Проклятье Марены (джен)

По дороге в дом Берёзовых Маша постоянно чувствовала смутную тревогу. Ночь в поезде она провела в полудрёме, пытаясь поудобнее устроиться на твердом сиденье, кутаясь в шерстяную шаль. Только к утру ей удалось ненадолго забыться сном, в котором она вновь была дома. Надоевшее институтское платье висело в шкафу. Было лето, и за окном шумели покрытые нежно-розовыми цветами вишни. Маша собиралась в сад. Она надела соломенную шляпку с широкими полями, завязала под подбородком розовые ленты и выбежала на крыльцо. В саду стоял накрытый к чаю стол. Отец возился с самоваром, мать и сестры раскладывали фрукты и сладости. Младший братец поднял над головой связку баранок, она раскачивались на ветру, и баранки, ударяясь друг о друга, мерно постукивая: тук-тук, тук-тук… Маша открыла глаза — поезд шел по мосту, и рельсы отдавали громким тук-тук, тук-тук. Сон оставил после себя горькое чувство. Потеря состояния, болезнь матери, смерть брата, неудачный брак старшей сестры Анниньки... Давно была продана усадьба, и теперь оставшееся семейство ютилось в небольшой меблированной квартире в уродливом доходном доме, вокруг которого не было никакого сада, только чахлый клен да веревки с вечно сушащимся бельем, да кучи мусора.

Утром, когда первые лучи солнца заискрились в изморози на окнах, Маша обрадовалась, предвкушая погожий день. Однако, когда поезд наконец подошел к станции, обманчивое осеннее солнце быстро скрылось в тучах, задул порывистый, пронизывающий ветер.

Машу уже ждали. Возница, молодой парень в синем латаном зипуне, с кнутом, лихо торчащим из сапога, подошел ней и, неловко поклонившись, спросил:

— Это вы госпожа Старцева?

— Я. Я к Берёзовым…

— Меня послали вас встретить.

Он подхватил ее чемодан одной рукой, шляпную коробку — другой, и бодро зашагал с платформы. Маша еле поспевала за ним. Извозчик подошел к открытой четырехколесной бричке, в которую была запряжена пегая худощавая лошадь, легко покидал в нее Машин нехитрый багаж и вспрыгнул на облучок. Маше неловко было забираться в бричку, но возница не догадался или постеснялся протянуть ей руку и помочь, а просить его Маша не решилась. Она встала на ступеньку, подтянулась и довольно неловко перевалилась в бричку. Возница, не обернувшись, щёлкнул кнутом, и бричка тронулась.

Стылый ветер продолжал дуть, Маша жалела, что у брички нет откидного верха, чтобы хоть как-то от него укрыться. Лошадь шла неспешной трусцой по ухабистой дороге, и Маша, которая поначалу с любопытством разглядывала проплывавшие мимо домики, огороды и сады, в которых полным ходом шёл сбор урожая, теперь вперила взгляд в заплатку на спине возницы и думала лишь о том, чтобы тряска поскорее кончилась. Ухабистая дорога сменилась травянистой тропинкой, уходящей вверх на холм, и возница снова щёлкнул кнутом, чтобы поторопить спотыкнувшуюся лошадь. Наконец бричка въехала в город, который в другую погоду мог бы показаться симпатичным. Но под серыми тучами и заморосившим дождем стены приземистых домов казались серыми и ветхими, с потемневшими крышами, напоминавшими шапки на опущенных головах траурной процессии. Маша разглядывала редких торговок в пестрых платках, водовоз понукал неспешно бредущую клячу. Они явно подъезжали к центру города — дома стали выше и богаче, а дорога стала мощеной, и тряска возобновилась. Копыта лошади звонко стучали по брусчатке. Борясь с подступившей к горлу дурнотой, Маша закрыла глаза и открыла их, только когда почувствовала, что бричка встала. Они остановились перед высоким, в два этажа, деревянным домом с резными наличниками. Вход с улицы был заколочен досками, которые переходили в плотный забор с калиткой и воротами. Ворота широко отворились, напоминая пасть голодного животного, и бричка вкатилась во двор. Но осмотреть его Маша толком не успела. Какие-то люди подошли к бричке и помогли Маше вылезти из нее. Кто-то взял её чемодан.

— Господа ждут, пойдемте, пойдемте, — торопила женщина ростом по плечо Маше в красном с зелеными цветами платке. Она взяла ее за руку пониже локтя и уверенно повела за собой по ступеням крыльца, через деревянные сени, в которых пахло сыростью, в комнатку, в которой уже ожидало семейство Берёзовых. Все плыло перед глазами Маши, в глазах вспыхивали зелёные и красные узоры с платка. Она вздрогнула, когда мужской голос назвал её Марией Ильиничной, и поспешила вытащить рекомендательное письмо. Оно застряло в коричневой расшитой бисером сумочке, так что Маша изрядно его измяла и также почти вслепую протянула купцу Берёзову. После короткого приветствия и знакомства рослая женщина вышла из-за спины купца и повела Машу за собой. Снова череда комнат, ступеньки… Девочка Вера, которую Маша приехала учить, без устали скакала вокруг них, рассказывая, что она умеет читать и писать, и рисовать у неё тоже получается, а братик Лёка читает всё ещё по слогам, а ещё он постоянно болеет, и за ним ходит нянечка баба Паня, только Вере она не нравится…

— Вот твоя комната, здесь будешь жить, — распорядилась рослая женщина.

— Спасибо, — тихо поблагодарила Маша.

— Меня звать Глафирой, я здесь ключница, — сказала она. — Вещи твои сейчас принесут.

Она развернулась и ушла. Маше было неприятно слышать от неё обращение на ты, но возразить она не посмела.

— Мы весь день вчера наводили здесь уют, — уверенно сказала Вера, без какой-либо робости заходя внутрь. — А прямо напротив — комната, где мы с Лёкой играем и спим.

Маша осмотрелась. Комната была большой, в углу у окна стояла кровать с горкой подушек. С противоположной стороны стоял шкаф светлого дерева с резными дверями и китайская ширма, за которой был спрятан умывальник. Посередине располагался громоздкий стол, покрытый вышитой скатертью.

— Вот, я сама вышивала, — Вера уселась на кровать и ткнула пальцем в криво вышитую салфетку на одной из подушек. Маша подошла, взяла салфетку в руки и улыбнулась, разглядывая орнамент из ягод и грибов.

— Очень красиво.

Вера зарделась от похвалы.

— Мы будем читать книжки, да?

— И читать книжки, и учить историю, и французский, и немецкий, и рисовать...

— Ух ты! — воскликнула Вера. — Побегу за Лёкой, ему тоже будет интересно! — Она вскочила с кровати и резво убежала из комнаты.

Маша, оставшись одна, вдохнула полной грудью, однако воздух показался ей затхлым и влажным, как в подполе, который давно не проветривали. Она подошла к окну и отворила скрипучую раму, запуская холодный осенний ветер, но уж лучше он, чем странный гнилостный запах в помещении.

Окно выходило во внутренний двор. Маша увидела бричку, которая ее привезла, возница обтирал сеном впалые бока лошади. Откуда-то со стороны конюшни прибежала молодая дворовая девка, на ходу поправляя растрепанную косу. Возница окликнул ее, но она, не удостоив его и взглядом, поспешила дальше в дом. Совсем скоро Маша услышала шаги в коридоре, и в комнату вошла та самая девка, таща тяжелый Машин чемодан, за ее спиной болталась на тесёмке Машина шляпная коробка.

— Хозяйка велела принести, — сказала она, опуская тяжелую ношу на кровать. — Я сейчас разложу ваши вещи…

Маша смотрела на ее красные нечистые руки, ей показалось, что из-под рукава показался синяк на запястье. Ей стало нехорошо, когда она представила, что эта девка будет касаться её платьев, блуз и юбок такими руками.

— Нет, — сказала Маша, — не нужно, я сама.

Девка посмотрела на нее с удивлением, но, видимо, истолковала слова Маши по-своему, и лицо ее смягчилось.

— Меня звать Евдокия. Если что-то понадобится, кликните меня.

— Хорошо.

— Хозяева у нас ничего, обвыкнетесь. Вы с дороги, наверное, голодная, скоро господа будут завтракать, коли вас с собой не позовут, спускайтесь в кухню, Глафира что-нибудь вам наготовит. Она на вид строгая, но её можно подмаслить.

Евдокия неловко поклонилась и направилась к выходу из комнаты, но в дверях столкнулась с вихрем, состоявшим из Веры и Лёки. Дети схватили её за руки и, смеясь, закружились с ней, рискуя напороться на дверь или угол шкафа. Они кружились и смялись уже втроем, все быстрее и быстрее, а Маша молча на них смотрела, не зная, как остановить это, и стоит ли останавливать, но тут раздался женский окрик с улицы:

— Евдокия! — дворовая девка, виновато опустив голову и подняв плечи, побежала на зов, а дети бросились на кровать и устроились между чемоданом и шляпной коробкой.

— Здравствуйте, — сказал Лёка. Он был одет в белую рубашонку, которая была крест-накрест перевязана серой шерстяной шалью. На его ногах были вязаные джурабы. У него были такие же светлые глаза, как у сестры, а русые волосы коротко обрезаны. Маша поспешно захлопнула окно, чтобы ещё больше не простудить Лёку.

Маша смотрела на детей, дети смотрели на Машу.

— Вы нам привезли интересные книжечки? — умильным голосом спросила Вера.

— Конечно, книги, по которым мы будем учиться, — Маша открыла чемодан и вытащила из-под одежды несколько книг. Это были «Хрестоматия» Галахова, «Письма русского путешественника» Карамзина, сборник од Ломоносова, стихи и переводы Жуковского, а ещё любимые и зачитанные до дыр «Приключения Робинзона Крузо»… Маша задумалась, какая книга будет интереснее детям сейчас, но пока она размышляла, Вера углядела в чемодане и вытащила её берестяную шкатулку с украшениями и теперь с интересом их разглядывала, а Лёка деловито расшнуровывал шляпную коробку.

— Ах, какая прелесть, — приговаривала Вера, вытаскивая нитку бисера, браслет из фальшивых жемчужин и серебряное колечко, которое тут же оказалось на ее пальце. — О, а вот это мне нравится больше всего, — на ладони Веры оказалась маленькая янтарная брошь в виде пчелы. — Какая замечательная. Как бы я хотела иметь такую же, — мечтательно протянула она. Лёка тем временем вытащил из кармана складной ножик и принялся перерезать не поддавшиеся детским пальцам узлы. Лезвие мочалило веревку, оставляя глубокие царапины на крышке. Наконец тяжелая коробка ухнула на пол, а в руках Лёки осталась лишь крышка.

— Птенчики, чем заняты? — в комнату Маши вплыла купчиха.

— Помогаем Марии Ильиничне разбирать вещи, — ответила Вера.

— Какие вы у меня молодцы! Пора завтракать. Умывайтесь — и за стол. Мария… кхм… Ильинична, — продолжила она, — вы тоже будете есть с детьми в детской. Поторопитесь.

Купчиха увела Веру и Лёку, и Маша наконец-то смогла закрыть дверь. Собрала разбросанные по покрывалу украшения и от греха подальше убрала шкатулку в шкаф. Наскоро умывшись, она вышла из комнаты и отправилась в детскую. Дети сидели за круглым низким столиком, кроме них за столом восседала сморщенная старуха. Ее седые волосы были убраны под серый платок, черты лица ее были грубыми, словно вырезанными из камня. Как скала, нависала она над детьми.

— Здравствуйте, — сказала Маша, проходя к столу.

— Опаздываешь, — старуха указала на свободный стул. — Меня звать бабой Паней.

Она не смотрела на Машу и раскладывала по детским тарелкам пирожки. Дети пили молоко с пирожками, а бабе Пане и Маше принесли миски со вчерашним супом, только Маше ещё поставили хлеб с маслом, ложечку икры и кусочек рыбы, а старухе принесли лишь четверть затвердевшей ржаной булки, которую она с трудом могла прожевать. Они не разговаривали, видимо, детей приучили молчать за столом. Маша прислушивалась к звукам жевания, хлюпанья и чавканья и пыталась есть. Время от времени Лёка глубоко и надрывно кашлял, так что Маша не выдержала и спросила у бабы Пани:

— Что с Лёкой? Чем он болеет?

Баба Паня с неудовольствием посмотрела на неё, но прежде, чем успела ответить, Вера выпалила:

— Это всё проклятье! С тех пор, как нас прокляли, Лёка постоянно хворает и скоро умрёт.

— Это неправда! — закричал Лёка и вдруг разразился слезами. — Всё ты врёшь! Баба Паня, скажи, что она врёт!

Баба Паня тут же подскочила к нему, принялась гладить по голове и охать:

— Лёка, Алёшенька, птенчик мой, нет никакого проклятия, я над тобой молитовку прочитала, святой водой тебя умыла, всё, нет никакого проклятья, слышишь? Ну-ка, гернантка, скажи, чему тебя учили, бывают проклятия али нет?

Маша вздрогнула и не сразу поняла, что «гернантка» — это она.

— Нет, Лёка, проклятий не существует. Вера, зачем ты расстраиваешь Лёку?

Но девочка не ответила, она как ни в чем не бывало продолжала жевать пирожок и высокомерно посматривать на брата. Лёка тоже скоро успокоился, хоть и продолжил хлюпать носом и отказывался слезть с колен бабы Пани.

После завтрака Маша забрала детей в свою комнату, усадила за стол и положила перед ними книжки. Нужно было составить расписание занятий, не забыть про прогулки, про танцы, про французский... Она подошла к окну и увидела, как Евдокия идёт по двору с пустыми вёдрами, а возница, нагружавший бричку каким-то товаром, провожает ее взглядом.

* * *

Маша и впрямь быстро обвыклась в доме Берёзовых.

Она привыкла к тому, что, казалось, все старухи города решили по очереди навестить бабу Паню и под этим предлогом поглядеть на «гернантку». В первые дни Маша то и дело натыкалась в доме и во дворе на старух, которые с любопытством разглядывали её. Однако обычная Маша, видимо, не соответствовала их ожиданиям, и выражение их лиц становилось брезгливым.

— Ох, худенькая какая, — говорила громким шёпотом одна такая старуха, у которой не было половины верхних зубов, бабе Пане. — Она хоть по англицки может?

— Не может, — довольно улыбалась баба Паня, — она только хранцузский знает.

— Во-от, — протяжно отвечала старуха, — а гернантка Атласовых — может.

— Да, наша пожиже будет.

Старуха недовольно цыкнула, а Маша с горящим от стыда лицом взяла со стула шаль, за которой зашла в детскую, и поспешила в свою комнату, где её уже ждали Вера и Лёка.

Маше пришлось привыкнуть и к тому, что купец Филимон Михайлович любил время от времени многословно отчитывать своих людей, причем всем присутствующим полагалось отложить дела, которыми они были заняты, и, понурив головы, слушать многословные излияния.

Когда Маша стала свидетельницей этому в первый раз, её охватил ужас, она попыталась уйти в другую комнату и забрать с собой детей, но Глафира предусмотрительно положила тяжёлую руку ей на плечо и, выпучив и без того большие глаза, замотала головой. И Маша поняла, что ей придётся остаться до самого конца. Возможно, не останови её Глафира, она разгневала бы Берёзова ещё больше. Маша с беспокойством поглядывала на детей: как повлияет на них эта сцена? Но Вера и Лёка, очевидно, привычные к таким излияниям батюшки, лишь с интересом наблюдали за происходящим и хихикали в ладошки.

Как-то раз купец Берёзов отчитывал нерадивых работников, стоя посреди двора в своём домашнем засаленном шлафроке, пояс от которого был давно потерян, так что купец был вынужден придерживать его полы рукою, и в восточных туфлях на босу ногу.

— Третьего дня я договорился о поставке двадцати шести пудов пеньки и восьми пудов каната. Кто-то, думаете, попросил у Филимона Михайловича бумагу с подписью? Нет, потому что все знают, что моё слово — твёрдое, купеческое. А тебе, Федька, я вчера велел залатать крышу в конюшне. Ты мне что сказал? А? Отвечай!

— Да, Филимон Михайлович, залатаю.

— И что, залатал?

— Так с утра дождь… — попытался объясниться возница Фёдор, которого Филимон Михайлович не в добрый час застал у конюшни. Они с дворником Панкратом сидели на порожке, пережидали дождь и курили.

— Отговорки! — погрозил мясистым пальцем Филимон Михайлович. — Не давши слово — держись, а давши — крепись! И что мне с тобой делать?

— Филимон Михайлович, — развёл руками Фёдор, — да как бы я латал крышу, дождь же…

— Чтобы до вечера всё было сделано, не то завтра же прогоню, и возвращайся в свою деревню не солоно хлебавши, понял?

— Батюшка, что ж ты так гневаешься, — заговорила купчиха, — лентяй этот Фёдор, каких мало, а ты надрываешься. Полно, выпей лучше наливки для петиту…

Тут же из-за её плеча появилась Глафира с подносом, на котором стояли штоф и рюмка. Филимон Михайлович сразу подобрел, погрозил пальцем Фёдору, но уже не так строго, налил себе наливку и, не закусывая, выпил. После этого махнул рукой, отпуская зрителей идти по своим делам.

Но с чем Маше смириться было тяжелее всего, так это с заигрываниями старшего сына Филимона Михайловича — Савелием Филимоновичем. Фигурой и лицом он походил на отца, только был моложе, субтильнее и неприятнее. Под его носом росли редкие рыжеватые усики, которыми он, очевидно, гордился, но на которые на самом деле смотреть было неприятно. С Машей он разговаривал редко, но не упускал возможности при случае поставить её в неловкое положение. Однажды Маша занималась с Верой и Лёкой французским.

— Если ваш⁽¹⁾ — это корова, — улыбаясь спросила Вера, — то как будет "коровка" — вашка?

— А курочка — пулетка⁽²⁾, — тут же подхватил Лёка. — А собачка — шьенка⁽³⁾!

— О, французский, — в детскую без стука заглянул Савелий Филимонович. — Я тоже немного знаю этот язык. То здесь слово услышишь, то там подхватишь. Мария Ильинична, не напомните, как переводится кюль⁽⁴⁾, а то что-то я запамятовал?

— Кюль, кюль, — тут же подхватили новое слово Вера и Лёка.

— Я не знаю, что оно означает, — смогла лишь ответить Маша, чувствуя, что краснеет до корней волос.

— Жаль, — топтался в дверях Савелий Филимонович. — А то мой знакомый недавно сказал одной барышне, что у нее un gros cul et de gros seins⁽⁵⁾. Барышне это так понравилось, она смеялась до упаду. Что бы это могло значить?

— Н… не знаю, — упорствовала Маша.

— Жалко, — ответил Савелий Михайлович и наконец ушёл.

Он постоянно пытался сказать Маше какую-то скабрёзность и ожидал, что она оценит это и рассмеётся. Однажды он даже показал ей коллекцию своего лубка. Стоя к ней неприлично близко, он листал отпечатанные на дешёвой бумаге листы, среди которых, помимо басен и анекдотов, встречались и довольно откровенные сцены с полуголыми женщинами и развратными мужчинами. Это был первый раз, когда, закончив разговор с Савелием Филимоновичем, Маша, прижимая руку ко рту, бросилась наружу, во двор, она забежала в отхожее место, где её вырвало.

Тем же вечером она услышала из гостиной женский хохот, дверь была приоткрыта, и в щелку она увидела, как Савелий Филимонович показывает тот же альбом Евдокии. Она хохотала и прижималась к нему всем телом. Вздрогнув, как будто она увидела что-то мерзкое, Маша поспешила в свою комнату.

* * *

Холодна и глубока

Течет Смородина-река

Маша спала, и снился ей сон. Во сне она видела девушку — не красавицу и не дурнушку, явно крестьянку. Её черные волосы были растреплены, заплаканные глаза напоминали провалы. На ней был сарафан и старенький шушун, перевязанный пояском. Она шла напрямик через лес, не разбирая дороги. Раздался шум воды, деревья словно раздвинулись, и девушка оказалась на крутом берегу быстрой реки, через которую был перекинут крепкий деревянный мостик с перилами.

Я нага, и я боса

Расплелась моя коса

Девушка направилась к мостику, так и эдак пыталась она подняться на него, но у нее ничего не получалось, словно неведомая сила не пускала. Но ей зачем-то очень нужно было попасть на другой берег.

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь

Тогда она спустилась к самой кромке воды, собралась с духом и, не разуваясь и не снимая шушуна, шагнула в холодную воду. Вода поднималась все выше, но она упорно шла вперед, даже когда ее волосы, словно водоросли, закачались на поверхности, даже когда ее макушка скрылась под водой…

На смерть или на живот

Перейду Калинов мост

«Ульяна!» — раздался душераздирающий женский крик, от которого Маша резко проснулась.

Но все было тихо. Болезненная сентябрьская луна заглядывала в окно, освещая комнату белым светом. Маша выглянула на улицу: во дворе было тихо и темно, с улицы виднелся зажжённый фонарь, так что можно было ещё спать. В комнате было тепло, однако Маша почему-то почувствовала озноб. Шепча слова молитвы, она вернулась в постель и накрылась одеялом с головой. Но стоило её голове коснуться подушки, как Маша снова заснула, и сны ей до утра снились лёгкие и приятные.

* * *

Маша любила гулять с Верой и Лёкой. Они выходили со двора и шли по мостовой вперед, пока она не заканчивалась, а затем сворачивали в рощу. Здесь росли молодые деревца рябины, липы, берёзы, каштана. Их тонёхонькие облетающие ветви трепыхались на ветру, опавшие листья золотым ковром лежали на земле. Вера и Лёка бегали, искали на земле каштаны и не успевших заснуть на зиму лягушек, которых тут водилось в изобилии из-за бурного ручья. Маша боялась, что дети могут промочить ноги, и не разрешала им подходить близко к воде. Ещё одной причиной было то, что на другом берегу ручья часто гуляла гувернантка с детьми помещиков Атласовых — двумя мальчиками возраста Веры и девочкой помладше. Гувернантка была немного старше Маши, и Маше очень хотелось с ней познакомиться. Однако гувернантка не подходила и не заговаривала с ними, а если дети заглядывались на Веру и Лёку, спешила увести в другую часть рощи. Вид у неё при этом был сконфуженный, и Маша догадывалась, что это помещики не хотят, чтобы их дворянские дети водились с детьми купеческими. Маше было обидно, потому что Вера и Лёка стали бы им отличными друзьями. Однако она помнила, что и ей с сёстрами в детстве было запрещено играть с деревенскими ребятами, они могли только смотреть в окно на пробегавших мимо их дома детей в пестрых рубашонках, которым, казалось, было так весело играть всем вместе в прятки, лошадок и догонялки. И как здорово было бы ей иметь в этом городе хоть одного человека, равного ей по положению и по кругозору, с которым можно было бы дружить, рассказывать о своих бедах и надеждах. Но, видно, дружбе между гувернантками было не суждено случиться.

* * *

Однажды вечером, уложив детей спать, Маша обнаружила, что в кувшине, стоявшем на умывальнике, нет воды, и спустилась вниз в людскую. Ей практически не доводилось там бывать. Сейчас, когда купец и купчиха легли спать, а Глафира занималась чем-то в другой части дома, слуги, почувствовав немного воли, собрались у самовара. Они не смели пить хозяйский чай или есть баранки, они просто сидели в людской — кто у стола, кто просто на табуретке или даже на корточках, привалившись спиной к тёплой печке, а кто и просто на полу, и разговаривали или прислушивались к разговорам других. Женщины шили. Мужчины курили трубки. В людской было дымно и душно, хотя окошко было распахнуто. Но все затихло, когда в дверях появилась Маша. Она чувствовала себя странно и не знала, как себя вести с этими людьми. Они были гораздо ниже её по положению, но то, что купец платил жалование и им, и ей, словно стирало какие-то границы между ними, уравнивало их, с чем ни Маша, ни слуги не хотели мириться. Вот и теперь никто не встал почтительно перед Машей, потому что она не была хозяйкой, однако все ждали её слова: она могла разрешить им продолжать вести беседы или приказать разойтись, и они беспрекословно послушали бы её.

— Мне бы воды, — тихо сказала Маша, показывая на свой кувшин.

— Я налью, барышня, — дворник Панкрат поднялся с трёхногой табуретки и протиснулся через других слуг к ведру с водой, которое стояло у печи.

В людскую, потеснив Машу, вошёл возница, принеся с собой запахи пота и конюшни.

— Фи, — тут же сморщила нос Евдокия, — только сегодня здесь убрала, так снова проветривать!

— Извини, что от меня не пахнет цветами, — едко ответил Фёдор. На нём был его неизменный зипун, на рукаве которого теперь зияла прореха. — Рукав совсем оторвался, кто б зашил.

Он смотрел на Евдокию, а она смотрела прямо перед собой.

— Попроси у Глафиры нитки. Я тебе что, сестра али жена? Сам порвал, сам и залатаешь!

Возница побледнел и вышел вон, а Панкрат набрал воды и отдал Маше полный кувшин. Маша взяла его и отправилась было к себе в комнату, но увидела стоявшего в сенях сгорбленного возницу. Вид у него был такой отчаянно-грустный, что Маша не смогла пройти мимо.

— Фёдор, — сказала она вполголоса, чтобы её не было слышно из людской. — Ты не расстраивайся из-за зипуна. Хочешь, я зашью?

Маша не хотела зашивать его зипун, этот зипун насквозь промок от его пота, впитал уличную пыль, лошадиный дух и навоз, Маше становилось дурно от одной мысли, что ей придётся прикоснуться к этой вещи. Однако это была единственная помощь, которую она могла предложить.

— К чертям зипун, — сказал в сердцах Фёдор, но тут же обернулся и забормотал: — Извините, я не имел в виду… я не должен был…

— Тебе же платит жалование Филимон Михайлович, разве нет? Скопил бы денег и давно купил бы новый зипун, — предложила Маша.

— Не могу, уже больше года отказываю себе во всем, откладываю каждую копейку…

— Да на что?

— Мне много нужно, двести рублей. Евдокия сказала, что пойдёт за меня, если я ей двести рублей принесу. С тех пор я коплю. Только ей, кажется, всё равно, — жалобно добавил Фёдор. — Она всё на Савелия Михайловича смотрит. А он поступит с ней, как с собакой, надоест — и сапогом по морде… Вы тоже засматриваетесь на Савелия Филимоновича? — спросил вдруг Фёдор. — Что она в нём такого нашла?

— Он похож на лягушку с рыжими усиками, — неожиданно для самой себя сказала Маша и тут же обернулась: не подслушивает ли их кто. Но её слова, казалось, обрадовали Фёдора — он впервые за вечер улыбнулся.

— Спасибо, Мария Ильинична. Иногда здесь так тоскливо становится. Думаешь: может, и правда Берёзова прокляли, а нас всех вместе с ним.

— Кто проклял? — спросила Маша.

— Есть здесь одна сумасшедшая старуха. Иногда приходит к дому и ругает Филимона Михайловича на чём свет стоит, желает смерти, проклинает его до седьмого колена. Сколько раз её прогоняли со двора, только, думаешь, унялась, так нет, через несколько месяцев снова приходит и визжит почём зря.

— А почему? Что ей сделали?

Фёдор посмотрел на неё и с неохотой ответил:

— Разное болтают. Только не нашего это ума дело.

* * *

Маше снились лягушки. Толстые, склизкие, они выползали из-под фундамента дома Берёзовых, заполняли собой внутренний дворик, шлёпали голыми пузами по брусчатке. Маша проснулась больной и усталой. Она почти ничего не съела на завтрак, а ко времени, когда начались уроки, у неё разболелась голова.

— Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей⁽⁶⁾, — читал по слогам Лёка. Вера, которая читала быстрее брата, обогнала его на пару страниц.

— Кто такая чародейка? — спросила она.

— Погоди, я дотуда ещё не дошёл! — возмутился Лёка. — Не говорите ей, Мария Ильинична, подождите!

— Чародейка — это ведьма, ведунья, — отвечала Маша, ей не нравилось, что Вера зазнаётся и дразнит брата, но пока не нашла способа остановить это. — Пока Лёка читает, выпиши непонятные слова в тетрадку, а потом мы их разберём.

Вера надулась и заболтала ногой, зная, что этого нельзя делать на уроке. Маша открыла было рот, чтобы сделать ей замечание, но тут с улицы раздался громкий женский визг, и все трое подскочили к окну. Во дворе худая, одетая в чёрные лохмотья старуха трясла руками и кричала, слуги Берёзова ошарашенно стояли как вкопанные и наблюдали. Вой старухи было сложно разобрать, но постепенно он начал складываться в слова:

— Пр-р-роклинаю! Чтобы тебе пусто было, окаянник! Где моя девочка, моя Улечка? Отвечай! Чтобы ты и твои пащенки, и все вы здесь, чтобы всем…

— Довольно, гоните её прочь, — не выдержал дворник Панкрат и, схватив свою метлу, ткнул помелом старуху прямо в грудь, она упала навзничь и забилась, как в конвульсиях. Маша подумала о рыбе, которую достали из воды и бросили на нагретые солнцем мостки — она так же извивается, задыхаясь. Панкрат и Фёдор подхватили её под руки и вытащили прочь за ворота. Только тогда Маша сообразила, что ей не следовало позволять детям наблюдать эту сцену.

— Она, это она, чародейка! — глаза Веры стали совсем круглыми.

— Она меня прокляла, снова, — зарыдал Лёка, из его глаз покатились крупные слёзы. Маша посадила его себе на колени и принялась успокаивать. Глядя на Лёку, она вспоминала своего умершего брата Аркашу, только если Аркаша был чистенький, и она любила обнимать его и прижиматься щекой к его гладким волосикам, которые пахли свежестью и мылом, то на Лёке была постоянно намотана шаль, от которой странно пахло, и он умудрялся размазывать сопли по её платью.

— Тихо, Лёка, не прокляла она тебя вовсе.

— Каждый раз, как она появляется, Лёке становится хуже, — деловито заметила Вера.

— Что ты такое говоришь, Вера? Хватит дразнить брата. Лучше помоги мне его успокоить.

Но Вера не желала переставать.

— Она приходит, кричит, а потом всё идёт не так. Лёка не болел, а потом она в первый раз пришла, но это не здесь было, а в церкви, и как бухнется на колени перед папой, и как закричит страшным голосом. Лёка был у бабы Пани на руках, напугался и заплакал. И я тоже напугалась. Все напугались, даже мама. Баба Паня нас потом мыла святой водой, но Лёка всё равно начал болеть и с тех пор не поправился, — выдала она почти на одном дыхании. Даже Лёка затих, слушая сестру.

— Но почему? Что она так злится на вашу семью?

— Папа воспользовался не той девкой, — пожала плечами Вера, стараясь выглядеть взрослой. Маша вздрогнула всем телом:

— Что ты сейчас сказала?

— Я сама слышала, как мама говорила папе: "Что, не мог другой девкой воспользоваться!"

— Ты знаешь, что это означает?

С неимоверным облегчением Маша увидела замешательство на лице Веры, но девочка упрямо не хотела сдаваться:

— Ну, прислуживать она ему, что ли, не хотела. Он поехал к каким-то помещикам, и там ему сказали, что ему будет прислуживать крепостная девка, а она отказалась, и он разозлился, но девку всё равно заставили. А эта девка была вольная, и её нельзя было заставлять.

— Вот оно что, — сказала Маша, спуская с колен затихшего Лёку. — Довольно чтения на сегодня. Лучше поиграем.

— В «летает — не летает»? — с надеждой спросил Лёка.

— Да, садитесь за стол.

В течение дня Маше не стало лучше, она чувствовала слабость, голова болела, а Вера и Лёка капризничали больше обычного. Когда баба Паня уложила детей спать после обеда, Маша сказала ей, что выйдет пройтись. Она надеялась, что возможность даже ненадолго покинуть дом Берёзовых поможет ей лучше любого лекарства. Так и оказалось. Хотя дул студёный ветер и накрапывал дождь, Маша почувствовала себя свободнее, едва двухэтажное здание скрылось за поворотом. Хотя Машу отпустили только на час и уходить далеко не следовало, ноги сами понесли её в рощу. Среди дрожавших на ветру деревьев Маша почувствовала себя такой же тонкой и гибкой веточкой, на которую обрушивается немилосердный ветер. Она дошла до ручья и с удивлением увидела на берегу кучу тряпья. Подойдя ближе, она разглядела, что это не куча тряпья, а распластанная на земле старуха. Маша замерла: живая или нет? Но скоро поняла, что к шуму воды примешиваются горючие всхлипы. Маша хотела тихо уйти, но старуха, видимо, ощутила её присутствие и подняла голову, а увидев Машу, села. Лицо её, испачканное в земле, было тёмным, выдубленным ветрами и тяжелой работой, испещрённым морщинами, как мелкой сеткой. Полуслепые глаза были полны слёз, на скуле её виднелся свежий синяк. Маша, повинуясь непонятному побуждению, достала свой платок, намочила в воде ручья и умыла лицо старухи, затем намочила платок ещё раз и приложила к синяку:

— Подержите здесь холодное.

— Спасибо, касатка. Ты кто такая? — прошамкала старуха. Выражение её лица смягчилось, теперь она не выглядела страшной или безумной.

— Я гувернантка.

— У Берёзовых?

— Да.

Старуха покачала головой.

— Сжили они со свету мою Ульянку. Мы поселились неподалёку от деревни, в лесу. Муж мой рубил деревья, а я травницей… Хорошо жили, спокойно, дочка росла, я её тоже травам учила. Но как я овдовела, не стало нам защиты. Как же так, вольные люди да на помещичьей земле… Мы травки собирали, лекарства продавали — откупались как могли. Я уже не в том возрасте была, чтобы на новое место уходить. А вот надо было… Не уберегла Ульянку, ушла она утром травки относить и не вернулась. Берёзов в поместье случился, сделку обмывать приехал. Барин всегда гостям своих девок предлагал. Берёзов возьми и укажи на Ульянку. Кто разбираться будет, вольная или нет, гостю захотелось, значит всё… Вот и схватили её…

Машу трясло, только теперь не от холода или болезни.

— Не снесла такого стыда моя ясочка, утопилась. И теперь нет у меня никого. Живу только для того, чтобы посмотреть, как моё проклятье доберётся до Берёзовых.

— Делай с Берёзовым что хочешь. Но детей зачем пугать? Они в чём виноваты?

— Не волнуйся, — старуха ласково коснулась руки Маши своей морщинистой ладонью, — Марена их в обиду не даст.

— Марена?

— Явь и Навь разделяет речка Смородина. Через неё перекинут мостик, и на мостике этом стоит Марена. Она привечает обездоленных, утешает обиженных, карает обидчиков. И пока Марена не накажет Берёзова, я не умру. А я уже старая, зажилась. Погляжу напоследок, как он мучается, и сама отправлюсь через Калинов мост.

Мурашки побежали по спине Маши.

— Что ж я, окаянная, тебя пугаю, касатка. Вот, — старуха начала рыться в своих лохмотьях, выудила откуда-то небольшую берестяную дощечку и протянула её Маше. Маша не глядя взяла её, подумав, что это образок.

— Вот, теперь тебе точно боятся нечего, гнев Марены тебя не тронет. А платок твой я совсем запачкала, старая дура…

— Ничего, оставьте себе, — сказала Маша, проворно поднимаясь на ноги. Марена, шум ручья, морщинистая старуха, утонувшая Ульяна — от всего этого кружилась голова. Маше казалось, что через ручей перекинулся Калинов мост, и она видит его отражение в бурной воде. — Загулялась я, теперь меня наругают.

— Лети, касатка. И доверься Марене, авось, не наругают, — отвечала старуха.

Машу и правда не хватились. Когда она переступила порог детской, то увидела, что баба Паня только поднимает разоспавшихся детей. Вера была в дурном настроении, а вот Лёка весело рассказывал сквозь кашель, какой замечательный сон ему приснился.

— Лягвы, — говорил он. — Мне снились лягвы, много лягв. И все зелёненькие, хорошенькие. Так и хотелось какую-нибудь поймать, вставить в неё соломинку и надуть.

И Лёка радостно засмеялся.

Вечером Маша вспомнила, что практически ничего не съела за день. Есть всё ещё не хотелось, но на кухне было молоко. Она спустилась вниз и с позволения вездесущей Глафиры налила себе стакан тёплого молока, в который Глафира положила кусочек золотого сливочного масла:

— Вот вам, Мария Ильинична, а то вы с утра ходите бледная, как смерть. Хотите, ещё пироги от обеда остались.

— Нет, спасибо, Глафира.

Глафира ушла, а она осталась сидеть за тёмным деревянным столом и пить молоко. Тучи, висевшие над городом несколько дней, наконец разошлись. В окно заглянул месяц. Как всегда осенью, он казался далёким и холодным, но почему-то при виде ночного светила Маше сделалось легче на душе. Вдруг из сеней донёсся шум шагов. Маша прислушалась: это была не тяжёлая размеренная поступь Глафиры. Кто-то легко и шумно ступал, и вскоре к досаде Маши на кухню вошёл Савелий Филимонович. Увидев Машу, он сделал нарочито удивлённое лицо:

— Мария Ильинична, не ожидал с вами свидеться в такой час да в таком месте.

— Нездоровится весь день, Савелий Филимонович. Спустилась за молоком. Допью в комнате, — Маша решительно поднялась со стаканом в руке, но Савелий стоял в дверях и не двигался.

— Что же это я, пришёл и помешал вам. Мне ужасно неудобно.

— Ничего страшного, я уже собиралась уходить.

— Как же не страшно? Вы весь день учили Веру и Лёку, устали, и тут я, нарушил ваш досуг.

— Право слово…

— Нет-нет, оставайтесь. Видите ли, мне самому иногда становится здесь ужасно одиноко. Отец дал мне хорошее образование, и порой, когда я работаю в его лавке или езжу по делам, я понимаю, что мне и словом не с кем перекинуться, с тем, кто бы меня понял, кто думает о чём-то, кроме пудов пеньки и червонцев. Например, как сейчас, об этом месяце, об этой чудесной тихой ночи…

За время этого диалога Савелий Филимонович продвигался вперёд, а Маша незаметно для себя отступала и отступала, и поняла это, только когда ей в спину ткнулся подоконник. Савелий Филимонович нависал над ней, голос его был благостным, а глаза — насмешливыми и смотрели прямо на Машу.

— Вы не такая, как все здесь вокруг. Такая стройная, воздушная, беленькая… — он схватил её за руку, страстно прижался губами к тыльной стороне её ладони и принялся покрывать поцелуями. Маша почувствовала влажность слюны, лёгкую щекотку его усов — и тут выпитое молоко вышло из её рта и носа. Захлёбываясь и откашливаясь, она вырвалась и побежала прочь, на двор, к отхожему месту, где её долго выворачивало, пока не начало рвать жёлчью. После этого Маша, шатаясь, добрела до колодца, зачерпнула воды на донышке ведра, чтобы не было тяжело поднимать, и затем жадно пила, не обращая внимания на жестяной привкус.

— Он мерзкий, мерзкий, как лягушка, — шептала она. Кто-то положил ей руку на плечо, Маша отшатнулась и обернулась, готовая бежать, но то была лишь Евдокия. С видом победительницы стояла она над Машей, гордо уперев руки в боки:

— Я красивая, я ласкаю его ночами, ловлю каждое его слово. Видишь эти следы на запястьях? Иногда он хочет играть со мной и связывает. Я всё ему позволяю, всё! Чего он в тебе нашёл? Ты бледная и бесцветная.

— Он мерзкая лягушка, зачем он тебе? — отвечала Маша. Голос у неё был хриплый, горло нещадно драло.

— Ну и вид у вас, — опомнилась Евдокия. — Пойдемте тихо в дом, чтобы никто не увидел.

Но Маша лишь сидела на земле, без сил, и дрожала. Евдокия покачала головой и сильно, почти грубо принялась тормошить и поднимать Машу:

— Полноте, вставайте, не нужно здесь сидеть, увидит кто.

Она потянула шатающуюся Машу обратно в дом, освещённый месяцем. Маше казалось, что тень от дома живая и готовится схватить и пожрать их, едва они в неё вступят. Евдокия довела её до комнаты и пообещала убрать беспорядок на кухне. Маша дрожащей рукой вытащила из-под матраса кошелёчек и зачем-то протянула Евдокии серебряный рубль. Евдокия с удивлением посмотрела на подачку, хотела отказаться, но затем взяла и с оскорблённым видом ушла из комнаты.

Маша заперлась комнату и, вспомнив о старухе, вытащила образок, подаренный днём — она совсем про него запамятовала. Однако это оказался не образок. На дощечке был грубо вырезан идол с тонким туловищем и вытянутым, почти треугольным, лицом. В его руках была коса, а на плече сидела большая птица, которая у неумелого резчика совсем не вышла, однако в неровном свете месяца её длинный серпообразный клюв напугал Машу сильнее всего. С негромким вскриком она отбросила идола, и он, проскользнул по дощатому полу под кровать.

— Завтра достану. Достану и выброшу, — решила Маша и легла спать. Почему-то в голове возникли строчки:

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь…

Маша пыталась вспомнить, чем заканчивается этот стишок, пока сон не смежил её веки.

* * *

— Пенька сгнила, — громыхал Филимон Михайлович. Широкими шагами он мерил пол своего кабинета, однако дверь осталась открытой, так что его баритон слышали, казалось, все обитатели дома. — Начали доставать, а она вся в жиже и в плесени. Смрад на весь амбар. Крыша ли протекла, снизу ли подтопило — непонятно, да оно и не важно.

— Что ты, Филимон Михалыч, так убиваешься? Образуется как-нибудь. Почистишь амбар, залатаешь дыру — ещё лучше будет, — ворковала купчиха.

— Что ты, дура, такое говоришь? Где я тебе возьму двадцать шесть пудов пеньки, которые обещал пароходству? Были и нету их, сгнили, растворились в воздухе. Я давал слово, своё купеческое слово, что поставка будет до начала ноября!

— И что? Не в одном же амбаре ты хранишь весь свой товар.

— То-то и оно, что другого нету. Вернее, есть, но не здесь. А пока отправлюсь в Тамбовскую губернию, пока нагружу воз пенькой, пока вернусь — нет, в оговоренный срок не успею.

— Так пароходству лучше получить пеньку, пусть и с опозданием, чем не получить вовсе.

— Что ж мне, — Филимон Михайлович словно её не слышал, — теперь ехать на поклон к Игнату Васильевичу, извиняться, как нашкодившему мальчишке, да скидывать цену за простой? Никогда такого не было. Дед мой, Авдей Данилович, сейчас взирает на меня с небес и гневается: где это видано, чтобы Берёзов так опростоволосился!

— Так и не езжай, зачем тебе самому к нему ехать? Пусть Савва съездит. Он парень молодой, гибкий, с него и спросу меньше. Поговорит с Игнатием Васильичем, извинится, скидочку сделает, трубочку с ним выкурит, рюмочку разопьёт — и дело в шляпе.

— Как бы он его вокруг пальца не обвёл, да не пришлось нам в убыток себе торговать.

— Полно, Филимон Михайлович, ведь он твой сын, пора ему уже себя показать. А ты спокойно съездишь за пенькой. Видишь, батюшка наш, как всё здорово ты решил?

Но Филимон Михайлович только хмыкнул и кипятился весь день, остывая ненадолго только после очередной рюмочки настойки, которую неизменно подавала Глафира.

* * *

Я нага, и я боса

Расплелась моя коса

Я молвы не убоюсь…

В доме Берёзовых кто-то плакал. Маша проснулась ночью от странного звука, будто кто-то хныкал и всхлипывал. Она поспешно поднялась и, накинув на плечи шаль, пересекла коридор и отворила дверь в детскую. По очереди она подошла к кроваткам Веры и Лёки — они беззаботно спали, свернувшись калачиком каждый под своим одеялом. Озадаченная, Маша вернулась в комнату. Она легла в постель и попыталась заснуть, но то и дело ей слышались тихие вздохи, и она не могла разобрать, откуда, и не чудятся ли они ей вовсе. Она заснула, а утром забыла о ночном происшествии.

Однако днём, когда Вера с ошибками рассказывала на память «Науки юношей питают…»⁽⁷⁾, Маше показалось, что она снова слышит сдержанные рыдания. Она подошла к окну, но во внутреннем дворике никого не было.

Когда дети заснули после обеда, Маша вновь услышала плач и отправилась на поиски. Звук то появлялся, то вновь затихал, но не приближался и не удалялся по мере того, как Маша заглядывала в комнаты, спускалась и поднималась по лестницам, выглядывала в окна, прикасалась ухом к стенам. Наконец она вышла во двор и, пройдя между построек, поняла, что всхлипы наконец-то становятся громче. Она отперла дверь в конюшню, прошла пустующие стойла и увидела, что в углу, на куче сена, сидит Евдокия и тихо плачет.

— Евдокия? — тихо позвала Маша, но та не повернулась к ней, хотя явно её услышала. Задыхаясь от запахов конского пота и навоза, Маша подошла к ней и аккуратно, стараясь не запачкать платья, опустилась рядом.

— Что случилось? Почему ты плачешь?

Евдокия затихла, её губы скривились, из-за чего лицо сделалось уродливым, наконец она сказала:

— Тяжёлая я, Маша. Жизнь моя кончена.

Маша не поняла, что значит «тяжёлая», но постеснялась уточнить.

— Что со мной теперь будет, а? Что будет? Раньше, кабы была я крепостная, отправили бы меня с глаз долой в деревню да женили бы... Стала б я крестьянской бабой в избе да в поле… Нелюбимая, с немилым да с нахалёнком… А теперь как? Домой вернуться я не могу, мать позора не выдержит. Отец изобьёт. Отсюда прогонят, как пить дать, прогонят, а скоро зима-а… — жалобно протянула она. — Буду побираться с пузом, ходить от дома к дому и просить милостыню. А потом я упаду и замёрзну, и меня занесёт снегом, и я умру-у-у…

Слёзы катились градом из глаз Евдокии. Маша догадалась, что она стала беременной.

— Отец — Савелий Михайлович?

— Да, — сквозь слёзы сказала Евдокия.

— Он знает? Что он сказал?

— Вот, что сказал, — вскричала Евдокия и в первый раз повернулась к Маше лицом. Правый глаз её заплыл от синяка, скула была фиолетового цвета. — Как только пузо станет видно, прогонят меня…

Маша ушла, оставив безутешную Евдокию в конюшне. Вернувшись в комнату, она опустилась на колени и заглянула под кровать. Там, в пыли и паутине лежал идол. Она вытащила его и с обидой спросила:

— Так если виноват Берёзов, почему страдают другие? За что так с Евдокией? За что?!

* * *

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь

На смерть или на живот

Перейду Калинов мост

И снился Маше сон, что шла она по берегу широкой полноводной реки. Под ногами стелилась шёлковая зелёная мурава, яркое солнце отражалось в воде. На лугу была расстелена скатерть, на ней пыхтел самовар, стояли блюда с баранками, вареньями, пирожками. Вокруг сидели разные люди, которых Маша знала, но которые наяву вряд ли повстречались. Там были родители, была сестра Аннинька с мужем, были лучшие подруги-смолянки и несколько преподавателей, были даже Глафира, баба Паня в каком-то странном пёстром одеянии и Евдокия. Маша хотела подойти к ним, но тут её внимание привлек большой мост через реку. Он был деревянным, украшенным затейливой резьбой, и высоким, так что доставал почти до неба. Маша удивилась, что никто из пирующих не удивляется такому мосту, и вдруг заметила, что перед ней стоит черноволосая девушка. Она была похожа на Ульяну из прошлого сна, но Маша знала, что это вовсе не Ульяна, а кто-то гораздо древнее и могущественнее. Она взяла Машу за руку и повела за собой через мост. Мост, который пах деревом и смолой. Доски были гладкие, прилаженные одна к другой, нигде ни щепочки, ни занозы.

Берег на другой стороне моста оказался ещё краше чем тот, с которого Маша ушла. Здесь росли деревья, которые одновременно цвели и плодоносили. Воздух был напоен ароматом яблонь, вишен, черёмухи. Птицы пели на тысячи голосов. Под ногами росли цветы всех возможных форм и расцветок. Маша никак не могла наглядеться на эту красоту, но не-Ульяна торопила её, тянула вперёд. Наконец она подвела её к яркому чёрно-красному цветку и показала жестами, чтобы Маша сорвала его. Маша потянулась к стеблю и тут же отдёрнула руку — обожглась. Присмотревшись, она увидела, что стебель его покрыт мелкими светлыми ресничками, прикосновение к которым причиняло боль. Не-Ульяна покачала головой и протянула ей перепачканный в земле платок. Маша взяла его и сорвала цветок — ядовитые реснички не могли пробраться к её нежным пальчикам через ткань. Не-Ульяна забрала у неё цветок и отжала его сок в серебряный кубок, который появился у неё в руке. Она отдала Маше кубок и так же жестами показала, что Маше нужно уходить. И Маша пошла по мосту обратно. Солнечный свет отражался от драгоценных каменьев, которые украшали кубок, и синие, зелёные, рубиновые солнечные зайчики скакали перед Машей. Наконец она оказалась на родном берегу. Она отдала кубок Евдокии, Евдокия посмотрела на неё с удивлением, но всё выпила. На этом сон закончился, но Маша не проснулась. Утром она с тяжёлой головой поднялась с кровати, взялась за шаль и едва не вскрикнула от боли. На подушечке указательного пальца красовался глубокий ожог.

Маша не видела Евдокию до самого вечера, но вечером девка сама постучалась к ней в комнату. Увидев Евдокию на пороге, Маша отшатнулась. Она была бледной, как смерть, осунувшейся, под глазами залегли тени, на фоне которых даже синяк казался светлым.

— Всё, — удовлетворённо сказала Евдокия. — Отмучилась. Свободная я теперь. Видать, сама моя утроба решила, что дитё мне без надобности. У меня с утра всё кровило, кровило, а потом кровь как полилась — а потом всё и закончилось.

Маша дрожащими руками открыла берестяную коробочку, вытащила брошку в виде пчелы и серебряную цепочку.

— На, Евдокия, бери. Пчёлка дешёвая, а цепочку можно хоть заложить, ежели будет такая нужда…

— Зачем это, барышня? Что вы, право?

— Бери, так нужно, — настаивала Маша, и Евдокия с усмешкой приняла её дары.

* * *

Дни становились всё более короткими, дождливыми и серыми. Земляные дороги развезло, а на брусчатке появились мутные лужи. Дети целыми днями сидели дома, похожие на сонных мух. Они лениво одевались, лениво завтракали, лениво учились. Даже играть им надоело, вместо этого они сидели каждый в своём углу и маялись от безделья, и Маша не могла расшевелить их.

— Гулять хочется, — сказала Вера, с грустью выглядывая в окно, по которому стекали дождевые капли. Маша зажгла лампу, так как в комнате теперь не хватало дневного света, чтобы можно было удобно читать и писать. Лёка, шумно пыхтя, делал упражнение и лепил в прописях одну ошибку за другой.

— Лёка, душа моя, ну почему «опастность»? Какое проверочное слово? — подсказала Маша.

— Опастен? — равнодушно предположил Лёка.

Маша сама еле могла сосредоточиться. Она сама бы сейчас с радостью отпустила детей и… Она не смогла придумать, чем бы занялась в свободное время. В доме Берёзовых не было места, где бы ей было хорошо и приятно, до любимой рощи было не добраться, а просто бродить под дождём по городу не хотелось. Она почувствовала себя в ловушке, из которой не выбраться.

Вдруг большая чёрная птица забилась в окно. Маша вздрогнула, а Вера вскочила из-за стола, перевернув чернильницу.

— О! Это чёрный ворон стучится, это к смерти! — весело закричала она. — Лёка, ты скоро умрёшь!

Лёка, который с приходом холодов начал чувствовать себя хуже, разревелся.

— Вера, что ты говоришь? — строго сказала Маша, глядя в хитрые глаза девочки. — Это неправда, птица искала укрытие от ветра и не заметила стекла. Видишь, она полетела под крышу конюшни. А ты только выдумываешь да пугаешь брата.

— А вот и не придумываю, а вот и не придумываю, — запела Вера, скача вокруг стола. — Баба Паня рассказывала, что это плохая примета, так что Лёка умрёт.

Вере нравилось дразнить брата, терзать его своими домыслами, поддерживать в нём страх. Она с любопытством натуралиста вглядывалась в зарёванное лицо брата: сможет он ещё больше расстроиться или уже всё.

— Останься здесь, Вера, пока я пойду умою Лёку, — строго сказала Маша. Ей захотелось ударить Веру, чтобы её самодовольная улыбка пропала с лица. — А пока нас нет, закончи упражнение.

Когда она вернулась с успокоившимся Лёкой, который раскашлялся от слёз, и ему пришлось дать немного жжённого сахара, то увидела, что Вера взяла её берестяную шкатулку и надела на себя все её немногочисленные украшения.

— А где янтарная пчёлка? — с расстроенным видом спросила Вера. — Мне она больше всех нравилась.

— Вера-Вера, — покачала головой Маша. — Нельзя брать без спросу чужое. Что тебе стоило дождаться меня и попросить, посмотрели бы вместе? А теперь убери всё, пожалуйста, на место.

Вера надулась и принялась снимать с себя украшения и швырять обратно в шкатулку. Колечко покатилось по столу, бисерная нитка упала на пол. Маша махнула рукой и достала потёртую книгу — «Робинзон Крузо». Она принялась читать вслух, пропуская неподобающие для детских ушей моменты. Вера и Лёка затаив дыхание следили за приключениями храброго моряка из Йорка. Стоило Маше замолчать, как они просили читать ещё, и Маша читала, потому что и сама переносилась мыслями из своей западни на борт шхуны, за кормой которой шумело безбрежное море.

Вечером, пополдничав, дети принялись играть в Робинзона. Они стянули на пол все подушки, которые были в детской. Вера сбегала в Машину комнату и принесла ещё подушек оттуда. Снова без спроса, но Маше было всё равно: дети наконец-то были заняты, их щёки разгорелись, глаза заблестели. Они играли в кораблекрушение, спасались на утлом плоту в море, выбирались на необитаемый остров. Вера попыталась спустить на подушки пирожки, чтобы они стали пойманной рыбой, но баба Паня строго-настрого запретила играться с едой:

— На том свете черти заставят вас лизать раскалённые сковородки за такое!

Она сидела, нахохлившись, в своем углу и неодобрительно смотрела на расшалившихся детей, но Маше казалось, что и она довольна, просто не желает этого показать. Уголки её губ то и дело поднимались в верх, когда она смотрела на детей, хотя тут же, словно одёргивая себя, баба Паня шептала что-то негодующее против такой вольницы и качала головой.

— Всё, дети, почивать пора, — сказала она наконец.

— Баба Паня, нет, ещё минуточку, пожалуйста, — принялись упрашивать Вера и Лёка, когда из недр дома раздался надрывный крик.

* * *

Савелий Филимонович умер. Его мёртвое тело лежало в гробу на столе, лицо, опухшее и бледное, как окунутая в молоко лягушка, навсегда застыло, словно маска. Его тело принесли поздно вечером. Савелий Филимонович обмывал новый договор с пароходством — и с парохода и свалился — прямо в чёрную холодную воду, которая обняла его крепко и уже не отпустила.

В доме пахло смертью и ладаном. Купчиха, всегда крепкая и плотно сбитая, осунулась, сгорбилась и поседела. Маша как могла старалась держать детей подальше от страшного таинства, свершавшегося в доме. Притихшие Вера и Лёка, оба в чёрных траурных одеждах, напоминали маленьких мышек. Но хуже всех горевала Евдокия. Она выплакала все глаза и своим видом напоминала побитую собаку. Маша смотрела на расстроенного и злого Фёдора. Он купил себе новый зипун и, видимо, больше не откладывал деньги на свадьбу.

Савелия Михайловича похоронили на два дня позже, чем положено было — ждали, пока из Тамбовской губернии вернётся Филимон Михайлович. На похоронах он всю дорогу молчал и качал головой, немой и суровый, как скала. На его большую руку опиралась купчиха, казавшаяся по сравнению с ним совсем маленькой.

Маша старалась найти в своей душе хоть немного сожаления, но не могла. Стоило ей подумать о Савелии Филимоновиче, как в носу возникал мерзкий запах отвергнутого нутром молока. Но она много плакала за компанию со всеми, так что никто не мог уличить её в чёрствости.

В конце октября ударили первые заморозки, и на похоронах было очень холодно. Земля была скована инеем. Отпросившись у купчихи, Маша увела детей, не дожидаясь окончания церемонии. Ей совсем не нравилось, как Лёка дрожал на ветру.

В детской их ждала баба Паня, она взяла с кухни, где вовсю готовились к поминкам, горячего бульону, чтобы дети сразу могли поесть и согреться.

— Жалко Савву, — сказала наконец Вера, прерывая тягостное молчание.

— Мы за него будем молиться, — произнесла баба Паня. — Ну-ка, Лёка, что ты раскис? Соберись. Ты теперь и не Лёка больше, а Алексей Филимонович, тятенькин наследник. Теперь фабрика, амбары, лавки — всё твоё будет.

Старуха оживилась, Лёка был явно её любимчиком, и она представляла его прекрасное будущее в качестве наследника Берёзовых.

— Болючий какой наследник, — колко ответила Вера. — Разве может наследник всё время болеть и никак не выздороветь?

— Я выздоровею и стану наследником, а ты нет, потому что ты девчонка, — ответил Лёка и показал сестре язык. Не успела Маша сделать ему замечание, как он снова закашлялся. Приступ быстро прошёл, однако на столе у миски Маша заметила красные капли.

— Баба Паня, смотрите, кровь!

— Чахоточный наследник, чахоточный наследник, — заверещала Вера, и Маше снова захотелось ударить её.

* * *

— Кобель старый, гульня, курощуп! — кричала купчиха. Её визгливый голос было хорошо слышно, хотя двери были закрыты. — С любой мог девкой, с любой! Нет, подайте ему ведьмину дочь!

Раздался звук удара.

— Бей, сколько хочешь бей! Только она забирает твоих детей с собой. Сначала Савва, теперь что, Лёка? Иди к ведьме на поклон, вались в ноги, проси прощения! Что хочешь делай, чтобы это прекратилось!

Маша сидела в своей комнате, задумчиво разглядывая идола. Неужели нет никакого спасения от Марены? Может, им всем, и ей, и Фёдору, и Евдокии, и дворнику Панкрату, и Глафире нужно бежать из этого места, потому что оно проклятое и пропащее? И Лёку взять с собой, пусть он и пачкает соплями её платье и странно пахнет.

Возможно, божок услышал её, потому что утром Маше было сказано, чтобы она с Верой и Лёкой отправлялась в Кисловодск.

— Там воды, авось Лёкочке и полегчает, — говорила купчиха. Новая напасть словно придала ей сил, по крайней мере, она больше не горбилась. — У Берёзова в Кисловодске домик. Там не обустроено, но на первое время можно перекантоваться. А скоро приеду я со всем скарбом. Главное, побыстрее отправить Лёку на воды. Там совсем другой воздух…

— Хорошо, — коротко отвечала Маша.

Поездку подготовили в ту же неделю. Возница Фёдор отвёз их на станцию. Маша не знала, что сказать ему на прощание. Её казалось, что она больше его не увидит, и поэтому ей хотелось, чтобы её слова прозвучали умно и значимо. Но она ничего не смогла придумать, только попрощалась кратко и перекрестила его.

Дети, которые на станции не могли усидеть от нетерпения, предвкушая поездку, быстро заскучали в вагоне. Однообразный пейзаж за окнами утомлял. Лёка устал и капризничал. Вера нехотя ела пирожок, кроша на мягкое сидение. Маша же всю дорогу чувствовала беспокойство. И когда произошёл рывок и раздался скрежет, которого быть не должно, Маше даже легче стало: «Началось!» Не отпустит Марена обещанных ей детей. Пол начал уходить из-под ног. В ужасе она схватила одной рукой Веру, а другой — Лёку, не понимая, что делать, куда бежать, и почему пейзаж в окне так странно перевернулся. И вдруг её словно толкнуло в спину, и она оказалась снаружи вагона. Она вылетела из двери купе и больно упала грудью на камни. Маша обернулась на поезд в тот момент, когда обрушилась крыша и вспыхнул огонь. В распахнутую дверь купе она видела три силуэта: Вера и Лёка всё так же стояли по бокам, но за руки их держала уже не Маша, а та самая черноволосая не-Ульяна. Марена. Теряя сознание, Маша увидела, как она ведёт их через мост, а дети радостно скачут. На Вере было надето розовое платьице, заколотое янтарной брошкой в виде пчелы. Грязная тяжелая шаль больше не была повязана крест-накрест через грудь Лёки, он дышал свободно и вольно. Они с Верой о чём-то смеялись, смеялась и их спутница. А потом стало темно.

Холодна и глубока

Течет Смородина-река

Я нага, и я боса

Расплелась моя коса

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь

На смерть или на живот

Перейду Калинов мост

* * *

В больнице Маша лежала рядом со вздорной пожилой дворянкой, которая своими едкими словами доводила молоденьких сестёр милосердия до слёз. Каким-то образом она прониклась добрым чувством к Маше, которая с мягкой настойчивостью заставляла её принимать лекарства и ходить на процедуры. В итоге она предложила Маше должность компаньонки и забрала её с собой в Москву.

Берёзовых Маша больше не видела. Видимо, узнав о крушении поезда, они и не подумали справиться о гувернантке. Да и саму Маша это устраивало. Ведь как бы она смогла объяснить купчихе, что с Верой и Лёкой всё хорошо, и Марена позаботится о них?

1) Vache (фр.) — корова.

Вернуться к тексту

2) Poulet (фр.) — курица.

Вернуться к тексту

3) Chien (фр.) — собака.

Вернуться к тексту

4) Cul (фр.) — жопа.

Вернуться к тексту

5) Большая жопа и большие сиськи (с фр.).

Вернуться к тексту

6) Начало сказки В. А. Жуковского «Спящая царевна».

Вернуться к тексту

7) Стихотворение М. В. Ломоносова.

Вернуться к тексту