Душа моя (джен)

— У, коряга ёбаная, будь ты проклята!

Высушенная старушенция потрясает вслед своему обидчику костлявым кулаком, а тот — на этот раз это полноватая женщина с простодушным лицом — ускоряет шаг, стараясь быстрее завернуть за угол злополучного дома.

Старуха продолжает сыпать отборными проклятиями, которым бы мог позавидовать сам капитан Флинт, потом — видимо, устав, — замолкает, поворачивается к стене дома и, придерживаясь за каждый выступ кирпичика, осторожно начинает трудный путь до подъезда.

Для нормального среднестатистического человека проделать это нехитрое расстояние не составляет никакого труда. Ну какая такая сложность обогнуть угол дома по «зигзагу удачи» — так жильцы называют срезанный путь не по тротуару, а по отмостке под окнами — и нырнуть в арку подъезда? Для старухи это целое путешествие, в которое она пускается с потрясающей регулярностью каждое утро. Это попахивает авантюризмом, ведь никогда нельзя быть уверенным, что путешествие закончится благополучно, но она снова и снова выползает из подъезда и шатающейся раскоординированной походкой отправляется по одному только ей известному на сегодняшний день маршруту.

* * *

Когда-то её уважительно звали Людмилой Ивановной, она была весьма солидным человеком в городке, работала «книгоношей» — сотрудником выездной библиотеки. На деле, конечно, выезд был исключительно на одиннадцатом номере. Людмила Ивановна сотрудничала с цементным заводом и носила работникам книги на смену. Труженикам в советское время некогда было расхаживать по библиотечным залам, они же план выполняли, поэтому и ввели такую должность — курьер, доставляющий книги желающим прямо к месту работы.

Понятно, что при такой должности была Людмила Ивановна человеком начитанным, интеллигентным и воспитанным, но те, кто видел её впервые в нынешнем состоянии, при всей фантазии не могли бы соотнести образ отъявленной матершинницы, которая поливала грязью всех встречных и поперечных, с благообразным библиотекарем.

Неугодными были все.

Соседка по площадке напротив сука и блядища, потому что неправильно моет полы; соседка сверху — пизда и тварь, потому что её малолетняя дочь скачет по потолку. А соседка, что живёт дверь в дверь, вообще гадина и лютый враг. К слову сказать, та предпочитала с Людмилой Ивановной лишний раз не встречаться. Ну кому понравится, когда тебе перекроют выход в тамбуре подъезда и выплюнут в лицо:

— Будь ты проклята, тварь, во веки веков. Аминь!

Вообще, люди в измерении Людмилы Ивановны делились на два сорта. Помимо тех, кто представлялся ей в виде демонов, существовали и другие. Диаметрально противоположная раса. К ним относились те, кто не успел ещё разгневать бывшую любительницу литературного слога, а ныне нелитературных выражений. Их она величала ласково.

— Душа моя, помоги мне, — говорила она проникновенно и вытягивала вперёд сухонькую руку, пытаясь вцепиться в прохожего.

Если прохожий не пугался, а услужливо подхватывал старенькую бабушку, помогал ей по стеночке дойти до дома, он награждался нимбом и званием «душа моя». Ну а если пробегал мимо или начинал оправдываться, мол, некогда, то получал в лоб:

— У, коряга ёбаная, будь ты проклята!

Соседи давно привыкли к «душе моей» — так все звали полусумасшедшую старуху из первой квартиры. Её по-своему жалели, да и оставались те, кто помнил её в лучшем измерении. Приходили знакомые, приносили продукты, вещи, спрашивали, чем могут помочь, но порой даже самых преданных своих волонтёров она посылала таким изысканным матом, что уши сворачивались в трубочку.

Единственной постоянной отрадой «души моей» была престарелая кошка с не очень оригинальным именем Кошка. Была скотинка дикой, людей сторонилась, на попытки погладить её или приласкать отвечала отказом и быстрым шмыганьем в слуховое окошко подвала. «Душа моя» души в ней не чаяла, оберегала как могла, звала зычно, когда Кошка где-то пропадала, и разговаривала с ней как с близким и родным человеком. Да-да, из той серии, когда: «Вы говорите с вашей кошкой? Что вы! Я с ней советуюсь».

Люди бывают злые и равнодушные, но в случае «души моей» общество как раз было снисходительным и сочувствующим. Если бы она знала, как себе помочь... но она не знала, как себе помочь, ведь всё резко изменилось для неё в тот роковой день, когда на её глазах сбили ребёнка. Собственно, водитель сначала сбил мальчишку, а потом зацепил и потащил за собой остолбеневшую Людмилу Ивановну.

Она долго лежала в реанимации, врачи, как могли, боролись за её жизнь, тем более в случае черепно-мозговых травм исход лечения вообще трудно спрогнозировать. Она выжила, поборов всех демонов и чертей, что кружили у границы иного мира, но, кажется, все они — эти черти — перебрались вслед за ней в унылый мир живых, зависая красной пеленой перед глазами.

Теперь она люто ненавидела всех, кто хоть как-то ей пришёлся не по нраву, а её и до того не самый простой характер в геометрической прогрессии унёсся к категории невыносимых. Она не была замужем, детьми не обременена, и теперь, в своей новой жизни, её характер приходилось терпеть соседям и случайным прохожим.

Одинокая старушенция с безумным горящим взглядом, высохшая и скрюченная, наводила ужас на детей и заставляла, пригнув голову, шмыгать мимо себя в подъезд постоянных соседей.

Однако именно сердобольная соседка напротив, которой доставалось чуть ли не больше других, первой забила тревогу, когда «душа моя» не появилась у подъезда несколько дней. Не сказать, что соседка пылала к неё пламенной любовью, но простая человечность заставила позвонить сначала в полицию, затем в коммунальное хозяйство и предупредить о странной тишине в первой квартире.

Молоденький участковый прибыл первым и с бравым: «Я приехал на труп! Показывайте!» попытался ворваться к «душе моей». Потом прислали настоящего «форточника» — узенького и юркого как змейка мужичка. Он ловко пролез в форточку, чтобы открыть дверь изнутри.

Участкового постигло разочарование. Трупа ещё не было. Была «душа моя» — в бессознательном состоянии в коридоре. Она лежала, свернувшись клубочком, но определённо была жива.

Вызвали скорую, доставили пациентку в больницу, в реанимационное отделение. Истощение и обезвоживание — поставили ей диагноз, однако уже через три дня «душа моя» показывала в стеклянную дверь санитаркам неприличные фигуры и поносила всех медиков отборными эпитетами.

Будто чувствовала, что за спиной зреет заговор. Ну а что? Одинокая пациентка в неадекватном состоянии. Почему бы не оформить её в дом престарелых как недееспособную, а квартиру в центре города потихоньку отжать? Весь процесс авантюрного проворачивания документов был не страшнее продажи почки. Это только в первый раз неловко, потом всё идёт по накатанной. Схема работала и приносила свои плоды. Ну ведь всем хорошо! Соседи избавляются от неудобной старушенции, те, кто в доле, заполучают лакомый кусок, а пациентке вообще кайфово — последние месяцы или годы — тут уж как повезёт! — можно провести в комфортных условиях под присмотром и уходом.

Да вот на этот раз не сложилось. Всплыл вдруг в анамнезе мифический племянник. Вдруг как объявится? Не стали связываться от греха подальше, написали в медицинских документах «здорова» да и отправили домой.

* * *

— У, подстилка, блядина ёбаная, — потрясает кулаком «душа моя» в сторону той соседки, которая «будь ты проклята».

Та молча проходит мимо, радуясь не тому, что её в очередной раз обложили, а тому, что соседская дверь открыта.

«Душа моя» после больницы завела привычку держать входную дверь открытой. А раз открыта — значит, жив ещё курилка. Жив, жив курилка, ножки тоненьки, душа коротенька.

У щепы из старинной русской детской забавы, может, душа и была коротенька, а у «души моей» желания жить хоть отбавляй. Упала в очередной раз в подвале — понесла её туда нелёгкая — нашли соседи, подняли, довели до дома. По правде сказать, потащилась она в подвал в поисках своей любимицы. Зычно звала на всю округу: "Кошка! Кошка! Сволочь ты такая, ты где?" Не отзывалась Кошка, не обнаруживалась, а соседка, ссутулив плечи, шмыгала мимо, чувствуя невольно вину и думая, чтобы было, если бы "душа моя" узнала, что именно она — блядища и тварь! — вынесла труп Кошки в мусорные баки. Обнаружили тогда Кошку случайно, труп её уже окоченел и задеревенел. Вышел кошачий век как раз тогда, когда хозяйка лежала в реанимации. Может, и к лучшему, что "душа моя" так и не узнала об этом?

Летом у многих окна настежь. Звуки проезжающих шин привычны, на них никто внимания не обращает. Вот слышится шарканье подошв по тротуару под окном. «Душа моя» встаёт рано, выходя на очередную приключению.

Необласканная проклятая соседка слушает, как «душа моя» поносит в который раз прохожего. Соседка сердится, пытается вновь заснуть, ведь ещё несусветная рань, а сама облегчённо вздыхает.

В день, когда «душа моя» перестанет шаркать и материться, мир опустеет. А о том, что никакого племянника не существует и соседка навела шухер в больнице, чтобы «душу мою» не лишили законного жилья, никому знать не обязательно.