Горечь поражения (гет)

Первое поражение и первое горе моё шли рука об руку.

Мой отец был знатен и славен. В юности он был ловок, красив и силён, умён и красноречив. Он побеждал во всех состязаниях среди юношей в округе, он слагал стихи и песни, и все слушали его и не могли наслушаться. Он был образован, знал законы и умел растолковать и применить их.

И невесту он желал найти себе под стать; до его слуха долетела слава о девушке, самой красивой, самой искусной в рукоделиях и обладавшей к тому же колдовским даром, и отправился он за нею в далёкий путь. Об этом пути, об опасностях, которые он преодолел, об испытаниях, которым подверг его отец девушки, — обо всём этом сложены песни и легенды. Теперь они уже не имеют значения, потому что мир перестал быть белым и безбрежный мрак страха, невежества и беспамятства накрыл его...

Но тогда до этого чёрного часа было ещё далеко, и отец мой был горд и счастлив, потому что получил руку моей матери, а с нею особое обязательство: он дал обет оказывать гостеприимство всякому чародею, что постучится к нему в двери, и воздавать ему почести, как королю или отцу родному⁽¹⁾. Легко он дал этот обет и исполнял его легко; текли годы; умножалась слава и богатство отца моего, увеличивалась и семья. Девять сыновей родились один за другим, а десятым ребёнком стала я. Всем на горе.

Но отец любил меня и берег пуще глаза. И я любила его! И все любили! Одна была беда с ним: с годами стал он горд и чванлив, уж больно кичился счастьем, благополучием и удачей.

Жестоко поплатился он за свою гордыню.

Однажды пасмурным осенним вечером постучались к нам в двери двое странников. Оборванный старик со всклокоченной седой бородой, чьи лицо и руки были покрыты болезненными струпьями, и девушка, ещё молодая, но очень уж безобразная. Только глаза у неё блестели, зелёные, огненные — как-то по-особому.

Отец приказал убираться прочь этим грязным нищим. Мол, кто может опуститься до такого скотского состояния, жалости не заслуживает.

Покачал головой старик:

— Опомнись, сын мой! Вспомни, сын, об обетах!

— Ты, что ли, чародей и волшебник? — расхохотался отец, а за ним и мои юные братья. — Катись вон подобру-поздорову, старый враль!

— Опомнись, сын мой! — повторил старик. — Неужто это твоё последнее слово?

— Последнее! А ну-ка, слуги, выкиньте его со двора!

Старика и девушку прогнали вон. Всю ночь бушевала гроза, и я думала, ворочаясь в тёплой постели: как-то перенесут эту страшную непогоду дряхлый дед и его бедная, слабая с виду спутница?..

А на следующий день подъехала к нашим воротам богатая колесница, изукрашенная серебром и золотом. Правила ею рыжеволосая красавица, зеленоглазая, стройная, увешанная драгоценностями с ног до головы. Браслеты на руках и на ногах её так и звенели при каждом движении.

Отец и мать приняли гостью радушно и вежливо, и порадовались, узнав, что она чародейка.

Она вошла в зал, где собирались все наши домочадцы во время пиров и праздников, и уселась во главе стола, принимала подношения, ела и пила, а затем вдруг поднялась во весь рост — как вспомню рыжие косы её в свете факелов, как огонь горевшие! — и топнула ногой. Не звон раздался — гром, небесный гром!

— Вот как ты принимаешь гостей, когда они красивы и богаты! — воскликнула она. — Так знай же, дурак, что вчера у тебя просила приюта я же, пусть и в другом обличии. Я, фея Моргана, и наставник мой Мерлин! Вот кого ты приказал выкинуть за ворота, глупец!

Тут распахнулись двери, и вбежал в них высокий, худощавый старец, в котором сложно было узнать вчерашнего жалкого нищего. Но то был он, он самый.

— Моргана, Моргана! — воскликнул он, всплеснув руками. — Отчего ты ослушалась меня? Что ты наделала, мстительная девочка?

— Я поступила справедливо, — отвечала она, подняв величаво голову, — и это ещё не всё. Знай же, глупый хозяин этого дома, что в ночь на Самайн ты умрёшь; ты это и сам помнишь. Но вместе с тобой сгинет и род твой, и камня на камне здесь не останется!

Тут Мерлин нахмурился и погрозил Моргане пальцем.

— Прекрати! Молчи! Я тебе приказываю! Не то прогоню тебя из учениц!

Моргана только усмехнулась.

— Ой, напугал! Я уж выведала все твои тайны и получила все знания.

— Не все, — отвечал Мерлин так значительно и гордо, что вмиг ясно стало — он говорит правду.

Моргана прищурилась, взглянула на него — и выплыла из зала прочь.

Отец, мать, а за ними братья мои и я с ними — упали в ноги Мерлину, умоляя его простить нам вчерашнюю жестокость.

— Увы, — вздохнул старик, — я прощаю вас от всего сердца, но против магии и в особенности против обета твоего, хозяин, ничего сделать не могу.

— Отчего ж ты не сказал, кто ты такой? — воскликнула мать, обливаясь слезами. — Разве не мог ты сказать?

— Не мог, — грустно ответил Мерлин, — ты-то должна знать, что и мы, чародеи, даём иногда обеты. Будь справедлива, дочь моя: я пытался намекнуть твоему супругу на истину. Увы! Ты не вступилась за нас, и участь твоя и твоих чад решена.

Слышали ли вы крик матери, оплакивающей заживо детей своих? Стон её до сих пор отдаётся в сердце моём несказанной болью, а горячие слёзы невольно текут по щекам...

Но тогда я могла лишь стоять на коленях, как окаменелая; стиснув руки на груди, я смотрела неотрывно на Мерлина. А он глянул своими пронзительными серыми глазами, кивнул, протянул руку и поднял меня с колен.

— Моргана сильна, — вздохнул он, — и я не могу снять её заклятья, наложенного на всё ваше семейство. Но правда ли, что ты пожалела нищих, оставшихся в грозовую ночь в чистом поле?

— Что толку в моей жалости? — возразила я полушёпотом. — Ведь и я не вступилась за вас.

— И одна слеза невинного дитяти дорога, — ответил он, — а воле отца и матери ты должна быть послушна. Не терзайся этим.

Помолчав, он добавил, усмехаясь горько:

— А знаешь ли ты, что за гроза гремела ночью? То была ярость Морганы. А ты-то жалела её!

Потом он ушёл, оставив нас горевать и каяться.

Одна мысль с той поры засела крепко в мою голову: найти Моргану и вымолить у ней прощение если не отцу, то матери и братьям. Не за горами была осень, наливались золотом нивы, порою шумели дожди; всякий день, всякую минуту мы проводили с отцом, зная, что дни его сочтены. Он угас на наших руках бурной осенней ночью, на Самайн. После того, как его предали земле, я тихонько ушла из дому.

Долог путь по осенней распутице, по холоду и грязи! Страшен был этот путь избалованной девчонке, привыкшей есть с серебряной посуды, носить красивые платья и тонкие башмачки, украшенные пряжками и лентами. Оборванная, изголодавшая и страшная, со стёртыми в кровь ногами, прибыла я к Мерлину, к его замку в глубине волшебного леса. Я боялась чудищ, что должны были охранять обиталище великого колдуна, но никто не встал на пути моём; деревья сами расступались, а дорожка под ногами становилась гладкой и ровной, словно утоптанный, чисто выметенный пол в горнице.

Но, увидав перед собою высокие запертые ворота, я упала на землю без чувств.

Помню только, как открыла глаза — и узрела вновь рыжеволосую красавицу. Глаза её метали зелёные молнии, щёки рдели жарким румянцем. Она была разгневана и взволнована, но я не обратила на это внимания. Сложив молитвенно руки, я приподнялась, стала на колени и принялась умолять её пощадить мою мать и братьев. Они раскаялись вполне и страшно горюют...

— Ради моей матери, прошу вас! — заклинала я. — Ведь и у вас, верно, есть отец и мать, и вы их любите...

Но Моргана осталась глуха к моим мольбам. Она лишь расхохоталась.

— Знай, глупая, что никто мне не дорог на свете, и в том моя сила. А ты напрасно стараешься, напрасно умоляешь за покойников: они давно мертвы, и мать твоя, и братья! Дом твой сгорел дотла, и ты даже косточек не найдёшь их! Ты одна спаслась, дурочка, но я сейчас это исправлю!

Она взмахнула рукой, но такая сила и ярость проснулись во мне, что я вскочила на ноги и уклонилась от удара её.

— Ах так! — воскликнула она. — Что ж, мы ещё встретимся с тобою!

— Встретимся! — отозвалась я и пошатнулась; чья-то сильная рука удержала меня от падения. За моей спиною стоял Мерлин.

— Прочь, Моргана! — сказал он строго и сурово. — Прочь из этого дома. Не достойна ты знаний, какими я наделил тебя. Горе мне за это, горе! — он глубоко вздохнул. — А дитя, что спаслось от твоей мести, не тронь. Девочка умеет любить, и она мудрей тебя. Знай же — она займёт твоё место и будет лучшей моей ученицей!

— Пускай, — сощурилась Моргана, — пускай, оставь её в живых, поставь на моё место. Но это не сойдёт с рук ни тебе, ни ей. Пусть её красота и добродетели сделаются её проклятием, пусть она несёт раздор вместо мира, пусть тень её ляжет между друзьями смертной распрей. Пускай она станет причиной твоей смерти. И пусть она изведает всю горечь поражения, все муки и страдания, какие изведала я!

— Это невозможно, — отвечал старик, — дитя умеет любить и никогда не поймёт всей глубины твоего несчастья, бессердечная. Она всегда отыщет утешение, какое тебе недоступно.

Моргана лишь расхохоталась, глядя на меня сверху вниз. Могла ли представить она, что сама судьба явилась к ней в лице бледной, оборванной девчонки?⁽²⁾

Мерлин поднял меня на руки и отнёс в свой замок, потому что стоять на ногах я совсем не могла; я лишилась чувств, а пришла в себя уже в горнице; я лежала на мягкой постели в чистой рубашке — правда, мужской, — и рядом со мною стояла старенькая служанка, державшая в руках чашку, в которой дымилось горячее питье. Подле на столике стояло блюдо с хлебом и яблоками; по краю его извивались драконы и змеи, а поверху лежал острый нож. Старушка попыталась накормить меня, но я не в силах была есть и пить; она покачала головой и ушла, а затем пришёл Мерлин. Он навис надо мной, строгий и серьёзный, и сказал:

— Давай, порадуй рыжую кобылицу эту, которую зовут Морганой! Она только твоей смерти и ждёт. Неужто ты так легко поверила тому, что она набрехала?

Яростная надежда вспыхнула в сердце моём.

— О великий Мерлин, неужели она солгала, неужели мать моя и братья живы?

Старик вздохнул и отвёл взгляд.

— Так, может, проклятье её, на меня наложенное, не настоящее? Или ты можешь меня от него избавить?

Кряхтя, уселся он рядом, на волчью шкуру, и взял мою руку в свои большие морщинистые ладони.

— Не так всё просто в жизни, дитя. Снять проклятье я не могу, но только от тебя зависит, как именно оно сбудется.

— Не хочу я быть причиной твоей смерти, не хочу!

— Погляди на меня, девочка. Я старый человек, жить мне осталось недолго и без проклятий. Много больше я прожил на этой земле, чем положено смертному; старался я творить добрые дела, но много наделал худого. Не думаю я, что ты способна предать меня, старика; а ежели я погибну, защищая тебя, так то будет хорошая, благородная смерть. А конца всё равно не миновать. Все мы там будем.

— А я слышала, пока шла к тебе, Мерлин, будто ты обрёл власть над жизнью и смертью...

Нахмурился старик, вздохнул глубоко.

— Нет, дитя моё. Жизнь и Смерть подвластны лишь Высшей Силе, которую разные народы именуют по-разному, но одинаково считают священной. Правда, чародей может исцелить умирающего, тут тайны нет, я со временем научу тебя целительскому делу. Чародей может продлить годы и отогнать старость, но ценой такой дорогой, что не всякий согласится заплатить её. Есть и другое: темнейшая магия, что может поднять из земли мёртвое тело, заставить его ходить и говорить, и действовать по воле того, кто его поднял. Но это безобразие ничего общего с бессмертием не имеет.

Слова эти надолго врезались в мою память. Так уж вышло, что Мерлин говорил тогда о том, что определило будущее наше.

Он приютил меня, ведь идти мне было некуда. Я стала его ученицей. Моргана сказала правду: мать моя и братья погибли при пожаре — молния ударила в дом наш и спалила его дотла. Никто не выжил. Через несколько лет Мерлин позволил мне навестить пепелище, и долго я плакала среди высоких трав, выросших на месте отчего дома.

Горечь поражения предрекла мне Моргана, но наставник всячески утешал меня, вселяя надежду. Он заменял ученикам своим родителей; в знак нового рожденья — как чародеев — давал нам новые имена. Он нарёк меня Победоносной, словно желая переломить проклятье Морганы; другого ученика своего он назвал Великим, утверждая, что истинное Величие кроется в благородстве и милосердии; третьему новое имя обещало Божественную защиту — с тихой грустью Мерлин сказал ему: "она тебе понадобится"⁽³⁾.

Мы трое были лучшими среди учеников великого чародея, и он посвятил нас в самые высшие степени мастерства, в самые сложные тайны искусства. Мы словно поднимались в горы, всё выше и выше, и всё новые и новые красоты открывались нашим глазам. Как велик и чудесен мир! Как мудро устроен! Сколько сокровищ таится в недрах земли... сколько сокровищ мысли и духа хранится в старинных книгах, песнях и стихах! Мы замирали от восторга, приобщаясь к чудесным, иногда пугающим тайнам и секретам. Мы трудились без устали и не знали поражений.

Но не всякое поражение заметно. Жестокий отказ, удар, падение — всё это видишь и чувствуешь сразу; но, медленно скользя по тонкой границе возможного и невозможного, законного и запретного, не замечаешь, как терпишь поражение. За некоторые знания приходится платить большим, чем бессонными ночами и часами умственного труда.

Расплата не миновала и нас.

Тьма соблазняет незаметно, и то, что изучаешь лишь как явление, как нечто ужасное и непростительное, вдруг превращается в единственный выход, какой видится в миг беды.

Но его бы не было, этого последнего часа несчастья, не соверши я чудовищной, глупой, непростительной ошибки...

Мы были счастливы, три ученика великого мага. Мы много трудились, но тем сладостнее были победы и минуты отдыха.

Но детство миновало, мы выросли, и дружба, что связывала нас, изменилась. Сколько могла, я противилась этому; много раз слышала я о тени женщины, что падает между друзьями, навсегда разделяя их и делая лютыми врагами. Тень коварной, жестокой женщины, своей тленной, сомнительной красотой смущающей разум достойных мужей... ни чести, ни благородства, ни верности слову не остаётся у враждующих из-за злодейки. И чтобы я?..

Разве могла я позволить себе посеять раздор между ближайшими соратниками, какими были Максим и Бальтазар?

Помнила я слова Мерлина: "лишь от тебя зависит, как именно исполнится предсказание Морганы", и потому ускользала, уходила, исчезала с глаз их. Я надеялась, что чувства обоих остынут, угаснут, а я… я никогда не выйду замуж, отдам своё сердце, силы и самую жизнь больным, бедным и несчастным, что стекались к замку Мерлина, взывая о помощи. Ибо он учил нас не отворачиваться от чужого несчастья, а напротив — всячески облегчать тяжкую участь простых людей. В особенности тех, кто пострадал от козней тёмных магов, ведь таких было немало…

Но оба моих товарища — и Бальтазар, и Макс, — оба лишь с большим упорством искали моего внимания и ещё больше соревновались между собой. Иной раз доходило до смешного; мальчишеские выходки… я бы могла рассказать вам и посмеяться вместе с вами, но уже не могу. Смех больше не срывается с моих губ, и я способна лишь рыдать беззвучно в сердце своём.

Да и в те годы нам было, по большей части, не до смеху. Трудна была жизнь. Но юность сильна, полна задора и бодрости; юность ищет радости, легко отвлекается от горестей и надеется на счастье...

И всё ж после того, как Мерлин прогнал от себя Моргану, мы не знали покоя. Собрав вокруг себя разного рода негодяев, лиходеев и легковерных глупцов, очарованных её красотой и красноречием, Моргана приносила людям много зла, много горя. Мерлин противостоял ей; он учил нас для того, чтобы мы вместе с ним стали защитниками мира. Мы были призваны стоять на страже… так звучали слова наших клятв. На деле же мы метались по миру, по городам, деревням и пустошам, и лишь изредка возвращались домой — в замок Мерлина, ставший нам домом. Мы выступали щитом от преступлений Морганы и её приспешников. Трудно найти служение почётней… и тяжелей.

В те годы нам нередко казалось, что мы уже увидели всё самое страшное, познали всю низость, до какой может опуститься человек, опьянённый тьмой и кровью, отравленный злобой… увы! Могли ли мы представить, что нет дна у этой бездны — бездны самой извращённой жестокости! Наши враги никого не щадили. Для самых чёрных ритуалов им требовались кровавые жертвоприношения; для ежедневных нужд — грабительские набеги; для развлечения — пьяный разгул, влекущий за собою самые мерзкие преступления.

Едва ли мне удастся подобрать слова, чтобы описать тот гнев и ярость, какие охватывали нас — да и не только нас! — при виде всего этого. Друг мой, знаешь ли ты, как горько опоздать со своей помощью? Легче самому сгореть в огне, чем…

Друг мой, душа моя изнемогала, ведь на самом деле я была всего лишь слабой женщиной. Но природа наделила меня колдовским даром, Мерлин передал многочисленные знания, а друзья и соратники всегда были рядом. Вместе, плечом к плечу, мы могли перенести любые тяготы. Но… конца и края не было видно противостоянию, всё лились и лились реки крови. У Мерлина было немало учеников и воинов; мы трое — Максим, Бальтазар и я, — оказались самыми сильными из них. Каждый из нас стоил десятерых на поле боя. Но ни с Мерлином, ни с Морганой мы всё же сравниться не могли.

Между тем Мерлин был уже очень стар и чувствовал, что конец его земного пути близок; однажды он собрал нас троих и сказал торжественно, как лишь в особых случаях говорил:

— Дети мои, вы — мои лучшие ученики, самые способные и верные. Талантливей и могущественней вас нет чародеев на белом свете. Есть одно только исключение — Моргана. По гордости и дерзости своей слишком многому обучил я её; дело в том, что не угасала во мне надежда разбудить её сердце и совесть, воспитать из неё человека разумного и достойного. Лежит перед нами много путей, и каждый день и каждый час мы выбираем дорогу, по которой будем идти; порою мне открывается будущее, и видел я, что Моргана могла избрать путь света, но... Как учитель и наставник, потерпел я поражение с нею. Нет теперь толку рвать на себе волосы... — он вздохнул, — нет толку, и я хотел говорить не о ней, а о вас. Пришло время дать вам ещё одно, самое важное поручение. Однажды — день и час пока скрыты от меня, — родится на свет чародей, равный мне по силе и могуществу, и он победит Моргану. А вы — ваш долг оставаться верными заветам, какие я передал вам, найти этого чародея, наследника моей славы, беречь, учить и направлять. Но времени много может пройти, пока он появится на свет; много, быть может, больше, чем человек живёт на свете. А потому я дам вам особую силу — силу противостоять времени. Не коснётся вас старость, пока вы не найдёте и воспитаете моего наследника, пока вы не одержите победы над Морганой или — над злом, которое займёт её место. Чтоб получить эту силу, вы дадите обеты, каждый свой. Я удалюсь вечером в лес, а вы придёте ко мне по очереди, выслушаете мой наказ и будете соблюдать его неукоснительно. Иначе магия разрушится, а вас настигнет смерть в ночь Самайна.

Пророчество Мерлина о его наследнике — будущем победителе Морганы — наполнило моё сердце надеждой и радостью; к ней примешивалась тревога — как-то нам удастся выучить и уберечь его? Он ещё не родился; я представила себе новорождённого младенца, лежащего на моих руках, и почти почувствовала его тёплую крошечную тяжесть. Моё сердце преисполнилось нежностью... и страхом, неразумным желанием скрыть его от всех битв и бурь. Неразумным — поскольку тот, кому на роду написано стать героем, непременно им станет, несмотря на все усилия любящих женщин, желающих спрятать его за своими юбками. Так можно погубить, а не спасти. Да, я, кажется, могла это принять... но сможет ли принять эту мысль родная мать?⁽⁴⁾ Я всё думала и думала об этом, пока мы шли по неширокому коридору, что вёл из покоев Мерлина.

— Что мы скажем его матери? — я и не заметила, как произнесла эти слова вслух.

— Или отцу, — откликнулся Бальтазар, — но долг есть долг, как бы там ни было...

Тогда мы ещё не знали, что именно ему придётся искать в одиночку Наследника Мерлина. И найти — слишком поздно, не вовремя, не так...

А Максим между тем молчал.

А потом наступил вечер... Мерлин сидел под старым раскидистым дубом, сложив на коленях сухие руки. Когда я увидела его, он вдруг показался мне совсем хрупким, маленьким и усталым. Чародей, великий и могущественный, был ещё и человеком, а терпение и сила человеческая не бесконечны.

При виде меня он поднялся, произнёс положенные слова заклинаний — гулко и жутко прозвучали они, и будто тяжёлая ноша легла мне на плечи. А потом Мерлин сказал:

— Бери эту силу, я дарую её тебе. Бери и помни: ни слова неправды ты не можешь сказать тому, кого полюбишь всем сердцем.

Пронзительный крик ночной птицы эхом отозвался в лесной тишине.

Дрогнула я, соглашаясь; а делать было нечего.

Ибо я любила Бальтазара. Как можно было не полюбить его? Самый преданный и надёжный друг, самое доброе и благородное сердце! Вот каким был он. И я погубила его!

В тот вечер удалось мне не оставаться с Бальтазаром наедине, и несколько дней я особенно удачно избегала его. Потом он должен был уехать с поручением Мерлина, и я одновременно тосковала по нему, боялась за него — и вздыхала с облегчением, что нет его рядом.

Но вот однажды вечером шла я по тропинке к замку; спускались сумерки, но этого леса, где мы росли и играли, я нисколько не боялась. Его магия была расположена к нам, и лес был нам другом. Вот выплыла из-за тучи луна, освещая всё вокруг серебристыми своими лучами; в её свете вышел мне навстречу человек — и я вздрогнула, прижав к груди руки.

Передо мною стоял Бальтазар, вернувшийся к Мерлину раньше срока.

— Это всего лишь я, — улыбнулся он, — неужели ты испугалась? Или совсем не рада видеть меня?

— Нет, вовсе нет! — воскликнула я и отпрянула, сделала шаг, чтоб убежать скорее в замок, но он остановил меня, взял мою оледеневшую руку в свои теплые ладони — и я замерла, а сердце моё таяло. Вот стояла и стояла бы так, глядела бы в его светлые глаза и ни о чём не думала больше, только о нём; не знаю, сколько мы простояли так; а затем он спросил меня — тихо и нежно, почти жалобно:

— Ты всё уходишь, утекаешь, как вода сквозь пальцы. Неужели у меня нет ни малейшей надежды? Ты знаешь, что я люблю тебя. Ответь же, прошу… ты всегда молчишь и убегаешь, и я не могу больше так.

О, что я наделала тогда! Дело было накануне Самайна. Одну лишь ночь мне осталось бы жить, солги я ему. Но я возжаждала жизни и счастья… Каким коротким было это счастье, какой жестокой и долгой — расплата!

— Я больше никогда не убегу, любимый мой, — ответила я, — потому что люблю тебя всем сердцем…

Даже сейчас воспоминание о той радости, какой осветилось его лицо в тот миг, дорого моему исстрадавшемуся сердцу; дорого воспоминание о первом поцелуе, что я подарила ему тогда, и о том разговоре, какой вели мы, когда шли рука об руку в замок. Голова моя кружилась, и было легко-легко рассказать ему всё, что лежало на сердце, поверить все чаяния и мысли, и услышать в ответ его собственные признания; и каждое его слово отдавалось в моём сердце светлым и радостным эхом.

Бальтазар был удивлён моей откровенностью; позже он сказал, что боялся спугнуть это счастливое настроение и долго собирался с духом, прежде чем осмелился спросить, отчего я переменилась.

Пришлось поведать ему об обете.

Он остановился, поражённый; я испугалась, уж не разочарованье ли увижу в глазах его, услышу в голосе; но он произнёс тихо и серьёзно:

— Прости меня, Вероника. Я не мог и представить себе... прости. Больше я никогда не задам тебе такого вопроса.

— А мне теперь и нечего скрывать от тебя, Бальтазар, — сказала я, склоняя голову ему на плечо,- как же отрадно не иметь тайн от тебя!

Но он сдержал своё слово, ни одного прямого вопроса не слыхала я от него больше. Лишь однажды я воспользовалась этим...

Но в тот вечер я считала, что мне никогда, ничего больше не нужно будет скрывать от возлюбленного. Всё решилось; и верила я, что всё будет хорошо. Мы пришли вдвоём к Мерлину; он сидел за столом и писал что-то в свете свечей; увидав нас вместе, идущих рука об руку, сияющих и счастливых, он понял всё. Мы просили его благословить нас — других людей, родных и близких, не осталось ни у меня, ни у Бальтазара. Мерлин дал нам своё благословение с заметной радостью и удовольствием.

— Не с умыслом ли наложили вы на меня такое обязательство, учитель? — спросила я.

Он только усмехнулся в бороду, и лучики-морщинки собрались в уголках его хитрых глаз.

— Ах вы!..

— Поделом тебе. Теперь не сможешь таиться от своего избранника.

Бальтазар крепко сжал мою руку.

— А я не стану принуждать Веронику к откровенности, наставник.

— А мне и таить от тебя нечего, милый... — прошептала я.

Мерлин только покачал головой, усмехаясь вновь.

Как были мы счастливы! Тёмная, холодная, дождливая осень казалась прекрасней самой тёплой, светлой и благоуханной весны...

Ах, Мерлин, наш бедный наставник! Знал ли он, что чёрная тень неминуемой беды уже нависла над нами? Знал ли, каким кратким будет наше счастье?.. Верно, он пожелал, чтобы мы познали сладостный вкус радости и разделённой любви — прежде, чем отравит нас горечь поражения...

А беда уже стояла у порога, беду уже нёс в руках своих тот, от кого мы её не ожидали.

Макс ходил мрачнее тучи с той поры; Мерлин услал его с заданием в столицу королевства, надеясь, что многолюдный и праздничный город развеет его и займёт его мысли; затем отправил Макса за море.

Трудно было нам бороться с Морганой; всё больше и больше чародеев шли за нею; кого она брала хитростью, кого запугивала, а между тем нас, сторонников света, становилось всё меньше. Всё ожесточеннее была борьба. И вот узнала я, что один из друзей наших предал и бросил нас; его слуга, бежавший от предателя-господина к Мерлину, нашёл меня в лесу у замка, но прежде...

До сих пор стоит у меня перед глазами эта картина: тихая и мирная дорога; густая тень дубов — едва-едва золотое солнце проникает сквозь ветви, сплетённые над головой; пение птиц — переливчатое, летнее, звонкое; прохладный аромат леса веселит душу, и всё вокруг вселяет надежду.

"Можно ли поверить, что в этом мире, таком чудесном, существует жестокость и зло?" — сказала я самой себе, и тут, словно в ответ на мои мысли, кто-то окликнул меня со спины. Не сразу я узнала голос Макса, а обернувшись — не сразу узнала его самого: загорелого, разодетого в великолепные заморские одежды.

— Здравствуй, Максим! Как рада я видеть тебя в добром здравии! — воскликнула я, улыбнувшись. Я не любила его так, как любила Бальтазара, но он был дорог мне, как старый друг и соратник. При мысли о той боли, какую я невольно причинила Максиму, сердце моё сжималось. Впрочем, полагала я, не мог же он вечно обо мне вздыхать! Давным-давно позабыл о подруге детских лет среди заморских красавиц... разве могла я предположить, как долго может человек хранить свою обиду и гнев свой свежими и новыми?..

— А я не рад видеть тебя, — отрезал он, — я тебя ненавижу! Как давно я ждал...

И тут он словно молния метнулся ко мне, схватил за плечи, оставляя синяки, приник к губам — жадно и больно. Это нападение было настолько неожиданным, что я в первый миг замерла, поражённая, не веря такому вероломству. Что он делает? Неужели он?.. Нет, это происходит не со мной! И не Макс, только не он!.. Только не он мог рвать на мне платье, сминая ткань и едва не сдирая кожу, только не он...

А ведь я думала, что со мной такого никогда не случится. Ведь я сильная, могущественная чародейка, я могу постоять за себя и за других. Приспешники Морганы не щадили никого, хватали и детей, и старух, и я поражалась, как это она, сама женщина, может терпеть — и даже поощрять! — такую дикость. У них то, что должно быть лишь проявлением любви, становилось способом извращённого унижения... И чтобы Максим был таким же, как они!..

— Такая же, как все, дрянь... ты!.. — прошипел он над моим ухом.

...Я быстро опомнилась и постаралась оттолкнуть его; но и магия не могла помочь мне — ведь силы наши были примерно равны. Мы боролись, как две змеи на тех старинных узорах, ломали ветви кустарника, разросшегося вдоль дороги, под сенью дубов. Наконец я смогла освободиться; я убила бы его в тот миг, но тяжёлый топот копыт раздался на дороге, и мы с Максом остановились, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга.

Между тем топот копыт быстро приближался. Вот из-за поворота показался всадник на взмыленном коне. Конь упал, оступившись, и я подбежала к всаднику, помогая ему выбраться из-под лошади; несчастное загнанное животное умирало, а человек с посеревшим от пыли и усталости лицом отчаянно вцепился в мою руку. Прохрипев свою страшную новость, он пошатнулся и упал замертво. Такие уж чары наложил на него хозяин — ослушание грозило бедняге смертью, и он принёс эту страшную жертву. Увы! Его жертва оказалась напрасной, как и многие тысячи других жертв.

Максим тихо подошёл ко мне, и я отпрянула, подняв руку:

— Не приближайся!

— Ты имеешь право убить меня. Прости... или мне нет прощенья, — страдальчески произнёс он, — будет справедливо, если за минутное безумие мне придётся расплатиться вечной твоей немилостью. Или жизнью. Я согласен. Убей меня... я рад буду принять смерть от твоей руки.

Несчастный вид его и потухший голос подействовали на меня, глупую, легковерную. К тому же известие о предательстве означало, что ряды наши вновь поредели...

— Не надейся. Живи теперь с этим! Пусть Моргана пытается убить тебя... и не попадайся мне на глаза!

Я развернулась и ушла, и слёзы гнева и горя текли по моим щекам. Приближаясь к замку, я кое-как убрала следы нашей с Максимом борьбы; хорошо быть колдуньей, которая легким движением руки может вернуть на место рукав, убрать с юбки грязь, а с лица и рук — царапины. Я обхватила себя за плечи, шепча заклинание, чтоб исчезли синяки; меньше всего мне хотелось, чтобы Бальтазар увидел их и понял, что произошло. Не для того я оставила Макса в живых, чтобы они сошлись в поединке! Холодный ужас нахлынул на меня: как же я ему покажусь теперь? Я чувствовала себя запятнанной, недостойной, обесчещенной одним намерением Макса обойтись так со мной. Какими же глазами я буду смотреть на Бальтазара?..

А он уже шёл мне навстречу.

Должно быть, выражение лица у меня было самое отчаянное, и я поторопилась рассказать ему тяжкую весть о предательстве; Бальтазар ахнул и обнял меня, и я тихо, бессильно заплакала, спрятав лицо на его груди. Его теплое прикосновение словно стирало всю грязь и боль. Нет, напрасно я боялась!..

— Да ты дрожишь вся... тише, не плачь. Мы справимся, а этого мерзавца постигнет ещё наказание! Тише, не плачь, мы справимся... — он погладил меня по голове и снял с волос моих листик, который я в спешке не сумела убрать; тут я обернулась, услыхав шаги, и увидела, что идут к нам Мерлин и Максим⁽⁵⁾.

А на следующий день мы, ученики Мерлина, разъехались из замка, оставив наставника практически в одиночестве, среди других учеников и отряда воинов. В то время всякий раз, расставаясь, мы понимали, что можем и не увидеться больше, и всё же до сих пор мне трудно поверить, что тогда мы прощались навсегда.

Когда мы вернулись, замок был объят пламенем; как огромный факел, он пылал в темноте. Мы с Бальтазаром въехали верхом во внутренний двор замка, чтобы увидеть — весь отряд наших воинов, лучших из лучших, разбит и повержен. Раненые, мёртвые и умирающие, они лежали на камнях. Алые отблески пламени падали на искажённые мукой лица...

Полы в большом зале, ступеньки лестниц были скользкими от крови.

Наверху, в башне, лежал на полу умирающий Мерлин; он ещё дышал, и с хрипом вырывалось из его груди дыхание, а кровавая пена выступала на пересохших губах.

В тот миг, когда в дверном проёме я столкнулась лицом к лицу с Морганой, один из темнейших ритуалов казался мне единственным выходом. Как некогда я не ожидала нападения от Макса, так и Моргана не ждала, не думала, на что я могу решиться. Лишь это помогло мне справиться с нею...

Но победить её мне не удалось. Ни колдовских моих сил, ни душевных не хватило бы на это; всё, чего я добилась, — это того, что две наши враждующие души оказались заключены в одной несчастной оболочке — в моём собственном теле.

Над которым я быстро потеряла власть.

Моё тело не повиновалось мне больше; оно не принадлежало мне; мой голос замолк, и её слова срывались с моих губ. Любое сопротивление её силе отдавалось невыносимой болью, страшней которой я не испытывала ничего.

Бальтазар! Он должен был спасти меня, но не мог убить, и потому погрузил в долгий, тихий сон без сновидений.

Для нас — для меня и Морганы — сон длился недолго, а между тем прошла тысяча лет, и наступил день последней битвы — и последнего поражения, горечь которого оказалась страшней всего, что могло случиться.

Мир перестал быть белым. Всё, что было в нём светлого, чистого, прекрасного и благородного, — всё оказалось уничтожено, измарано, унижено, разметено.

На зов Морганы — зов, сорвавшийся с моих уст! — из своих могил поднялись мертвецы, бывшие чёрные маги, послушные воле новой Повелительницы.

Она звала — и они поднимались, зловонные, уродливые чудовища... из курганов в степях, где ждали своего часа среди золота; со дна морского; из подземелий под старинными городами; выходили из пирамид, что высятся на берегах Нила, и из многих-многих мест, появившихся позже. Они кочевали в степи; они командовали кораблями, насылая штормы и бури; они служили коварным и жестоким фараонам египетским; они с постными лицами изуверствовали в застенках инквизиции, они... они восстали из своих могил, чтобы творить ещё большее зло под началом Морганы.

Не её — моё лицо знали те, кто поклонялся ей, и те, кто осмеливался бороться, и те, кто в страхе бежал и прятался. Она отыскивала всех, жадно, ненасытно, как дикий зверь... хуже зверя!..

И я слышала её голос, я чувствовала её ярость, озлобление и безмерную, безумную жажду крови и власти. Она наслаждалась чужим унижением и страданием, как дорогим вином, как объятиями любовника...

Да. У неё было много любовников, но ни одного возлюбленного.

Она никого, никогда не любила — и не знала счастья взаимной, разделённой любви.

Точно змея холоднокровная, она не знала благодарности.

И я ненавидела — и жалела её.

Власть над миром!

Пожалуй, она добилась своего.

Сложная, запутанная, полная тонкостей и противоречий цивилизация, развившаяся на земле за тысячу лет, была разрушена ею до основания.

Осталась лишь жалкая, запуганная, униженная толпа. И если зарождалась среди них, в чьём-то бесстрашном сердце, искра благородства, смелости и добра, — люди сами же гасили её. Не осталось книг и песен, не осталось музыки и стихов, преданий о прошедших веках и мечтаний о будущем; некому было хранить и передавать их.

Остался лишь страх, бешеный, животный, в котором уже так мало было человеческого!

Остались монстры — бессловесные слуги Повелительницы.

И осталась она сама — одинокая, яростная, не знающая покоя; жива была и я, с моей болью, раскаянием и памятью о прекрасном прошлом.

Всё сбылось. Я стала причиной раздора между друзьями, принесла войну там, где желала мира; моя красота стала проклятием; я стала причиной смерти Мерлина — ведь из-за меня, чтоб отомстить мне, Максим предал нас. Я стала причиной смерти Бальтазара. Я погубила его! И я познала всю горечь поражения, все страдания и муки Морганы, потому что мы с ней стали единым целым — и видели друг друга насквозь.

Мой слабый голос замирал, но она слышала меня — и страдала.

Прав был и Мерлин!

Одно утешение я знала, какое было неведомо ей: я была рада, искренне рада, что Бальтазар мёртв и не видит того ада кромешного, в какой Моргана превратила белый свет. Я была рада, что мне, а не ему довелось стать орудием в руках злодейки, и носить в себе её, как паразита, пожирающего изнутри, как гриб, что поедает дерево, на котором растёт... Я была рада, что наставник не видел всего этого и не знал той горечи, которая отравляла меня.

Настало время, когда живые завидуют мёртвым.

Я опустилась до мелкой, жалкой мести; мои воспоминания о минувшем счастье, моя горькая радость при мысли о смерти любимых мною людей — мужа и наставника, — всё это язвило Моргану и заставляло корчиться в муках.

Она была несчастна, Владычица Тьмы, навевающая страх... о, как она была несчастна!..

— Ты никогда не сможешь владеть миром, Моргана, — повторяю я ей день и ночь, — где тебе, если ты не владеешь даже собой! Ты — рабыня своей ненависти и своих неуёмных страстей. Мне не повинуется моё тело, мои губы произносят то, что хочешь сказать ты, но я была хозяйкой самой себе, жила и любила, а ты всегда была и будешь рабыней злобы, нищей, последней нищей!

Горячие слёзы текут по моим щекам, невыносимая боль скручивает, пронзает тысячей кинжалов. Пускай! Мне всё равно. Но какое горькое, невыносимо горькое чувство!

Как хотелось бы мне закричать от этой боли!

Но я не могу...

Ты никогда не сможешь владеть миром, Моргана...

...но живые всё равно завидуют мёртвым в нём.

1) Прототипом обета в нынешнем фанфике является такое явление в кельтской культуре, как гейс. Это запрет-табу, который принимали для "равновесия": в обмен на какой-то дар, чаще всего вручаемый богами, или же в наказание. Считалось, что тот, кто нарушит гейс, умрёт на Самайн.

Вернуться к тексту

2) Здесь должны были быть отсылки к кельтской мифологии, а вылезла цитата из "Двух капитанов" Вениамина Каверина. Внезапно.

Вернуться к тексту

3) Перечислено значение имён учеников чародея: Вероника, Максим, Бальтазар. А как ещё объяснить, откуда в раннесредневековой Британии появились люди с такими экзотическими для тех мест именами? Ладно ещё "Максим", римское наследие, но остальные...

Вернуться к тексту

4) Навеяно легендой о Парсифале, рыцаре Грааля, которого мать безуспешно пыталась спрятать и отвратить от опасной рыцарской доли.

Вернуться к тексту

5) Сценка, подсмотренная в поэме "Жизнь Мерлина" Гальфрида Монмутского. Правда, там обличающий листик в волосах носила по-настоящему неверная жена, а не жертва покушения.

Вернуться к тексту