Почти как у людей (гет)

Шерра выбралась из-под овчины, чтобы разжечь огонь в очаге. Рядом с Луртцем было не холодно, но неумолимо приближалось утро, и нежиться в теплом ворохе звериных шкур больше не представлялось возможным — несколько куделей шерсти, оставленных с вечера в корзине, до сих пор терпеливо ждали, когда их превратят в добрую мягкую пряжу. Заданный накануне урок требовалось выполнить до обеда, иначе... Иначе что? Шерра не знала — она всегда успевала закончить задание в срок. У неё были быстрые, ловкие пальцы и намётанный глаз, работа спорилась в её руках, и она по-настоящему гордилась тем, что умеет прясть на колёсной прялке, да и получавшаяся у неё пряжа — ровная и гладкая — была ничуть не хуже той, что привозили в Изенгард из Рохана или Дунланда. А то и получше.

— Ты… красивая, — говорил Шерре Луртц всякий раз, приходя в её маленькую уютную конурку. И это было, в сущности, всё, что он говорил. Он вообще был немногословен и предпочитал без лишних речей переходить к делу. Но Шерре нравилась эта коротенькая безыскусная фраза, и она пыталась найти ей подтверждение: придирчиво осматривала себя в начищенном до блеска медном подносе. Увы, он почти ничего толком не отражал: вместо лица было невнятное серое пятно, вместо глаз — темные провалы, вместо волос — бесформенный черный ореол. Шерра недовольно хмурилась, соскабливая маленьким, выкрашенным белой краской коготком пятнышки с гладкой поверхности подноса; злые языки болтали, будто в ней, в Шерре, слишком много человеческой крови, и оттого она такая тощая и светлокожая, похожая на человеческую деваху, и ещё именно поэтому умеет так ловко и сноровисто управляться с прялкой. Но поднос молчал и только напускал тумана, не желая выдавать Шерре эту неприглядную (или, напротив, вполне, по мнению Луртца, приглядную?) тайну. В нём, в Луртце, тоже была изрядная доля человеческого естества, но на его счет злопыхатели проезжаться побаивались, потому что отлично знали: чересчур длинные языки Луртц тотчас вырвет у болтунов с корнем, раздавит всмятку и засунет обратно в брехливые глотки сквозь обломки челюстей и ошметки зубов. Урча при этом от удовольствия и кровожадно облизываясь.

Он тоже был красив — той дикой животной красотой, которую, наверно, разглядеть в орке могла только орчанка: мощный, жилистый, весь перевитый жгутами мускулов, свирепый и сильный, как большой хищный зверь… или как крепкий стальной прут, который, сколько ни пытайся его искривить, все равно принимает исходную форму. Прут, который нельзя скрутить и завязать узлом, нельзя согнуть — можно только сломать. Отчаянным усилием — через колено.

...За маленьким окошком, закрытым по случаю холодного утра деревянными ставнями, блекло серел рассвет. Шерра кочергой выгребла остатки углей из печки, уложила в топку поленца и щепу, чиркнула огнивом, поджигая трут. Луртц лениво заворочался в гнездышке, сооруженном Шеррой из мягких овчин и тёплых волчьих шкур, потягиваясь и расправляя лапы, мурлыча, словно огромный кот.

— Шарки сказал, что через пару дней отправит меня с новым заданием, — позевывая, небрежно сообщил он. — К Большой Реке.

— Это опасно? — спросила Шерра, не оборачиваясь, глядя, как огонёк, разгораясь из крохотной искры, медленно поедает волоконца сухого мха, чтобы из маленького и робкого стать сильным и обжигающим, по-настоящему грозным.

— Конечно! — отозвался Луртц с гордостью. Он, кажется, этому радовался. Большой толстокожий дурень.

Шерра облизнула губы.

— Шарки всегда отправляет тебя на самые опасные дела.

— Разумеется! — Луртц довольно заурчал. — Кого ему еще отправлять? Ведь я — его лучший воин!

Шерра всё ещё смотрела на огонь в очаге.

— Тебе нужно кого-то убить?

— Мне нужно кое-кого найти. И принести в Изенгард. — Луртц ощерился — такой людоедской ухмылкой, что, завидев еë, маленькие пещерные орки-снаги разбежались бы, как ошпаренные, втянув головы в плечи и явно мечтая стать невидимками. — А те, кто мне помешает — умрут.

— А если убьют тебя? — помолчав, спросила Шерра. — Тогда умрешь ты. Прямо до смерти.

— Все умрут, — сказал Луртц равнодушно.

— Ты умрешь первым.

— Я не боюсь.

— Зато я боюсь, — проворчала Шерра. Ей не хотелось, чтобы «гнездышко» опустело… или чтобы там был кто-то другой, кроме Луртца. Хотя бравых, жилистых и крепких парней в Изенгарде хватало.

Луртц глухо заворчал. Густой рев рождался в глубине его широкой груди, как угрожающий рокот в утробе гор перед камнепадом.

— Дурочка! — прорычал он. — Это великая честь — погибнуть в бою! Но если кто-то и впрямь вздумает меня убить... Надорвётся, тварь! — Он поискал вокруг взглядом, нашёл сырую свеклину в стоявшей на полу корзине и с такой силой сжал её в кулаке, что несчастный корнеплод, жалобно хряпнув, протек кашицей сквозь его пальцы. — Видала, а?

Шерра молчала. Луртц был неукротим и могуч, и действительно трудно было представить его поверженным... но её воображение, обычно не отличавшееся особенной живостью, вдруг выкинуло странную штуку, и орчанке отчётливо представилось его, Луртца, безжизненное тело, распростертое на траве — серое, изувеченное, в луже собственной крови. Он лежал, нелепо раскинув руки, которые уже никогда не возьмут ни меч, ни лук, неестественно вывернув голову, уставившись в небо невидящими, как у куклы, стеклянными глазами. И это был уже не Луртц — само олицетворение бесстрашия и неумолимой мо́щи! — а просто... такой предмет. Вещь. Ненужная и громоздкая, брошенная на землю, как тряпичный тюк. Как вот эта раздавленная свёкла...

И с Шеррой сделалось что-то неладное. Защемило в груди, сжалось горло. По щеке скользнула непонятная капля, орчанка подняла руку и с удивлением нащупала на пальцах теплую влагу. Но это была не кровь.

Луртц, с причмокиваниями слизывая с ладони алые струйки сладкой свекольной крови, смотрел на Шерру подозрительно.

— Что это с тобой? — рыкнул он.

— Не знаю, — Шерра разглядывала повисшую на пальцах прозрачную капельку. — Что это такое?

Проглотив остатки убитой свёклины, Луртц выкарабкался из вороха шкур, подошел ближе, внимательно рассмотрел пальцы Шерры, зачем-то обнюхал их, заглянул орчанке в растерянное лицо.

— Я... думаю, — (да, он тоже иногда думал, хоть и не слишком часто), — это слёзы. — И глухо заурчал, довольный своей догадливостью. Обладая правом выходить за границы Изенгарда, он имел куда лучшее представление о мире, нежели Шерра, за всю свою недолгую жизнь видевшая только стены крепости да небольшой садик на берегу пруда, где орчанки сажали лекарственные травы и выращивали овощи и ягоды к общему столу.

— Что? — испуганно пробормотала Шерра. — Слёзы? Я умираю?

— Нет. — Луртц ещё немного подумал. — Ты просто плачешь.

— Плачу? Почему?

— Не знаю. — Луртц издал негромкий озадаченный рык. — Люди иногда так делают… Плачут.

— Зачем они так делают?

— Низачем. Просто, когда им больно… Или страшно… Тебе что, больно? — спросил он мрачно.

Шерра прислушалась к себе. Нет, ей не было больно… скорее — тоскливо. Или все-таки больно? В горле как-то странно жгло и саднило, и она приложила руку к груди, чтобы унять эту неприятную тянущую горечь.

— Я… — она глотнула, — кажется, захворала.

Луртц наклонился к ней, взял лапой за подбородок, повернул лицом к себе и осторожно лизнул её мокрую щеку. Это было настолько необычное проявление внимания с его стороны, что Шерра растерялась. Или Луртц просто хотел попробовать «слёзы» на вкус?

— Соленые, — пробормотал он словно бы с удивлением.

— А какие они должны быть… по-твоему?

— Горькие, — рыкнул Луртц убежденно. — Обычно люди так и говорят: «Горькие слезы».

— Наверно, это от дыма. — Шерра посмотрела в очаг, где как раз затрещало какое-то недопросохшее поленце. — Такое бывает… От дыма, да. — Ей очень хотелось верить, что это действительно — от дыма, хотя никакого особенного чада над огнём не поднималось, разве что тонко дрожал над пламенем нагретый воздух. — Дым горький на вкус… поэтому слёзы тоже бывают горькие. Вот так! — добавила она с торжеством, радуясь, что сама сумела додуматься до такой сложной вещи.

— Ага, — сказал Луртц. И облизнул губы кончиком языка, словно тоже хотел как следует распробовать невидимый дым на вкус. — Точно. — Он явно решил для себя этот вопрос — и отвернулся, разом потеряв к Шерре интерес, ей даже стало досадно. И, то ли от этого равнодушия, то ли от жара очага, то ли от колючего, неизбывного стеснения в груди глаза её вновь защипало, и слезы полились с новой силой. И даже из носа что-то закапало.

— Прекрати! — раздраженно рыкнул Луртц, не глядя на неё. — И не делай так больше. Ты некрасивая, когда плачешь.

— Я... не могу. Они сами почему-то льются, — сердито проворчала Шерра: ей совсем не хотелось быть некрасивой, тем более для Луртца. — А это... можно как-то исцелить? — помолчав, добавила она сквозь зубы. — Люди что́ для этого делают?

Луртц процедил сдержанное ругательство.

— Почем я знаю! Говорят всякие глупые слова... которые ничего не значат. Дарят подарки. Разные безделушки. Или цветы.

— Какие цветы? Это помогает?

Луртц пренебрежительно фыркнул и поморщился. Судя по всему, вопросы Шерры, на которые он не знал ответов, его порядком допекли. Да и где, собственно, можно было найти хоть какие-то цветы — сейчас, зимой, в конце февраля? Разве что у травницы Ваарры — сушёные, связанные в аккуратные пучки и развешанные под потолком колючие прутья. Мумии цветов.

Но Шерра отчаянно уцепилась за эту мысль. Ведь врачуют же высушенными травками всякие телесные немочи, почему бы не вылечить ими и проклятые «слёзы»? Угораздило же её где-то подхватить эту мерзкую человеческую хворь, будь она трижды неладна, да ещё так некстати! Неужели правы были завистницы, утверждавшие, будто в её, Шерры, жилах течет слишком большая доля человеческой крови? Неужели именно из-за этого она и цепляет всякие глупые людские болячки и, как распоследняя плаксивая баба, совершенно не способна крепко, по-орочьи, стиснуть зубы и рывком собрать себя в кулак?

Следующие пару дней Шерра отчаянно старалась исцелиться. Не то чтобы «слёзы» донимали её постоянно, скорее проявлялись внезапными приступами: стоило ей подумать о том, что Луртца завтра-послезавтра отправят прочь, в неведомую, грозящую опасностями даль, и ей, Шерре, вряд ли когда-нибудь вновь доведеться его увидеть, к горлу её подступал горький ком, и глаза наполнялись солёной влагой. Другие орчанки поглядывали на неё сначала — с подозрительным удивлением, потом — с плохо скрываемой насмешкой, а затем и вовсе начали открыто ухмыляться в лицо и презрительно скалить зубы. Втихую торжествовали над её «человеческой» слабостью и, наверно, тоже имели виды на Луртца... Шерра кипела от гнева и клялась себе хорошенько запомнить каждый косой взгляд и каждую ухмыляющуюся рожу, но сейчас ей было не до злорадствующих соплеменниц. Она перепробовала всё, что могла — пила отвар валерианы, жгла сухие цветы ромашки в курильнице и вдыхала дым, пыталась жевать пасту из размолотых соцветий шалфея — ничто не помогало, порой от тщеты всех этих отчаянных усилий становилось только хуже... И поделать с этим Шерра ничего не могла. Ей по-прежнему было больно и тоскливо. И иногда — тошно.

Луртц больше не приходил. Возможно, был занят — подготовка к рейду до Большой Реки шла полным ходом, — а возможно, и вовсе забыл про Шерру. Сказать по совести, он вообще не слишком-то часто про неё вспоминал, во всяком случае, куда реже, чем ей этого хотелось бы.

А вот она про него забыть никак не могла... Окошко Шерровой каморки выходило на плац, и порой, приоткрыв краешек ставни, она видела, как Луртц муштрует на вымощенной камнем площадке обалдуев из своей сотни. Гоняет их по плацу с тяжелыми деревянными мечами, заставляет отрабатывать навыки фехтования и рукопашного боя, слаженность действий, точность движений «в связке» — жёстко, методично, раз за разом, то и дело подбадривая самых неуклюжих рыком, подзатыльниками и молодецкой бранью... «Спр-рячь зубы, тварь, а то р-разбегутся!», «Держим строй, ур-роды, сукины дети!», «Р-разойдись!», «Р-рыло откушу, гад!» — то и дело доносилось до Шерры со двора вкупе с и вовсе непечатными выражениями, бряцаньем железа и дробным грохотом десятков сапог по мостовой, а уж когда Луртц сам брал в руки меч, чтобы сойтись в поединке с достойным, по его мнению, противником и преподать наглядный урок всем «уродам», она млела от гордости и восторга, любуясь его опасной грацией горной кошки, его умением нападать, отражать удары и терпеливо выжидать момента, когда менее опытный боец допустит ошибку. И каждый раз она ненавидела противника Луртца до самых печёнок (хотя лично ей он не причинил ничего дурного) и с замиранием сердца ждала, когда его, противника, голова с хряском слетит с плеч и, брызгая кровью, покатится по мостовой, будто расквашенный капустный кочан. Но, к счастью (или, по мнению Шерры — к сожалению), до расквашенных кочанов дело никогда не доходило: Шарки такое не одобрил бы... А Белый маг, кажется, был в Изенгарде единственным, чьё мнение Луртц всё-таки изволил принимать во внимание.

Втайне она мечтала, чтобы Луртц тоже обернулся и посмотрел на неё, но он никогда не оборачивался, даже после самой трудной победы. Не поднимал головы, не глядел в сторону «женской половины», не пытался высмотреть Шерру в окошке, как будто даже избегал малейшей возможности оглянуться, словно, нечаянно наткнувшись на её взгляд, опасался порезаться. Или просто не желал видеть её заплаканное лицо. Ты некрасивая, когда плачешь...

От этого Шерре становилось совсем невыносимо. И даже не хотелось смотреться в гладкий и начищенный медный поднос. Все равно там нельзя было увидеть ничего хорошего.

* * *

Он пришёл вечером — в последний день перед грядущей вылазкой. Она встрепенулась, услышав за дверью знакомую твердую поступь, рык, грохот и вопли какого-то несчастного снаги, которому мимоходом свернули челюсть за наглость оказаться у Луртца на дороге. Прислушиваясь к этой заварухе, Шерра едва не упустила натянувшуюся нить, но, когда дверь с грохотом распахнулась, изо всех сил постаралась придать себе вид спокойный и даже равнодушный:

— Уходишь?

— Завтра, — прорычал Луртц, физиономия его дышала вызывающим боевым азартом. Он мрачно всмотрелся в её лицо: — Ты опять?

— Что?

— Плакала.

— Нет, — сказала она зло. Но её покрасневшие глаза и опухший нос, конечно, говорили сами за себя.

Где-то глубоко, в самом сокровенном уголке её существа ещё теплилась надежда, что он, сердито посопев и потоптавшись на пороге, все-таки подойдёт и, негромко, по-кошачьи, урча, скажет, как говорил всегда: «Ты красивая», — и сгребет Шерру сильными лапищами в охапку, со свирепой лаской потрется носом о её нос, прикусит ей шею, жарко дыша в ухо, и даже, может быть, лизнет в щеку, прежде чем с негромким рычанием повалить на мягкий ворох шкур... Но он повернулся и ушёл. Молча.

Наверно, пошёл искать утешения у одной из этих ухмыляющихся, скалящих зубы клуш. У одной из тех, у которых не перехватывает ни с того ни с сего горло, не припухают глаза, и с кончика носа не капают ни слезы, ни сопли...

Бесчувственная скотина!

Ей хотелось швырнуть злосчастный медный поднос ему в спину.

* * *

...Утром, на рассвете, возвращаясь из ткацкой мастерской, куда она относила готовую пряжу, Шерра наблюдала за отрядом уруков, выходящим из врат Изенгарда, и среди сотни крепких и сильных парней Луртц был самым крепким и сильным; его не надо было отыскивать глазами в строю — он сразу притягивал внимание даже не ростом и статью, а одной только своей неистово-лютой самоуверенностью. Стоя в тени крепостной стены, Шерра, никем не замеченная, провожала его взглядом до тех пор, пока он не скрылся за воротами, и весь отряд, растянувшийся по дороге на добрых полмили и сопровождаемый приветственными воплями, грохотом барабанов, ушераздирающими звуками медных рогов и клубами пыли, не втянулся в гулкую темноту привратного тоннеля. Но Шерра не радовалась и не ликовала; тугая колючая пружина сжималась в её груди, она знала, что больше никогда не дождётся Луртца, не увидит его в своём уютном «гнёздышке», даже если он вернётся из рейда живым и здоровым... и что-то вновь мучительно тянуло и царапало ей горло, свербело в носу, и проклятые «слёзы» вот-вот грозили хлынуть потоком — и, подхватив пустые корзины, она поспешила вернуться в свою каморку.

Села за прялку. И долго сидела, сгорбившись, как старая гоблинша Баурлах, опустив плечи, глядя в одну точку — ей не хотелось ничего делать. На сердце и на душе (или что там у орков было вместо неё?) лежал камень, тяжёлый и неповоротливый, точно глыба гранита. Но урок, несмотря ни на что, должен был быть выполнен до полудня, и, с трудом заставив себя поднять безвольную, как плеть, руку, Шерра потянулась к корзине с куделью...

Что-то белело поверх серых волокон вычесанной шерсти. Что-то фарфорово-тонкое, нежное, слабо пахнущее горной свежестью, холодным камнем скалистых склонов и последним, подтаявшим, уже предвесенним снегом.

Шерра не поверила своим глазам. Это были... цветы? Хрупкие белые колокольчики на тоненьких стебельках, слегка помятые, но всё ещё нежно благоухающие, кажущиеся удивительно неуместными среди обступающих вокруг каменных стен, вонючих свечей и звериных шкур. «Подснежники», как назвала бы эти белые, почти прозрачные цветочки всезнающая Ваарра.

Кто-то зашёл сюда, в шеррову каморку и положил в корзину эти цветы, пока она, Шерра, ходила в мастерскую. Кто-то, пожертвовав и без того недолгими часами ночного отдыха, полночи лазал по горам и оврагам вокруг крепости в поисках этих несчастных подснежников, а потом, сжимая в мощной лапище нежные цветочки, стараясь не раздавить их в хлам и впологолоса ругаясь на каждом шагу, бегом возвращался в Изенгард, чтобы успеть до ранней побудки...

Хотя, вполне вероятно, этот «кто-то» на самом деле и не особенно утруждался, а просто пинком отправил на поиски цветочков одного из попавшихся под руку лопоухих снаг.

Впрочем, неважно.

— А что люди делают, чтобы исцелиться от слез? — Дарят безделушки. Или цветы...

Дрожащей рукой она взяла крохотный букетик и осторожно понюхала, уткнувшись в него носом. Прижала его к груди. И на хрупкие лепестки вновь закапали глупые неудержимые слёзы...

Дурак! Он правда верил, что это поможет ей выздороветь?

Впрочем, это были какие-то другие слезы — не горькие, не жгучие, скорее — теплые, приносящие облегчение, сулящие спокойствие, даже примиряющие с невзрачным окружающим миром. Дарующие неясную, но ощутимую надежду... Шерра не знала, что следует делать с этими цветами — съесть? высушить? заварить в котелке? — и жалела, что не успела спросить об этом у Луртца, но они одним своим видом действовали на неё удивительно благотворно. Она быстро утешилась и, воткнув приувядший букетик в кувшин с водой, улыбаясь своим мыслям, бодро села за прялку. Ждать.

Теперь она верила, что непременно дождётся.