Дети каравана (гет)

Дым струился над поверженным городом, проникал в щели домов, клубился в проемах выбитых дверей, всасывался в бледную кожу мертвецов, выступая на ней уродливыми гнойными пузырями.

Время траурных вуалей и трупной вони, время мерзости и страха, время царствования Черной Госпожи, что обходила каждый дом и каждую семью, неумолимо собирая свою дань. Молчаливо и тихо скользили по паутине городских каналов зловещие пауки — приземистые лодки, на которых лежали сваленные грудами тела. Люди с закутанными тканью лицами сходили с них и входили в дома, чьи двери были отмечены меткой. Там их покорно ждали мертвецы, взирая на вошедших пустыми невидящими глазами на изуродованных искаженных лицах.

Черная Госпожа не мучила людей долго, она забирала их за пару дней. Она шла по улицам, оглядываясь по сторонам, заглядывая в подвалы и подворотни, тихой вкрадчивой тенью просачивалась в богатые дома. Она была щедра и гостеприимна. В одной из ночлежек, расчувствовавшись, она всем телом прильнула к потерявшему всё юноше, даря ему счастливый поцелуй забвения, и мимоходом взъерошила волосы мальчику, что вертелся поблизости.

Насытившись, она остановилась у ворот бродячего цирка, что недавно прибыл из Равки, черной змеей скользнула внутрь и долго бродила среди людей, выбирая последнюю жертву. Наконец остановилась у сулийской кибитки, толкнула дверь, входя, и долго смотрела на спящего смуглого мальчика, что прильнул к груди матери. Улыбнулась черными израненными губами и поцеловала в лоб сначала его, а затем и мать.

Лодка прибыла в тот же день. Запылала отмеченная меткой сулийская кибитка. И трупы, безвольные, покрытые оспинами, понесли в лодку, только черные волосы мертвой женщины беспомощно развевались на ветру.

Лишь эту картину успел застать сулийский фокусник по имени Карим Шеште, что выбрался в город за крохами еды. Как ни кричал он, как ни рвался, но увидеть жену и сына ему было уже не суждено.

Кто-то из циркачей заступил ему путь, не давая приблизиться, вцепился в плечи и держал его до тех пор, пока люди без лиц не сделали своё дело.

— Карим! Карим, не надо! Ты ничем не поможешь! Отпусти их! Отпусти!

Держать его пришлось втроем.

Лодка отчалила от берега, и лишь тогда Карим упал на колени, разом потеряв все силы, и зарыдал глухо и страшно. Никто не осудил его. Не нашлось бы такого смельчака.

Ещё прошлой ночью они строили планы, как выберутся из пораженного эпидемией Кеттердама, как вернутся в Равку в родной цирк, навестят родных, маленький Шани увидит двоюродных сестер и покажет им фокусы, которым успел научить его отец. Черная госпожа забрала всё это в одну ночь. Вместо двух жизней, казалось, она взяла три.

* * *

Через пару дней болезнь начала отступать. Карим шел по задымленным улицам, равнодушно скользя взглядом по зияющим провалам дверей и разбитых окон. Боязливая суета горожан не трогала его, он смотрел мимо них куда-то вдаль совершенно мертвым безразличным взглядом.

— Я достал билеты на корабль, Карим. Вернемся домой!

— Спасибо, Ларик.

По правде говоря, Кариму было практически все равно, куда плыть и что делать. Где-то в груди зияла выжженная пустошь.

Быть может, близость родины смогла бы притупить боль. По крайней мере, Ларик вернется к родным. Хоть у него они остались.

Они медленно дошли до кромки пристани, когда что-то вдруг привлекло взгляд Карима. Сначала это показалось кучкой ветоши и водорослей, но, приглядевшись, он понял, что это мальчик. Он лежал, безвольно запрокинув голову, и бледная кожа его казалась белее мела. Но он дышал. Всё ещё дышал.

— Пойдем, — поторопил его Ларик, но Карим не слушал его.

Он опустился перед мальчиком на колени и тревожно вгляделся в лицо, отыскивая страшные отметины, однако кожа ребенка казалась чистой.

— Что ты делаешь?

Карим будто и не слышал. Двигаясь как во сне, он поднял мальчика на руки, и ноша эта показалась ему легче пушинки.

— Возьмем его с собой, — сказал он тихо.

— Ты с ума сошел, нас не пустят на корабль! Здесь у него могли остаться родные!

Карим внимательно взглянул на мальчика, а затем перевел взгляд на Ларика.

— Нет, я так не думаю. Он один. И он умрет, от холода или болезней — неважно. Я ему умереть не дам.

— Ты не в себе… — покачал головой Ларик, но спорить более не стал.

Время поджимало. Корабль до Равки готов был отчалить немедленно, в порту царила давка. Люди торопились сбежать из ослабленного болезнью города, напоминая крыс, покидающих останки разбитого штормом корабля.

Двое сулийцев пробирались сквозь гомонящую толпу, не смея замедлиться. Карим бережно прижимал к себе ребенка, и тот дрожал от холода в его руках, но в сознание не приходил. Это было даже к лучшему.

Матрос на вахте бросил короткий взгляд на мальчика.

— Что с ним?

— Это мой сын, он упал в воду. Сильно испугался. — Карим сильнее прижал к себе ребенка и постарался принять уверенный вид. — Пропустите нас, он может простудиться. Прошу!

Сзади заворчала, зарокотала толпа, и матрос, отвлекшись на неё, лишь махнул рукой, не разбираясь и разрешая им пройти.

* * *

Мальчик очнулся, когда они уже покинули порт и вышли в открытое море. Всё это время Карим не сомкнул глаз. На это короткое время ребенок будто бы стал смыслом его жизни — если бы умер он, Кариму незачем было бы жить.

Но мальчик открыл глаза. Его взгляд не был ни испуганным, ни жалобным — что бы ни пришлось испытать этому ребенку до встречи с сулийцами, оно заставило его даже не повзрослеть — постареть.

— Как тебя зовут? — спросил Карим спустя время, когда ребенок немного освоился и перестал дичиться незнакомых людей вокруг.

— Каз.

— У тебя есть родные, Каз? — спросил Карим отчего-то с замиранием сердца и корил себя за ту радость, проскочившую в душе, когда мальчик покачал головой.

— Отец умер весной. Брат — в городе. Никого не осталось.

Он сказал это холодно, обреченно и взглянул на Карима открыто и бесстрашно, а затем спросил:

— Что это за место? И кто вы?

— Меня зовут Карим. Я нашел тебя на берегу и не смог оставить там умирать, забрал с собой, — сказал Карим. — Мы сулийцы, циркачи, странствуем по миру, показывая фокусы и зарабатывая на жизнь. Сейчас мы плывем в Равку. Ты можешь остаться с нами, стать одним из нас. Если захочешь вернуться в Керчию… — Карим запнулся, но продолжил: — Что ж, со временем я смогу вернуть тебя туда.

Каз слушал его недоверчиво, но в глазах его, как и у всякого ребенка, всё ещё пряталась надежда, робкая и неокрепшая.

— Что вы за это хотите? — спросил он. — Чтобы я мог остаться с вами? Я умею работать.

Карим улыбнулся: мальчик был истинным керчийцем.

— Мне ничего от тебя не нужно, — сказал он. — Вся моя семья погибла в Кеттердаме от огненной оспы, у меня был сын, чуть помладше тебя. Болезнь его не пощадила, но она пощадила тебя, а я тебя нашел. Возможно, это знамение и воля Святых, что нам суждено пройти часть пути по одной дороге.

Каз опустил голову, его плечи дрогнули. Он отвернулся к стене, и Карим решил больше не давить на него. Он пододвинул к мальчику кружку теплого отвара и осторожно накинул на него край теплого покрывала, а затем отошел в другую часть каюты к Ларику. Тот лишь сочувственно вздохнул и похлопал Карима по плечу.

До ночи мальчик больше не издавал звуков, но Карим чувствовал затылком его пристальный испытующий взгляд.

Было уже заполночь, когда Карим проснулся от какого-то странного звука. Он распахнул глаза, не понимая, почему маленький Шани плачет. Спустя секунду грудь сдавило острой болью осознания, что Шани рядом с ним больше нет. Но был кое-кто другой.

На лице Каза не было слез, но он, объятый кошмаром, метался по постели, и лицо его было искажено гримасой ужаса и отвращения. Он шептал имена одно за другим: “Джорди, Герцун, Саския, Джорди, Герцун…” — и судорожно втягивал воздух в грудь, срываясь на всхлипы.

Карим осторожно потряс его за плечо, и Каз дернулся, забился, пытаясь вырваться. Карим тотчас убрал руку, придвинул тусклый светильник, чтобы очнувшийся и тут же шарахнувшийся в сторону Каз смог разглядеть его лицо.

— Не бойся, это просто кошмар, — тихо произнес Карим. — Не бойся, Каз. Здесь никто не причинит тебе вреда!

Мальчик смотрел на него пустым взглядом и трясся, как в лихорадке.

— Они мягкие в воде… — выдохнул он будто бы в трансе. — Мертвые, они… скользкие и мягкие. Холодные!

— Святые… — прошептал проснувшийся и подошедший к ним Ларик. — Что видел и пережил этот ребенок?

Каз дернулся на звук и, увидев стоящего человека, попытался отшатнуться в сторону, едва не навернувшись с койки.

— Ларик, отойди обратно, — попросил Карим все так же тихо. — Я попробую успокоить его.

К счастью, тот не стал спорить и вернулся на свою койку. Карим же запустил руку в карман, достал мелкую керчийскую монетку, крюгге, и ловко пропустил её между пальцев, повертел, положил на ладонь, показал Казу и сжал кулак. В следующий момент он вновь продемонстрировал открытую ладонь. Монетка бесследно исчезла. Карим скосил взгляд: мальчик перестал трястись и, нахмурив лоб, пристально следил за его действиями. Карим подмигнул ему и извлек монетку из-за щеки.

Во время этой молчаливой пантомимы фокусов Каз не улыбался, как маленький Шани когда-то, но когда Карим прервался, то Каз протянул к нему худенькую руку и почти обвинительно ткнул пальцем в монетку:

— Ты просто спрятал её в другой руке, я видел. Она не исчезла на самом деле.

— Но ведь куда интереснее, как она очутилась у тебя под подушкой, — Карим поднял обе руки, демонстрируя пустые ладони и улыбнулся, когда Каз с удивлением поднял подушку, увидев ту самую монетку, и неуверенно потянулся к ней. — В этом и кроется магия фокуса!

Каз удивленно вертел в пальцах монетку, пытаясь подражать тем движениям, которые показывал ему Карим. Он больше не трясся и не всхлипывал, дыхание его выровнялось, и Карим наконец смог сам перевести дух.

— Если захочешь, я научу тебя, — пообещал он. — Это несложно. Но сначала надо отдохнуть, согласен?

Каз неохотно кивнул и с сожалением протянул монетку обратно Кариму. Но тот покачал головой.

— Пусть будет твоим талисманом. Это волшебная монета, она будет хранить твой сон от кошмаров. Веришь мне?

Каз неуверенно улыбнулся и покачал головой.

— Тогда я оставлю свет, — решил Карим. — Попробуешь поспать?

Каз кивнул.

Карим хотел погладить его по голове, но передумал, просто встал и поправил слабенький огонек ночника, убедился, что Каз залез обратно под одеяло, и ушел обратно на своё место. На полу было жестко, но Карим не чувствовал неудобства, ему впервые полегчало на душе. Черная пелена последних дней чуть рассеялась от робкой неуверенной улыбки спасенного мальчика.

* * *

Дни до Равки летели один за другим. Каз окреп и всё чаще выскальзывал из каюты, исследуя корабль. Карим приглядывал за ним и с каждым днем всё больше привязывался к мальчику.

Каз оказался живым и любознательным ребенком. Когда прошел первоначальный шок, он начал проявлять интерес ко всему, что его окружало. Карим не мог не отметить его недоверчивости и злого напряжения, стоило кому-то из остальных пассажиров проявить к нему мимолетную доброту. Каз будто ежеминутно ждал предательства.

К приютившим его сулийцам он, однако, относился иначе: со сдержанным изучающим любопытством. Каз мог часами наблюдать за Каримом, как тот упражняется с картами или куриными яйцами, тренируя ловкость пальцев, с жадным интересом разглядывал реквизит фокусника от различных карт и монет до специальных маленьких зеркал и магнитов, позволявших Кариму манипулировать предметами не хуже настоящего фабрикатора. Он охотно объяснял принцип действия того или иного предмета, подмечая, куда устремлен взгляд ребенка, пока Каз не перестал дичиться и не начал задавать вопросы сам.

С Лариком они тоже поладили, несмотря на первоначальный ночной испуг Каза. Ларик взялся учить мальчика равкианскому языку — точнее, тому сулийскому диалекту, который был им с Каримом родным. Язык кочевников и бродяг, он смешивал в себе слова из всех народов, позволяя везде оставаться непонятыми и неузнанными.

— Moje ime je Larik, — говорил Ларик.

И Каз эхом отвечал ему:

— Moje ime je Kaz.

Карим не мешал им, лишь краем уха вслушиваясь в их занятия до тех пор, пока Каз однажды не подошел к нему, посмотрел тревожно и испытующе, а затем спросил:

— Что такое otac?

Карим вздрогнул точно от боли, но всё же ответил:

— Отец. На сулийском это значит “отец”.

— Почему он говорит, что ты мой otac? — прямо спросил Каз и обернулся через плечо на тренирующегося Ларика. — Мой отец умер!

Карим помолчал, а затем открыто встретил взгляд Каза и произнес:

— Потому что я готов тебя усыновить, когда мы окажемся в Равке. Там ты сможешь взять мою фамилию и начать жизнь с чистого листа — по крайней мере, пока не вырастешь достаточно, чтобы самому принять решение, возвращаться тебе в Керчию или нет. Я поделился с Лариком своими мыслями, но он слишком поторопил события.

Каз стоял бледный как мел, лишь глаза сверкали двумя темными звездами.

— Я не прошу тебя отказываться от памяти об отце и от своего имени, но мне будет проще заботиться о тебе, если ты будешь считаться моим сыном, — продолжил Карим. — К тому же я ведь даже не знаю твоей фамилии.

Каз слушал его молча и кусал бледные губы. Когда Карим замолчал, Каз глубоко втянул воздух в грудь, отвернулся и коротко выдохнул:

— Ритвельд. Меня зовут Каз Ритвельд.

— Спасибо, — искренне проговорил Карим. — Я не тороплю тебя с решением. Подумай. Ещё есть время. Но когда мы сойдем на берег, тебе понадобятся документы, и ты должен решить, какое имя будет в них значиться.

Каз коротко, почти по-военному кивнул и ушел. Карим видел, как он взобрался на верхнюю палубу и уселся у борта, обхватив колени руками. Так замерев, он сидел там почти до вечера. а затем внезапно ожил и ловко соскочил вниз.

Карим встретил его всё такой же спокойный внешне, хотя внутри мучительно разрывался от противоречивых чувств: скорбь по погибшему сыну причудливо мешалась с отчаянным желанием подарить этому ребенку надежду и новую жизнь.

Каз подошел к нему с решительным видом:

— Я смогу звать тебя otac на вашем языке, но не смогу назвать “отцом” на керчийском. В Керчии остался мой настоящий отец, а в Равке им станешь ты.

— Мне этого будет достаточно, — с тихой благодарностью произнес Карим и приглашающе развел руки в стороны: — Добро пожаловать в семью, Каз Шеште!

Каз отпрянул сначала, но затем неуверенно, как пугливый нескладный жеребенок, медленно шагнул в его объятия и замер, прижавшись к теплой груди названного отца. Карим давно приметил, что мальчик избегает чужих прикосновений, и оттого в груди у него защемило от прилива чувств, но он сдержался и лишь невесомо провел ладонью по прямым и гладким волосам Каза, так непохожим на густые черные кудри Шани.

— Когда окажемся в Равке, нам с Лариком придется разделиться, — сказал Карим. — Он направится к своей семье, а мы с тобой поедем в караван, где живет семья моих друзей. У них есть дочь твоего возраста, думаю, вы подружитесь.

— Она носит красные ленты?

Вопрос Каза поставил Карима в тупик, он взглянул на ребенка и увидел тень испуга в его глазах. Это мгновенно заставило его изменить уже готовый сорваться с языка ответ.

— Не думаю, что носит. Ей нравились лиловые и голубые.

Это сработало. Каз расслабился и кивнул:

— Голубые — это хорошо, а красные носят обманщицы и вруньи.

Карим удивился в очередной раз, но не стал интересоваться столь странной дискриминацией цветов. Вместо этого он коснулся плеча Каза, привлекая его внимание, и кивнул в направлении правого борта.

Там, размытые туманной дымкой и почти сливающиеся с горизонтом, показались берега Равки.

* * *

Карим привез с собой ребенка. Эта новость мигом облетела караван, вызывая горячие споры и перешептывания взрослых.

Восьмилетняя Инеж притаилась за ящиками и прислушалась к тихому разговору родителей. Подслушивать было неправильно, Святые бы этого не одобрили, но если уж никто её никто так и не заметил, то значит, они были все-таки не против, верно? К тому же в противном случае Инеж и вовсе ничего не узнает.

А ей было безумно любопытно, что же все-таки произошло. Вся община гудела с самого утра, но толком никто ничего не знал.

— Он сошел с ума! — сокрушалась мать. — Я его понимаю, потерять единственного сына в огненной оспе… но усыновить мальчика-сафеди? Они снова скажут, что мы крадем детей!

— Я поговорю с ним, — сказал отец хмуро. — Но вряд ли это что-то изменит, Карим упрямо стоит на своем.

— Мальчик даже не знает языка…

— На корабле успел поднабраться, они долго плыли. — Отец вздохнул. — Не представляю, чем это обернется, сохраните нас Святые!

На этом разговор прервался, а Инеж пришлось очень быстро выскользнуть из своего укрытия и нырнуть под фургон, пока подошедшая мать не застала её за беззастенчивым подслушиванием.

Отбежав на безопасное расстояние, Инеж влезла на высокий бортик кормушки и уселась там, болтая ногами над пыльной сухой землей. Собранные сведения требовали тщательного обдумывания.

Кто такой Карим, она знала. Высокий чернобородый фокусник часто путешествовал с их караваном, его просторный фургон бывал полон всяких чудес, а ловкие руки способны были достать из воздуха буквально все что угодно, от цветка до живого кролика. Инеж обожала наблюдать за этим волшебством.

Из разговоров взрослых она слышала также и про Керчию, далекую-предалекую страну, полную рыбы и соли. Рыбу Инеж не любила — та ещё гадость! — поэтому страна ей заранее не нравилась, ничего хорошего в ней не могло быть по определению. Зачем Карим вообще туда поехал?

Тем не менее Инеж было очень любопытно: какой он — этот керчийский мальчик? Взрослые были настолько встревожены его появлением, что Инеж уже не терпелось увидеть его воочию. Она никогда не видела настоящих керчийцев и отчего-то представляла их сплошь покрытыми чешуей и пахнущими рыбой. С другой стороны, вряд ли бы Карим стал усыновлять такое чудище.

Инеж бросила задумчивый взгляд на видневшийся вдалеке фургон, где поселился Карим с новоиспеченным сыном. Она не привыкла откладывать дела в долгий ящик, к тому же её терзало жгучее любопытство. Фургон Карима всегда был самым интересным местом в караване, полным чудес и загадок. А теперь вдобавок ко всему там появился новый обитатель, о котором так интригующе шептались взрослые.

Инеж решительно спрыгнула на землю и недолго думая направилась к фургону, стараясь не попасться на глаза никому из взрослых.

Сына Карима она увидела сразу же. Инеж притаилась за углом, выглядывая из-за развешанного белья. Мальчик сидел на ступеньках фургона, зажав что-то в руке, бледный, несмотря на жару, с упрямо поджатыми губами. Инеж с любопытством рассматривала растрепанные темные волосы и тонкие черты лица без намека на чешую.

Мальчик не замечал её: разжав кулак, он сосредоточенно принялся вертеть в пальцах монетку и пытаться перебросить её из руки в руку. Всё его внимание, казалось, было поглощено этой нехитрой вещицей.

Выждав достаточное время, Инеж все же не выдержала, поднялась с земли и шагнула навстречу.

— Эй! Привет! — дружелюбно окликнула она.

Мальчик вздрогнул, и монетка юркой рыбкой выскользнула из его рук и заскакала по земле к самым ногам Инеж. Та тут же нагнулась, поднимая её, и принялась удивленно рассматривать. Она никогда таких не видела: монетка была тяжелее привычных ей влачек, и на ней прорисовывались какие-то диковинные рисунки, напоминающие то ли корабли, то ли русалок.

— Ты тоже фокусник? — спросила Инеж. — Можешь заставить её исчезнуть?

Мальчик молчал, настороженно глядя на неё. На её родном языке он явно не понимал ни слова.

— Я Инеж, — Инеж ткнула себя пальцем в грудь, а затем протянула монетку обратно на раскрытой ладони и повторила раздельно по буквам. — И-не-ж!

Мальчик не двинулся, только смотрел исподлобья и задумчиво хмурил брови. Однако Инеж заметила, как дрогнули его пальцы — он хотел забрать свой реквизит, но, казалось, все ещё не решался подойти.

Тогда Инеж легко запрыгнула на ступеньку и села рядом, положив монетку между ними и убрав руку.

— Карим ведь твой отец? — спросила она, пытаясь четко выговаривать слова. — Он фокусник, я знаю. Ты тоже фокусник?

Каз одарил её внимательным взглядом, на губах промелькнула слабая улыбка, вдруг его пальцы метнулись вперед — монетка исчезла. Инеж ойкнула от неожиданности, а в следующий момент Каз осторожно вытянул руку и показал сначала на неё, а затем на собственное ухо. Инеж машинально скопировала его жест, и знакомая монетка упала с волос ей на ладонь.

Инеж восхищенно засмеялась. Мальчик смотрел на неё со смесью превосходства и вполне искренней радости.

— Мьенья зовут Каз, — вдруг сказал он хрипло, забирая монетку. И это была его первая фраза в их разговоре. Он тоже ткнул себя пальцем в грудь и повторил: — Каз.

— А я Инеж, — радостно откликнулась Инеж и поочерёдно указала на них пальцем. — Каз — Инеж. Инеж — Каз.

Он неуверенно улыбнулся ей в ответ.

Так их и нашел вернувшийся Карим. Завидев его, Инеж подскочила на ноги и бросилась в его объятия. Чернобородый фокусник подхватил её на руки и покружил в воздухе, а после аккуратно поставил на землю.

— Карим, ты вернулся! — восторженно воскликнула Инеж.

Тот рассмеялся её радости, но Инеж заметила, насколько грустные у него глаза и изможденное лицо. Впрочем, Карим не подавал вида, он сел на ступеньку рядом с Казом и приобнял его за плечи.

— Вижу, вы уже познакомились, — добродушно произнес он. — Инеж, это мой приемный сын, его зовут Каз. Каз…

Следующую фразу он произнес на неизвестном Инеж языке, но Каз мгновенно оживился и отреагировал не в пример живее, с новым интересом принимаясь разглядывать Инеж.

— Я сказал ему, что ты — та самая Инеж, о которой я рассказывал ему, пока мы плыли на корабле, — пояснил Карим. — Каз ещё плохо знает наш язык, я говорю с ним на керчийском. Общение со сверстниками должно наладить дело. Инеж, у меня к тебе есть очень важная просьба. Поможешь Казу освоиться? Думаю, тебе это удастся лучше, чем другим!

Инеж польщенно приосанилась и торжественно кивнула, такие слова очень польстили её самолюбию.

— Пошли! — она протянула Казу руку. — Я покажу тебе лагерь!

Тот оглянулся на Карима, и после краткого безмолвного диалога между ними Каз легко поднялся на ноги и спрыгнул на землю рядом с Инеж. В росте они оказались почти равны. Не зря Инеж называли высокой для её возраста!

— Идти, — сказал Каз после недолгого раздумья. — Я идти с ты.

— С тобой, — машинально поправила Инеж. — Пошли!

Каз кивнул и шагнул вслед за ней. Молчаливый и избегающий прикосновений, он тем не менее следовал за ней, с живым интересом наблюдая за жизнью лагеря. Всё привлекало его внимание: пестрые ткани и фыркающие лошади, привязанные поодаль, снаряжение жонглеров и яркие полотна гимнастов, растянутые между столбов. Быть может, он пока не понимал ни слова из того, что говорила Инеж, но ей почему-то казалось, что тревога родителей напрасна.

Несмотря на иную внешность и другой язык, Каз почему-то совсем не казался чужаком. Инеж наблюдала за ним с любопытством восьмилетней девочки, которая ещё не подозревала, какую роль сыграет однажды этот угрюмый керчийский мальчик в её собственной судьбе.

Святые, возможно, знали, но хранили молчание, улыбаясь безмятежными ликами на церковных фресках.

А жизнь летела вперед круговоротом лет, оседая в памяти яркими вспышками воспоминаний…

* * *

Ей девять, и она крутится перед зеркалом, пытаясь разглядеть крылья, которые должны были достаться её семье от Воздушного Народца. Дядя сказал, что они, должно быть, такие прозрачные, что никто из простых смертных просто не может их заметить. Ну и пусть! А она, Инеж, попытается. И обязательно разглядит!

Она в этом уверена.

Ну, почти.

— Что ты делаешь? — Голос за её спиной полон превосходства и ленивого снисхождения. — Уже полчаса здесь вертишься.

Инеж закатывает глаза. Мальчишка! Противный мальчишка, такой же, как её кузены.

— Не твоё дело! — отвечает она гордо.

Хочется обернуться и показать язык, но она придерживает этот аргумент на будущее.

— Сам что здесь делаешь?

Вместо ответа Каз показывает ей куриное яйцо.

— Отец сказал научиться заставлять его исчезать. Мне нужно зеркало. А ты мне мешаешь.

— Подумаешь, — бурчит Инеж, стараясь побороть внезапный прилив смущения. — Я тоже тренируюсь, между прочим!

— Ага, — Каз уже без особых церемоний оттесняет её плечом от зеркала и начинает катать яйцо в ладонях, разминая пальцы. — Таращиться в пустоту и искать невидимые крылья.

Инеж, надувшись, отходит в сторону, садится на мешок и исподлобья буравит его взглядом, пытаясь прожечь в противном мальчишке дыру. Каз и бровью не ведет. Инеж хмурится ещё больше. Раз он знает про крылья, значит, кузены уже рассказали ему, и он тоже будет смеяться над ней.

И почему-то его смеха Инеж по-настоящему боится. Не то чтобы она собиралась ему об этом рассказывать.

Каз смеяться не спешит. Он сосредоточенно манипулирует яйцом, пытаясь удержать его в чумазых пальцах. Инеж нравится наблюдать за работой фокусников, её завораживают движения их рук, плавные и вкрадчивые. У Каза они резкие, ломаные, она видит, как он путается в точках перехода, раз за разом теряет баланс, но упрямо повторяет снова и снова.

Ему недавно исполнилось одиннадцать, он выше Инеж на полголовы и обожает задирать свой и без того вздернутый усыпанный веснушками нос по поводу и без. Загорелый и лохматый, он почти ничем не отличается от её кузенов и кузин, носясь босиком по полям в драной рубашке, но всё же в нем есть что-то, что отличает его от остальных. Какая-то тайна, которую Каз никому не хочет рассказывать.

Тайна, из-за которой его глаза всегда остаются печальными и серьезными, как бы громко он ни смеялся.

— А я все-таки верю, что крылья у людей могут существовать! — с вызовом говорит Инеж, нарушая повисшую тишину.

— Может, они и впрямь существуют, — серьезно отзывается Каз. — Просто движутся так быстро, что человеческий глаз не способен их разглядеть...

Заинтригованная Инеж подходит ближе и только открывает рот, как Каз с ехидной улыбкой оборачивается и заканчивает фразу:

— Только в этом случае ты бы уже улетела под облака! Так что смирись, что это просто выдумка! Наш мир материален!

— Сам ты выдумка! — возмущенно отзывается Инеж. — А Святые тоже выдумка, скажешь?

Он выглядит возмутительно самоуверенным, когда невозмутимо скрещивает руки на груди, продолжая перекатывать яйцо на ладони.

— Может, они тоже были хороши в фокусах? А ты просто выдумщица!

— Ах ты!

У Инеж не находится аргументов против такой беcпроигрышной позиции, поэтому она делает даже прежде чем успевает подумать: выхватывает яйцо с его ладони и, проламывая пальцами надтреснутую скорлупу, с размаху выплескивает его содержимое Казу в лицо.

В следующий миг она уже бросается бежать, в ужасе от себя самой и грядущей расплаты. Вряд ли Каз её поколотит, но может дернуть за косу или придумать что-нибудь похуже. Он никогда не церемонится с обидчиками.

Но выскочив за дверь, она вдруг понимает, что никто за ней не гонится. Спустя пару минут Инеж, ведомая любопытством, осторожно заглядывает обратно в фургон. Каз всё ещё там: тяжело дышит и судорожно пытается стереть с глаз клейкий белок. Он сгорбился и покрыт испариной, как при лихорадке. Не похоже, чтобы он собирался за ней бежать. Он кажется… напуганным?

Ей бы рассмеяться. Противный мальчишка боится сырых куриных яиц! Инеж вытаскивает из кармана платья носовой платок и осторожно подходит ближе.

— На, возьми.

Каз практически вырывает платок из её пальцев и ожесточенно трет лицо.

Инеж усаживается рядом с ним на корточки. Отчего-то ей становится очень совестно, и она горестно сопит, раздумывая, выдержит ли её гордость извинение или платка было достаточно.

Каз наконец успокаивается и поднимает на неё взгляд, но злости в его глазах, на удивление, нет.

— Даже если ты не можешь разглядеть свои крылья, их можно сделать, — негромко произносит он. — Пусть все видят!

* * *

Гибкий шест помогает сохранять равновесие гораздо лучше рук. С каждым днем Инеж чувствует себя всё увереннее.

Каз говорит, что это из-за измененного центра тяжести — не волшебство, а элементарная физика. Он вычитал это в одной из книг. Ему почти двенадцать, и ему по-прежнему нравится умничать.

Канат, тонкий и непрочный поначалу, становится надежной прямой дорогой, которая сама ложится под ноги. Инеж забывает про остальный мир, когда становится на него. Она просто идет, а мир вокруг шумит, сверкает и волнуется, яркий и волшебный. Они, циркачи, делают его таким — полным волшебства и блеска.

На голове у неё корона, увенчанная розами, а за спиной трепещут тонкие почти невидимые крылья из прозрачной органзы и золотой проволоки. Мама очень боялась выпускать её с ними на канат, но Инеж знает, что ей ничего не грозит. Она много тренировалась ходить с ними, пока папа и дядя не сочли это безопасным.

И теперь она скользит над землей — невесомым эльфом, выходцем из Воздушного Народца. Шаг, ещё шаг. Тонкая веревка дрожит под её ступнями, и дрожь эта отдается во всем теле радостным нетерпением.

Она надеется, что где-то там вредный мальчишка смотрит на неё с земли и не отводит глаз. Ей хочется доказать ему, что она ничего не боится, что она на своем месте. А ещё Инеж ни разу не показывала ему свои крылья и прятала всякий раз, когда он оказывался у их фургона, как бы ни удивлялись родители. Инеж хотелось, чтобы Каз увидел её такой только на канате.

Рывок! Канат под ногами качается, и Инеж качается вместе с ним, раскинув руки. Снизу должно казаться, что она чуть не упала. Несколько лепестков медленно планируют вниз. Инеж выпрямляется вновь и улыбается, нащупывает натянутые между пальцев проволочки и аккуратно тянет их, заставляя нехитрый механизм расправить переливающиеся в блеске софитов блестящие крылья.

Она не упадет! Гул внизу подсказывает ей, что всё правильно. Всё так, как должно быть. И пусть под ногами Инеж всё ещё качается канат, ей кажется, что она уже летит.

Воздух обнимает её, держит нежно и мягко. Сопротивление крыльев влияет на баланс, но Инеж легко справляется с этим. Ей нравится порхать в вышине, вызывая вздохи то ужаса, то восторга.

Когда она вновь оказывается на земле, то неосознанно оглядывается в поисках Каза, но так и не находит его.

Спустя время, когда она стряхивает дурман недавнего выступления, Каз появляется. Мрачный и потирающий плечо. Инеж смотрит на него с надеждой, но Каз не обращает на неё внимания. Он не видел — понимает она, и отчего-то становится обидно до слез. Весь пережитый триумф портится от его небрежного пожатия плечами, как бочка меда от щедрого половника дегтя. Инеж поджимает губы и гордо уходит к матери.

На висящие на стене крылья смотреть не хочется.

Ночью она слышит отдаленные крики и странные звуки, похожие на плач. А наутро видит гневного Карима и хмурого Каза. Последний зло щурит красные глаза и избегает садиться куда бы-то ни было.

Что с ними случилось, остается тайной до тех пор, пока любопытная Аша не выведывает всё, что удается узнать. Оказывается, Каз попытался обокрасть какого-то солдата, который был на представлении, и чуть не попался. Солдат гнался за ним несколько улиц, а затем Каз бросил ему краденое в лицо и был таков.

Карим был очень зол на него и всё повторял, что не собирается растить сына-вора. Помимо ночной кары Каза отправляют к священнику, где заставляют полдня читать дико скучное Житие Святых без всякой еды.

В конце концов Инеж тихонько набивает карманы сухарями и яблоками и пробирается к фургону священника, где, собственно, и отбывает наказание осужденный. Священник ушел по делам, так что Инеж легко взбирается на крышу и проскальзывает в узкий люк.

Каз её компании не рад, но в яблоко вгрызается с завидным аппетитом. Когда она пытается невзначай выяснить, что же с ним случилось, Каз вскидывает на неё тяжелый взгляд и неохотно цедит сквозь зубы.

— Он плохо на тебя смотрел. Он не должен был так смотреть.

— Как так? — не понимает Инеж. — На меня должны смотреть. Это же представление!

Но Каз лишь фыркает и отворачивается, всем своим видом показывая, что больше не скажет ни слова.

Благодарности за яблоки Инеж, естественно, тоже не получает. Обнаруживший её внутри фургона священник лишь безнадежно машет рукой и вручает им ещё одну главу Жития Святых на двоих.

* * *

В глазах Инеж Каз ничем не отличается от других сулийских мальчишек. Но так думают не все.

Инеж одиннадцать, когда она впервые осознает, что Каз — не из их народа. Несмотря на загар, он всё ещё слишком бледный, и никакое солнце не в состоянии повлиять на его цвет глаз. Он всё ещё плохо говорит по-равкиански: в минуты волнения или злости его акцент являет себя, а и без того хриплый голос становится похож на карканье сварливого ворона.

— Правду говорят, что сулийцы воруют детей! — шепчутся равкианские кумушки в тех местах, куда приезжает их цирк.

Кое-кто из них делает попытки подозвать Каза к себе, расспросить о чем-то или предложить. Поначалу Каз дичится и людей избегает, но со временем Инеж замечает, что он все смелее скользит сквозь толпу, показывает фокусы с монетками и куриными яйцами, заводит знакомства с местными мальчишками и меняется с ними всякими штуками, которые мальчишки считают важными.

После того случая Каз больше не ворует (или, по крайней мере, не попадается, руки у него на диво ловкие), но легко водит за нос деревенских простофиль и выманивает у них монеты, сладости, а то и заманивает их на вечернее представление.

Однажды слухи, что сулийцы воруют детей, а затем уродуют и показывают в цирке, переполняют чашу терпения Ханзи, и он лезет в драку с местными парнями. Логики в этом мало. О краденых детях толкуют досужие кумушки, но Ханзи все равно, он просто хочет подраться.

После этого каравану приходится спешно сняться с места и двинуться дальше по пыльным равкианским дорогам. Инеж сидит на облучке рядом с матерью и украдкой поглядывает на Каза. Он кажется мрачным и ушедшим в себя. Карим мимолетно касается рукой его плеча, но Каз лишь отворачивается.

На привале Инеж пытается выяснить, в чем дело, но Каз по обыкновению не хочет с ней разговаривать. Она не отступает, крутится вокруг Карима, притворяясь послушной и прилежной девочкой, но и этот прием не срабатывает. Отец Каза лишь плотно сжимает губы и добродушно гладит её по голове своей большой смуглой ладонью, так непохожей на бледные руки сына.

Расстроенная Инеж возвращается к матери и не может не пожаловаться на обоих. Мать вздыхает и обнимает её за плечи:

— Это их дело, милая. Не стоит усугублять всё досужим любопытством, им и так непросто. Карим усыновил Каза, хотя тот не из нашего народа. Не все это одобряют.

Инеж хмурит брови, но ничего не отвечает.

У неё не досужее любопытство, Каз — её друг! Ну, она так считает. И она должна знать, почему он такой угрюмый. Вдруг получится помочь?

Однако ответы ей дает вовсе не Каз. Инеж совершенно случайно застает разговор, не предназначавшийся для её ушей, когда прибегает на речку, где громко и шумно проходит стирка. Она рассчитывает пробраться по косогору, чтобы незаметно спуститься к воде, не попавшись на глаза женщинам каравана. А то ведь точно привлекут к работе! Она как раз тихо подползает к кустам, как донесшиеся снизу голоса заставляют её замереть как вкопанную.

— Все неприятности от этого шеши, найденыша! — громко жалуется мать Ханзи, звучно хлопая по воде какой-то тряпкой. — Бледнолицый демоненок! Навлечет он беду на весь караван, попомните мои слова!

— Я думаю, Карим со временем осознает свою ошибку и женится на ком-нибудь из каравана, — чернобровая красавица Кигара кокетливо отбрасывает длинную косу за спину.

— А мальчонку куда?

— Думаю, этот сафеди к тому времени проявит себя так, что Карим только рад будет избавиться от него! — фыркает Кигара. — Керчийцы — все демоны, так говорят! А этот, говорят, ещё и вор!

Инеж больше не может терпеть. Она чуть ли не кубарем скатывается на головы к стирающим женщинам.

— Как вы можете так говорить? Каз — не вор! А вот ты, — Инеж находит взглядом опешившую Кигару и обвинительно тычет в неё пальцем. — Ты… ты… Ты — курица, вот ты кто! И язык у тебя злой! Карим никогда на тебе не женится! Никогда!

На этот раз в фургоне священника оказывается сама Инеж. Не то чтобы она не могла оттуда выбраться, но возмущенные женщины нажаловались родителям, а Кигара устроила рев на всю округу, поэтому вечером Инеж ждет очень серьезный разговор.

Инеж раздраженно отталкивает от себя толстую книгу скучных нотаций от Святых. Да, возможно, они сейчас смотрят на неё. И пусть! Она не могла иначе!

Что-то ударяет по деревянной стенке — раз, другой, с размеренной настойчивостью. Инеж подставляет стул к зарешеченному окошку и выглядывает наружу. Каз опускает руку и выбрасывает пригоршню мелких камешков в траву. Он засовывает руки в карманы и исподлобья смотрит на неё.

— Не надо за меня заступаться!

— А я не за тебя, — фыркает Инеж. — Размечтался! Я за Карима заступалась! А ты мог бы и спасибо сказать.

Каз независимо сплевывает себе под ноги, явно подражая мальчишкам старше, и подходит ближе. Никакого “спасибо” он, естественно, говорить не собирается.

— Голодная?

Инеж пожимает плечами.

— Просто скучно.

— Так почитай! — Каз бесстыже ухмыляется. — Я тут на ярмарке слышал такую историю о святой Маргрете!..

Он развлекает её смешными байками про святых вплоть до того момента, пока не возвращается священник. Завидев его ещё издали, Инеж мигом оказывается за столом и делает вид, что прилежно читала всё это время.

Отец Давид усаживается напротив и одобрительно кивает ей.

— Ну что же, Инеж, расскажи мне, что ты усвоила за сегодня, и можешь идти домой ужинать.

Инеж затравленно смотрит на него, а в голове как назло вертится лишь прилипчивая шутка о святом Петре. Из-под фургона доносится приглушенный ехидный смех.

Отец Давид лишь сокрушенно вздыхает.

* * *

Инеж тринадцать, когда её настигает новое увлечение. Не без подачи Каза, разумеется.

Помимо прочего, Карим мастерски умеет метать ножи в цель. Каз учится у него из-под руки, и он по-настоящему талантлив в этом искусстве, но даже у него получается не так, как у Инеж. Это очень льстит её самолюбию.

Родители не без беспокойства следят за её успехами, но не протестуют. Кариму они доверяют.

Инеж чувствует ножи как продолжение собственной руки. В фокусах она не сильна: даже заставить исчезнуть монетку для неё задача непосильная. Но вот ножи… они опасные и красивые, и они слушаются её. Инеж даже сама не может объяснить, но почти всегда знает, как именно нужно напрячь руку, в какой момент отпустить рукоятку — чтобы лезвие просвистело в воздухе, глубоко вонзаясь в мишень.

У неё даже есть свой собственный нож, хотя ей это запрещено. Родители сказали, что собственные, как реквизит, она сможет завести с четырнадцати, а пока ей можно брать только тренировочные и только под присмотром Карима. Но когда Казу было не наплевать на все запреты? Он подарил ей нож на прошлый день рождения — судя по потрепанности обмотки рукояти, свой любимый. У него идеальный баланс, и Инеж его обожает, даже назвала по имени одного из Святых. История о святом Петре — одна из её любимых, особенно в ярмарочно-захватывающем исполнении Каза, весьма далеком от церковных канонов.

Если бы могла, хранила бы под подушкой, но там найдет либо мама, либо кто-нибудь из кузин, поэтому Инеж хранит нож в тайнике под кроватью и достает, только когда убегает на речку или в поля — тренироваться. Ну, в основном тренироваться…

Ладно. Когда Инеж берет с собой нож, то она может с чистой совестью увязаться за Казом и пробраться в то место, где тренируется он.

Самый страшный секрет Инеж состоит в том, что ей нравится наблюдать за Казом. И честно говоря, она боится признаться в этом даже себе, когда таится в ветвях дерева, наблюдая за темноволосой макушкой и размеренными движениями сильных плеч. Каз уже вошел в пору юношества, ему минуло четырнадцать, он вытянулся ещё больше и давно уже обогнал Инеж по росту. А ещё… он стал красивым.

По вечерам, когда он выходит на арену, Инеж не может оторвать глаз от его высокой стройной фигуры, от резкого хищного профиля, освещенного пламенем, от плавных текучих движений, когда он проделывает трюки один за другим. Когда он гордо вскидывает голову, отбрасывая с глаз челку, Инеж ловит устремленные на него восхищенные взгляды зрительниц, и в груди неприятно ноет. Она боится, что Каз заметит это восхищение и начнет задирать нос. Тогда он станет поистине невыносимым!

В моменты же тренировок Каз принадлежит лишь ей одной, Инеж этим очень гордится. Обычно она некоторое время прячется, наблюдая за ним, а затем выходит как ни в чем не бывало и приступает к тренировке.

Обычно, но не сегодня, потому что Каз вдруг поднимает голову и спрашивает:

— Ну? Долго ещё будешь там сидеть?

Инеж чуть не падает с дерева, но успевает взять себя в руки и на землю соскальзывает с совершенно невозмутимым лицом.

— Что меня выдало?

Каз пожимает плечами и протягивает ей нож:

— Нужен?

— У меня свой! — Инеж выдергивает из-за пояса Санкт-Петра. — Что делаешь сегодня?

Каз сумрачно кивает в сторону мишени.

— Хочу попасть ему в глаз.

Только сейчас Инеж замечает, что мишенью ему на этот раз служит газетный лист с портретом какого-то бородатого господина на весь разворот. По спине пробегает холодок. В глазах Каза пляшет темное злое пламя, и она впервые чувствует исходящие от него волны смутной неявной угрозы.

То, как он бросает нож в дерево, совсем не похоже на то, как он работает на арене. Сейчас Инеж легко может представить на месте газеты человека, и её это пугает. Первое, что вдалбливал в них Карим, это недопустимость применения такого оружия против живых существ. Никогда! Даже в шутку. Никогда не пробовать силу ножа даже против птицы! Инеж поклялась в этом Святыми.

А Каз… каждый бросок его наполнен такой решимостью, словно он уже готов пересечь эту черту. Инеж боязливо приближается к нему со спины.

— Кто это? — спрашивает она тихонько.

Каз отвечает не сразу, но всё же отвечает. Кулаки его стиснуты, а на лице играют желваки.

— Он похож… на того человека, который убил моего брата. Там, в Керчии.

Инеж с ужасом оглядывается на листок, а затем переводит взгляд на Каза. Тот выдыхает тихо и резко, а затем открыто встречает её взгляд.

— Когда-нибудь я найду его. Главное, не забыть его лицо!

— И что ты тогда сделаешь?..

Лицо Каза освещается жестокой темной усмешкой.

— Он пожалеет, что не убил и меня тоже.

Инеж поджимает губы и отворачивается.

— Карим учит, что ножи нам даны не для расправы.

— Отец многому учит, — отзывается Каз непримиримо. — Но ножи — это всегда оружие, как ни клянись их применять. Если ввяжешься в драку, придется ими воспользоваться!

— Можно же не ввязываться! — протестует Инеж.

Каз внезапно хватает её за руку и резко дергает на себя. Инеж замирает испуганным птенцом, чувствуя плечом тепло его груди. Каз наклоняется к ней и невесело усмехается.

— Иногда драка нас не спрашивает. Лучше знать, как себя защитить.

— А ты знаешь?

Инеж запрокидывает голову, чтобы видеть его лицо. Каз смотрит куда-то поверх её головы, и она с боязливым любопытством рассматривает его губы. Тонкие, сухие, над которыми кожа только-только начинает темнеть в ожидании, когда придет время учиться искусству бритья.

Каз кивает и убирает руку, отпуская Инеж.

— Знаю. Я уже дрался. Отцу только не говори.

— На ножах?

— Почти. Нас растащили раньше, чем пришлось пустить их в ход.

— Научи меня!

— Зачем?

Инеж вздергивает подбородок.

— Хочу уметь защитить себя.

Каз оглядывается на неё с удивлением и с оттенком уважения в глазах, а затем улыбается.

— Для этого тебе нож не понадобится. Брось его.

В его голосе вызов, и Инеж отвечает на него раньше, чем успевает подумать, что скажут Святые. Нож смертоносной птицей проносится между деревьев и вонзается газетному человеку прямо в глаз.

Каз прищуривается.

Он показывает ей несколько приемов — простых, незамысловатых, вроде того, чтобы ударить человека ладонями по ушам, дезориентируя и заставляя корчиться от боли. Инеж повторяет за ним и не без удивления для самой себя обнаруживает, что ей нравятся эти знания. Они будто бы делают её сильнее.

Стоит признать, размышляет вспотевшая и запыленная Инеж, возвращаясь домой, что Каз действительно влияет на неё не лучшим образом, как с некоторых пор не устает повторять мать Ханзи.

Не то чтобы сама Инеж была сильно против…

* * *

Близится пора её четырнадцатилетия, и Инеж всё чаще задумывается о том, что с ней что-то не так. Она всё чаще заливается краской при виде Каза и не может спокойно смотреть на него, когда он тренируется или выступает.

Это сулит ряд проблем, учитывая, что теперь они выступают вместе.

Это странный номер. Мама почему-то считает, что он ей не по возрасту, хотя отец и дядя ничего против не имеют. А у Инеж каждый раз сладко ёкает в груди, когда она падает с ярко-красных полотен Казу в руки, а он ловит её в последний момент, не позволяя коснуться земли.

Затем он показывает фокусы, удивляя и зрителей, и её то всполохами золотистых искрящихся лент, то цветами, распускающимися по мановению его руки, то пламенем, пляшущим на его ладони. Он заставляет предметы исчезать и появляться одной своей волей.

А затем под оглушительный рокот барабанов Инеж наблюдает, как Каза подводят к вертикально стоящему колесу, и он не отрывает от неё горящего взгляда всё то время, пока безмолвные фигуры в черном затягивают ремни на его запястьях и щиколотках. А затем на её глаза опускается черная лента.

— Внемлите же гласу рока, что свершится сегодня! Этот парень играл с огнем, и лишь святым теперь позволено решать его судьбу! Встречайте непревзойденную Инеж Гафу и её смертоносные ножи! Только сегодня на арене!

Каждый раз Инеж кажется, что с ней происходит что-то очень странное, очень взрослое, почти запретное, отчего она потом долго не может заснуть по ночам и беспокойно ворочается под одеялом. Этот пронзительный взгляд Каза перед тем, как начнет крутиться колесо, тяжесть ножа в руке, ледяное дыхание смерти за плечами в момент броска и отчаянное торжество жизни в момент, когда нож вонзается в дерево, будто завязывают тугой тяжелый узел где-то в животе.

И почему-то, когда она ловит взгляд Каза после того, как колесо останавливается, ей кажется, что с ним происходит все то же самое. Между ними будто натягивается невидимая нить невыносимого тягучего напряжения.

После представлений они часто ссорятся. Инеж не знает, почему. Возможно, из-за пережитого страха. Пусть лента сделана из темной сетки, а на колесо нанесены специальные метки, невидимые зрителям, но риск никуда не девается. Хотя Инеж ни разу не промахнулась за всё это время, ей то и дело кажется, что Каз злится на неё.

Это несправедливо, учитывая, что идея номера на самом деле принадлежит ему.

Ей стоит большого труда скрывать своё состояние после этих выступлений, когда её трясет от перенапряжения и злости. И злость эта только усиливается, когда она видит, как Каза обступают со всех сторон девушки их каравана, включая надоедливую Ашу.

Казу пятнадцать, и он уже давно бреется, как взрослый. Он выглядит взрослее своего возраста и умеет прикинуться двадцатилетним, особенно если наденет шинель или пальто со шляпой. Летом у него возможностей мухлевать своим возрастом несколько меньше: хрупкость черт выдает его отрочество, однако с Казом все равно общаются как с взрослым.

Инеж — для всех ещё девочка, и её это неимоверно раздражает. Она почти с нетерпением ждет, когда станет настоящей девушкой. Может, тогда хоть Аша перестанет над ней посмеиваться?

Инеж хочет уже стать такой же взрослой, как другие девочки. Быть манящей, привлекающей чужие взгляды, красивой. Чтобы на неё смотрели, чтобы ей восхищались, чтобы… Каз знал, что она может нравиться хоть кому-то! Чтобы понял, что она ничуть не хуже его!

В этот вечер накануне дня рождения она чувствует себя особенно плохо. У неё на редкость плаксивое настроение, да ещё и живот крутит с самого утра. Поэтому, когда Каз машет ей рукой, подзывая к собравшейся группе подростков, Инеж идет с неохотой. Аша уже тут как тут: даром что ей семнадцать, но она все равно норовит повиснуть у Каза на локте.

Каз, правда, терпеть не может чужих внезапных прикосновений, поэтому маневры Аши остаются им проигнорированы. Это немного утешает Инеж, которую, как ей кажется, раздражает даже треск факела.

— Хорошо сработано, Инеж! — окликает её Сахим, ему четырнадцать, и он тоже гимнаст. — Отличные броски.

Инеж улыбается ему и краем глаза наблюдает, как отчего-то темнеет лицо Каза.

— Да-а-а, — томно тянет Аша. — Потрясающий номер! Каз, может, поучаствуешь в нашем? Зрители тебя любят!

— Я подумаю, — коротко отзывается Каз. — Как отец скажет.

— Вряд ли он будет против, — не отстает Аша. — Я слышала, что зрителям нравятся взрослые тематики, например… Ох, я забыла, здесь же Инеж…

— Что? — с вызовом интересуется Инеж.

— Ну, ты ещё маленькая, — сладко улыбается Аша. — Тебе ещё рано знать о таком! Правда, Каз?

Инеж поверить глазам не может: тот просто отводит взгляд и отрывисто кивает. Бросать в него ножи она не маленькая, а говорить о чем-то — так без неё? Этого хватает, чтобы клубящееся бешенство внутри начало закипать.

— Говори спокойно, — ледяным тоном отзывается Инеж. — Я как-нибудь переживу.

Аша вздергивает изящные выщипанные брови. Она может заниматься этим вечерами напролет, а Инеж даже притронуться к пинцету не разрешают, оттого брови у нее густые и, на вкус самой Инеж, уродливо бесформенные.

— Ну, смотри… — тянет Аша. — Вдруг засмущаешься? Ты ведь даже от разговоров о поцелуях краснеешь, а я говорю о…

— Аша! — перебивает её вдруг Каз. — Хватит!

Инеж чувствует, как к щекам приливает предательский жар. Она и про поцелуи знает не больно-то много, хотя видела их на свадьбах. Однако реакция Каза вызывает в ней залихватское желание идти наперекор.

— А я не против узнать что-то новое! — Она приподнимает подбородок. — Что же ты замолчала, Аша? Каза боишься?

Та неуютно переминается с ноги на ногу. Каз оглядывается на неё и повторяет, угрожающе понижая голос:

— Хватит.

— Что же ты ей рот затыкаешь? — Инеж ехидно рассматривает покрасневшую кузину. — Я так заинтригована вашими тайнами, вот-вот пойду сама узнавать!

Это чистый блеф, но лицо Каза искажается, как от удара.

— Для такой домашней девочки, как ты, это привилегия — не знать о многих вещах, с которыми другие сталкиваются ещё в детстве! — цедит он. — Хочешь узнать лишнего, валяй! Только потом не жалуйся!

— А ты мне не указ! — взвивается Инеж. — И вообще…

Челка падает Казу на лоб, капля пота катится по виску, вынуждая проследить за ней взглядом, и Инеж внезапно теряет мысль, которую хотела озвучить. Безудержно хочется плакать.

— И вообще выступай с Ашей, раз вы оба такие взрослые! — неловко довершает она.

Он улыбается:

— Вот теперь ты точно ведешь себя как глупая девчонка!

Это становится последней каплей.

— Зато ты, вероятно, очень гордишься своим умом, Каз Шеши! Вот и оставайся с ним! — выпаливает она.

В следующий момент она сбегает прочь, пытаясь сдержать льющиеся градом из глаз слезы. Каз ненавидит эту кличку: “шеши” — найденыш по-сулийски, и, к сожалению, это слово очень созвучно настоящей фамилии Карима. Карим Шеште и Каз Шеште — так их записывают во всех городах. Настоящей фамилии Каза не знает никто, кроме Карима, и они никогда об этом не говорят.

Дома Инеж врет маме, что споткнулась и упала, потому и вернулась вся в слезах с потекшим макияжем, умывается и без сил падает спать.

Наутро её встречают красные пятна на постели, отвратительное самочувствие и полное неприятие этой жизни в свете недавней ссоры с Казом. В день своего четырнадцатилетия Инеж Гафа официально становится девушкой, и стоит честно признать: никакой радости ей это не приносит.

* * *

Ей всё ещё четырнадцать, когда они приезжают в Ос Керво. И она всё ещё не разговаривает с Казом вне тренировок и репетиций. Или он с ней не разговаривает? Инеж так и не разобралась.

Они останавливаются на побережье. Море шумит, обдувает лицо свежим ветром. Инеж отпрашивается у родителей, скидывает ботинки и мчится босиком по серому песку прямиком к сине-голубым волнам. Прохладная вода омывает её ноги, заставляя всё тело покрываться мурашками.

Волны колышутся вокруг её коленей, будто норовят сделать подсечку и повалить на дно. Инеж в диковинку это ощущение, и она громко смеется, сама не зная, от страха или щекочущего восторга.

Она слышит чьи-то шаги за спиной и, обернувшись, с удивлением обнаруживает стоящего на песке Каза. Он в расстегнутой рубашке, рукава закатаны, на щеке брызги грязи — по всей видимости, помогал разбивать лагерь. Инеж не может удержаться от потаенной улыбки: Каз удивительным образом сочетает в себе аскетичность и умение устраиваться с комфортом — прямо как их священник. Их с Каримом фургон всегда в идеальном состоянии, лошади ухожены и сыты, а куча разных мелочей, которые Каз выменивает на ярмарках и праздниках, существенно упрощают жизнь. Инеж с внезапным волнением думает, что через пару лет Каз сможет завести свой собственный фургон. Он точно справится.

Особенно если научится улыбаться — хотя бы изредка. Лицо у Каза по обыкновению хмурое, но взгляд проясняется, когда он видит, что она смотрит на него.

— Что?

— Мы остановимся здесь? — спрашивает Каз.

Инеж пожимает плечами: это уж точно решает не она.

— Здесь красиво! — отзывается она. — И можно умыться. Тебе, кстати, тоже не помешает! Иди сюда!

Каз качает головой, на волны он смотрит с опаской. Инеж запоздало вспоминает, что он не любит водных пространств, а тем более холодную воду. Он сразу бледнеет и начинает часто и рвано дышать, а затем спешит обратно на берег. Это и неудивительно: Карим когда-то подобрал его, почти утонувшего, но выброшенного морем.

Она нагибается и зачерпывает воду в сложенные ковшиком ладони.

— Тогда просто протяни руки, — говорит Инеж спокойно. — Все равно надо умыться, утром у тебя не было столько веснушек!

Она выходит обратно на берег и тоненькой струйкой льет ему воду в ладони. Каз умывается, фыркая как строптивая лошадь.

— Мне здесь не нравится, — говорит он, обтирая лицо рукавом и обводя взглядом бескрайнюю линию побережья. — Плохое место.

— Почему?

— В Керчии в таких местах охотятся пираты, — просто отвечает Каз. — Легко причалить, легко уплыть.

Он редко вспоминает о своей родине, и отчего-то Инеж воспринимает его слова всерьез. Пираты ей кажутся чем-то мифическим, как персонажи сказок и страшных баек, но напряжение в голосе Каза заставляет нервничать и её.

— Надо сказать отцу Давиду и Кариму, — разумно советует она. — Они точно послушают.

Проблема кроется в том, что они Каза слушают, но, к сожалению, только они.

— Ну вы только послушайте его! — кипятится Ханзи. — Опять сниматься с места? Шеши опять выдумывает!

— Нас не пустят в город, — разумно говорит отец Инеж. — У нас небогатый выбор, где остановиться. Здесь или через несколько миль, близ села. Селяне нас не любят.

— Пираты — серьезная угроза, — Карим награждает Ханзи тяжелым взглядом. — Я бывал в Керчии и сталкивался с их деяниями. Они крадут детей и женщин.

— Слышишь, Аша, тебя украдут! — Ханзи нарочито пугающе поднимает руки. — Вот мы вздохнем с облегчением, да?

— Дурак!

— Хватит, — обрывает их дядя Инеж и переглядывается с отцом. — Нам не нужен риск. Селяне нам ничего не сделают.

Действительно, ничего. Осеняют себя знаками Святых, брезгливо морщатся, но не более. К шатрам постепенно подтягиваются деревенские девицы, желающие погадать на женихов, достаток и Святые знают что ещё. Мать Ханзи не устает их гонять: они — честные циркачи, а не шарлатаны!

— Эй, мальчишка! — окликает она. — Не хочешь сам им погадать, раз уж мы здесь по твоей милости оказались?

Каз кривится и спешит заняться лошадьми. На него сегодня ополчился весь караван. Сулийцы, конечно, кочевой народ, но разбивать лагерь с утра, чтобы к вечеру спешно перемещаться на новое место, не нравится никому. К тому же сегодня они не смогут дать представления.

Инеж пытается с ним поговорить, но Каз отмалчивается, и она, ничего не добившись, уходит к родителям. У них сегодня много работы.

К вечеру, доделав все дела, Инеж идет прогуляться по деревне. Местные провожают её любопытными взглядами, и она дружелюбно улыбается в ответ. Никто не спешит плевать через плечо, и Инеж думает, что, может, отец слишком плохо думает о людях. Кажется, здесь никто не желает им зла.

Одна женщина Магда угощает её поспевшей вишней и невзначай интересуется, надолго ли они здесь. Инеж без утайки рассказывает всё как есть: они бродячий цирк, приехали на фестиваль в Ос Керво, приходите на представление, увидите невиданные зрелища!

Магда смеется и переглядывается с мужем. Тот, чернобородый и сумрачный, рассматривает Инеж так пристально, что та неуютно ежится и спешит заесть неприятное ощущение вишней.

— Так ты одна у родителей? — продолжает расспросы Магда. — Надо же! И такая красавица выросла! А жених у тебя есть?

— Инеж! — резко окликают её с улицы. — Пора домой!

Это Каз, и он как всегда не в духе. Инеж не может удержаться от гримаски.

— Не нужны мне никакие женихи! — отвечает она нарочито громко. — Сейчас иду!

— А он? — Магда с намеком кивает в сторону Каза. — Неужто не сватается?

Судя по виду Каза, вместо сватовства он сейчас начнет ломать забор. Причем чужой.

— Ему просто поручили позвать меня домой, — Инеж с извинением смотрит на Магду. — Мне правда пора! Спасибо за вишню, очень вкусная!

— Не за что, деточка, — улыбается ей Магда, и в глазах её вдруг мелькает нечто хищное. — Беги домой, пока родители не разволновались!

Инеж выбегает на улицу, муж Магды провожает её до самой калитки, и Инеж то и дело передергивает плечами, не в силах избавиться от странного чувства, как будто по ней ползает что-то противное и липкое.

Каз ждет её, скрестив руки на груди, Инеж бросается к нему не без облегчения. В его присутствии она почему-то чувствует себя спокойнее.

— Будешь болтаться по чужим дворам, не оберешься неприятностей, — предупреждает он. — Пошли.

— Меня просто угостили вишней, — отмахивается Инеж. — Будешь?

Каз качает головой. Ещё бы, это ведь не яблоки! Вот их Каз поглощает с завидным аппетитом.

— Ну и ладно, — Инеж запихивает остатки в рот и неразборчиво бубнит: — Можем идти!

Они идут по пыльной дороге, а затем сворачивают в поля. Вдалеке уже виднеются крыши шатров и фургонов. На подходе к лагерю Каз вдруг останавливает Инеж за плечо.

— Тебе бы умыться, — говорит он. — Не припомню, чтобы днем у тебя были фиолетовые усы.

— Так здесь негде, — теряется Инеж и машинально облизывает губы. — Ты видел ручей?

Каз качает головой, он смотрит на Инеж с очень странным выражением лица, будто бы видит впервые. Пронзительный пылающий взгляд темных глаз будто бы выворачивает что-то внутри, заставляя замереть на месте в предвкушении того, что может случиться дальше.

Каз поднимает руку и касается её подбородка, заставляя приподнять голову, а затем наклоняется ближе, подносит большой палец к собственным губам, после чего с едва ощутимым усилием проводит им, теплым и влажным, над губами Инеж, будто очерчивая их контур.

— Вот так…

И он уходит к фургонам, оставляя её позади, растерянную, с лихорадочно колотящимся сердцем и горящими щеками. Инеж чувствует, как у нее перехватывает дыхание и дрожат ноги, когда она медленно бредет вслед за Казом, будто бы всё ещё ощущая губами фантомное тепло его пальцев и рта.

Интересно, это можно считать за первый поцелуй?

* * *

Инеж всё ещё четырнадцать, когда её похищают. Она не успевает ничего понять, даже проснуться не успевает.

Она помнит голос отца и желание понежиться под одеялом ещё немного, а в следующий момент чья-то рука крепко зажимает ей рот, к носу прижимается пропитанная чем-то вонючим тряпка, и мир для Инеж исчезает.

Ей удается очнуться лишь спустя несколько часов. Она связана по рукам и ногам, а под ней скрипит песок, и расстилается вдали безбрежное море. Инеж ничего не понимает.

Она помнит представление и шум аплодисментов, лицо Каза напротив, помнит вкус вишни (после представления она снова бегала к улыбчивой Магде). Во рту пересохло, и очень хочется пить. Инеж с трудом фокусирует взгляд. Хочется уже поскорее проснуться от этого кошмара! Вот Каз посмеется, когда она расскажет…

Но кошмар и не думает кончаться. Вскоре Инеж слышит шаги и видит перед собой двоих: это чернобородый муж Магды и ещё один ушастый паренек из местных, который вчера не отлипал от неё после представления и увязался проводить до фургона. Она с ужасом рассматривает обоих.

Они не обращают на неё внимания, переговариваются между собой:

— Задаток взять не забудь!

— Не учи ученого. За такую щедро заплатят.

— Хорошенькая…

— За нетронутую дадут больше, — муж Магды оглядывается на Инеж. — Так что не вздумай!

— Поиграться хоть можно?

Муж Магды красноречиво сует Ушастому кулак под нос.

— Чтоб без глупостей мне! Пойду на берег, договоримся о цене, тогда и отдадим девчонку.

Он разворачивается и, тяжело топая, уходит прочь. Инеж провожает его взглядом, а затем всё затмевает склонившееся над ней лицо Ушастого. Она вздрагивает и пытается отползти назад, но онемевшие конечности не дают сделать даже этого.

— Ну что, красотка? — он подмигивает.. — Поболтаем?

Инеж отчаянно мычит сквозь кляп и зажмуривается. Ей страшно. Ей дико страшно. Из их разговоров она поняла лишь то, что её хотят продать, как скот. А от липкого назойливого взгляда Ушастого ей кажется, что с неё снимают кожу.

— Ну-ну, не упрямься, — тот гладит её по щеке. — Бородач считает, ты нетронутая, а я-то видел, что ты там на арене творила! Может, и для меня постараешься?

Чужая рука начинает шарить по телу, жадно ощупывая всё, что попадается ей на пути. Больно, грубо, бесстыдно. Инеж чувствует, как по щекам текут соленые ручьи. Ей страшно как никогда в жизни и до безумия мерзко. Но следующие слова заставляют её резко взять себя в руки:

— Такая хорошая девочка, — продолжает умиляться Ушастый. — Если приласкаешь меня, развяжу тебе руки, никак затекли уже. Хочешь? Хочешь же?

Инеж часто и мелко кивает, пытаясь отстраниться от ощущения чужой руки на теле. Она на всё согласна, лишь бы развязали!

— Да ты просто золотко! — одаряют её очередным издевательским комплиментом. — Люблю послушных шлюшек!

Инеж не хочет знать, о чем он. Она хочет домой, к маме! Но для этого нужно ввязаться в драку, как говорил Каз. Воспоминание о нем внезапно придает ей сил.

Ушастый и впрямь развязывает ей руки. Но не ноги. А затем ухмыляется и поддевает пальцем кляп.

— Я бы и от ротика твоего не отказался, но Бородач сказал, ты кусачая, так что тебе придется это ещё заслужить!

Инеж робко улыбается, пытаясь краем взгляда оценить расстояние до ножа. Он лежит далеко, но если действовать быстро…

Она бросается резко, как змея, бьет его по оттопыренным ушам сложенными лодочками ладонями. В точности, как показывал ей Каз когда-то. Ушастый вскрикивает, а Инеж, не теряя времени, со всей силы ударяет его головой в нос. Кровь брызжет горячим дождем ей в лицо, её противник ошеломленно заваливается назад.

Это дает ей время добраться до ножа и даже наполовину освободиться от веревок на ногах, как Ушастый уже поднимается с земли, осоловело тряся головой.

— Сучка!.. — гнусавит он. — Дрядь…

Он делает к ней нетвердый шаг, ещё один, а затем раздается глухой удар. Ушастый мешком валится на землю. И в следующий миг Инеж видит за его спиной Каза, сжимающего в руках тяжелую ветку.

Она даже не смеет поверить своим глазам. Верит лишь, когда он бросается к ней, выхватывает из рук нож и начинает быстро и умело перепиливать веревки. В один момент развязывает узел от кляпа, давая Инеж возможность говорить.

Сказать она может не так уж много:

— Каз! — она вцепляется в его рубашку. — Каз…

Он поднимает её на ноги, заглядывает в лицо и увлекает за собой.

— Идти можешь? Надо убираться отсюда! Скорее, пока другой не вернулся!

— Каз! — плачет Инеж, но заставляет себя вспомнить другие слова: — Я… да… Каз!..

Он лишь неловко хлопает её по плечу.

— Ублюдки! — сквозь зубы изрекает он, подталкивая Инеж к тропинке. — Они заплатят! Быстрее, Инеж! Быстрее!

Ноги наконец начинают двигаться, как положено. По телу волнами растекается тупая боль, но Инеж некогда думать об этом. Каз хватает её за руку, и они бегут со всех ног прочь от этого страшного места.

Однако убежать далеко не удается, дорогу им перекрывает вернувшийся муж Магды, Бородач. Увидев, что стало с подельником, он ревет как медведь и начинает двигаться на них всей массой. Инеж кажется, что под его ногами дрожит сама земля. Им не спрятаться, не сбежать!

Каз отталкивает её себе за спину, в последний момент вкладывая ей в руку нож. Его пальцы на секунду сжимают её руку — последнее прикосновение перед тем, как он шагает навстречу Бородачу.

— Беги, Инеж!

Его голос срывается, и это пугает её больше всего. Инеж не думает: услышав приказ, она бежит что есть сил, спотыкаясь, путаясь в собственных ногах. Сердце колотится в горле, во рту разливается металлический привкус крови, разум настолько объят ужасом, что даже окружающие звуки не доходят до сознания.

Хруст. Удар. Сдавленный хрип.

Инеж замирает на месте, пронзенная ужасом. Она вдруг осознает, что не слышит никого рядом. Не слышит шагов Каза...

Она оборачивается — и время застывает. На её глазах Каз, доселе успешно уворачивавшийся от тяжелых ударов, используя весь свой опыт драк и цирковой подготовки, теряет равновесие. Правая нога предательски подламывается в колене. Каз пытается уйти вниз, под руки противника, но Бородач успевает перехватить его, сгребая медвежьей хваткой с торжествующим ревом. Каз извивается, бьет локтем назад, целясь в солнечное сплетение, но его удары Бородач будто даже не ощущает.

— Я сверну тебе шею, мальчишка!

Каз хрипит в его руках, всё ещё пытаясь отбиться, но слабея с каждой секундой. Бородач ухмыляется и хватает Каза за голову. Инеж знает это характерное движение: один поворот, и жертва падает со сломанной шеей. Отец делал так с курицами когда-то… нет! Нет!

Она не позволит!

Время замедляется. Инеж видит всё с пугающей четкостью: капли пота на шее Бородача, звериную гримасу, побелевшие пальцы на горле Каза и... тускло блестящее лезвие в её руке.

Как во сне, она замахивается и легко разжимает пальцы. Тело само вспоминает тысячи тренировок. Рука движется привычно, как на арене, только теперь это не представление.

Нож скользит в воздухе серебряной птицей и вонзается Бородачу в глаз. Он инстинктивно вскидывает руку к лицу, а затем медленно заваливается назад. Каз, кашляя, падает на землю. Инеж бросается к нему. Каз судорожно хватает воздух ртом, на его шее наливаются багровым следы чужих пальцев.

— Каз!

Ей удается растормошить его и помочь подняться на ноги, а затем они вместе смотрят на неподвижное тело похитителя Инеж. Мертвого.

У Каза хватает самообладания подойти и с омерзительным звуком извлечь нож на волю. Инеж отворачивается. Она ещё не свыклась с мыслью, что только что лишила человека жизни, поэтому смотрит на все как будто со стороны, практически не ощущая эмоций.

Удивляется Инеж, лишь когда Каз осторожно подкрадывается к неподвижному Ушастому и вкладывает окровавленный нож ему в ладонь.

— Если повезет, то он подумает на себя, — коротко поясняет он. — А теперь уходим!

Инеж неловко кивает. Каз подступает к ней и крепко сжимает её ладонь в своей.

— Всё хорошо, Инеж, — говорит он глухо. — Всё хорошо. Скоро вернемся домой.

Он ведет её к дороге, где беснуется и бьет копытом привязанный черный жеребец, с боков свисают клочья пены.

— Ты взял жеребца Ханзи!

Каз пожимает плечами.

— Скорее, украл, — его лицо впервые озаряет едкая усмешка. — Ворон отлично берет препятствия, Ханзи сам не знает, на что способен его конь!

Ханзи и без седла-то ездить не умеет, в отличие от Каза. А Каз будто бы способен чувствовать лошадей одним только телом и правит ими так же искусно, как Инеж ходит по канату.

Вот и сейчас Казу достаточно потрепать Ворона по гриве, и тот успокаивается, позволяя Казу забраться ему на спину и втянуть за собой Инеж.

— Поедем шагом, — предупреждает Каз. — Я его едва не загнал. Доберемся домой к закату.

— А если… — Инеж испуганно оглядывается в сторону моря. Ей кажется, что она видит там корабль. — Если они…

— Отпустим Ворона и спрячемся в полях. Без собак не найдут! — Каз ударяет Ворона пятками по бокам, принуждая двигаться. — Пошел!

Инеж крепко обхватывает его за торс и прижимается ближе, стремясь удержать баланс. Ездить на лошадях она и без того не сильно любит, а вот так — без седла, с одними поводьями — ей не нравится вовсе. Слишком страшно упасть и угодить под копыта.

Каз чуть не лишился ноги в четырнадцать. Не удержался на взбесившемся и вставшем на дыбы жеребце, а затем опустившиеся копыта раздробили ему правое колено практически в мелкое крошево. Инеж до сих пор снится по ночам его крик.

Этот кошмар может в полной мере посоперничать с ужасом, пережитым сегодня. Никто не знал, как сказать Казу, что он больше никогда не будет ходить. Лицо Карима в то время почернело от горя. Инеж днями просиживала у постели Каза, а он метался в беспамятстве, сгорая в лихорадке.

На счастье, путь каравана пролегал мимо пограничного гарнизона близ границ Шухана, где располагался военный госпиталь с гришами-корпориалами. Никто из них не стал бы помогать кочевникам-сулийцам, и тогда пришлось пойти на хитрость, которую придумал не кто иной, как Ханзи: Каза переодели в равкианскую форму и принесли в госпиталь, как безымянного солдата. Его выходили. На границах всегда не хватало людей, поэтому лечили здесь на совесть — даже солдат-отказников.

Как выздоровевший Каз впоследствии сбегал из гарнизона, заочно заработав себе расстрельный приговор, осталось в веках отдельной и довольно забавной историей.

Ворон размеренно шагает по дороге, фыркая и отгоняя хвостом жужжащих мух, Инеж прижимается лбом к спине Каза и закрывает глаза. Хочется провалиться в сон, а проснувшись, больше ничего не помнить.

— Как ты нашел меня?

Каз отвечает не сразу, Инеж чувствует, как каменеет его спина.

— Выследил их, взял коня и пустился в погоню, — отвечает он скупо. — Нашел вас тут и подождал, чтобы на поляне остался только один. Остальное ты знаешь.

Его голос слишком бесстрастный, слишком… обреченный. От него веет чем-то страшным, почти непоправимым.

Что-то не сходится в его словах. Инеж беспокойно хмурит брови и почти неосознанно прижимает ладонь к его груди, где тревожно и гулко бьется сердце. Каз отрывает одну руку от поводьев и накрывает её руку своей.

— Сначала нужно вернуться, — говорит он спокойно. — Это главное сейчас — вернуть тебя домой. Попробуй подремать, только с коня не свались.

Его привычно ироничный тон немного успокаивает. Инеж фыркает и приникает ближе к его спине, ощущая щекой, как двигаются острые лопатки.

Тело постепенно наливается невозможной слабостью, сил хватает лишь держаться за Каза. Инеж рассматривает пыльную землю с чахлыми кустиками под копытами бредущего коня. Она проваливается в какое-то странное оцепенение и больше не замечает ни времени, ни неудобства. Даже какие-то редкие фразы Каза пролетают мимо её сознания. Впрочем, ответа он и не ждет.

А дорога всё вьётся и вьётся, кажется бесконечной — проклятие или благословение сулийского народа, кто бы знал.

Спустя долгие-долгие часы за поворотом показываются столбики дыма, селение кажется совсем близко. Каз останавливает коня, помогает Инеж спешиться, а затем берет Ворона в повод и уводит их с дороги.

— Что ты делаешь? — вяло спрашивает Инеж. У неё болит всё тело, и больше всего хочется спрятаться обратно под одеяло, и чтобы мама сидела рядом.

Она не сразу замечает, насколько Каз напряжен. Он крепко сжимает челюсти и прячет взгляд. Когда он заговаривает, голос его звенит от напряжения:

— Инеж, слышишь меня? Я хочу, чтобы ты поклялась мне в одной вещи.

— В какой? — Инеж хмурится, пытаясь прийти в себя, к оцепенению впервые примешивается беспокойство.

— Нож был в моих руках, не в твоих, поняла? — Каз склоняется над ней, темные глаза горят странным отчаянием. — Поклянись мне! Ты никогда не расскажешь о том, что произошло! Ни одной живой душе.

— К-клянусь, — неуверенно произносит Инеж, а в следующий момент её пронизывает ужасом. — Каз, что ты говоришь? Когда мы вернемся…

— Ты вернешься, — обрывает он её. — Я не вернусь, не сейчас. Не после…

Он замолкает, не договорив. Что-то перещелкивает внутри Инеж: осознание, что нечто важное в её жизни изменилось безвозвратно.

— Каз… — начинает Инеж беспомощно, но заставляет себя собраться и продолжить жестко и требовательно: — Каз, что ты сделал?

Его прорывает: глухо, беспорядочно.

— Они торгуют с пиратами. Здесь пропадали путники, дети… Я приглядывался, следил, поспрашивал местного юродивого. Когда тебя украли, я уже знал, кто. Не знал лишь куда повезут…

— Что ты сделал, Каз?

Он поднимает голову и впервые смотрит ей в глаза, с отчаянной непреклонностью.

— Я пообещал изрезать ей лицо, — чеканит он холодно. — Магде. Я бы выколол ей глаза, если бы она не сказала. Ей хватило меньшего. Я вернулся в караван, забрал Ворона и поехал за тобой. Меня будут искать. Мне нельзя возвращаться в караван.

— Каз…

— Садись, — Каз бесцеремонно подталкивает Инеж к Ворону и помогает забраться верхом. — Здесь достаточно близко, чтобы он сам нашел дорогу в караван. Если Ханзи не совсем дурак, он не стал поднимать крик.

— Я тебя ещё увижу?..

Каз прикусывает губу, но затем решительно кивает.

— Я приду ночью. Скажи отцу. И помни, Инеж! Ты поклялась мне! Ты не касалась ножа! Но, пошел!

Он с силой хлопает Ворона по крупу, и тот неспешной рысью трусит к дороге, а затем безошибочно выбирает направление, ведущее к лагерю.

Инеж оглядывается через плечо и не сводит глаз с худой растрепанной фигуры до тех пор, пока придорожные кусты не скрывают её полностью. В последний момент Каз делает короткий взмах рукой, будто хочет помахать вслед, но обрывает сам себя на середине движения.

Прощаться не в его привычках.

* * *

Инеж все ещё четырнадцать, когда её жизнь с хрустом переламывается на две неравные части. Время безмятежного детства сменяется горечью потерь и мерзким привкусом взрослой жизни. Здесь за всё положено платить. В четырнадцать Инеж знакомится с этой нехитрой мудростью на собственной шкуре.

У нее остается дом, у неё остаются родные, нетронутое девичество и честь, но плата за это высока. Взамен Инеж теряет Каза и покой в душе. Как ей кажется, навсегда.

Её возвращение проходит незамеченным. Инеж отпускает Ворона, не доехав до лагеря, и пробирается туда пешком.

Мама плачет и обнимает её, а Инеж каменеет в её объятьях, вспоминая, как летел нож, как умирал на её глазах Каз, как падало грузное тело Бородача. Она должна молиться Святым, чтобы отблагодарить за спасение и искупить свой грех, но слова не идут на ум.

Вокруг происходит что-то невообразимое: никто не знает, что случилось на самом деле. Инеж ничего не может объяснить — в первую очередь потому, что сама толком ничего не успела понять. Она пытается рассказать, но её перебивают, спрашивают то, чего она не помнит, кричат что-то своё. В итоге половина каравана уверена, что Инеж на самом деле увез Каз, а вторая — что пираты уже высадились на берег. Когда в село возвращается Ушастый, всё становится ещё хуже. Он настраивает селян против сулийцев, проносится слух, что Каза подозревают в убийстве, и в караване все словно сходят с ума.

— Вот! Взял демоненка, воспитал на свою голову? Вот чем он отплатил всем нам! — вопит мать Ханзи в лицо Кариму. — Пусть даже не надеется вернуться! Проклятый шеши!

Дядя и отец Инеж хранят молчание, пытаются разобраться в происходящем, но Инеж приходится пережить очень неприятный разговор.

— Он не тронул тебя, Инеж? Каз не тронул тебя?

— Он спас меня, — глухо отвечает она. — Спас, когда никто даже не знал, где я!

— А он знал… — многозначительно подытоживает дядя и тяжело вздыхает. — Ох уж этот шеши.

Любопытная Аша вьется вокруг Инеж вьюном, пытаясь выведать, что случилось:

— Каз убил кого-то, да? Из-за тебя? Из ревности?

Инеж с трудом удерживается, чтобы не выдергать той все волосы до последнего. Она с отчаянной надеждой ждет ночи. Каз вернется, и это сумасшествие закончится! Все во всем разберутся, и всё будет как раньше.

Эта иллюзия позволяет ей дожить до позднего вечера. Она отпрашивается в постель пораньше, и её отпускают без удивления. Она много пережила. Инеж прячется под одеяло, боясь заснуть, но вскоре понимает, что это невозможно. Она даже не сможет сомкнуть глаз, чтобы не начать задыхаться от ощущения кляпа во рту, чтобы не ощущать чужие руки, мерзкими пауками ползающие по телу.

Ей хочется позвать кого-то, попросить побыть с ней, но… ей никто не сможет помочь. Даже мама. Инеж не может рассказать ей, что произошло на самом деле, язык не поворачивается. Почему-то это ощущается таким стыдным, позорным, о чем не расскажешь вслух…

Когда взрослые ложатся тоже и их дыхание становится размеренным, Инеж откидывает одеяло и бесшумно скользит к выходу из фургона.

Карим знает, что Каз должен прийти. Инеж пробирается к их с Казом фургону. Караван выставил дозорных на ночь, но это практически бесполезная мера. Каз отлично умеет быть незаметным: слишком часто он сбегал от отца по ночам в город.

Так что Инеж устраивается неподалеку от фургона Карима и ждет, зябко обхватив себя руками. Можно зайти внутрь, Карим её не прогонит, но ей не хочется никого видеть. Никого, кроме Каза.

Её ожидание вознаграждается. Гибкая стройная фигура проскальзывает мимо в ночной полутьме. Инеж тихо насвистывает, подражая ночным птицам, и Каз понимает. Он жестом показывает, что сначала поговорит с отцом, Инеж соглашается подождать.

Приглушенные голоса отца и сына доносятся до нее, но она не вслушивается, радуясь про себя, что наконец-то всё разрешится.

Наконец, Каз выпрыгивает из фургона, за плечами у него виднеется сумка, но Инеж поначалу не обращает на это внимания. Он манит её за собой в ночной полумрак, и окрыленная Инеж спешит за ним, находит его руку во тьме, и они сбегают от каравана по пологим травянистым тропкам до разведанной ими поляны, где ещё недавно тренировались бросать ножи и крутить пируэты.

Она должна была бы бояться темноты, думает Инеж, но она не боится. Ночная тьма кажется другом. К тому же Инеж хорошо видит в темноте — настолько, что может различить непривычно горькую нежность на лице Каза.

Он сбрасывает сумку в траву и подступает близко-близко, а затем кладет Инеж руку на плечо и привлекает к себе в кратком сдержанном объятии.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он.

Инеж утыкается носом в его грудь и со всей силы вцепляется в плечи.

— Мне уже лучше, особенно теперь, когда ты вернулся!

— Инеж… — его голос осекается на мгновение. — Я не вернулся. Я ухожу. Навсегда. Я пришел попрощаться с тобой и с отцом.

Она отталкивает его, хватает за руки, встряхивает, Каз не сопротивляется. Его большие пальцы бережно скользят по её ладоням.

— Нет! — жалобно восклицает Инеж. — Почему? Каз, почему?..

— Мне здесь больше не рады. — Каз смотрит на неё, не отводя взгляда. — Меня больше не примут в караване. Если даже останусь, я только привлеку к вам внимание властей. Не хочу, чтобы меня повесили раньше времени.

— Что ты будешь делать? — робко спрашивает Инеж.

Каз пожимает плечами.

— Доберусь до Ос Керво и сяду на корабль, идущий до Керчии. Деньги у меня есть. Если что, выиграю ещё.

В азартные игры Каз играет как настоящий демон. Он способен просчитывать все комбинации и ходы и мастерски умеет жульничать. Всё-таки у фокусников это в крови; Карим не одобряет этого, но сам же и научил Каза всем премудростям. У циркачей бывают голодные времена, а деньги на карты у людей найдутся всегда.

— Хочешь найти его? Того человека?

Каз вздрагивает, а затем коротко кивает.

— Я ещё не знаю, как, но я его найду. Я поклялся сделать это, и я не отступлюсь.

— А как же я? — спрашивает Инеж беспомощно. — Что делать мне?

— Ты останешься здесь, с родителями, — мягко произносит Каз. — У тебя всё будет хорошо. Не рассказывай много о тех ублюдках, и все постепенно забудут, что случилось. Будешь выступать, ездить по стране…

— Не буду! — кричит Инеж, вырывает руки и обхватывает себя за плечи. — Я больше не смогу! Ни спать, ни выступать! Он увидел меня на арене, он сам сказал… Кигара сказала, что я теперь порченная…

По щекам сами собой текут горячие слезы.

— Убил бы курицу, — зло бормочет Каз, а затем его рука скользит к вороту, и между пальцами появляется монета — старая, с едва различимым профилем. Маленьким Каз провертел в ней дырку, вдел кожаный шнурок и с тех пор носит на шее, не снимая. Это его талисман, прогоняющий кошмары. — Послушай меня, Инеж! Послушай!

Он заставляет посмотреть на него и надевает шнурок с монетой ей на шею. Инеж машинально убирает её под одежду, где висит её собственный талисман. Нагретая теплом его тела монета скользит по груди, обжигая нестерпимым жаром.

— Не смей отступать! Ты не порченная, ты невероятная! Танцуй, выступай, покажи всем, какая ты на самом деле. Покори всю эту страну! Сделай так, чтобы даже в Керчии я услышал твоё имя! Ты это сможешь!

Инеж замирает, пораженная горячностью его слов. Каз никогда не говорил так с ней.

— Ты правда веришь, что я это смогу?

— Правда, — отрезает Каз с непоколебимой убежденностью. — Не снимай монету, и больше не увидишь ни одного кошмара! Веришь мне?

Зародившийся в горле смешок проваливается куда-то внутрь, оседает горячими искрами где-то в животе.

— Поцелуй меня!

Каз замирает, смотрит с недоверчивым исступлением.

— Если ты уходишь, — с отчаянной смелостью заявляет Инеж, — то я хочу помнить тебя, а не этих ублюдков! Поцелуй меня!

Глаза Каза загораются уже знакомым Инеж темным огнем, когда он делает шаг навстречу. Он прикасается к ней осторожно, мягко вынуждает запрокинуть голову и практически невесомо касается её губ своими.

Инеж почти готова к вспышке отвращения, но прикосновения Каза будто бы, наоборот, отгоняют кошмары. Его ладонь ложится на лопатки, скользит к затылку, Инеж успокаивается от тепла его тела рядом.

Его руки не делают её грязной, его прикосновения ничем не напоминают о произошедшем ранее. Инеж запускает пальцы в его волосы и приникает к нему всем телом. Каз целует её уже смелее, проводит большим пальцем по губам, покрывает легкими поцелуями нос и щеки.

— Всё будет хорошо, Инеж, — шепчет он. — Всё будет…

Она целует его сама, горячо, неумело, но так искренне, как только может. Каз рвано выдыхает, когда она тянет его вниз на траву. Он кажется одурманенным, почти сумасшедшим.

Инеж берет его руку и проводит по своему телу. По тем же местам, где бегали мерзкие пауки. Она чувствует лишь волну жара и необъяснимого волнения. Спустя несколько мгновений взгляд Каза немного проясняется, и он пытается отнять руку.

— Инеж, что ты делаешь?

— Я не хочу их помнить, — повторяет Инеж. — Я хочу помнить тебя. Ты меня не испортишь!

— Ещё как испорчу… — бормочет Каз. — Инеж, остановись! Хватит!

— Если это должно случиться, то пусть с тобой! — повторяет Инеж упрямо. — Вдруг это не последние ублюдки? Только тебя уже не будет рядом!

Каз теряется на мгновение и отводит взгляд, а затем мягко, но непреклонно отнимает руку, но взамен с нежностью касается щеки.

— Вот только тебе всего четырнадцать, — говорит он твердо. — И я так с тобой не поступлю. Я не смогу оставить тебя, если сделаю это.

— Так возьми меня с собой! — выдыхает Инеж своё потаенное желание. После пережитого сегодня караван не кажется ей домом.

Каз грустно смеется и качает головой.

— Тогда мы с тобой соберем на свои головы всех ублюдков этого мира. Нет, Инеж. Лучше стань знаменитой циркачкой и приезжай в Керчию! Я приду на представление.

— Ты к этому времени уже женишься, — бурчит Инеж, уже почти смирившись, что Каза ей не переспорить. Его придется отпустить. Она честно пытается не плакать.

Он хрипло смеется.

— Об этом не беспокойся. Я не женюсь. Скорее всего, никогда!

— Почему?

— Потому что тогда, — Каз резко поднимается на ноги, подает руку Инеж, — я не смогу попасть на твое представление. Не так ли?

— Ни за что не попадешь! — Инеж с готовностью мотает головой.

Она безошибочно чувствует безжалостно ускользающее меж пальцев время: подступила пора прощаться.

Каз поднимает с земли сумку и закидывает на плечо. Он выдыхает, готовясь расцепить их руки. Возможно, навсегда.

— Каз, — тихо окликает Инеж. Она чувствует, что сегодня ей можно всё. — Я люблю тебя.

Пальцы, обхватывающие её пальцы, сжимаются отчаянно крепко перед тем, как неизбежно разжаться.

— Ik houd van jou, Inej, — откликается Каз по-керчийски. — Прощай!

Он уходит, растворяется в ночной полутьме. Инеж не плачет. Она смотрит в темноту и пытается представить себя на сверкающей арене цирка.

Теперь одну. Без Каза.

Пальцы привычно тянутся к успокаивающему талисману, но нащупывают на шее лишь грубый кожаный шнурок вместо привычного мягкого и шелкового. Инеж крепко сжимает монетку в кулаке и улыбается во весь рот, не обращая внимания на текущие по лицу слезы.

Каз забрал его — её талисман. Забрал память о ней, не спрашивая на то разрешения, сделал то, что хотел, решительно и безмолвно, как поступал всегда. Бледнолицый мальчик-сафеди, керчийский шеши — это всё он, её Каз. Сегодня он украл второй раз в жизни. И Инеж от этого счастлива.

Он не забудет о ней. Не в этом случае. Каз намерен сдержать слово.

Отныне всё изменится. Но Инеж почти готова к этому.

Осталось только придумать способ, как попасть в Керчию спустя несколько лет.