Рондо красной луны (гет)

Поместье Роттермондов, Немецкая губерния. 1707 г

Когда жена, словно гонец, принесла Герману дурную весть, он и так был не в духе. Хотя, впрочем, так можно было сказать про любой его день: граф Роттермонд славился на всю губернию своим дурным характером. Любой высокомерный кивок, любое переглядывание могло вывести его из себя, и тогда становилось страшно. Герман не вышел ростом, но когда его темные синие глаза зло смотрели из-под насупленных иссиня-черных бровей, даже бывалые смельчаки начинали тревожиться. По старой традиции своей родины Пруссии, он при любом удобном случае вызывал обидчика на дуэль, которая переходила в драку — граф Роттермонд попортил жизнь чуть ли не половине Руси, и, если бы не покровительство батюшки Петра I, графа давно бы нашли на просёлочной дороге с ножом в бочине.

При всей своей ненависти к миру сущему Герман Роттермонд не жил бобылем: молва гадала, как же этому хмурому, вечно озлобленному усатому немцу удалось позвать замуж старшую дочь князя Москвина?.. За спиной шептались, что Роттермонд взял Александру замуж насильно — злые языки и вовсе припоминали, что старый князь Москвин в последнее время совсем пообносился и продал дочь практически без приданого богатому немецкому выскочке.

После замужества Александра Мстиславовна редко появлялась у друзей семьи и тем более в Петербурге; вид у нее был осунувшийся и несчастный, во всей губернии ходили слухи, что граф Роттермонд ее бьёт, морит голодом — видали же этих немцев, все у них не как у людей! Много было знатоков, готовых обсудить личную жизнь графа и его несчастной молодой жены, и только немногие из них знали правду.

А правда состояла в том, что жену свою Герман любил и уважал — настолько, насколько такой человек вообще мог быть к кому-то привязанным. Конечно, граф Роттермонд не звал жену ласковыми словами и не приносил ей каждое утро букет самых прекрасных в округе ирисов — но уважал ее как надежного и проверенного мудрого друга. Ирисы Роттермондов, действительно самые прекрасные в округе, спокойно цвели в ухоженном саду, а граф Роттермонд не начинал ни одного дело без того, чтобы обговорить с женой. Если бы Александре Мстиславовне вдруг сказали, что муж ее бьёт, ей бы потребовалось все дворянское воспитание, чтобы не потерять лицо.

Отчего же после замужества она совсем посерела и практически перестала улыбаться? Сущая нелепица, право слово, но Александра Мстиславовна никак не могла подарить мужу наследника. Словно за то, что Герман покинул родные немецкие княжества и променял их на богатство матушки-Руси, на него (а, значит, и на всю их маленькую семью) ополчился злой рок. Больше пяти лет Александра Мстиславовна не могла забеременеть; после того, как отец ее, князь Москвин, сходил в церковь и долго, слезно просил у Бога внуков, у нее было трое детей. Старший, Иванушка, родился мертвым: как сказала повитуха, его задушило пуповиной. Когда Александра Мстиславовна плакала и не могла остановиться, Герман, который по своему обыкновению не любил «нежностей телячьих», просидел с ней весь вечер.

― Ничего страшного, душа моя, ― мягко сказал он. ― Возможно, еще получится. А если нет ― нехай, у нас и без наследников житье-бытье доброе. Как-нибудь да проживем.

Спустя полтора года у Роттермондов родился еще один ребенок ― девочка. Машенька оказалась крепкой, похожей на матушку, громко кричала и сучила в воздухе ногами, и Герман уже обрадовался, что наконец стал отцом ― однако в тот год случилась очень холодная зима, и дочь его умерла, не дожив до года.

Третий сын Роттермондов, Николай, и вовсе родился раньше срока и прожил всего неделю.

После этого на Александру Мстиславовну было страшно и больно смотреть: она отказалась от еды, практически не выходила из своих комнат, не говорила больше с мужем и все сидела у окна, целуя Машенькину вязаную пинеточку и тихо всхлипывая. Потеря детей не была таким уж из ряда вон выходящим событием: у самого Германа было как минимум два младших брата, что не дожили и до пяти лет, у Александры Мстиславовны могла бы быть старшая сестра, но та умерла от холеры, будучи год от роду. К смерти старались относиться спокойно и даже с облегчением ― ведь дети, что умирают до семи лет, попадают на небо и становятся ангелами. Но потерять троих детей, одного за другим, было чем-то из ряда вон выходящим. Тем более графа Роттермонда в Немецкой губернии недолюбливали, потому его неудачам радовались. Злые языки и вовсе шептались, что граф проклят, а потому ни одному из его ублюдков не суждено топтать Русь-матушку. Однако ничто не может продолжаться вечно. То ли бог смиловался, то ли Роттермондам просто повезло, но одновременно с началом века, в сентябре, у Александры Мстиславовны родился мальчик. Тогда уже была холодная погода, ветер бил в окна, а на небе, наводя страх на простой люд, алела луна. Огромная, близко-близко к земле ― и почему-то кроваво-красного цвета. Александра Мстиславовна знала, что это очень плохой знак, и после родов боялась взглянуть на своего ребенка. И только после уговоров повитухи она, наконец, попросила принести его из детской и дать ей в руки. Но мальчик оказался совершенно здоровым и вовсе не капризным. Герман, который в этот день был на приеме у Шереметьевых, узнав новость, сейчас же поскакал обратно в поместье. Увидев ребенка, здорового, хоть и не сильно крепкого мальчика, он выдохнул с облегчением и обнял жену, благодарно держа ее за руку.

― Весь в своего прадеда пошел, ― крякнул он. ― Дед тоже родился, когда над всем Оснабрюком раскинулась кроваво-красная луна. С той поры у нас и такая, хм, родовая фамилия. Не скажи, счастливчик, а? Каково? Ванюшкой будет, али в честь отца своего назовешь, друг мой сердечный?

― Счастливый, ― прошептала Александра Мстиславовна в полном бессилии. ― Значит, пусть и дальше будет счастливым. Феликсом будет.

И это имя будто стало очередной насмешкой. Ребенком Феликс был очень болезненным: вскоре после того краснолуния зарядили дожди, и он заболел. А потом еще раз, и еще… Все свои шесть лет Феликс провел, практически не вставая с кровати: стоило только ему хотя бы чуть-чуть оправиться и выйти в коридор или на улицу на тонких ногах, то к вечеру он начинал хрипеть, а ночью у него непременно начинался жар. Именно поэтому сейчас граф Роттермонд был особенно не в духе: придя домой с моциона, он обнаружил жену, что плакала у него в кабинете.

― Что такое, друг мой сердечный?

― Я говорила с лекарем, что пришел к Феликсу. Он говорит, это точно холера, — она всхлипнула. — Я боюсь, в этот раз наш мальчик не выживет.

Герман зарылся руками в волосы.

— Но ведь он болел и раньше, помнишь, дружочек? Когда в прошлом году он полгода провел в постели, но оправился же. Дети часто болеют. Хотя бы он не рябой, как дочь Сумароковых. И не чумной. Лекарь ведь и свой интерес имеет — запугать тебя, чтоб ты ему дала пятиалтынный да взяла его травки и припарки. Помнишь, он тебе три года назад говорил, что у Феликса чахотка, а тот взял и выздоровел.

Герман говорил спокойно, не теряя присутствия духа, страстно, горячо надеясь, что успокоит жену, и та выпьет чаю с валериановым корнем, отужинает и больше не будет впадать в это жуткое состояние: он догадывался, что, похоронив троих детей, Александра Мстиславовна близко подошла к душевному расстройству, и маленький Феликс был для нее важнее мужа, важнее денег, поместья и даже самой себя. И винить ее за это не мог. Неловко поглаживая Александру Мстиславовну по плечу, Герман шептал бессмысленные слова успокоения, но тщетно: серые глаза жены налились злыми слезами.

— Нет, это точно холера, точно холера! Помнишь, мы принимали у себя дьяка, Никодима, чтобы тот учил Феликса? Он недавно скончался, говорят — холера. Этот пройдоха, этот мерзавец заразил нашего сына! Он убил моего Феликса! — и Александра Мстиславовна горько и зло зарыдала.

Герман всегда находил странной привычку жены хоронить Феликса и плакать по нему всякий раз, как у того начинался жар — он считал, что мальчишка вполне крепкий, тем более, сколько сын не болел и как долго не лежал мокрый и в бреду, всякий раз с каким-то дьявольским везением ему удавалось выкарабкаться и выздороветь. Но, кажется, в этот раз Александра была права. Вторую неделю Феликс лежал в бреду и практически не приходил в себя. Он совсем исхудал, под глазами залегли черные синяки, будто от бессоницы; когда Феликс приходил в себя, слабым голосом он просил воды. Его рвало так часто, что нянюшка не успевала менять ведра. Засыпая, Герман постоянно слышал, как тот тихо плачет за стенкой от боли в животе. Будь граф Роттермонд один, он непременно бы забылся в вине или даже в водке, но рядом была Александра, и ради нее он держался и делал вид, что все идет так, как идет.

— Ничего, — по возможности мягко сказал он и взял жену за руку. — Друг мой, он поправится. Ему семь через полгода, и, я надеюсь, к лету он поправится совершенно и снова станет крепким здоровым мальчиком. Не надо его хоронить раньше времени.

— Я не хороню Феликса, я…

— Ему тоже страшно, а особливо страшнее, когда родная мать кликушествует практически над ухом. Немудрено, что он до сих пор мочится в постель, — Герман позволил себе дернуть уголком рта: в его понимании это означало ободряющую, но не ехидную улыбку. — Я уверен, как только он поймет, что все хорошо, то тут же перестанет тревожиться и пойдет на поправку.

Александра вздохнула и спрятала лицо в ладонях. Ее узкие плечи подергивались от тихих рыданий, и Герман почувствовал, как болит и ноет сердце.

— Не переживай так сильно. Сейчас я попрошу кухарку подать успокаивающий настой, а потом ты вернешься в комнаты и отойдешь ко сну. Я посижу с тобой, пока ты не заснешь. Нечего пугать домашних.

— Прости меня, душенька, — она тяжело вздохнула и механически приняла стакан от деловитой кухарки. — Ты же знаешь, не дай Бог с Феликсом что-то случится, я это просто не переживу. Он — единственная моя надежда.

— Знаю. А потому, как муж твой, приказываю тебе успокоиться и не терять веры в лучшее. Пойдем, посижу с тобой. Дела подождут.

Отчаянно пытаясь успокоить жену, Герман напустил на себя особливо придурковатый вид и в очередной раз пересказывал историю земельной тяжбы с Сумароковыми, нарочито сердясь и поливая их последними словами — наконец, на лице Александры появилась легкая улыбка, и она уснула, не выпуская руку Германа. Он поправил одеяло, приказал никому не беспокоить жену и вышел из спальни.

И только снова оказавшись в кабинете, наедине с самим собой, Герман, наконец, позволил себе выпустить обуревающие его чувства. Хотелось просто-напросто разорвать все эти дурацкие, ненужные и до отвратительности неуместные бумаги, хотелось носиться по кабинету и исступленно кричать, вцепившись в волосы, хотелось сорвать портреты со стен и совершеннейше все сломать, излив так бесплодную, ни на что не влияющую ярость. Даже если опустить тот факт, что смерть Феликса окончательно подтолкнет Александру к душевному расстройству, и думать исключительно прагматично — а Герман Роттермонд был прагматиком до мозга костей — то ему все равно был необходим наследник. Хотя бы по женской линии. Когда Феликсу было три и он подхватил особенно липучую болезнь, они с Александрой все-таки пришли к выводу, что им необходим еще один ребенок, на крайний случай. Но попытки вновь были безуспешны: один ребенок снова родился мертвым (ему не успели даже дать имя), второй же задохнулся во сне, прожив всего полтора месяца. Герману опять вспомнилось, как совсем недавно они с женой ходили в церковь, и жена молилась о здоровье Феликса. Когда они под руку шли к бричке, и Александра торопливо вытирала платком слезы, Герман явно услышал, как злословили местные. Как все эти фарисеи, эти злобные, иссохшие старухи с будто высеченными из дерева лицами, искаженными в праздных, гротескных гримасах потешались над его женой и надеялись, что его ребенок подольше помучается перед тем, как помереть. Его взяла злость, и он все-таки ударил кулаком по столу. Разве он подличал? Разве он врал, воровал, убивал? Разве он плохо относился к жене и ее семье? Все свое состояние, все это огромное поместье он нажил своим трудом. С самых юных лет, только прибыв в Архангельский порт и не имея за душой ни гроша, Герман брался за любую работу, даже самую неблагодарную — и судьба оценила его труд. Сперва из Архангельска он оказался в Немецкой слободе, а после встречи с батюшкой Петром Великим и вовсе получил графский титул и землю. Своим трудом он выстроил этот дом, своим трудом занял крепкое положение — неужели Герман не заслужил хорошего, доброго, ладного, здорового наследника? Умного, прилежного, крепкого мальчишку, который непременно станет крепким военачальником? Что толку пестовать этого несчастного выкормыша, который все равно спустя пару лет протянет ноги?..

Тщетно пытаясь успокоить нервы, Герман отошел к окну и закурил трубку. Уже начинало темнеть, заходили сумерки, тянуло запахом ночи, и он явственно услышал стрекот кузнечиков.

— Барин, — нянька возникла в дверях, и Герман поджал губы. Почему никто не может оставить его в покое в этот тихий сумеречный вечер?.. — Вас Феликс зовет, оченно надо.

— Не имею никакого желания, я в печали.

— Барин, — нянька покачала головой. — Он сказал, ему очень надоть. Чтоб вы подошли.

В детской давно были задернуты шторы — от света, даже дневного, у Феликса слезились глаза — а запах лекарственных трав, кажется, уже навечно въелся в эти стены. Сын лежал на кровати, разметав одеяла. Маленький, щуплый, похожий на Германа, как две капли воды, он что-то негромко бормотал и жмурился от боли, черные кудри его разметались по подушке, на лбу блестели капли пота, но, кажется, он был в сознании.

— Здравствуй, сынок, — Герман осторожно сел на кровать.

Феликс подскочил на кровати и схватил его ледяной рукой.

— Папа, — его темно-синие глаза загорелись лихорадочным, полубезумным блеском. — Я видел апостола Петра.

— Кого-кого ты видел?..

Бредит. Точно бредит — значит, совсем скоро уже отойдет, подумалось Герману. Сын же, дрожа, щербато улыбнулся.

— Я был в бреду, и я его увидел, он стоял, прямо здесь, у изголовья. И он сказал, что слишком рано. Что пусть мама перестанет лить слезы — я буду жить очень-очень долго. Так долго, что переживу вас всех. Я буду жить еще двести лет, слышишь, папенька? Прошу, скажи об этом маменьке, чтобы не плакала она за меня!..

Герман взял острое лицо сына в ладони. Погладил по мокрой от пота голове и сжал плечо, смотрел, пытаясь запомнить его на всю оставшуюся жизнь — его упрямый дрожащий подбородок, его нахмуренные черные серьезные брови, его широкую улыбку без двух передних молочных зубов и цепкие холодные пальцы.

За все эти годы он, казалось бы, привык терять детей, но почему же всякий раз в груди так больно, будто царапает что-то ржавым гвоздем внутри, по сердцу?

— Апостол Петр тебе соврал, сынок. Он просто тебя пожалел, — Герман вытащил руку сына, последний раз легко погладил его по волосам, почти не касаясь, и вышел из детской, плотно затворив дверь.

Надо бы самому заняться похоронами, ни к чему привлекать Александру. Для начала хотя бы найти попа на отпевание.