Рудник Полынь (джен)

Сикорский и Шавров склонились над стопкой диаграмм, внимательно просматривая каждую из них, прежде чем обратиться к следующей. Я сидел напротив в молчании, ни во что не вмешиваясь: принципы кибернетики неподготовленному человеку даются с трудом. Даже заслуженному инженеру или ученому. Я знаю. Я сам прошел через это в свое время. Мирослава разместилась рядом: она судорожно сжала мою ладонь, похоже, даже не осознавая этого.

— Мистерий… — пробормотал Шавров. — Десятилетиями мы пробовали пропускать через него ток. Почему никто, кроме вас, не заметил этой особенности, доктор Лудгейт?

— У меня тоже получилось по чистой случайности, — пожал я плечами.

— О чем речь, Эдвин? — повернулась ко мне Мирослава.

— Любой образец мистерия, независимо от его размеров, обладает памятью, — сказал я. — Подключить к нему электроды в произвольных местах, пропускать некоторое время электрический ток, меняя напряжение, — и он запомнит это воздействие, отразив его в своей проводимости. Спустя некоторое время частично воссоздайте это воздействие — и мистерий дополнит его недостающей частью. Мы уже давно автоматизировали этот процесс, и теперь он почти не требует участия человека.

Мира нахмурилась, пытаясь сделать выводы из услышанного, но лишь покачала головой и сказала:

— Это удивительно, но… Это же просто память, верно?

— Это только начало, Мира. Самое потрясающее начинается, если пропустить через мистерий последовательность токов, которой не было раньше.

— Что произойдет?

— Мистерий… все равно дополнит ее недостающей частью.

— Но как?! Откуда он возьмет ее?

Я только пожал плечами.

— Не знаю, Мира. Мистерий для нас — как паровая машина для пещерных людей. Они видят ее работу и при должной смекалке, возможно, смогут приспособить ее для своих нужд. Но они вряд ли поймут принципы ее работы. Мистерий как-то… вычисляет недостающую часть на основании того, что успел запомнить ранее. Вероятно, он обобщает, делает выводы — я не имею об этом представления. Важно то, что он ведет себя, как разумное существо, да и является, должно быть, разумной материей. Вот почему бесполезно копаться в обломках наших кибернетических машин. Их устройство не столь важно, как предварительная работа с мистерием — их мозгом.

Мирослава внимательно выслушала сказанное мной и откинулась на спинку стула. Ее задумчивый взгляд блуждал по лаборатории. Механистическому мышлению нашего века непросто ужиться с тем, что бросает вызов здравому смыслу. Мистерий же стопроцентно заслужил свое название: он был и остался для нас тайной, и я знал, что от ее постижения нас отделяют столетия. Но Мира — умная девушка с живым умом. Она приспособится.

— Это еще не все, — помолчав, продолжил я.

— Что же еще? — хмуро спросил Сикорский, для которого прямое столкновение с технологиями наших далеких потомков оказалось, похоже, более серьезным испытанием.

— Образцы мистерия как-то взаимодействуют друг с другом. То, чему научился один образец, способны улавливать другие, находящиеся не слишком далеко. Только это и дает нам надежду на то, что мы успеем подготовить к бою сотни пароптахов, а не пару десятков.

— Что ж… Что вам требуется для работы, доктор Лудгейт?

— Удобный верстак. Заранее подготовленные пароптахи. И, конечно, мистерий. Много мистерия.

* * *

Первые сутки прошли для меня будто в трансе. Я готовил образцы мистерия, впаивал в них десятки контактов и тратил драгоценные часы на пропускание модулированного тока с помощью автотичера, который я предусмотрительно захватил с собой. Звуки сражения на поверхности не доносились на эту глубину, и только запах пороха из вентиляции оставался напоминанием о происходящем над нашими головами.

Меня не беспокоили. Даже охрана, поворчав, покинула свой привычный пост у входа — охранять было уже нечего. Сикорский и Шавров молча привозили мне подготовленные к вмешательству пароптахи, оставляя их рядом с моим рабочим местом. Так же, в молчании, они увозили готовые экземпляры на испытания. Иногда в лабораторию входила Мира — только чтобы скользнуть по мне грустным взглядом и неслышно уйти, затворив за собой дверь. Шли часы, и весь мой мир сузился до размеров верстака. Исколотые проводами и обожженные припоем пальцы дрожали и теряли точность, глаза слезились от непрерывного внимания. Я не был готов к подобной работе — это становилось все более очевидным.

Закончив с очередным пароптахом, я потянулся было за следующим, но в этот момент в лабораторию вошла Мирослава с подносом. Водрузив его передо мной, она коротко сказала:

— Поешьте, Эдвин. Вам бы давно следовало.

— Спасибо, Мира, — попытался улыбнуться я и втянул носом пар, поднимавшийся от тарелки с огненно-красным борщом, отчего мне немедленно захотелось проглотить его вместе с подносом. — Что происходит на поверхности? Штурм продолжается?

— Козаки отбили две атаки, — кивнула она. — Но у нас серьезные потери. И еще, Марченко говорит, что они наверняка попытаются подойти ближе ночью.

— Я буду продолжать.

И снова долгие часы — пока отчаянно зевавший Шавров мимоходом не сообщил мне, что уже без четверти полночь. Когда я, шатаясь, выбрался из-за верстака и спросил, сколько пароптахов мы смогли подготовить за день, тот сказал, что сорок восемь. Это значит, что, продолжая работать в прежнем темпе, в течение трех дней я оборудую кибернетическим управлением вдвое меньше машин, чем нужно. И все же эффект связи между образцами мистерия начинал действовать: на каждый следующий пароптах уходило чуть меньше времени. Быть может, не все так плохо.

В ту ночь я спал без сновидений, и только под утро мне показалось, что чей-то монотонный голос, грохотавший у меня в голове подобно далеким раскатам грома, произносит слова, смысл которых — за пределами моего понимания. Проснувшись, я понял, что это не голос, а все тот же тяжелый стук механизмов в недрах рудника. В лаборатории уже был Сикорский, и от него я узнал, что козакам удалось отбить ночной налет. Было шесть утра, и следовало приниматься за работу.

В этот раз пальцы саднило с самого начала. Спина ныла от длительного сидения в одной позе, но я уже стал привыкать к этому ритму. Мирославы не было до вечера — должно быть, она боялась помешать мне. И напрасно: когда она была рядом, я куда легче переносил боль. Зато в обед неожиданно пришел Уолш, которого безопасности ради переселили вниз, поближе к лабораториям. Он рассказывал что-то, но я, признаться, не слушал — лишь вежливо кивал в ответ, так что Уолш в конце концов издал горестный вздох и ушел, оставив меня наедине с работой.

До полуночи число готовых пароптахов выросло до ста двадцати двух, и этого было недостаточно. Я решил продолжать. В два часа ночи пришла Мирослава и, сложив перед собой руки, умоляла меня пойти поспать. В ответ я спросил, спит ли сейчас Марченко со своими козаками, и она, отчего-то разрыдавшись, ушла. Не помню, в какой момент я заснул, но, когда зазвенел будильник, я проснулся за своим верстаком и, стараясь не замечать боли во всем теле, продолжил работу.

В обед ко мне пришли все трое: Сикорский, Шавров и Мирослава.

— Нам придется попробовать тем, что есть, доктор Лудгейт, — сказал Сикорский. — Время вышло.

— Что случилось? — пробормотал я пересохшим языком.

— У нас не осталось зенитных орудий. Богдан Марченко погиб. И очень многие другие тоже. Сейчас оборону держат все оставшиеся, кто способен, — не только козаки. Доктор Лудгейт… Я думаю, у нас не больше часа. Мы уже начали переброску машин на верхние ярусы.

Сикорский и Шавров сложили пульт дистанционного управления и потащили его к выходу из лаборатории.

— Отдохните пока, Эдвин, — тихо сказала Мирослава. — Вы сделали гораздо больше, чем должны были.

— Я не закончил. Еще восемь десятков машин на очереди…

— Это уже не имеет значения, — покачала она головой. — Либо мы их отбросим… либо нет.

Только теперь я осознал, что на ней защитная куртка с бронепластинами поверх платья, а за спиной — автоматический карабин.

— Мира… Вы что, тоже собрались наверх?

— Конечно. Любой, способный держать в руках оружие, сейчас требуется в обороне. Но не вы, Эдвин. Вы уже на ногах стоять не можете.

— Проклятье, Мира, вы девушка! Дочь гетмана!

— Я девушка из Киевской Сечи. И дочь гетмана.

Я попытался подняться, но в спине что-то хрустнуло, и я со стоном рухнул обратно. Мирослава подошла ближе, положила руки мне на плечи и, помедлив, поцеловала меня в губы. Потом стремительно развернулась и в два прыжка выбежала из лаборатории. Я остался один. Слева от верстака громоздились пароптахи, которые я так и не успел оборудовать кибернетическим управлением. Рядом в открытом ящике загадочно мерцали обработанные образцы мистерия.

Все кончилось. Мои услуги больше не потребуются. Настала очередь защитников рудника — там, наверху. Мирослава будет среди тех, кто держит оборону под огнем неисчислимых полчищ врага, а я — нет. Но оставалось еще кое-что проверить. Я глубоко вдохнул, расправил захрустевшую спину и, сжав зубы, встал из-за стола. Где-то в лаборатории мне попадался микрофон Белла — сейчас он понадобится. И еще какое-нибудь средство воспроизведения звука. А потом… Я извлек карточку, которую когда-то получил от Богдана Марченко, и нашел в списке обозначение оружейного арсенала.

* * *

— Что вы тут делаете, Эдвин?! — закричала Мира, увидев меня на лестнице. — Немедленно вниз!

Что-то крупного калибра прошило металлический потолок в паре футов над нашими головами, осыпав нас дождем искр и заставив пригнуться.

— Сикорский сказал, что потребуется еще десять минут, — сказал я, снимая с плеча карабин. — Рой будет готов очень скоро.

— Вы сумасшедший, ясно? Наверху сущий ад. Уходите, Эдвин. Это не ваша война.

— Теперь моя.

Я взбежал по лестнице на крышу, ощетинившуюся поднятыми в вертикальное положение бронепластинами. Многие из них были покорежены или выворочены. За некоторыми прятались немногие из оставшихся защитников рудника, и не более трети их были козаками. Остальные же… Я чуть не застонал. Простые работяги из шахт. Инженеры. Ученые. Женщины и старики. Это им придется сдерживать натиск одной из сильнейших армий в Европе?

И еще, Боже мой, мертвые тела. Обожженные, изломанные, прошитые пулями и залитые кровью — они были везде. Я судорожно вдохнул, стараясь унять лихорадочно забившееся сердце, и нырнул под защиту одной из пластин. Только тогда я решился взглянуть вверх.

Гигантский многокамерный дирижабль неторопливо надвигался на рудник, ощетинившись рядами автоматических орудий. На опаленной гондоле виднелась выполненная золотом надпись «Вена». Флагман воздушного флота Австро-Венгрии. Мы были на острие атаки. Я вскинул карабин и попытался поймать в перекрестье прицела одну из бойниц. Но куда там! Руки нещадно дрожали, и прицел плясал, как городской сумасшедший на рыночной площади. Я медленно выдохнул, собрался и потянул спусковой крючок. Рядом рявкнул карабин — почти одновременно с моим. Обернувшись, я увидел Мирославу за соседней бронеплитой. Она была спокойна, сосредоточена и вела себя так, будто сражалась всю свою жизнь.

Мощный удар в край моей плиты, резкий визг — и запоздало докатившийся грохот выстрела. Мира ответила беглым огнем, и к ней присоединились прочие защитники, обрушившие шквал выстрелов по цели. Я осторожно выглянул из укрытия и только тогда понял, куда все стреляют. Десантный короб, закрепленный под основной гондолой «Вены», был раскрыт, и оттуда вереницей сыпались солдаты с ранцевыми винтолетами. Над головой каждого через секунду свободного падения включался пропеллер, обращавший падение в планирование.

В то же мгновение скорострельные пушки «Вены» обрушили на нас град картечи, прикрывая десант. Козака в десятке футов от меня отбросило назад, и он без движения повалился на изрытую снарядами крышу рудника. Я успел нырнуть в укрытие и через мгновение ощутил режущую боль в правой лодыжке.

— Вы ранены, сэр! — крикнул мне в ухо невесть откуда взявшийся Уолш. — Вам лучше уйти…

— Проклятие, вы-то здесь что делаете? — сдержав стон, обернулся я к нему.

Уолш деловито разместился рядом со мной, положил карабин на пол и помог мне подтянуть распоротую осколком ногу. От его недавней паники не осталось и следа.

— Не двигайтесь, сэр, — сказал он. — Я перевяжу.

— Патрик, убирайтесь. Хватит и двоих сумасшедших на крыше.

— Со всем уважением, сэр, за кого вы меня принимаете? — демонстрируя оскорбленное достоинство, отозвался он и затянул повязку — немного туже, чем следовало.

Вполголоса выругавшись, я выглянул из-за бронеплиты — в ту же секунду, как кованые сапоги ближайшего десантника грохнули по краю крыши. Десантник был закован в броню — не хуже Марченко — и держал в руках тяжелый ручной пулемет системы Шварцлозе. Я вскинул карабин и выстрелил. Пуля с визгом отрикошетила от пластины на груди врага — тот пошатнулся и отступил назад. В то же мгновение у меня под ухом рявкнул карабин Уолша. Мира по правую руку от меня выстрелила одновременно с ним. Десантник с залитым кровью лицом перевалился через заграждение на краю и рухнул вниз, так и не успев выстрелить в ответ.

Второй десантник приземлился левее и еще до того, как достиг крыши, открыл шквальный огонь из пулемета. Одного из защитников рудника, неосторожно выглянувшего из укрытия впереди меня, прошило навылет, и он, захрипев, без движения повис на бронеплите. Остальные открыли беспорядочный огонь, но почти сразу я краем глаза увидел, как на крышу спланировали один за другим еще четыре десантника. Пулеметы загрохотали уже со всех сторон, не давая нам покинуть свои убежища, и я знал, что под их прикрытием на крышу высаживаются новые и новые воздушные десантники — ударный отряд австро-венгерского флота.

Услышав тяжелую поступь одного из них в нескольких футах, я, мысленно воззвав ко всем высшим силам, вынырнул из-за бронеплиты — только чтобы увидеть, как закованный в металл враг разворачивает пулемет в мою сторону. Он выстрелил первым — пули тяжко ударили в бронеплиту в нескольких дюймах от моей головы. Повинуясь инстинкту, я выстрелил наугад. Из его горла брызнул фонтан крови, и десантник, выпустив из рук оружие, с грохотом завалился на спину.

— Отличный выстрел, сэр! — сказал Уолш и, в свою очередь выглянув из укрытия, прицелился.

Нажать на спусковой крючок он не успел. Пулеметная очередь ударила в плиту. Уолш вскрикнул и осел на железный пол, прижав ладонь к правой стороне груди. Я кинулся к нему на помощь, и он пробормотал:

— Кажется, насквозь… Под ключицей. Все в порядке, сэр.

— Надо остановить кровь, Патрик, — сказал я и попытался отвести его ладонь, чтобы разглядеть место ранения.

— Сэр… — сказал Уолш изменившимся голосом, в котором слышалось благоговение. — Смотрите!

Я оглянулся и замер. Откуда-то из-за края крыши бесшумно взмывали пароптахи — десятки сверкающих полированным металлом воздушных машин. Каждый из них был воплощением технического гения Сикорского и Шаврова, каждый из них по отдельности был больше, чем просто летательным аппаратом, — он был произведением искусства. Но две сотни парящих в воздухе машин обратились чем-то совершенно иным — они стали Роем. Вы когда-нибудь видели огромную стаю птиц, которая разворачивается в воздухе подобно гигантскому распределенному в пространстве существу? Каждая птица — совершенное творение природы, но стая — творение совсем иного уровня. Рой пароптахов Сикорского вел себя так же, только гораздо, гораздо умнее, и это было заметно с первых же мгновений.

Явление этой грозной металлической армии произвело на врага настолько сильное впечатление, что на пару секунд огонь прекратился вовсе. В следующее мгновение рой крутанулся и взмыл вверх, уходя из-под обстрела. Пули не задели ни одну машину. Каким-то непостижимым образом пароптахи безошибочно угадывали направление огня и уклонялись от очередей до того, как те прошивали пространство перед ними. Загрохотали карабины воспрявших духом защитников рудника, разом отправив на тот свет не меньше пятерых десантников, пока те лихорадочно пытались навести тяжелые ручные пулеметы на любую из вертких целей у них над головами.

Десант отступил на край крыши, стараясь не выпускать нас из виду и прикрывая своих товарищей за спиной, которые по-прежнему вели беспорядочный огонь по кружившему рою. Это будто стало сигналом для последнего. Не меньше трех десятков пароптахов, лавируя, ринулись к сгрудившемуся на краю крыши десанту. Маневр оказался рискованным: я увидел, как две машины, прошитые крупнокалиберными пулями, рухнули вниз, рассыпая металлические осколки. Однако эта маленькая победа ударного отряда оказалась последней. Рой стремительно пронесся нас ними, и над закованным в броню десантом с ревом взвилось пламя. Фосфорные гранаты!

На нас уже не обращали внимания. Сжигаемые заживо десантники, побросав оружие, с криками боли сбрасывали с себя пылающие доспехи — чтобы тут же рухнуть под огнем карабинов горстки выживших. С запозданием отреагировал и флагман противника: затрещали автоматические орудия на его борту, но что они могли сделать со стремительно движущимися пароптахами? Выпустив несколько очередей в пустое пространство, неповоротливая «Вена» включила двигатели на полную мощность и, набирая скорость, поплыла под защиту флота.

Рой взмыл вверх, поднимаясь над флагманом выше и выше. Прекратив огонь, мы завороженно наблюдали за битвой, исход которой уже был предрешен. Тяжелый многокамерный дирижабль — один из крупнейших виденных мной в жизни. Защищенный от воздушных торпед магнитными сетями и от стрелкового оружия — легкими бронепластинами. Способный выдержать тяжелый артиллерийский обстрел и потерять несколько камер, оставшись в воздухе. Несущий огромный груз и напичканный тяжелым вооружением, способный сравнять с землей небольшой город. И при этом — совершенно не готовый к атаке сверху.

Сотни пароптахов рассеялись в пространстве над дирижаблем и одновременно выпустили свой смертоносный груз. Секунда растянулась в бесконечность. Вначале пришла тепловая волна — пыхнуло жаром, как из широко раскрытой мартеновской печи. А потом пылающий воздух словно обезумел. Больше четырехсот тонн водорода, заполнявших камеры, обратились в пламя, выжигая все вокруг. Я нырнул за бронеплиту и накрыл голову руками, хотя это мало спасало от раскаленного пара, заполнившего пространство.

В ушах звенело — то ли от грохота, то ли от горячего влажного воздуха, проникающего, казалось, в самый мозг. Откуда-то сверху, не прекращая, сыпался град обугленных обломков. Дыхание мое прервалось, да и не хотелось вдыхать эту пылающую смесь, заменившую воздух. Пораженный шоком разум отсчитывал мучительно тянущиеся мгновения, а потом прекратил и это. Мир исчез в клубах пара, осталась только бесформенная звенящая тишина.

Не знаю, как долго я сидел, сжавшись, в своем укрытии, потрясенный произошедшим. Опомнился я, лишь ощутив руку Мирославы на своем плече.

— Вы сможете идти, Эдвин? Надо отвести в лазарет Патрика — он истекает кровью.

Я поднял к ней лицо и, через силу улыбнувшись, пробормотал:

— Конечно, Мира.

* * *

Неделю спустя мы вышли из ворот госпиталя и, не сговариваясь, повернули к ограде Мариинского парка. Я почти перестал хромать, но по-прежнему опирался на платановую трость — подарок гетмана. На массивном черном набалдашнике сверкала золотая инкрустация — трезубец внутри ощетинившейся множеством остроконечных лучей звезды.

— Он скоро поправится, — сказала Мирослава, прильнув к моему плечу.

— Разумеется, — кивнул я. — Я его знаю. Старина Уолш куда крепче, чем кажется.

Над головами у нас проплывали одетые в червонное золото кроны лип и каштанов, казавшиеся объятыми пламенем в лучах уходящего за горизонт солнца. Успевшие опасть листья тихо шелестели под ногами, и ничто не указывало на то, что где-то там, на западных рубежах, по-прежнему льется кровь и падают с небес пылающие обломки дирижаблей, и зенитные орудия прошивают пространство стальными дождями в надежде поразить смертоносное творение рук Игоря Сикорского. Война ушла из города, и так легко было забыть о том, что она продолжается. Но мы не забывали.

— Доктор Лудгейт! — окликнул меня знакомый голос, когда мы повернули в аллею, ведущую к смотровой площадке. — Так и думал, что встречу вас здесь… Добрый вечер, пани Франко.

Обернувшись, мы увидели спешащего к нам Игоря Сикорского. Поравнявшись с нами, он какое-то время шел молча, но я уже понимал, какой вопрос он задаст первым. Там, на руднике, нам не довелось поговорить обстоятельно, и сам он не осознавал до конца, чему стал свидетелем.

— Как это возможно? — спросил он наконец.

Я пожал плечами.

— Вы слышали мои объяснения…

— Нет-нет, — замотал он головой. — Я все помню, но это не объяснение. Простите, что ставлю под сомнение ваши слова, доктор Лудгейт. Вы спасли наши жизни, мы все вам по гроб благодарны. Вы три дня работали до потери сознания — я отлично это помню. Но, простите, никакие чудеса кибернетики не позволят вам создать такое за этот срок. В самом начале я еще пытался управлять роем — и рой понимал мои намерения раньше, чем я сам осознавал их. А потом…

Он умолк, выжидательно глядя на меня. Не дождавшись комментариев, Сикорский вздохнул и вновь заговорил:

— Теперь мы будем работать вместе. Ваши ученые будут постоянно присутствовать на руднике. Мы должны доверять друг другу, доктор Лудгейт.

— Дело не в недоверии, мистер Сикорский, — ответил я. — Я просто до сих пор не могу подобрать правильных слов, чтобы объяснить.

Мирослава с любопытством посмотрела на меня: наш разговор стал для нее сюрпризом, потому что за прошедшие дни я ни одной живой душе не сказал о том, что сделал, оставшись в одиночестве в лаборатории Сикорского. В одиночестве, не считая ящика с образцами мистерия.

— Помните, я упомянул о том, что фрагменты мистерия связаны между собой? — продолжал я. — Оказавшись рядом, они… чувствуют друг друга. Обмениваются знаниями, если можно так сказать. Я много раз использовал этот эффект для того, чтобы обучение шло быстрее, но только там, в лаборатории, меня осенило. Рудник расположен в сердце гигантского месторождения мистерия. Количество, не поддающееся осмыслению. Понимаете? Вся эта бездна думающей материи, связанная с парой сотен пароптахов.

Сикорский встал, как вкопанный, и в смятении поднял на меня взгляд.

— Но как… как…

— Еще в Англии я проводил эксперименты по голосовому управлению, подключая микрофон Белла к схемам на основе мистерия. Мне удавалось обучить их десяткам устных команд — эти жалкие осколки целого. На сей раз я подключил не только микрофон, но и акустический репродуктор. И… я обратился к ней, попросив о помощи в безнадежном бою.

— К ней?

— К звезде Полынь, — сказал я и вздохнул. — Она ответила.

— Почему ты не рассказывал мне? — спросила Мирослава, глядя на меня едва ли не с обидой. — Я видела, что ты в задумчивости целыми днями, но и представить себе не могла…

— Не был уверен, что это нужно знать хоть кому-то. Я и сам предпочел бы забыть. Стать прежним собой. Да только со мной или без меня это станет известно всем. Невозможно отправить армию ученых на рухнувший орбитальный нейрокомпьютер из будущего, искалеченный, но до сих пор работающий на изотопных топливных ячейках, которые мы называем словом «пирум», и хранить это втайне от всех достаточно долго. А узнав, что такое звезда Полынь, они легко узнают и все остальное. Уж точно они узнают историю человечества, которой не было и уже, слава Богу, не будет.

— Нейро… что? — спросил Сикорский, во все глаза глядя на меня.

Мирославу заинтересовало другое.

— В их мире все так плохо? — тихо проговорила она.

— Нет. Конечно, нет. И все же я рад, что мы живем в другом мире.

— Это же… Это не рудник, это неисчерпаемый колодец знаний! — воскликнул Сикорский. — Знания и технологии далекого будущего в наших руках! Вы можете представить себе, как изменится облик цивилизации в ближайшие годы? Доктор Лудгейт, я… У меня нет слов. Я просто хотел сказать, какой огромной честью для меня было встретиться с вами.

Я едва успел переложить трость в левую руку, как он энергично затряс мою ладонь.

— Вот увидите! Через год вокруг рудника вырастет новый город — научный центр планеты. Десятки тысяч лучших ученых будут творить новую историю на наших глазах. И войны… Кому нужны будут войны, если мы сможем построить прекрасный мир в каждой стране? Простите, доктор Лудгейт, здесь я вас оставлю. Сегодня же отправлюсь на рудник. До скорой встречи!

С минуту мы удивленно смотрели, как развевается серый плащ за спиной бегущего Игоря Сикорского, а потом переглянулись. Мирослава с грустной улыбкой положила мне руки на плечи и спросила:

— Ты более скептично настроен, Эдвин?

— Нет… Я тоже верю в то, что наука спасет человечество. Уже спасает. Но я теперь знаю, каким был их двадцатый век: звезда Полынь помнит его едва ли не по минутам. Она даже меня помнит — того, кем я был в том мире. И мне иногда думается: приняв их знания, не повторим ли мы в итоге их путь?

В молчании мы прошагали до развилки. Подул прохладный ветер, осыпав нас золотом листвы, и донес тихий раскат грома со стороны медленно плывущих за Днепром туч.

— Нет, Эдвин, — сказала наконец Мирослава. — Не повторим. Это ведь их технологии сделали наш мир другим.

— Наверное, ты права, — вздохнул я, и, свернув, мы преодолели последний участок пути к смотровой площадке.

Встав у ограды, Мирослава вдруг обернулась и, лукаво улыбнувшись, спросила:

— А моей судьбой в том мире ты случайно не интересовался?

— Как я мог удержаться? — расплылся я в ответной улыбке.

— И?..

Пассажирский дирижабль величаво проплыл над Днепром с южного направления и, замедлив ход, развернулся у воздушного причала на левом берегу.

— У них был свой Эдвин Лудгейт и свой Игорь Сикорский, — сказал я. — Но я точно знаю, что нет и не могло быть другой Мирославы Франко.