Золотая осень (гет)

Мокий Парменович Кнуров неторопливо шел по набережной. Небо набухло дождем, и ветер был прохладным, уже осенним. Пасмурно, сыро, скверно. Но не в гостиницу же возвращаться, в самом-то деле. На случай дурной погоды к его услугам были добротное пальто, большой зонт английской работы, кофейня неподалеку и свободные извозчики тут и там. Да и сама природа, если подумать, покорно отвечала запросам богача Кнурова. Потому как на душе у него была такая же непогода.

Ещё во время ночной прогулки за Волгу Мокий Парменович предчувствовал неладное. А ведь какой был блистательный план! Все шло к тому, что Паратов Ларису соблазнит — а та соблазнится. А также к тому, что после сей эскапады он вернётся к золотоносной невесте. Это было практично, расчетливо, правильно. По мнению Мокия, у Паратова просто на было другого пути. И вот после этого был идеальный момент, чтобы заполучить Ларису! У нее тоже не было бы другого пути, кроме как в содержанки. Мокий устранил с пути Вожеватова, оставалось спокойно выжидать. Нужно было быть законченным глупцом, человеком без руля и ветрил, чтобы расстроить миллионное дело в угоду прихоти.

Паратов оказался именно что глупцом без руля и ветрил!

Они с Ларисой исчезли прямо с парохода. Едва сойдя на пристань в Бряхимове, Кнуров кинулся к Огудаловым. Ещё теплилась надежда, что Лариса вернулась и сидит дома, сломленная и несчастная, самое время было бы наконец принять теплое участие в ее судьбе... Но Ларисы дома не обнаружилось, и никаких вестей от нее не было, одна только растерянная Харита Игнатьевна. Кнуров тогда высказал ей — о, в пределах вежливости и совсем немного — что она плохо воспитала дочь. У них, в купеческом сословии, о таких выходках и помыслить не могли! Очень уж жалка была Харита, но жалко было и денег, зазря вложенных, а пуще всего — надежд.

Собственно, дело было даже не в Ларисе. Уж не настолько Мокий ее любил. Совсем не любил, признаться. Но — молодая, изящная, голосистая, из дворянского звания, с такой не стыдно где угодно показаться, хоть в столицах, хоть и за границей... бриллиант, подобранный в пыли, была бы ему благодарна, и любить она умеет, он видел... Была бы усладой для глаз, и для самолюбия, и — что греха таить! — для плоти... Мысль, что не всё покупается деньгами, была не просто неприятной — оскорбительной. И ладно Лариса — девчонка, фитюлька, романов небось начиталась, что с нее взять! Но уж у Паратова, казалось, достанет расчету поступить как надо, по правилам! А он... беспутный щенок, мот, бездельник, кончит в нищете или в долговой яме... какой размах, какая наглость! Мокий всегда гордился своей основательностью, умел и рискнуть, но всегда знал, когда надобно остановиться. Но сейчас Паратов, несущийся по жизни на всех парах, подобно пароходу с перегретым котлом, вызывал щемящую зависть. "Человеческую глупость не измерить деньгами", — подумал Кнуров. И мысль-то была брюзгливая, стариковская.

Тогда у Кнурова пропала всякая охота ехать во Францию. Оставаться в Бряхимове не было никакой надобности, но он все же зачем-то остался. Как-то невзначай заключил договор на новый подряд. Неожиданно для самого себя начал ревизию в бряхимовской конторе. Вскорости Огудалова получила письмо от Ларисы — счастливое, девически-бессвязное: обвенчались, мол, в Крестовоздвиженской церкви в деревеньке Холодные Ключи, мчат в Петербург и шлют всем приветы и поцелуи! Огудалова зачитывала его вслух всем любопытствующим, заметно было, что у нее от сердца отлегло. Кнуров тем временем и ревизию закончил, и на новый подряд надёжного человека поставил, путешествовать не тянуло, и дела ему были скучны...

От модистки вышла немолодая дама в бордовом платье и какой-то лёгкой жакетке. Огудалова. Не по погоде одета. И всё-то у нее не как у людей!

Огудалова тоже его заметила, поздоровалась. В тот самый момент, как они раскланивались, с неба упали первые тяжёлые капли. А она ещё и без зонта. Всей защиты от непогоды — цветы на шляпе.

— Сейчас польет, — проворчал Кнуров, раскрывая зонт. — Провожу.

Харита непринужденно взяла его под руку. Но, странное дело, не торопилась развлечь спутника беседою.

— Не имеете ли известий от них?

— Нет, Мокий Парменович. Не пишет после того первого письма ни строчки.

— А я имею. Знакомый написал. Играть пытается наш Сергей Сергеевич. Оно и не удивительно, к труду-то он не приучен.

Огудалова со страхом обернулась к нему, но, видимо, почувствовав скрытое раздражение собеседника, так ничего и не спросила. Вместо этого предложила с прежним радушием:

— Мы почти пришли, не желаете ли чаю? У меня отменное крыжовенное варенье. Да заодно и согреетесь.

Войдя в дом, Огудалова кликнула горничную. В доме было непривычно тихо. Никто не носился туда-сюда с сервизами и салфетками, готовясь к очередному вечеру. Никто не пел, не перебирал струны. Тихо, сумеречно, пусто. Идя темноватым коридором в столовую, Кнуров зорким взглядом отметил закрытые двери малой диванной.

Вскорости был готов самовар. На столе явилось блюдо с крендельками, рафинад, обещанное варенье и розетки к нему. Огудалова не щебетала, как обыкновенно, не сыпала новостями и не жаловалась на жизнь. Кнуров с удивлением наблюдал, как она самолично открыла буфет и выставила на стол графинчик с водкой, второй — с вишневой наливкой и две рюмки. Это было неожиданно, но, пожалуй, уместно.

— Тихо у вас нынче.

— И далее будет так же. Я, Мокий Парменович, переехать задумала. Часть обстановки уже распродала, комнаты закрыла. После надо будет расплатиться по закладной да дом выставить на торги. Сниму небольшую квартиру в приличном доме. Много ли мне одной надо? Двух комнат довольно будет. Всё лишнее распродам — ковры, серебро столовое... шкафы эти огромные... И прислугу всю рассчитаю, кроме Матрешки. Мне, старухе, хватит.

— Да что ж вы такое говорите! Две комнаты, как можно! А где вы будете вечера устраивать?

— А мне и вечеров не надобно. Погуляли, пошумели — и хватит. Дочери худо-бедно пристроены, а мне особо и незачем. Всё, Мокий Парменович.

— И что же вы будете делать целыми днями? Одна-то в крохотной квартирке? — скептически спросил Кнуров. Огудалова замялась.

— Э-э-э... Хозяйством займусь...

— Хорош план, ничего не скажешь, — проговорил Кнуров ещё язвительней, подлил хозяйке наливки, а себе — водки. — А в остальное время? Помимо хозяйства?

Огудалова молчала, будто ребенок, которому учитель задаёт непосильный вопрос.

— Что вы любите делать, Харита Игнатьевна? Я воображал, будто вы любите гостей, музыку, веселье. Оказалось, ошибся.

— Экономить люблю, — с нежностью проговорила Огудалова.

Кнуров многозначительно посмотрел на ее обширный бюст, подчёркнутый оборками вычурно скроенного, недешевого платья. Между оборками прятались изящные золотые часики на длинной цепочке. Он не сдержался и рассмеялся вслух.

— Не верите? Понимаю. Да только для меня не было большего удовольствия, чем выгадать на чем-нибудь ненужном и в девочек вложить. В Ларочку, в Аню, в Оленьку... Тратить тоже надобно с умом, сами знаете. С блеском. Но в душе я не люблю жить не по средствам.

Мокий машинально отметил, что в нескольких знакомых ему семействах были бы рады такой экономке. А в приюте для сирот давно уже требовалась кастелянша. Но все эти места были недостойны Огудаловой. Дама солидная, из дворянского звания, для такой работать по найму — последнее дело.

— Вот вы давеча говорили, что я плохо воспитала дочь. А у вас есть дети? Довольны ли вы ими?

Оказалось, что и у Кнурова дети не идеальны: Савва легкомыслен, Клим робок, даже, можно сказать, глуповат. Иван обещал стать настоящим купцом — расчетлив, хитёр, остер умом, да вот беда — здоровьем слаб, снова обострилась чахотка. Кнуров по весне хотел было передать ему часть дел — а вместо того вынужден был отправить Ивана на воды, здоровье поправлять... Огудалова кивала и сочувствовала. Потом пустилась в воспоминания о собственной молодости, бесприютной и бесприданной. Мокий вставлял вопросы и одобрял все ее прошлые авантюры с украшениями, взятыми напрокат, платьями, сшитыми в долг и "случайными" встречами с покойным Огудаловым. У Мокия тоже жизнь не всегда текла молоком и медом, и он поделился некоторыми случаями из босоногого детства и бедной юности. Печь в углу весело потрескивала, графинчики понемногу пустели. Беседа становилась несколько бессвязной, но от того не менее теплой и дружественной.

— Да, хорошо пожито, славно пожито... а сколько ещё не сделано! Я-то думал, так будет всегда. Воображал себя орлом, не успел оглянуться — уже старый пень. Куда мне наравне с молодежью, душу спасать пора!

— О душе подумать, конечно, никогда не поздно. Да только зря вы так, Мокий Парменович. Перед вами все дороги открыты. У мужчин все просто. Захотел — в оперу в Петербург, захотел — на воды за границу, хоть вокруг света. А у нас, у женщин... "Бабья дорога — от печи до порога", слыхали? Дочери все разлетелись из родного гнезда... Вот, получается, стремиться и некуда.

— Вижу, — покивал Мокий и пополнил рюмки. — У вас тут полное запустение.

— Мокий Парменович, дождь все льет, да и поздно уже. Оставайтесь ночевать.

История умалчивала, было ли предложение Хариты Игнатьевны невинным проявлением гостеприимства или таило в себе нечто большее. Возможно, тактичнее было бы отказаться. Но Кнуров недвусмысленно и крепко обнял хозяйку хозяйку за талию и промолвил:

— Почту за честь.

Неожиданная любовница оказалась истинным подарком судьбы. Освобожденная от платья, она выглядела гораздо моложе, фигурою походила на какую-нибудь красотку из греческих мифов, купающуюся Диану какую-нибудь⁽¹⁾. Волосы, выпущенные из строгой прически, рассыпались волнами и отливали золотом. И не стыдлива была нисколько, напротив, ласкова и отзывчива. Настолько ласкова, что после любви пришлось отдыхать и одышку сдерживать. Но усталость эта была приятной.

— Рита.

— А?

— Сколько тебе лет?

— Сорок четыре.

— Небось убавила лет пяток? — беззлобно поддразнил ее Мокий.

— Напротив, прибавила, — в тон ему ответила Харита. — Чтобы ты не робел... старичок.

Оба рассмеялись друг над другом и над собой. Сейчас мысль о том, что они оба немолоды, вызывала у Мокия самодовольство. Да, хорошо пожито, а впереди ещё больше, только успевай поворачиваться. Лариса казалась сейчас даже не воспоминанием, а так, сонным видением — прекрасным, но полустертым, нереальным.

Утро разбудило любовников пренахальным лучом солнца, пробившимся между шторами. Никакой хмурости на улице не наблюдалось — чисто промытое небо сияло голубизной. И на душе было легко.

Умывшись и одевшись как полагается, Мокий попытался было оставить на комоде несколько крупных купюр.

— Не надо.

— Ой ли? Раньше ты не стеснялась!

— Так то раньше, — веско заявила Харита. — Трёх бесприданниц пристроить замуж да годами пыль в глаза пускать, будто у нас все хорошо — не шутка, знаешь ли. А сейчас, после того, что меж нами было... не нужно, Мокий. Я не в тех летах, чтоб начинать карьеру веселой девицы.

Мокий обиженно засопел.

— Может быть, соизволишь принять совет?

— Конечно, — она с наивной надеждой распахнула прозрачные голубые глаза. — Советы ты всегда давал отменные.

— Вот истратишь ты вырученные за дом деньги, раздашь долги — на что дальше жить собираешься? — безжалостно спросил Мокий. Между бровей Хариты пролегла горестная складка. Он, не дожидаясь ответа, продолжил: — Нужно не тратить деньги на аренду комнат, а, напротив, самой сдавать. Все комнаты, что ты закрыла — открой обратно, да меблируй как спальни, да начинай пускать жильцов. Да ещё предложи им у тебя столоваться — вот тебе и доход.

Харита начала оглядываться по сторонам, то порывалась что-то спросить, то снова что-то прикидывала.

— Далее. Начиная новое дело, копейничать не следует. Если пойдет слух, что у Огудаловой комнаты нетоплены и кормят дурно — никаких жильцов ты не найдешь, разве только самых никудышных. И прислугу рассчитывать подожди, Матрёны твоей мало будет.

Огудалова прикусила губу.

— Позволь мне тебя выручить. Иначе обидишь кровно. Или мы с тобою не друзья?

— Друзья, ещё какие, — она развела руками. — Жук ты, Мокий, самый настоящий, кругом обложил, как с тобою спорить?

Мокий самодовольно улыбнулся и пригладил бороду, принимая комплимент.

— Сделаем так. В долг у тебя возьму. Как приедешь в следующий раз, отдам.

— К следующему разу не успеешь, Риточка. Я скоро приеду, месяца не пройдет, ты ещё в дело вникать будешь. Через год отдашь.

Гость и хозяйка распрощались, чрезвычайно довольные жизнью и друг другом. С берёз сыпались золотые листочки, в саду радовали глаз белые, красные, оранжевые астры и георгины. Осень? А хоть бы и осень. Лучшее время года, если подумать. Добрые люди по осени урожай снимают.

Огудалова закончила подводить итоги месяца и отложила расходную книгу. Она боялась сглазить, но дела шли весьма неплохо. Поначалу она держалась с жильцами холодновато-любезно, не допуская какой бы то ни было короткости — опасалась, что станут неаккуратно платить. Но вскорости она, можно сказать, подружилась с ними со всеми. Люди были всё тихие, честные, порядочные. К широким жестам и мотовству не склонны, зато платили в срок все до единого.

Пора было разобрать почту. Первым Харита Игнатьевна взяла самое толстое письмо, от Ольги.

"...Дорогая маменька, слухи о том, что князь Автандил груб со мною — такие же враки, как сплетня о том, что он меня будто бы зарезал..."

Огудалова усмехнулась. Сколько слез она пролила, оплакивая Ольгу, пока не пришло первое письмо от нее!

"...Мы оба в очередной раз приглашаем вас погостить на Рождество. Вы, маменька, только обещаете и всё не едете. Лариса уже замужем, так что же вас удерживает?.."

Не что иное, как дела. Дом да жильцы. И ещё кое-что... Точнее, кое-кто, о ком дочерям знать совсем не надобно. Мокий по своим надобностям ездил, как правило, по Поволжью, не далее Саратова. А ну как поедет через Бряхимов, а ее не окажется в городе? Огудалова распечатала следующее письмо.

"...Маменька, как вы поживаете? Как ваше здоровье? Не сердитесь на меня, пожалуйста. Я так ужасно счастлива! Хлопот со мною более не будет, все прекрасно решилось и без приданого, удивительно, правда? Сергей получил небольшое наследство, поедем по его делам через Бряхимов, и мы с вами сможем увидеться, я так соскучилась!

Любящая вас дочь

Лариса".

И с младшенькой тоже все хорошо. Слава Богу. Надолго ли? Харита распечатала третье письмо, от Анны.

"...Маменька, Вольдемар по-прежнему в тюрьме, обвиняют его в мошенничестве. Он, правда, нанял какого-то адвокатика. Но, по-моему, тот такой же прохвост, как и сам Вольдемар. Видеть уже не могу эту заграницу. От немецкого говора у меня начинается мигрень. Я бы так хотела вернуться в Россию! Я так соскучилась по нашему старому дому, по своей девичьей спаленке! Я понимаю, маменька, что вы в стеснённых обстоятельствах, и о Ларисе надобно подумать, но мне больше не к кому обратиться. Умоляю, вышлите хоть двести рублей на дорогу и на оплату долга в гостинице..."

Харита Игнатьевна схватилась за голову. "Недотёпа, прости Господи, распустеха", — бормотала она себе под нос. Какая ещё девичья спальня, нету ее больше — сдана на год за неплохие деньги коллежскому регистратору, Михаилу Лукьяновичу, не может же она его выгнать! И отказать Анне нельзя — всё же у матери под боком надёжнее, не дай Бог наделает ещё долгов или ещё каких глупостей натворит. Но куда ее поселить? В собственную спальню втиснуть лишнюю кровать? В мансарду?.. Снять для неё отдельное жильё? И замуж Анну теперь никак не пристроить! И от Вольдемара этого, авантюриста, не стоит и надеяться вытребовать содержание жены! Огудалова беспомощно, невесело рассмеялась. В дверь тут же заглянула обеспокоенная горничная с метелкой из перьев в руке.

— Барыня, не нужно ли чего?

— Матрёна, как ты считаешь, не начать ли мне писать романы? — с комической серьёзностью спросила Огудалова.

— Что-что, барыня?

— Книжки. Толстые и тонкие. Возьму себе мужской псевдоним — Харитон Игнатьевич какой-нибудь, Гуделов или Гадалов. Запишу всё, что вокруг меня вытворяют, да в журнал, в роман с продолжением. Как тебе кажется?

— Не могу знать, барыня.

— Вот то-то, что не можешь. Никакого от тебя проку. Пошла вон.

Матрёна оскорбленно вскинула голову и скрылась за дверью.

Конечно, совсем не с горничной следовало обсуждать возвращение Анны. Надо бы написать Мокию. Нет, сперва узнать, что он сам пишет. Огудалова взяла с подноса для писем последнее, что там оставалось — телеграмму. Мокий только при личных встречах бывал любезен и словоохотлив, а вот в переписке был краток и деловит до крайности.

"Бряхимове завтра тчк Кнуров".

1) меня всегда веселило, почему у "охотницы" на картинах такие телеса) Каноны красоты — они такие непоколебимые)

Вернуться к тексту