая птица-страус родом из далекого жаркого Харада.

— Банни, где ты, сынок! Яичница с ветчиной стынет! — донесся из кухни высокий голос мамаши Тук.

— Ну, мам…

— Что еще за «ну, мам»?! Вся семья ждет, поторапливайся! Сегодня тебе куча дел предстоит, именинничек ты наш дорогой!

— Н-не могу! — судорожно икнул Банни.

— Это еще почему?

Дородная и крепкая, как полагается почтенной хоббитской женщине, миссис Тук выросла на пороге, заполнив собой почти весь круглый проем. И всплеснула руками:

— Ить что делается-то! Айз, ты только погляди! Что ты ему притащил? Неужели ничего подлиннее в лавке не нашлось?

— Самые большие взял, — совершенно спокойно отозвался из гостиной отец. — Между прочим, весь Брыль удивлялся, мол, хоббит — а одежку покупает для какого-то парня из рослого племени… А что, неужели малы?

— Малы-ы, — безнадежно протянул Банни, копаясь в сундуке в поисках прежних своих штанов. Они бывалые, но хотя бы по размеру…

* * *

— Дылда!

Это дурацкое слово в свой адрес взрослеющий Бандобрас Тук с годами слышал все чаще и чаще. Старался, как мамаша советовала, не обращать внимания. Но как тут не обратишь, если оно всегда прилетает неожиданно, обрушиваясь на курносую лохматую голову, словно ушат ледяной воды?

«А все-таки тяжко пылить по нахоженной тропе меж плосковерхими зелеными холмами, тщательно вдавливая себя в безмятежный пейзаж. И если благодатная природа хоть как-то выдерживает твою неловкость, то уверенность в себе, похоже, давно капитулировала без боя»...

В тщетных попытках казаться таким же, как все, Банни приобрел дурную привычку горбиться, втягивать непутевую башку в плечи, научился шаркать на полусогнутых… И от этого только стал казаться еще более неуклюжим и нелепым на фоне соплеменников, гордо несущих свои буйные каштановые головы на крепких шеях.

— Я тебе шлем закажу. Гномьей работы, с усиленным налобником из мифрила! — как-то раз беззлобно съязвил отец, когда Банни в очередной раз пересчитал за день собственным теменем пару притолок, десяток ламп и в завершение — перекладину садовых ворот. — Что говорить, а сшибать головой светильники да задевать косяки и стропила ты у меня мастак!

Банни только хмыкнул, прикладывая к здоровенной, отчаянно пульсирующей свежей болью шишке над левым глазом матушкино снадобье — огромный ком холстины, пропитанный подсоленной водой пополам с винным уксусом. В глазах щипало — то ли от терпкого кислого запаха, то ли от непрошенной досады…

— Лучше — с глухой личиной, батюшка! А то проходу нет ни от Брендибаков, ни от Боджеров, ни даже от Граббсов! Я вот что думаю… Может мне того… В Брыль переехать хотя бы на время? Там и наших полно, и рослого племени в достатке, вот я и буду среди них всех вроде как не слишком заметен?

— Еще чего выдумал! Может, еще и сапоги тебе купить? И помыслить мне не смей! Слыхал что в народе-то говорят: где родился, там и сгодился!

Банни только горько вздохнул. Эх, слышал бы батя, что еще говорят в народе!

— А младшенький-то у Туков каков вымахал? Почитай, футов пять с половиной! И это к двадцати двум годам! К совершеннолетию настоящим верзилой выглядеть будет!

Верзилами в Смеалищах за глаза называют всяческих северян — беспутных потомков рослого народа. Эльфы, говорят, еще выше растут, но Банни за все три раза, что довелось ему бывать в Брыле, ни разу ни одного из них не видел.

«Кстати, об эльфах»…

— Пап, а правду ли говорит тетушка Беладонна, что у нашего прадедушки первая жена была из них, из заморских?

— Каких таких заморских? Ты что мне тут несешь, обалдуй?

— Ну, мол, эльфесса она была. Из-за моря, значит, приехала…

— Не пори чепухи, сын, не то я сам тебя как следует выпорю! Розгой, как маленького! Да чтобы наши — да с этими остроухими каланчами?!.. Из Гудбоди она была! Слышишь: из Гудбоди!!!

— А соседка теткина, Гортензия Брендибак, та вообще слух пускает, что я вам не родной. Мол, не матушка наша меня рожала, а ты сам на дороге в Южную четь нашел. Грудным младенцем, когда за табачной рассадой ездил…

— Чего?! А ну иди сюда, бестолочь! — Папаша Тук, почтенный тан, без церемоний подволок младшенького за рукав к тому самому мамашиному медному зеркалу, что не так давно стало свидетелем ужасного позора с дареными штанами. — Во, гляди! Нос — мой! Руки — мои! Глаза — мои! Даже уши мои, чтоб их тебе, дураку, разодрало! Нашел достоверный источник сведений о собственной родословной — бабьи сплетни!

Уши и в самом деле были одинаковые. Розовые, хрящеватые, слегка лопухастые, с крупным козелком и пухлой, легко краснеющей мочкой. И все остальное — тоже один в один. Если не считать того, что отец едва доставал ему, Банни, до середины плеча.

Ночью Банни снилось, что он все-таки уехал в Брыль. И долго бродил по мощеным серой брусчаткой узеньким улицам, в очередной раз дивясь отсутствию зеленой травы, чахлым деревцам в кованых, похожих на кладбищенские, оградках, и в особенности — громадным, сложенным из просмоленного бруса или красного кирпича человеческим домам в два, а то и в три этажа высотой.

Его, Банни, всегда почему-то поражало, что окна и двери в этих домах были квадратные…

Там, во сне, на рыночной площади гудела разношерстная толпа, орали зазывалы, по мостовым грохотали колеса тяжко гружёных телег, звенели воинские кольчуги, скрипели конские седла, в курятнике истошно заливался петух, в тесной трапезной кабачка гулко стукались бок в бок сдвинутые в заздравном тосте пивные кружки…

И вдруг поверх всей этой какофонии над самым ухом раздалось звонкое, насмешливое:

— Эй, малыш-коротыш! Чего без дела шатаешься? Заработать хочешь? А ну-ка, подсоби корзинку до тарантаса дотащить!

Он обернулся. Дородная девица, почти на голову выше его, с закинутой на плечо смоляной косой, перехваченной алой лентой, стояла, подбоченясь, над огромной корзиной спелых августовских яблок. Смеялась… И озорной сквозняк, гулявший по узкому переулку, дерзко играл её белым фартуком и синей юбкой, длинным краем подоткнутой, чтобы подол не пылился, к хитро плетеному пояску.

— Кто малыш-коротыш? Я?..

С этой удивительной мыслью он и проснулся.

«Нет, прав папаша: Брыль — не вариант. Может, тут я и Дылда, да среди рослых верзил, пожалуй, еще и похуже назовут»!

* * *

Банни так никуда и не уехал из родной Западной чети. Жил себе да жил под градом соседских пересудов, и постепенно почти перестал их замечать. Что там горечь от глупой обиды! Её же завсегда можно заглушить чем-нибудь повкуснее.

Вот, к примеру та же коронная матушкина яичница. Да чтоб не меньше, чем из полудюжины отборных яиц с солнечными, почти оранжевыми желтками, поджаренная на щедром ломте свинины в две ладони шириной, густо посыпанная подсоленными крошеными помидорами и золотистыми кольцами лука. Или целый котелок картошки с тушеной бараниной, обильно приправленной соусом из сметаны с чесноком. Или хоть кувшинчик-другой козьего молока с пышным румяным караваем… А по воскресеньям можно и пивка — душистого, медвяного! Пинты полторы или две в самый раз!

На таких харчах нескладный долговязый подросток быстро превратился в упитанного круглоплечего и краснощекого богатыря. Даже двойной подбородок под челюстью наметился.

— Здоров сынок вырос! — смеялась мать.

— Да на тебе пахать можно! — ворчал отец.

«Разве что, на мне! — думал Банни. — Если сам возьмусь, как пить дать опять лемех поломаю!»…

Пахать он и в самом деле пробовал. Выехал с братцем Ферри в поле, щелкнул плетью над бурым задом молодого сильного бычка, от души налег на рукояти плуга, чтобы глубже была борозда — и тут же со всей дури врезался во что-то твердое, неподатливое. Ему бы остановиться, выдернуть плуг, пошуровать в борозде лопатой — корень там, а может, камень? Так нет, решил силой побороть препятствие, налег всей своей немалой массой.

— Крак! — и плуг словно сложился рукоятями вперед, предоставив своему могучему хозяину великолепную возможность неуклюже рухнуть бычку прямо под хвост и пропахать почти фут влажной, истекающей парами весенней земли собственным носом.

Папаша, конечно, заставил чинить. В том числе, пойти на поклон к кузнецу и встать самому к мехам, чтобы можно было выковать новый лемех взамен старого, разломившегося ровно надвое.

Банни так дунул мехами, что у кузнеца с наковальни бумажный шаблон чуть не за ворота унесло, а вся кузня мгновенно наполнилась мириадами оранжевых, больно жалящих искр.

— Пошел прочь, дылда окаянный! Едва пожару не наделал, верзилино ты семя! — подвывая, ругался кузнец.

Пробовал Банни навязаться помощником к дровосекам — и в тот же день вылетел из артели, поскольку, хвастаясь дурной силой, в одиночку взвалил на плечо немалое бревно. И тут какому-то чудаку приспичило окликнуть его по имени. Ну, Банни и обернулся — вместе с бревном. А артельный атаман едва без головы не остался — в полудюйме над макушкой свистнуло!

В конце концов семейный совет постановил приставить молодого Бандобраса к общинному стаду. Отец от щедрот своих даже лошадку ему купил — верхом-то коровушек пасти сподручнее. И не лохматого хоббитского пони, как прежнему пастуху, а настоящую верховую лошадь, каурую, тонконогую, как у верзил!

На третий день работы Банни пригнал под вечер коров, гордо восседая на своей взмыленной каурке и помахивая собственноручно выломанной в перелеске почти трехфутовой дубиной. А поперек передней луки, безжизненно свесив до колен лошадке длинные лапищи со страшными черными когтями, лежал громадный мертвый волк.

— Во дает Дылда-то наш! Говорят, одним ударом зверюгу уложил! — шептались соседи. А отец распорядился отнести сыновью добычу скорняку и через пару недель, как стало холодать, облачился в теплейшую долгополую куртку из мохнатой волчьей шкуры. Лет двадцать её потом носил, покуда шерсть совершенно не вылезла на локтях и вокруг обширных карманов…

А что было дальше — и так все знают.

За зычный голос да привычку, загоняя стадо, шумно вертеть над головой длинный ремень с привязанной к нему жужжащей тонкой тисовой дощечкой получил Дылда Банни сразу два прозвища — Бычий Рёв да Трещотка. Уважали могучего пастуха, танова сына, и в родных Смеалищах, и во всей Западной чети.

А с 2747 года по хоббитскому счету зауважали еще больше.

В тот год на Зеленополье был орочий набег. И быть бы Смеалищам сожженными дотла, если бы не Дылда Банни. Налетев на коне на вражий строй, верной своей дубиной оглушил он орочьего то ли воеводу, то ли даже короля, известного в Шире под именем Гольфимбула. А как стал тот падать наземь — совсем ему голову оторвал да и выбросил в поле. Угодила голова в аккурат в кроличью нору. И бой был выигран, и новая забава изобретена, которую в честь поверженной головы Гольфимбула так и называют — гольф…

По крайней мере, так в Шире старые бабки говорят. А бабкам верить… сами понимаете!