Лифт судьбы (гет)

— Я приготовлю кофе.

Феликс завороженно наблюдает, как изящная женская фигура, не стесненная никакими тканями одежды, поднимается с его постели, босыми ногами проходит до окна и отодвигает штору.

В комнату врывается солнечный лучик.

Само по себе появление женщины в его доме удивительно, и он до сих пор искренне не понимает, как и чем ему удалось увлечь такую красавицу, да еще и провести с ней восхитительную ночь.

Уже около пятнадцати лет Феликс с присущим ему усердием работает в департаменте магического транспорта, в спокойном до зубовного скрежета секторе контроля за метлами. Ничего нового из месяца в месяц: проверяй себе лизцензии и подписывай, так что к вечеру рябит в глазах.

Приземленной, рутинной работе соответствует и его внешность: красавцы в болото не затягиваются, они кузнечиками перескакивают в какие-нибудь верхи вроде отдела магического правопорядка, изящно махнув напоследок рукой. Феликс же недавно обнаружил у себя небольшую лысину в каштановых волосах и теперь старается зачесывать их назад, что смотрится нелепо. Вчера в отделе явно хихикали, но он прошел мимо с гордо поднятой головой, втянув небольшой живот как можно сильнее. Конечно, он все еще довольно подтянутый, крепкий, с широкими плечами, которые вечно стремятся ввысь и оттого голова будто вжимается внутрь, но какой-то до того покорный течению своей одинокой жизни, что вторжение в нее женщины напоминает солнечный удар.

Из кухни доносится страшный крик, запнувшись о ковер, Феликс бросается на помощь.

— Кофе сбежал, — очаровательным голосом с эхом колокольчиков произносит Астрид, глядя на творящееся перед ней безобразие. — Твой кофейник заколдован?

— Д-да, — бормочет Феликс, почесывая затылок. — Я сейчас все уберу. Хочешь кофе?

Он произносит "хочешь" таким тоном, будто не знает, обращаться к ней на "вы" или на "ты".

Астрид весело смеется, обнажая жемчужный ряд зубов с несколько большеватыми передними резцами. Она сама пригрела местечко в комитете по выработке объяснений для маглов и без труда выдумывает самые невероятные причины, в которые маглы отчего-то охотно верят.

— Ты ужасно милый. Без церемоний, пожалуйста, я их не терплю.

"Она прелестна, ее тело, эти чудные маленькие груди с задорными розовыми сосками", — думает Феликс, оттирая мочалкой плиту. Мама говорила: что можешь сделать руками — делай, не то отупеешь, как дядя Оскар. Никто, впрочем, не видел дядю Оскара последние двадцать лет.

Они пьют кофе с молоком в тишине, посматривая друг на друга. Вчерашнее безумие — они столкнулись в лифте и не смогли расстаться, — вчерашний хаос из запахов, звуков, обрывков слов, дыхания теперь складывается в отчетливую картинку.

— Так ты не женат? — Она лукаво улыбается, надкусив печенье.

— Вы... Ты же видишь, что мы одни.

— Я острю, и очень неумело. Ты мне нравишься, ты такой... У тебя смешные уши, большие, а это признак ума, и нос — как у грека!

Феликс трогает свой нос. Действительно, нечто греческое в нем ощущается, но раньше ему и в голову бы не пришло подобное сравнение.

— Ты — богиня.

Она краснеет и машет на него своей крошечной ладонью. Она вся — "компактная", как сказала бы мать, всюду влезет. Женщина и должна быть такая, словно фея, но такие всегда обходят его стороной.

— Тебе от меня что-то нужно? — вдруг тревожится он, подумав на мгновение, что другой причины их страсти не может быть. — Но я человек обыкновенный, у меня нет власти.

Астрид снова смеется. У нее пепельные шелковистые волосы, волнами обрамляющие ее круглое лицо с аккуратным носиком.

— Ты мне нравишься, только и всего...

Чашка в ее ладони взрывается, чудом не поранив осколками их обоих. Вскочив со стульев, они смотрят друг на друга в недоумении и испуге, и только когда Астрид обжигается кипятком, принимая душ после еще одной восхитительной близости с привкусом кофе на губах, Феликс догадывается задать ей вопрос:

— Из чего сделана твоя палочка?

— Из остролиста.

Феликс со стоном потирает виски. Конец! Все пропало, безвозвратно.

— Дуб и остролист не выносят взаимодействие друг друга, — говорит он обреченно, глядя на трещину в паркете. Этой трещине уже исполнилось года три — с тех пор, как он уронил здесь мамину вазу. Был жуткий скандал. — Нам с тобой невозможно жить вместе, впрочем, ты и не захочешь. Все, что случилось, сплошное наваждение душного июля. В лифте вечно недостаток кислорода.

Астрид хмурится и качает головой: бесспорно, она не привыкла к отказам, эта женщина с завораживающим голосом и томным взглядом, как будто она одновременно весела и уже устала. От жизни, от извечной круговерти, подхватывающей тебя и кружащей без конца, снова и снова, в повседневности бытия. И для нее их встреча в лифте, эти тридцать секунд спуска с шестого этажа на первый, не прерванные никем, оказалась дурманом, а теперь она, верно, думает: какой вздор!

— Какой вздор, — сквозь полусомкнутые губы произносит Астрид, снова вынув свою палочку. Она стоит перед Феликсом в полураспахнутом мужском халате, потому что женских у него нет — и умудряется выглядеть очаровательно. — Во всех книгах пишут, что для любви нет препятствий.

Феликс в замешательстве переминается с ноги на ногу.

— Любви? Ты разве уже любишь меня — вот так, сразу? Мы только вчера столкнулись...

Астрид засовывает руки в карманы халата.

— А что в этом такого? Годами ищешь, смотришь по сторонам, так что голову можно оторвать, а все не то, все иллюзия, а потом — внезапная встреча, и сердце гулко бьется, узнавая свое. У тебя другое ощущение?

Феликс не находится со словами.

— У меня ощущение, что я сплю, — честно признается он. — И когда проснусь, ты непоправимо исчезнешь. Ну посмотри на меня, посмотри внимательно: разве меня можно любить? Мама всегда говорила: вот есть красивые мальчики, Феликс, вырастающие в сильных, импозантных, успешных мужчин, а есть другие вроде тебя, кому полезнее приспособиться, занять место хоть где-нибудь, получать зарплату, завести жмыра или жабу, а если повстречается на пути любая мало-мальски приличная женщина — жениться и пить по вечерам теплое молоко.

— Вздор, — повторяет Астрид чуть более напористо. — Молоко по вечерам — ужасно вредный продукт, от него пучить начинает. Послушай, но ведь ты замечательный человек, зачем же связывать себя с кем угодно? Ты добрый, нежный, заботливый...

Чайник на плите плещет кипятком из длинного носика, мешая ей закончить мысль.

— Я мазь найду, от ожогов, — с ужасом шепчет Феликс и принимается рыться в аптечке. Астрид недовольно дует на выскочивший на коже волдырь. — Нашел, нашел, слава Мерлину!

Вечером они оба приходят к выводу, что единственным безопасным местом в доме остается постель — особенно, если накрыться одеялом с головой.

— Прелесть, — смеется Астрид в жаркой темноте. — Я уже и не помню, когда мне было так щемяще хорошо, что даже пальцы на ногах поджимаются от удовольствия. Встаешь каждое утро, а голова уже полна всяких несуразных объяснений для комитета, торопишься в отдел — обязательно сажей запачкаешься в камине, а потом вернешься домой, а там сонный филин и грязные кастрюли. Плюхнешься на кровать и смотришь в потолок, и такая безысходность. Это у них там, в отделе тайн, вся жизнь, или у мракоборцев — дня не пройдет, как кто-нибудь в Мунго отправится, а у нас что — сплетни да зевания.

— Ты богиня, — бормочет Феликс, сходя с ума от близости ее гибкого тела. — Неужели ты никогда не была замужем?

— Была. — Ее шепот становится напряженным, звонкость в нем тускнеет. — Моя белокурая девочка, Джейн, погибла от несчастного случая: опрокинула на себя кипящий котел, зелье попало в легкие. Ей было четыре, и Альберт всего на мгновение вышел из кухни за недостающим ингредиентом. После похорон я не могла на него смотреть, не то что разговаривать. Он уехал в Австралию по приглашению, пауками заниматься, зельеварение же всегда было его главным коньком. Мама твердила с самого начала: не выходи за фанатика, а я вышла... Поцелуй меня, только очень-очень страстно.

Расставшись с Астрид в лифте на следующее утро, Феликс входит в отдел, раскачивая стареньким кожаным портфелем и насвистывая мелодию одной из песен Селестины Уорлок. Подбородок у него прорезает царапина от сошедшей с ума бритвы, под глазом красуется синяк — ночью в туалете на него упала бутылка шампуня.

— Эй, Фишер! Что, зарплату повысили?

Феликс искоса смотрит в сторону Моргана, одного из тех любопытных коллег, в голове которого зарождаются сплетни космических масштабов.

— Обещают.

— Ба! Да они тысячу лет обещают, а вместо денег мы получаем тарелку отменной лапши.

— И что с того? — Феликс щелкает облезлыми застежками портфеля. — Как известно, надежда умирает последней, а я терпелив. Кроме того, рано или поздно их припрет к стенке комитет по охране труда, а с теми ребятами сложно спорить.

— Фишер, я тебя возле лифта видела, с Вульф из комитета объяснений. От вас искры летели, — подсмеивается Корделия, тяжеловесная дама с тремя увесистыми подбородками. — Ты никак завел служебный роман? В твои-то годы, дружочек, от ярких эмоций уже сердце может пошаливать.

— Мне тридцать семь, — огрызается Феликс добродушно. — Любите вы всех заранее хоронить.

Но отдел гудит до самого вечера, передавая новость по цепочке, так что в обед даже миссис Томпкинс, повариха в министерской столовой, весело подмигивает ему, подавая тарелку овощного супа с жабьими потрошками.

Вернуться домой одновременно им не удается: Феликс удачно оказывается в своем любимом камине с расширенным входом, а вот Астрид куда-то исчезает и появляется только спустя полчаса, вся покрытая черной сажей.

— Представь себе, меня выбросило в гостиной Гринграссов. Пришлось тысячу раз извиняться и давать обет молчания: я застала Арнольда с любовницей. Никогда бы не подумала, что ему нравятся пухлые брюнетки. Ты помнишь его жену?

Феликс смутно помнит даже то, как выглядит сам мистер Гринграсс: он работает, кажется, в департаменте международного сотрудничества, так что всегда держится чуть-чуть свысока, на расстоянии, чтобы нечаянно не дышать одним воздухом с теми, кто заграницу видел только на колдографии.

— Я помню, что хочу увидеть Париж.

— Я бы не отказалась выпить кофе на Елисейских полях. — Астрид мечтательно вздыхает, расстегивая белоснежную блузку. Следом с нее падает узкая синяя юбка. — Попробуем сложить наши сбережения?

Но сумма по-прежнему выглядит такой смехотворной, что они, нисколько не расстроившись, тут же забывают о Париже. В конце концов, разумнее жить по средствам — особенно, если на горизонте маячит свадебное торжество.

— Ты делаешь мне предложение? — Астрид вдруг перестает улыбаться, уголки ее губ поникают. — Нет, в самом деле? Я не перенесу, если ты шутишь... Знаешь, может быть, все дело в каком-то безумном июльском наваждении, в жаре, в усталости, или в лифте распылили амортенцию, чтобы подшутить над несчастными — кто знает? — но я всей душой чувствую, как влюбляюсь все сильнее.

— Д-делаю. — Теперь Феликс сам пугается собственных слов, но идти на попятную не собирается. При мысли, что об этом придется рассказать матери, у него сжимается сердце. — Ты согласна?

Астрид не отвечает: колготки, брошенные на стул, вдруг взмывают в воздух и обвивают ее шею, пытаясь задушить. Феликс борется с ними добрых полминуты, пока не разрывает пополам. Судорожно хватая ртом воздух, Астрид забывает, что хотела ответить.

За следующую неделю их то обжигает кипятком, то ударяет упавшим книжным стеллажом, то ранит осколками китайской вазы, маминой любимой, то выбрасывает в чужие камины — Феликс постоянно потирает ушибленные части тела, а Астрид закрашивает каким-то бежевым кремом все волдыри и кровоподтеки.

Но после того, как плитка в ванной внезапно становится скользкой, как лед, Астрид доставляют в больницу святого Мунго с вывихнутой лодыжкой, сотрясением и двойным переломом локтя.

— Спасибо, милый, только пожалуйста, прошу тебя: больше не приходи, — произносит она смущенно и невозможно грустно, когда Феликс с охапкой розовых хризантем навещает ее перед началом рабочего дня. — Боюсь, если мы не расстанемся, то отправимся прямиком на Хайгейт.

Феликс кладет хризантемы на столик и без всякой попытки уговорить Астрид изменить свое мнение уходит. В ее серо-голубых глазах мелькает выражение, какое бывает только у тех женщин, которые уже твердо все для себя решили.

Вместо работы Феликс отправляется на тот самый злосчастный Хайгейт и после часового блуждания наконец находит могилу своего отца. Он умер от драконьей оспы в возрасте тридцати пяти лет в результате неверного лечения — мать потом отсудила у Мунго сто галеонов, Феликсу тогда только исполнилось одиннадцать.

— Привет, пап, — произносит он шепотом и садится на покосившуюся скамеечку, с которой облезла зеленая краска. — Я тут задержусь ненадолго, ладно? Давненько я сюда не заглядывал, к своему стыду. Но и ты пойми, пожалуйста: бесконечная трясина рутины, так что ноги увязают. Как у тебя дела? Мне нравится думать, что там, на небе, у тебя всегда тепло и свет мягкий, прозрачный, как ты любишь, чтобы фоторепортаж вышел наиболее наглядным.

На одном из выездных репортажей отец и подхватил драконью оспу от зараженного драконолога, но ее слишком долго принимали за другую болезнь вроде горячки гриндилоу, а потом стало слишком поздно.

И единственное воспоминание, ярко связанное с отцом, — их совместная покупка этой самой волшебной палочки из дуба с шерстью единорога. Они тогда провели в магазине Олливандера битый час, а потом заслуженно наслаждались шоколадным и клубничным мороженым в лавке Фортескью.

Феликс приходит домой уже затемно, проведя на кладбище несколько часов. Они и принесли ему облегчение, и разбередили горечь утраты. И никто на работе не хватился его — писем на столе нет.

В квартире пахнет жасминовыми нотками духов, и Феликс, скинув ботинки, в изнеможении опускается на потертую обивку дивана в гостиной. Все, решительно все напоминает ему об Астрид: вот здесь она стояла и смеялась над его неуклюжей шуткой, здесь сидела, надевая носочки, которые он тут же в порыве страсти и снял, потому что совершенно невозможно было видеть их на обнаженной ножке, здесь они занимались любовью, на краешке стола — ужасно неприлично! — и оба свалились на пол, здесь они целовались...

Какие у нее все-таки восхитительные маленькие груди! Он никак не может забыть о них. И она так часто-часто дышала, приближаясь к доминанте наслаждения, что вот-вот разрешится в тонику (ему отчего-то ужасно нравятся эти музыкальные термины), и тем сводила Феликса с ума. А сколько они говорили, болтали без умолку — обо всем! Нет, наваждение — это мимолетное, это вспышка в ночи — и возвращение во тьму, а их огонек не гас. Но что же это тогда, если не любовь, но если это любовь, то отчего и за что такая трудная?

На кухне раздражающе трезвонит телефон, выводя Феликса из оцепенения. Бабка со стороны матери была маглом, вот и приучила всех пользоваться достижениями магловской науки, вечно насмехаясь, что волшебники застряли в средневековье, в то время как остальные "нормальные люди" уже бороздят пространство космическими кораблями.

— Милый, как прошел день? — жизнерадостно трещит мама по ту сторону трубки. — Молоко выпил?

— Нет, от него пучит.

— Пучит? — Мама растерянно молчит несколько секунд. — Какие глупости, Феликс. Ты что, начитался газет? Я всегда подозревала, что рано или поздно ты начнешь подвергать мои слова сомнению. Ты с детства смотрел на меня недоверчиво, когда я разжевывала простые истины и клала тебе их в рот.

— Я ведь тебя об этом не просил.

Пауза.

— Ты, верно, заболел. Хочешь, я сейчас же приеду с твоими любимыми оладьями? — Мама заметно суетится. Она непостижимым образом сочетает в себе надзирателя и ласковую нянечку, чередуя эти роли тогда, когда та или другая ей удобны. — Молочко надо пить, Феликс, ты такой хилый был всегда, мышц нет, вон, лысеть начал. Я ведь так внуков не дождусь, кого ты заинтересуешь?

— Я жил с прекраснейшей женщиной целых полторы недели, и она сказала, что я замечательный. Даже с моей залысиной на проборе.

Пауза.

— И ты мне ничего не рассказал? — Тон ее голоса становится надрывно-трагическим. — И ей явно что-то от тебя надо, ведь это очевидно, милый. Ты не обижайся, но в тебе нет ничего такого, что может привлечь красавицу, только разве кокотку, но и денег у тебя маловато, все гроши получаешь, а мама тебя любит любым, толстым и лысым, не очень проницательным, я ведь всю жизнь для тебя стараюсь с тех пор, как умер Патрик.

Феликс сперва собирается взбрыкнуть, как проснувшаяся от долгого сна лошадь, но потом понимает: мама действительно верит в то, что говорит. После смерти отца она бросила всю себя на защиту маленького сына от враждебного мира, отнявшего у нее любимого мужа.

— Я вчера Дороти встретила, — продолжает мама, уверенная, что ее слова возымели эффект. — Бедняжка, как ей тяжело, если бы ты знал. Может быть, у тебя найдется два или три часа, чтобы помочь ей по хозяйству?

Феликс вздыхает, вызывая в памяти вытянутое, козье лицо маминой соседки, женщины на три года старше него, с круглыми, вечно удивленно-жалобными глазами болотного цвета. Его пугают ее огромные руки со выступающими венами и отсутствие переднего зуба: Дороти безработная, перебивается редкими заказами на изготовление веночков на праздники, да и она — магл, но именно этим и вызывает у матери сострадание. Основная разгадка состоит в том, что Дороти легко управлять, а незнакомая красивая женщина представляет собой страшную угрозу.

— До свидания, мам, спокойной ночи, — произносит Феликс спокойно, кладет трубку и выдергивает шнур из телефона. И с удовлетворением вспоминает, что переговоры через камин мать не приемлет.

Феликс подходит к зеркалу, опускает плечи, выпрямляется, взъерошивает прилизанные волосы и вглядывается в свое отражение.

Хорош.

Нет, в самом деле — хорош!

Как бывает хорош обычный среднестатистический мужчина.

Отчетливо ясно одно: без Астрид он существовать не собирается, но для этого нужно сделать один важный, тяжелый, невозможно решительный шаг. Шаг этот отрежет его от прошлого, но без него все останется прежним, серым, рутинным, безнадежным, все вернется под болотную гладь, и вспыхнувшее озарение собственной значимости спрячется за серыми тучами маминых внушений.

Феликс широко улыбается самому себе и непобежденным уходит спать.

Следующее утро выдается самым жарким за весь июль: прежде чем переместиться в Министерство, Феликс настежь распахивает окна в квартире, впуская внутрь наполненный солнцем густой летний воздух.

Астрид, вчера выписанная из Мунго, сталкивается с Феликсом у лифта, и они вдвоем, потоптавшись мгновение, заходят в душную кабинку, пахнущую чьим-то отравляющим парфюмом.

— Ты так и не ответила на мой вопрос, — произносит Феликс, с нежностью глядя в ее небесного цвета глаза.

Астрид смущается, на щеках ее проступает румянец. Она приоткрывает губы, но медлит, ничего не говоря, только дыхание ее учащается, и она вся напоминает маленькую птичку, замершую в ожидании рассвета.

— Я купил новую палочку, — шепотом говорит он, наклоняясь и вдыхая жасминовый запах ее волос. Блаженство!

— Я тоже купила, — эхом отзывается она и тут же прыскает от смеха. — Только представь: розовое дерево и чешуя русалки; эта палочка провела в магазине две сотни ле...

Сотруднице пятого уровня Матильде Бамбл, ожидающей лифт, предстает совершенно вопиющее зрелище, попирающее все устои Министерства. Задохнувшись от негодования, она громко замечает, что впервые видит такое непотребство за свои девяносто лет работы в благопристойной организации, и что даже приспешники Тома Реддла не позволяли себе таких вольностей.

Двое в лифте целуются.