Не с той ноги (джен)

Ночью он опять ворочался без сна на отвратительно неудобной кровати. Она всегда такой становилась, когда спускалась тьма. Днем притворяясь замечательным изделием мебельного искусства, ночами она обращалась в костлявое чудовище и пережевывала незадачливого хозяина тупыми неровными зубами.

В окно смотрели холодные насмешливые звезды. Они всегда потешались над глупым существом, понапрасну доживающим свой век. Из ледяного совершенства, кривясь в презрительной усмешке, они нашептывали: "Конечно, ты все упустил. И ничего в жизни не сделал. Родился, учился, женился и умер. Не жил. Вы, людишки, обычно всегда так и поступаете".

День тоже не задался. Как всегда. Вылезти из-под одеяла уже оказалось серьёзной проблемой. Оно шевелило своими белыми складками-щупальцами, липкое и тяжёлое, упорно хранящее отголоски дурного ночного сна. За окном хныкало серое небо, так что возникал вопрос, а стоит ли вообще вставать.

Попытка перевернуться набок обернулась жгучей резью в спине. Резь отдалась одновременно в правом локте и левом колене. Наверное, раньше это бы вызвало интерес, хотя бы научный, но сейчас он к этому привык. Постаравшись неглубоко вздохнуть — при глубоком вздохе начинался противный удушливый кашель — он всё же сосредоточился и попробовал сесть. Всё шло по плану: сперва дико закружилась голова, потом пересохло во рту, потом на нёбе появился такой знакомый неприятный металлический привкус. Старик терпеливо сидел с крепко зажмуренными глазами. Потому что знал, что это еще не все. Через секунду его накрыло волной дурноты и на какое то время пропал слух, мир заволокло серой ватой. Но он знал, что за этим ничего не последует. Покачавшись вдоволь, мир снова станет мнимо устойчивым, и нужно будет окончательно вставать и плестись на кухню готовить себе завтрак. Такой уж он был неудачник. Федор Палыч. Вот и собственная фамилия как-то улетучилась из памяти. Но кто теперь это заметит? Для соседей, случайных встречных и продавцов в ближайшем магазине он вообще давно стал "тот старик из восьмого подъезда". А больше никого он и не видел.

Как получилось, что от звонкой, скачущей разноцветным мячиком жизни осталось вот только это недоразумение? Несколько десятков килограммов никому не нужных костей и густого старческого жира — и это всё, как так вышло? Он не знал.

Привычная тупая боль проснулась в виске. Добро пожаловать — ты всё ещё жив.

Даже перестав качаться, мир отказывался подчиняться. Затекшие, ставшие ватными и чужими ноги упрямо не хотели попадать в тапки. Это всё же ужасно, что их целых два. Стоптанные упрямые чудовища никак не собирались слушаться. Обуздать удалось только одного, второй так и остался на вольном выпасе в прериях Подкроватья, и на кухню пришлось ковылять, прихрамывая в одном. Сморщенную пятку холодил старый паркет. Или наоборот, это пятка была старой, а паркет сморщился. Кто теперь разберет. Он вздохнул, но не глубоко, всё время помня о кашле, только о кашле.

А ведь было время, когда завтрак ему готовила жена. Серый дым над белой чашкой и хрустящая корочка черного хлеба. А потом жена сказала:

— На старости лет ты стал по-ослиному упрям. И занудлив.

Собрала чемоданы и ушла. Так он остался один. Впрочем, значительной утраты он не почувствовал. Жена давно уже слишком мало что меняла в его жизни. И всё же... Завтраки теперь готовить было некому. Приходилось справляться самому.

За пыльной шторкой размахивал ветками берез шальной день. Сколько их ещё осталось, таких тоскливых наполненных ничем недоразумений — он не знал. Сердце не замирало от предчувствия, было как-то все равно. Много их или мало — все дни сейчас до боли похожи один на другой. Жизнь пролетела мимо, и менять что-то оказалось уже поздно. Так бывает, когда идёшь смотреть на закат. Собираешься, ожидаешь, готовишься. Торжественно садишься таким образом, чтобы открывшийся пейзаж был наилучшим. И ни уродливая ветка, ни случайная тень не загораживала грандиозности происходящего. А потом — только ставшее видимым солнце, повисев буквально секунду в поле зрения, без лишних слов и раздумий проваливалось в небытие. Приготовлений больше, чем зрелища.

Так и жизнь. Сперва обещает и манит. И ты все время думаешь: ну потом, в следующий раз, сейчас некогда, после. А никакого потом нет. Родился, учился, женился, работал и умер. Не жил.

В какой-то момент, очевидно ещё в юности, Федор Палыч решил, что может сейчас обойтись без отпуска, без выходного, без вечерних посиделок с друзьями, без прогулки по парку. Нужно ещё немного поднапрячься и заработать. На квартиру. Ремонт, машину, автосервис. Казалось, это лишь временно. Ничего страшного не произойдет, если он пару лет поработает без выходных. Зато выгода предложения... Профит и дополнительный заработок. Да и нужды были всегда такими конкретными. Ну, не стал бы Федор Павлович зарабатывать себе на похороны. Точно не стал бы. И на мифические черные дни тоже. Надо было всего лишь купить новый телевизор. Тёще сервиз на юбилей...

Моргнул раз, другой, и оказалось вдруг, что череда необходимых вещей не убавилась, а сил и времени уже нет. Не осталось ни зрения, чтобы смотреть телевизор, да и руки так дрожали, что за руль садиться было уже нельзя. Нельзя! А ведь он так и не съездил в горы. Все мечтал, откладывал. Но было некогда, не сейчас, еще успеется. Впрочем, сейчас горы уже не манили. Собственное тело стало непредсказуемым вулканом, который никто не в состоянии предсказать.

Омлет опять пригорел. Последнее время он постоянно обугливался на сковородке. "Наверное, надо сразу в мусорку", — рассеянно подумал Федор Палыч, а через какое-то время поймал себя на том, что старательно разрезает на облупленной тарелке последний кусок. Остальное уже, очевидно, отправилось прямиком в рот. Что ж, может быть, так даже лучше. Уголь полезен организму, да и вопрос с завтракам оказался решен. Одной проблемой меньше. Осталось только вспомнить, какие таблетки утренние. И было ещё что-то. Из дел.

Он задумчиво посмотрел на маленькую пластмассовую коробку. Две жёлтых таблетки, одна полосатая. Три зелёных и одна черная. Сейчас уже не вспомнить, да и не важно, для чего все это многоцветие. "Наверное, лучше сразу в мусорку", — опять подумал он. Жить до ста лет он в любом случае не собирался. Было скучно.

Расправившись с таблетками, он приступил к следующему пункту программы. Когда-то жизнь была расписана по минутам: дела, переговоры, встречи. Не его, не для себя дела, работа, обязанности. Ожидания других. Самое главное — оправдать чужие ожидания. А потом... Никакого потома не было. Он захлопнул дверцу шкафа чуть громче, чем это было нужно. Соседи скажут: "Наш старик опять разбушевался".

Зачем-то выглянул в окно. Нервно дёрнул дёрнул плечом. Плевать, что скажут соседи.

Дел уже никаких не было, ни своих, ни чужих. А привычка к планированию осталась, поэтому пришлось отправиться на прогулку. Это было обязательным пунктом утренне-дневной программы.

Парк встретил обычной сыростью. Холодный ветер лениво гонял пару пустых пластиковых бутылок. "Вот ведь бич современного общества этот пластик. Лет через сто он заполонит землю, и для жизни не останется больше места", — вяло подумал Федор Палыч. Осторожно откинулся на спинку старой, изьеденной короедами скамейки. — Да и погода теперь какая-то вся однотипная. Холод, дождь. Ветер. Ветер, дождь и холод. Ничего интересного".

Федор Палыч уже совсем было собрался встать со своей полинялой скамейки и направиться домой, больше-то идти всё равно было некуда. Как вдруг откуда-то снизу до него донесся слабый звук, похожий скорее на покашливанье. Или всхлип.

— Этого мне только ещё не хватало, — с тоской подумал он. Перед глазами возникли толстые шумные котята в коробке из-под ботинок. Или, того хуже, дурно пахнущий младенец. Чего теперь только не найдешь в этих парках. Хотя не исключено, что все будет гораздо прозаичнее, и под лавкой обнаружится трезвеющий бомж.

Фёдор Палыч сморщился и, преодолевая отвращение, заглянул под лавку.

Сперва он не заметил ничего. А потом... Потом в полутьме стали различимы два огромных глаза. Черных, почти без зрачка, подслеповатых, с тоненькой пеленой, как паутиной затягивающей их поверхность. Глаза оказались обрамлены огромными пушистыми, совершенно к ним не подходящими рыжими ресницами.

— Охо-хо, — сказал их обладатель и ковыляющей походкой направился куда-то прямо в лужу.

— Стой, ноги промочишь, — заорал почему-то Федор.

Обладатель глаз медленно повернул к нему голову. Болезненно сощурился, пытаясь, видимо, разглядеть орущего. Попытка не увенчалась успехом, существо постояло еще пару секунд в нерешительности, а потом, медленно вздохнув, вновь пошло по направлению к огромной луже.

"Сейчас ноги промочит и точно помрет", — поймал себя на странной мысли Фёдор.

— Погоди-ка, поговорить надо, — неожиданно проговорил он вслух, и прежде чем осознал, что происходит, уже осторожно держал в руках странное существо. Оно морщило огромный облысевший черный нос и издавало звуки, отдаленно напоминавшие рычание. Потом быстро раскрыло пасть и клюнуло Федора за руку. Наверное, это должно было считаться укусом. Но поскольку зубов во рту давно уже не было, как и сил сдавливать челюсть, получилось что-то среднее между щипком и поцелуем.

— Эй, эй, полегче давай, — пробормотал Федор и поставил существо на лавку рядом с собой. Оттуда обладатель огромных черных глаз опять уставился на возмутителя своего спокойствия. Собственно, огромными во всем животном были, пожалуй, только глаза. Слава Богу, на лавке рядом с Федором Палычем не вполне уверенно на своих ногах стоял представитель именно животного мира. Встречу с бомжом или младенцем Федор Палыч не потерпел бы так долго. Пса было встретить гораздо приятнее — а это был именно пес. Очень маленький, удивительно неказистый, с каким-то ощипанным, облезлым хвостом. Покрытый вдобавок почти носорожьими складками. Не то чтобы Федор Палыч был специалистом по носорогам, но именно так он себе их шкуру и представлял. Нелепость всего облика дополнялась ещё тем, что передняя часть — маленькая голова с огромными, далеко выдающимися скулами и впалая грудь — были ещё как-то прикрыты грязной сероватой шерстью, а вот зад животного и вся его хвостовая часть были совершенно лысыми. От этого вся фигура казалось ещё более непропорциональной и нелепой, чем была.

Через пару минут тишины Федор Палыч поймал себя на том, что не только разглядывает зверя, но и почти физически ощущает на себе тяжесть взгляда со стороны. Да, его, Фёдора Палыча, тоже разглядывали. Не менее придирчиво и внимательно. От напряжения круглые глаза, обрамленные густыми рыжими ресницами, начали слезиться. Федор на мгновение увидел, какое представляет собой зрелище со стороны. Редкие волосы едва прикрывают сморщенную макушку, живот выдается вперед. И сразу за затылком, между лопаток на спине растет почти горб. Сказалось долгое сидение в офисе, отсутствие физических нагрузок. "Э, да ты кажется, пытаешься оправдаться?" — с усмешкой подумал Федор. И опять почему-то вслух спросил:

— Ну и как я тебе? Страшный, правда?

Пес ничего не сказал. Опустил круглые уши, делающие его очень похожим на мышонка, и неловко постарался спрыгнуть с лавки.

Федор Палыч поспешно подхватил щуплое грязное тельце и поставил на мокрый асфальт.

— Ты уверен, что хочешь уйти? — едва слышно спросил он.

Пес задумался.

— Может, поужинаем вместе? — продолжил странный монолог Фёдор. Честно говоря, он сам на себя удивлялся. Его несло, и несло основательно. Ещё никогда в жизни он не вел себя так по-идиотски. И не чувствовал себя настолько живым.

Пес повернул голову к говорящему. На морде, или, вернее, лице у него была написана напряженная работа мысли.

Чтобы не тянуть и дальше тягостное молчание и мучительный выбор, Фёдор Палыч решительно встал. В глазах, как всегда от резких движений, потемнело, во рту возник знакомый железный привкус, но теперь это было неважно — сквозь вату дурноты Фёдор Палыч побрел домой, втайне надеясь, что мышеобразный облезлый пес все же последует за ним. Поистине иррациональное и дурацкое желание.

Но как и все идиотские желания, оно сбылось. Через минуту Фёдор Палыч услышал за собой сдержанное сопение и шарканье ног.

— Сейчас, сейчас, вот дойдем, и я тебе кефира налью, — подбадривал Федор не то себя, не то пса. До дома оставалось совсем немного. Засиделся он чего-то сегодня на этой скамейке. Уже смеркалось. Кости заныли больше обычного, и во рту опять пересохло. Говорил же врач: всегда носите с собой бутылочку с водой.

Если бы она еще не была такая тяжелая...

Дома их ждало разочарование. И без того не очень уютная квартира теперь, когда Федор Палыч видел её глазами пришедшего животного, вообще показалась бесконечно убогой и унылой. Наверное, она такой и была. "Уйдёт он от меня, точно уйдет", — пронеслось на мгновение в голове.

На кухне их встретила очередная неудача.

— Вот ведь как. Нет у меня кефира, — растерянно держась за дверцу холодильника, пробормотал Федор Палыч. Почему-то ему казалось, что если он пообещал кефир, гостю непременно надо было налить именно кефира. "Обещания надо выполнять", — всегда говорила мама.

— Может, в магазин сходить? Вроде бы он еще работает, — неуверенно пробормотал Федор.

Пес ничего не ответил. Но поскольку на морде его явного осуждения не читалось, Федор Палыч решил предложить компромиссное решение.

— А давай я тебе яйцо сырое разобью? Говорят, сырые яйца необычайно полезны. Особенно в нашем возрасте.

Пёс одобрительно заперебирал передними лапами. Его кривые длинные черные ногти подбадривающе застучали об пол. "Яйцо так яйцо", — примирительно заявляли они.

После нехитрого ужина пришла пора отправляться на боковую. Федор Палыч теперь всегда ложился рано, в напрасных попытках поймать ускользающий сон до прихода обжигающей отчаяньем ночи. Почему-то ему показалось, что старый пес после скитаний на улице тоже не прочь завалиться спать.

Кряхтя и поохивая, держась за простреливающую болью поясницу, Федор Павлович притащил на кухню поближе к батарее свою старую весеннюю куртку. До весны еще неизвестно, доживет ли он, а псу-старику надо где-то спать прямо сейчас. Свернув одежду в несколько слоев, Федор Палыч даже взбил ее для надежности.

— Иди, ложись давай. После ужина спать полагается, — немного ворчливо сообщил он псу. Тот на тон не обиделся и, медленно помахивая облезлым хвостом, осторожно переставляя слегка дрожащие лапы, направился к своему ложу. Для надежности Федор Палыч даже двери оставил открытыми. И туда, и к себе в спальню. Отчего-то казалось, что псу так будет спокойнее.

Вдумчиво и тщетно укладываясь поудобнее, Федор Палыч привычно сморщился. Он до зубной боли ясно представлял себе, как пройдет эта ночь. Все отпущенное время он опять будет ворочаться без сна на отвратительно неудобной кровати — она всегда такой становилась, днем притворялась замечательным изделием, а ночами обращалась в костлявое чудовище и пережевывала незадачливого хозяина тупыми неровными зубами. А потом... Потом Федор Палыч хотел вытянуть сведенные судорогой скверные свои ноги, как вдруг... Вдруг они уткнулись во что-то неоспоримо мягкое. И живое. "Ох", — произнесли одновременно два существа в ночной тишине комнаты.

"Ох", — сел от неожиданности Федор Палыч в своей кровати. Поскольку вокруг было темно, то обычное в таких ситуациях потемнение в глазах он пропустил. "Ох", — неуверенно выдохнул грязный бездомный пес, стараясь свернуться в совсем маленький калачик и стать невидимым на кровати.

— Ну, иди уже сюда, ближе, — чуть хрипло прошептал Федор Палыч. И потом слегка иронично добавил, разглядывая острую собачью морду: — Знаешь, я еще никогда не спал с собаками. Ложись уже рядом, посмотрим, что из этого выйдет.

Пес, кряхтя и покашливая, перебрался чуть поближе. Потом ещё немного. А потом вдруг, словно забыв об осторожности, грязных лапах, больных костях и своем возрасте, одним прыжком вдруг бросился человеку на грудь. Зажмурился, ожидая, что его прогонят. И замер, готовый подчиниться и уйти.

— Эх ты, крокодил недоделанный, — почему-то сквозь слезы прошептал Федор Палыч и поцеловал пса в макушку, прижал его к себе покрепче. По телу расходилось незнакомое странное тепло. Уши пса, самое не облезлое место в его тщедушном тельце, пахли чем-то приятным, давно забытым. Пес доверчиво вжался головой в гладящую его ладонь. Помолчал несколько секунд, а потом глубоко вздохнул. Тело его отяжелело, расслабляясь.

— Ну вот и ладно, — примирительно проворчал Федор Палыч. — Будем теперь вместе на звезды смотреть.

Но долго наблюдать за этими небесными телами им не пришлось. Сперва Федор Палыч плохо видел окружающий его мир из-за не к месту пришедших слез. А потом он провалился в тепло, исходящее от маленького, так доверчиво расслабившегося под боком тельца. Всю ночь он слышал шум волн, ощущал их теплое дыхание. Ни на секунду не забывал, что он не один, что у него на руках, охраняя его собственный сон, спит маленький уставший зверь, которого теперь уже никак нельзя отпустить.

Им так и осталось неизвестным, смотрели ли ночью на них в окно холодные насмешливые звезды, и что шептали друг другу удивленные созвездия. Проснувшимся утром в объятиях друг друга человеку и собаке это было совершенно неважно. Они сопели носами в унисон. Ловили отголоски теплых мягких видений. Ощущали покачивание на волнах нежного сонного моря.

— Гхм. Сейчас завтрак приготовлю, — прервал затянувшееся молчание Федор Палыч.

Как радушный хозяин, он чувствовал себя обязанным накормить своего неожиданного жильца. Тем не менее, вставать пришлось как обычно, в несколько этапов. Рывок, зажмурились. Спустили ноги — подождали. Пока волна дурноты потихоньку отползала в дальние уголки организма, Федор Палыч вдруг ощутил, как что-то мягкое и мокрое тычется в его замерзающую на полу пятку. Это оказался все тот же мышепес — он деловито выпихивал из Подкроватья застрявший там и изрядно одичавший тапок.

— Ну вот, теперь их снова два, — гордо произнес Федор Палыч, с удивлением ощущая заботу другого. Мышепес, словно засмущавшись, тихонечко охнул и посеменил к входной двери. Настала очередь охать Федора Павловича.

— Тебе ведь это, выйти ж надо, наверное. Я сейчас, погоди.

Неожиданно удобные тапочки пришлось менять в срочном порядке на носки и ботинки. Пытаться попасть в рукава куртки. И это все без завтрака. Что за...

Федор Палыч не успел додумать свою мысль. И вывести новоприобретенного пса тоже не успел — тот его не дождался. Просто поднял ногу у входной двери. И... напрудил.

— Ох, — смущенно просипел пес.

— Ох, — только и смог ответить Федор Палыч.

Наклоняться с тряпкой в руках оказалось непривычно тяжело. "Давненько я пол не мыл, — удивился Федор Палыч, ставший неожиданно новоиспеченным хозяином животного. — Что ж, придется теперь делать это чаще", — додумал он свою мысль и кряхтя поплелся в ванную отмывать тряпку. Потом заволновался. Писающего виновника нигде не было. "И что так переживать, — пробормотал себе под нос Федор Палыч, — подумаешь, лужу сделал. С кем не бывает. Младенцы вон вообще каждые полчаса писают. И ничего".

Пес нашелся на кухне. Он горестно вздыхал под столом, и весь вид его изображал бесконечное раскаянье.

— В голову не бери, — бросил через плечо Федор Палыч, удивляясь на себя. Не ожидал, что такие слова в запасе имеются.

Яичница в этот раз удалась на славу. Может быть, виной тому были неожиданные ощущения во всем теле: всё же мытьё пола до завтрака изрядно встряхнули Федора Палыча. А может, просто удобнее готовить на двоих. А может, под внимательным взглядом больших черных подслеповатых глаз Федор Палыч никак не мог забыть о шипящих на сковородке яйцах.

Ели они молча. Каждый из своей тарелки, предаваясь одним им известным мыслям.

Мышепес аккуратно вылизал белую фарфоровую тарелку, пожертвованную Федором Павловичем своему маленькому питомцу. Сам Федор Павлович аккуратно промокнул остатки яичницы хлебом. Удивительно вкусно получилось, давно так не ел. Потом неожиданно для себя улыбнулся и лихо опрокинул в рот горсть утренних таблеток, не разбирая, для чего конкретно они предназначены. Теперь надо было обязательно протянуть ещё лет пять. Или десять. Сколько еще там намеряно псовой жизни.

— Ох, — почти хором произнесли человек и пес.

А потом тихо подумали про себя, тоже одновременно:

"Может быть, в этот раз мне наконец-то повезет. И мы умрем вместе, в один день".