Истории, рассказанные шёпотом (джен)

Горетобер, день первый: жертвоприношение. Каноны: По мотивам историй из Шива-пураны и Махабхагавата-пураны. Немного стилизации для колорита.

Дары богов, по сути, испытанье.

Но в силу малых знаний мы считаем —

Они за нашу преданность награда.

Об этом, сын, ты старый сказ послушай.

На свете жил мудрец по имени Дадхича.

И день и ночь он Шиве поклонялся.

А друг его, блистательный царь Кшува,

Молился спящему на змее Вишну.

Однажды спор случился меж друзьями.

И не богов, он поклонения касался.

Сказал Дадхича: «Брахман всех превыше».

На что ему ответил гордый Кшува:

«Царь брахмана во многом превосходит,

И должен кланяться царю любому брахман».

Дадхича с мыслью такой был не согласен.

А Кшува, исчерпав слова для убежденья,

Во гневе за оружие схватился.

От ран полученных мудрец чуть не скончался,

Но Шукрачарья поспешил к нему на помощь

И прочитал над ним спасительную мантру,

Что даровал ему когда-то Шива.

Дадхича же, вернув дыханье и здоровье,

Отправился в леса, вершить аскета подвиг.

Там Шиву призывал он непрестанно:

«Прими мои поклоны, о Трёхокий!

Благоухающий, ты сущее питаешь

И к преданным относишься, как к детям,

Что требуют участья и заботы.

Прошу, яви свою мне милость, Шамбху!»

И благосклонный, бог богов ему явился.

И молвил: «Я тобой, мудрец, доволен.

Дар избери. Что просишь, я исполню».

«Пусть кости обретут алмаза твёрдость», —

Сказал Дадхича и почтительно склонился.

«Да будет так», — ему ответил Шива.

И сделалось по слову Махадевы.

Дадхича жил теперь, забот не зная.

Вдруг в дверь ашрама Индра постучался,

Царь Сварги и всех дэвов повелитель.

«В твоих руках, мудрец, судьба Вселенной!

Ей угрожает злобный демон Вритра.

Благословенье Брахмы получил он

И лишь тогда умрёт, когда из кости

Твоей в него оружие вонзится!»

Задумался Дадхича. Что же делать?

Пожертвовать собой на благо мира

Иль дальше жить, практически бессмертным?

Всё ж тело бренно. Ну, а дхарма… дхарма вечна.

«Решил я. Я оставлю тело силой йоги.

Дэврадж, возьми же после мои кости

И изготовь могучее оружье,

Которое не видели три мира прежде!

Отныне ты получишь новый титул!

Губитель Вритры, вот как будешь зваться!

А я надеюсь обрести освобожденье…»

Мудрец замолк и заблистал духовным пылом.

И в тот же миг своё покинул тело,

Вознёсся, благородный, в Шивалоку.

Так испытание богов прошёл Дадхича,

Отринув страх и личные желанья.

Ту жертву, что принёс он, будут помнить

До наступления самой махапралайи!

Горетобер, день второй: укусы.

Парвати не прячется за деревом, вовсе нет. Смысл прятаться? Шива знает, что она здесь и наблюдает за ним. Вернее, не за ним, а за змеями, обвивающими его запястья и предплечья. Своеобразное украшение, да.

До свадьбы мудрецы пугали Парвати, желая её испытать: дескать, страшен и грозен твой избранник, царевна, в шкуры одет и пеплом измазан; пепел тот взят с погребальных костров, а ужасные змеи, с чьих клыков капает яд, ему милей, чем драгоценные камни.

Яд определённо был поэтическим преувеличением. Наверное. Выяснить пока возможности не представилось. Да и как спрашивать о подобном? «Муж мой, прошу, скажи мне: правда ли, что укус твоих змей смертелен, и сам Дханвантари, великий врачеватель, не сумел бы спасти их несчастную жертву?» Нет и ещё раз нет. Парвати вообще эту тему поднимать не станет. Шива, конечно, всеведущ, и он не подумает, что Парвати вдруг решила прислушаться к словам мудрецов и начала к нему относиться с опаской. Но со стороны будет выглядеть именно так.

И какое имеет значение, ядовиты ли змеи-браслеты? Шива снимает их каждый раз, когда они идут на прогулку. А если цель не только прогулка, то просит и царя нагов, Васуки, подождать их возвращенья на камне. Васуки подчиняется, пусть и шипит недовольно: он не любит покидать шею своего божества. Парвати его понимает: Шива пышет жаром, а змеям нужно тепло. Кроме того, в присутствии Махадева Васуки чувствует себя защищённым. Парвати тоже. Особенно, когда Шива обнимает её за плечи.

Мысль, что он может как-то ей навредить, смехотворна. А значит, и его змеи не причинят ей вреда. Если их не пугать. Страх заставляет совершать неразумные поступки и кусать врага, который не является врагом.

Парвати выходит из-за дерева и медленно приближается к камню. Шива недвижен, его глаза закрыты, лишь ресницы едва заметно трепещут. Парвати тянется к нему, но не касается, чтобы не потревожить змей. И замирает, когда одна из них переползает на её собственное запястье и устраивается там. Рука у неё тоньше, чем у Шивы, поэтому змее требуется больше витков. Всё равно получается красиво, а ощущение прохлады даже приятное.

Парвати поднимает голову и не удивляется, обнаружив, что Шива пристально на неё смотрит.

— Вечер сегодня ясный, — нарочито беззаботно произносит она. — Не желает ли мой муж прогуляться?

Шива, как всегда, видит её насквозь. И, кажется, увиденное ему очень и очень нравится, потому что его губы трогает улыбка — мягкая, неуловимая и полная нежности. Так он улыбается только ей.

Горетобер, день третий: безумие. Канон: сериал «Бог богов Махадев».

Крик Раваны, полный ярости и обиды, услышали во всех трёх мирах. Донёсся он и до Вайкунтхи. Лакшми взглянула тревожно и печально; Вишну кивнул.

— Равана сделал выбор. И день, когда он отрёкся от своего бога, определил его судьбу. Мне нужно увидеться с Махадевом. Гаруда!

Вишну мог появиться на Кайлаше мгновенно, силой намерения, но, возможно, Шиве требовалось немного времени, чтобы собраться с мыслями. Потеря преданного, даже если ты знаешь, что это случится (и уже случалось, в предыдущие кальпы) — всегда горе.

В истинной преданности нет места эгоизму. Раваной же владело желание присвоить бога себе одному, и оно превратилось в одержимость. Он словно забыл, что боги принадлежали всем — и никому одновременно. Он пытался сдвинуть с места Кайлаш, а после — привести Махадева на Ланку, чтобы тот вечно пребывал там, в клетке из бездумного, безумного поклонения. И когда планы эти провалились, слепое обожание обернулось жгучей ненавистью. Страстная натура, Равана ничего не делал наполовину.

Гаруда приземлился рядом с полянкой, где обычно медитировал Шива. Вишну жестом отпустил его и двинулся вперёд. Шива и Парвати встали с камня, чтобы его поприветствовать.

— Я распоряжусь насчёт угощения, — сказала Парвати. Это явно был предлог, чтобы Шива и Вишну могли побеседовать наедине, и Шива благодарно ей улыбнулся.

— Мы живём за пределами времени, — произнёс Вишну, когда Парвати удалилась, — нам ведомы прошлое, настоящее и будущее, и то, что они повторяются бесконечно; всё же каждый раз ты надеешься на иной исход, Махадев.

— Надежды иррациональны. Грустно видеть, когда личность обладает потенциалом, но им не пользуется, Нараяна. Равана мог быть великим поэтом и музыкантом. И великим царём. Однако, вместо того, чтобы очистить свой разум, он поддался низменным стремлениям. Если бы он просил не дара, а помощи: «помоги мне удержаться на праведном пути», — но он никогда этого не сделает.

— У любого выбора есть последствия, — мягко напомнил Вишну. — Равану могли запомнить, как автора совершенного гимна-восхваления, но грядущие поколения узнают его, как безумца и похитителя Ситы. И тебе известно, кем он был в прошлой жизни и почему именно я должен убить его.

Они замолчали. Добавить к уже сказанному было нечего, поэтому они просто слушали воцарившуюся на Кайлаше скорбную тишину.

Горетобер, день четвёртый: кома/летаргический сон

Молочный океан покоем дышит:

Ни вздоха страстного, ни крика — тишина.

Лишь еле слышно плещется волна.

Здесь на гигантском змее дремлет Вишну.

Улыбка на губах, глаза закрыты

И грудь вздымается едва-едва.

В его дыханье аромат цветка.

Он сам как лотос — совершенство линий.

И я прошу: его ты не тревожь,

Напрасно не буди его. Не надо.

Спит Вишну и чудесный видит сон.

Там мы с тобой и свет далёких звёзд,

И трёх миров бескрайняя громада...

Исчезнет всё, когда он вдруг моргнёт.

Горетобер, день пятый: яд/отравление. Каноны: пураны, сериал «Сита и Рама» (2015)

— О, бог богов Махадев, властитель над временем, разрушитель греха, благосклонный к своим преданным! Моё войско отравлено змеиным ядом. Жизни ванаров в опасности…

Парвати ускорила шаг. Шива не мог не откликнуться на зов своего арадхьи, хотя сложно давать благословения, когда горло болит больше, чем обычно. А Шиву оно явно беспокоило с самого утра, и даже медитация не помогала отвлечься. Конечно, он об этом ни словом не обмолвился и сохранял бесстрастное выражение лица — он не имел привычки жаловаться кому-либо на плохое самочувствие. «Аскет», — проворчала Парвати (она хорошо изучила своего мужа и угадывала его состояние по движению брови) и отправилась к Камадхену, попросить немного волшебного молока. Уверенности, что дар матери-коровы придаст бхангу особые целебные свойства, у неё не было, но попытка не пытка. Калакута — это вам не безобидная водичка, а оружие посильнее брахмастры.

— Ты спас мир от смертельного яда. Оттого шея твоя посинела, и тебя прозвали Нилакантхой — синегорлым, — продолжил Рама.

Парвати помнила, как Шива опустил руки в океан, собрал калакуту в ладони — отрава послушно отделилась от молочных волн — и выпил, не торопясь и не морщась. Парвати тогда бросилась к нему вне себя от тревоги. Как нерождённый и вечно существующий, Шива не нуждался в амрите, напитке, дарившем бессмертие, однако Парвати не бралась предсказать, что случится, если калакута окажется у него в желудке. Она обхватила его шею и запечатала яд в горле. Там он пребывал и по сей день, периодически причиняя Шиве ужасные муки.

Парвати торопливо разожгла огонь, щедро добавила трав в горшок с молоком.

— И я прошу — спаси сейчас мою армию ванаров от яда вероломного асура Супарши… — на последних словах голос Рамы дрогнул, и сердце Парвати сжалось. Она надеялась, что Шива проявит сострадание и не позволит, чтобы Сугрива и его воины погибли. Сколько раз он останавливал её, готовую броситься на помощь и Сите, и Раме: «Это лила Нараяны, Парвати. Тебе бы понравилось, если бы он вмешался в твою лилу и стал всё устраивать по своему разумению?»

Молоко наконец-то согрелось. Парвати отпила маленький глоток, чтобы убедиться — оно нужной температуры — и поспешила к камню, где восседал Шива. Пока он пил, она гладила кончиками пальцев синеву между ключицами, ощущая, как он постепенно расслабляется. Еле слышный выдох подсказал, что к Камадхену она ходила не зря.

— Ты ведь поможешь бедным ванарам?

Вместо ответа Шива поднял правую руку в благословляющем жесте.

Горетобер, день шестой: фобия/патологический страх

— Мата, мата, дэврадж…

Нанди размахивал руками и запинался от волнения. Значит, стряслось что-то серьёзное.

Парвати вздохнула, отложила в сторону гирлянду (обидно — доплести оставалось совсем немного, чтобы лотосов получилось ровно тысяча и восемь) и сосредоточилась.

Да, дело, судя по всему, и впрямь было серьёзное. И весьма срочное: Индра и дэвы пришли на Кайлаш просить Шиву о помощи, не поклонившись прежде Брахме и Вишну, чтобы те выступили в роли посредников. Обычно обращаться к Махадеву напрямую они опасались. Парвати их не винила.

Вряд ли кто-нибудь из них сумел бы забыть, как Шива, разгневанный тем, что Камадев осмелился выпустить цветочную стелу ему в грудь и тем самым нарушил его садхану, открыл третий глаз и испепелил несчастного. Произошло это за какие-то секунды. Дэвы были в ужасе. Парвати и сама тогда сильно испугалась. Опрометью бросилась домой, молчала на встревоженные расспросы матушки и отца и глотала горючие слёзы. Успокоиться удалось лишь под утро.

Так что да, Парвати понимала, почему дэвы трепетали перед Шивой. Как и то, что будить его предстояло ей. Ну почему Индра не отправился сначала на Вайнкунтху? Тогда Вишну взял бы эту обязанность на себя.

Гнева Махадева Парвати не боялась. Пожалуй, она была единственной во всех трёх мирах, кому он не смог бы причинить вреда даже случайно.

Иной страх мучил её. Она знала — он нелогичен и не обоснован: когда она звала Шиву, он неизменно отвечал на её зов. Из кальпы в кальпу, из юги в югу. Вера, что Шива откликнется и явится ей, помогла Парвати выдержать долгие годы аскезы. Сомнениям не было места в её душе, и всё же время от времени проскальзывала предательская мысль: что, если в этот раз Шива не отзовётся? Что, если у Парвати не выйдет до него достучаться, и он останется сидеть безучастной статуей, решив не возвращаться из глубин собственного разума? Что, если он сделает сознательный выбор — не слышать её?

— Я — жена Шанкары. Конечно, он меня услышит, — старалась убедить себя Парвати, но получалось плохо.

Она помедлила перед входом в пещеру, оттягивая момент, когда сердце потяжелеет в груди и дрожь поселится в голосе и руках.

Каждый шаг давался с трудом, колени подгибались.

Парвати остановилась рядом с камнем, на котором замер Шива. Во рту и горле было мучительно сухо.

— Парвати, — выдохнул Шива, не открывая глаз, и протянул ей ладонь.

Горетобер, день седьмой: дополнительные части тела

1

арджуна в ужасе и шоке

чтобы на битву вдохновить

ему его возничий кришна

решил свой паспорт показать

2

без счёта там и рук и ликов

три мира в горле и звук ом

довольно закричал арджуна

готов я в битву хоть сейчас

3

у брахмы воспалилось эго

всё дело в пятой голове

пришёл с трезубцем доктор шива

и пятую главу отсёк

4

у вишну палица и лотос

сударшана и моря рог

ещё бы две руки добавить

чтоб было чем лакшми обнять

5

был бхринги джи не очень умный

поклон парвати пожалел

богиня очень рассердилась

у бхринги стало три ноги

6

страшна во гневе махакали

три глаза и двенадцать рук

взмолились дэвы шанто шанто

ганешу шива воскресит

7

десять корон пожалуй слишком

сказал своей семье ланкеш

девять голов себе срубил он

в дар махадеву преподнёс

8

тысячеоким звали индру

все дэвы бхакты мудрецы

они забыли поначалу

то были вовсе не глаза

Горетобер, день восьмой: рана от стрелы Канон: Махабхарата (Лесная книга, главы 39 — 41 «Сказание о Кирате»)

Лицо Шивы оставалось спокойным, даже отрешённым, лишь лёгкое напряжение мышц выдавало, что в его разуме возникло какое-то желание, и теперь он размышлял, избавиться от него или поддаться разнообразия ради: из этого могла выйти интересная лила.

Парвати приблизилась, неслышно ступая, принялась разминать ему шею. Шива не вздрогнул — застать его врасплох у неё ещё ни разу не получилось. А прятаться от него и вовсе было бессмысленной затеей.

— Почему ты просто не сделаешь вид, что не знаешь, где я? — возмущалась она.

— Зачем? — недоумевал Шива. — Если я всегда тебя вижу и слышу…

Парвати вздыхала и за играми в прятки бежала к подругам. Танцевать же она предпочитала с мужем. Недаром его прозвали Натараджей — господином танца. Чтобы не причинить разрушений, Шива выбирал окраину трёх миров, где не обитали живые существа, либо те места, где ожидался камнепад или сход лавины, и полностью отдавался неистовой пляске.

Парвати часто присоединялась к нему: предчувствие танца зарождалось в области сердца, и воздух вибрировал в предвкушении.

Сейчас она ощущала иное — как бездействие стремилось превратиться в действие: Шиве хотелось размяться, показать свою удаль и не сдерживать мощи, опасаясь покалечить противника. Парвати предложила бы ему поединок — в образе свирепой воительницы Кали — но она знала: Шива откажется. Он научил бы её новым приёмам; сражение же с собственной женой в его представлении выглядело адхармой. Он и спорить-то с ней не любил — разве что это требовалось для блага вселенной. Парвати был известен единственный воин, обладавший не только нужными умениями, но и располагающий временем.

— Сын Панду Арджуна ищет твоей милости, — как бы между прочим заметила она. — Несколько месяцев он питается одним воздухом, стоя без всякой опоры на кончиках пальцев ног, воздев к небу руки и бесконечно вознося тебе хвалу. Поединок достойно завершит его тапасью. Так мне кажется, о Шанкара!

— Я тоже думаю так, прекрасная умом и телом, — улыбнулся Шива.

— Чего же ты ждёшь?

— Мудрецов, — последовал краткий ответ.

Парвати сокрушённо покачала головой. Правила этикета, чтоб их асуры в Паталу унесли. Невместно богу богов по собственной прихоти являться подвижнику и предлагать померяться силой ради взаимного удовольствия. Сам по себе этикет Шиву ничуть не заботил. Однако в будущем деяния Пандавов станут частью великого сказания, поэтому следовало соблюдать хотя бы минимальные приличия.

— Что-то сии учёные мужи не торопятся, — буркнула Парвати. — А пора бы: от аскезы Арджуны уже стороны света дымятся.

— Они скоро придут, — успокоил её Шива. — И пусть наша гора, несомненно, совершенна во всех отношениях, всё же она не может похвастаться пологими склонами…

Когда запыхавшиеся мудрецы наконец припали к его стопам с громкими мольбами:

— Жар подвижничества сына Панду жжёт нас; спаси, воспрепятствуй ему, о Владыка богов! — Шива и Парвати с облегчением переглянулись.

— Успокойтесь, почтенные, Арджуна не задумал ничего дурного. Ныне я исполню всё, чего он добивается, а вы возвращайтесь в свои обители, — и, облачившись в одежды, подобающие киратам — охотникам, — Шива и Парвати исчезли.

~*~

Когда они появились в лесу, где Арджуна совершал свой аскетический подвиг, замолкли птицы и реки остановили свой бег. Рассудив, что Шива не горит желанием оповещать всех о своей божественной природе прямо сейчас, и прежде чем на них пролился цветочный дождь, Парвати взмахнула рукой. И снова раздался птичий гомон, звон ручьёв и шелест ветвей.

Из-за дерева внезапно выскочил вепрь и бросился к Арджуне. Тот ловко увернулся от его острых зубов, схватил лежавший у ног лук, натянул тетиву:

— Ты напал первым и будешь убит, дикий зверь!

В руках Шивы также материализовался лук.

— Эй, охотник! — окликнул его Арджуна. — Первым приметил я этого вепря!

Шива молча усмехнулся. Пущенные ими обоими стрелы одновременно пронзили могучего зверя. Рухнув на землю (стрела Арджуны торчала у него изо рта, а стрела Шивы — из левого бока) вепрь принял истинный облик — асура Муки.

Не опуская лука, Арджуна воскликнул, обращаясь к Шиве:

— Кто ты такой? Зачем поразил мою добычу, нарушив законы охоты? Если ты хотел меня оскорбить, житель гор, ты за это заплатишь!

— Я прежде тебя выбрал сего зверя своей добычей, мой же выстрел и разлучил его с жизнью, — произнёс Шива. — Но если желаешь со мною сразиться, изволь: буду метать в тебя стрелы, а ты отвечай мне, насколько хватит сил.

— Не улыбайся, охотник. Запас моих стрел бесконечен, а лук мой Гандива славен во всех трёх мирах тем, что бьёт без промаха!

Парвати сознавала, что никакое оружие не способно навредить Шиве, если он сам того не позволит, и всё равно вздрогнула, когда на него обрушился ливень из стрел. Они растворялись, едва коснувшись бледной как камфара кожи, а Шива стоял с ликующим видом, словно на него сыпались лепестки, а не стрелы.

Вскоре Арджуна с изумлением обнаружил, что — небывалое дело! — запас их иссяк. Тогда он ударил Шиву луком, и Гандива исчез. Брошенные в «охотника» камни и вырванные с корнем деревья скользили по телу вниз, как скользит шёлк. Охваченный гневом, явно не в состоянии ясно мыслить, Арджуна выхватил меч.

Грех был смеяться, но Парвати не сдержалась, когда, опустившись на голову Шивы, меч, рассекающий горные породы, сломался пополам. От ярости изо рта Арджуны повалил дым. Сошлись врукопашную. Шива сдавил Арджуну в медвежьем объятии так, что тот пал без чувств на землю.

— Муж мой, — мягко сказала Парвати, — по-моему, ты перестарался.

Шива склонился над поверженным героем, приподнял ему веки и прислушался к дыханию.

— Его кости не сломаны. Он скоро очнётся. А пока я дарую ему божественное зрение, чтобы он смог узнать меня.

И правда, через несколько мгновений Арджуна открыл глаза. Взглянул на Шиву и молитвенно сложил ладони:

— Прости меня, Махадев! С желанием увидеть тебя пришёл я в этот лес и схватку затеял по незнанию, у меня не было намерения оскорбить тебя ни словом, ни помыслом…

Шива с улыбкой поднял его на ноги:

— Битва с тобой доставила мне великую радость. За меч свой, стрелы и лук не беспокойся! Твои колчаны, как им и должно, неиссякаемы, меч и лук целы. Это была моя майя. Доблестный воин, я доволен тобой. Проси, чего хочешь.

— Махадев, если ты действительно мною доволен, даруй мне своё оружие, которым ты уничтожил Трипуру. Да сражусь я им с Бхишмой, Дроной и сыном возницы, всегда язвительным в речах.

Шива посерьёзнел. На его ладони возникла тонкая светящаяся стрела. Пашупата.

— Нет предела могуществу этого оружия. Нельзя бездумно применять его против смертных и тех, кто слабее тебя — тогда оно сожжёт всю вселенную. Направлять его можно мыслью, взглядом или выпустить из лука, как обычную стрелу. Поклянись, что не применишь его без крайней необходимости.

— Клянусь.

~*~

И Шива научил Арджуну необходимым мантрам и заклинаниям.

— Я и моя супруга возвращаемся на Кайлаш. К тебе же придут остальные боги, чтобы даровать своё оружие, выполняя обещание, данное дэвраджем Индрой, — сказал он на прощание. — А пока ты ждёшь встречи с ними, верни на место деревья, которые ты вырвал с корнем — этот лес много значит для отшельников. Не хотелось бы, что он стал пустыней.

Горетобер, день десятый: шрамы Канон:сериал «Бог богов Махадев»

Стоит им пожелать, боги способны принять любое обличие одной силой мысли. Оттого тела их совершенны, и поэты, сказители и мудрецы сравнивают их ступни, руки и глаза с цветком лотоса — символом красоты. Любой след, будь то шрам от битвы, или особый завиток волос на груди, как у Вишну, проявляется только их волей и становится самым драгоценным украшением.

Украшения Сати из золота и серебра. Ей кланяются и называют матушкой, но богиней она себя не чувствует. И, если честно, немного завидует Вишну. Завиток на его груди — знак, что его жена и возлюбленная Лакшми, богиня счастья и процветания, всегда в его сердце. Сати трогает абсолютно чистое предплечье и закусывает губы.

Когда-то там был шрам — три параллельных линии. Они отпечатались на коже, когда Шива схватил её, чтобы задвинуть себе за спину. Жест не был собственническим — он просто защищал её, и больно тоже не было. Сати и обнаружила-то отпечаток не сразу, а лишь тогда, когда вернулась домой и начала готовиться ко сну.

Линии выглядели так, словно их нанесли пеплом, но не смывались водой и не оттирались тканью. Сати тщательно следила за тем, чтобы никто их не увидел, особенно отец с матерью: ей не хотелось скандала, одного «покаяния» — поста и приказа написать имя Вишну на тысяче лотосовых лепестков — ей хватило с лихвой, учитывая, что на лепестках непостижимым образом оказалось имя Шивы, и отец вновь разгневался. Но она всегда чувствовала эти линии, а оставаясь в одиночестве, тихонько гладила их и улыбалась.

Шива сколько угодно мог твердить, что к ней равнодушен и они никогда не будут вместе. Линии говорили другое, ведь они появились по его воле и означали: не только Сати принадлежала Шиве, но и он, хоть самую чуточку, принадлежал ей.

Когда про линии узнал отец, случился грандиозный скандал. В отчаянии она уже поднесла к предплечью факел, чтобы сменить их на шрам от ожога. Но внезапный ливень смыл прежде несмываемые линии, словно они действительно были обычным рисунком из пепла.

Сати по ним скучает. Она пробует рисовать на предплечье золой, но это совсем не то.

И всё чаще в голову приходит мысль: вернёт ли Шива свой знак, если его об этом попросить?

Горетобер, день одиннадцатый: болезненная трансформация

Из пустоты, из глубины, из тьмы

Сначала звук, а после — светом — слово.

Оно сияло вспышкою сверхновой

И создавало новые миры.

Но кто поддержит их и защитит?

И кто разрушит, если нужно, после

И, вырастив огромный синий лотос,

Процесс созданья снова повторит?

И слово-свет решило разделить

Себя на части. Это было больно:

На плоть, пусть очень прочную, и кости

Сменить священный изначальный алфавит.

Приветствуйте! Создатель, Разрушитель,

Защитник: Брахма, Шива, Вишну.

День двенадцатый: монстр/превращение в монстра Канон: Шива-пурана

Джалангхар погубит себя, Шукрачарья точно это знает.

И если бы только себя. Из-за его безрассудства асуры лишатся благополучия, богатства, власти — всего того, чего они добивались так долго.

Три мира склонились перед ними, дэвы унижены и разбиты. Самудра-Океан получил обратно сокровища, отнятые у него при пахтании. Джалангхар отомстил за Раху и Кету и за украденную у асуров амриту.

И даже Вишну, защитник Вселенной, вступив с ним в бой, проникся к нему уважением:

— Брахма когда-то дал тебе благословение, и не мне суждено убить тебя, но я рад нашему сражению — это была великая битва. Проси же дар, и я не откажу тебе.

— Если ты действительно доволен мною, — ответил Джалангхар, — то послушай: твоя жена Лакшми однажды стала Океану дочерью. Я его сын, и теперь она приходится мне сестрою; и я прошу, чтобы вы оба, ты и моя любимая сестра, и ваши преданные поселились в моём городе.

Вишну не выглядел счастливым и всё же молвил:

— Да будет так.

Шукрачарья с трудом удержался от торжествующей улыбки. Умно́. Где богиня Лакшми — там процветание.

Но нет, Джалангхару показалось мало. Он возжелал Парвати. И Кайлаш.

Проклятый Нарада, подосланный Индрой. Пришёл и начал расписывать чудесные драгоценные камни, хранящиеся в обители Шивы, и как прекрасна его жена, дочь Горы. Насчёт камней божественный мудрец врал, как дышал — откуда у аскета богатства? А вот красоту Парвати, пожалуй, преуменьшил.

И Джалангхар нарушил главное правило — никогда, никогда ни словом, ни действием, ни помышлением не оскорблять Триаду богов.

Шива редко вмешивается в дела дэвов и смертных; материальные ценности его не волнуют. Но за свою Шакти он сожжёт Вселенную, и Брахма с Вишну не станут его останавливать.

Джалангхар не был чудовищем или злодеем. В войне с дэвами им двигала жажда справедливости.

Сейчас же им владеют два монстра: жадность и похоть.

Колесо запущено, и остановить его невозможно.

Горетобер, день тринадцатый: удар в спину (в прямом или переносном смысле)

— Ты нанесла мне удар в спину, Кайкейи. Подобного коварства я мог ждать от кого угодно, но не от тебя, своей любимой жены. За что ты так со мной?

«Коварство? Предательство? Любимая жена?» — хочется ей воскликнуть, но мешает ком в горле.

Права Мантхара, ой как права. Если бы царь Айодхьи на самом деле любил Кайкейи, как говорил, то он не позабыл бы об обещании, данном её отцу, настолько легко. «Род Рагху верен клятвам». Как бы не так. Дашаратха поклялся, что следующим правителем будет сын Кайкейи несмотря на то, что она второй женой вошла в его дом. Она дарила ему свою нежность, следовала за ним в битвы, спасала ему жизнь. А в итоге? Он вознамерился помазать на царство Раму, сына первой жены. Иногда Кайкейи не уверена, что Дашаратха помнит: кроме Рамы, у него есть ещё три сына. Недаром его мать Каушалья получила на ягье половину жертвенного риса. Четверть Дашаратха отдал Сумитре, третьей жене. А Кайкейи досталась жалкая восьмая часть.

Любовь, уважение, почёт. Всё это оказалось ложью. Кайкейи не собирается жалеть лжеца.

— Вы дали слово, махарадж. Два моих желания.

— Умоляю тебя, остановись. Ты всегда относилась к Раме, как к собственному сыну.

Кайкейи усмехается, горько и зло.

— Да, я любила тебя. И его. И чем вы двое отплатили мне? Поэтому слушай: я хочу, чтобы царём стал Бхарата. Мой родной сын, которого ты отослал из дворца, как ненужную вещь. И чтобы Рама ушёл в изгнание на четырнадцать лет.

— Кайкейи, Кайкейи…

— У тебя есть выбор, махарадж. Наконец сдержать обещание или сделаться клятвопреступником.

— Хорошо. Я исполню твои желания. Но отныне, до того дня, когда за мной явится Ямарадж, я не хочу видеть твоего лица или слышать твой голос.

Шатаясь, Дашаратха покидает покои Кайкейи. Мгновение спустя до неё доносится его стон: «Рама, мой Рама…»

Кайкейи отворачивается к окну, по-прежнему держа спину прямо. «Ну как, стоило оно того?» — спрашивает голос внутри её головы.

Кайкейи не удостаивает его ответом.

Горетобер, день четырнадцатый: синяки, царапины, прочие незначительные травмы. Канон: 8 песнь «Кумарасамбхавы» Калидасы

Предрассветные сумерки — странное время. Ночь прошла, однако утро наставать не торопилось; Чандра скрылся, колесница Сурьи где-то задержалась, замедлив свой бег, но непроглядная тьма уже отступила.

Одеяла сбились в комок. Парвати надеялась, что её одежда отыщется в груде покрывал на полу, и что она не превратилась в лоскуты. В горах всё-таки прохладно, и облачённой исключительно в стороны света долго не походишь. Тем не менее ей было тепло, даже жарко.

Парвати подняла руку, осторожно, чтобы не потревожить Шиву, спящего у неё на груди (хотя, скорее всего, он не спал, а дремал или лежал с закрытыми глазами), всмотрелась в запястье. Следы пальцев на нём проступили чётче и темнели браслетом из чёрных камней. Сладко ныли царапины на бедре, как бы напоминая: «Мы здесь, и ты знаешь, царевна, как ты нас получила». У Шивы на плече красовались отметины от её зубов, а царапин на спине было и вовсе не сосчитать.

Видели бы их сейчас подруги Парвати. Тем для сплетен им хватило бы надолго.

~*~

Месяц после свадьбы Шива и Парвати прожили во дворце Химавана: негоже забирать любимую дочь у родителей, не дав им проститься с нею, а ей — привыкнуть к мысли о грядущей разлуке.

Днём она бродила по саду, с грустью касалась деревьев и кустов кончиками пальцев. Джая и Виджая, верные спутницы и наперсницы, желая отвлечь Парвати от раздумий, без устали поддразнивали её и, снедаемые любопытством, просили поведать, как прошла ночная пора и жаден ли до услад её грозный супруг. Предательский румянец вспыхивал на щеках, переползал на шею; Парвати опасалась, что кожа навсегда останется ярко-алого цвета. Красный с синим сочетался, конечно, но не до такой степени. Да и причин для смущения, в общем-то, не было. Что она могла рассказать? «Дорогие подруги, в первую брачную ночь мы с мужем держались за руки, и больше ничего. Нет, это не метафора, не иносказание, призванное скрыть смысл того, что неприлично обсуждать и с посторонними, и с близкими, я говорю вам истину».

На свадебном пиру гости бросали на Шиву и Парвати многозначительные взгляды, словно предвкушая что-то с нетерпением; провожая их до дверей спальни, перемежали поздравления со скабрезными шутками. Парвати мечтала, чтобы пол разверзся у неё под ногами. А ещё лучше —под ногами шутников. Шива ничего не сказал, только выразительно посмотрел на богов, богинь и мудрецов. Этого оказалось достаточно, чтобы те спешно ретировались. Парвати засмеялась бы, но голос не повиновался, грудь сдавили невидимые верёвки.

Они с Шивой наконец остались наедине. Парвати несмело присела на край кровати, силясь унять дрожь, не имевшую ничего общего с возбуждением. Шива молча положил на покрывало руку, ладонью вверх. Парвати ухватилась за неё, как за спасительную соломинку. Она слушала спокойное, размеренное дыхание мужа и невольно начала дышать в том же ритме. Вскоре её глаза сами собой закрылись, и она погрузилась в сон.

Проснулась Парвати уже утром, закутанная в одеяло. Шива сидел рядом с кроватью. И по-прежнему держал её за руку.

~*~

Парвати сознавала, в чём заключался её долг как жены. К тому же, до свадьбы матушка позвала её для беседы, чтобы лишний раз убедиться в этом. Она много раз слышала историю дочери Дакши и про разгром его жертвоприношения. «Ты — воплощение Сати, — объяснил мудрец Нарада. — Мы очень долго ждали твоего возвращения, дэви. Так пусть скорее сбудется обещание».

Проблема заключалась в том, что Парвати не чувствовала себя чьим-то воплощением. Свою прошлую жизнь она не помнила (смутные образы и ощущения не в счёт), а выспрашивать подробности не решалась. Особенно у Шивы, хотя именно он был тем, кто знал Сати настоящую. Но, когда любишь, не станешь причинять возлюбленному боль, бередя старые раны.

В океане чужих ожиданий и волнений Шива казался островом нерушимого спокойствия. Он ничего не требовал и ни о чём не просил, приносил Парвати фрукты, звал на прогулки и по-своему пытался её растормошить, с помощью историй и маленьких чудес — на его ладони вдруг возникали прекрасные цветы, которыми он украшал её косы.

Парвати охватывало нестерпимое желание дотронуться до него и убежать на край света, и чтобы Шива отвёл взгляд и в то же время никогда не переставал на неё смотреть.

Она не понимала. Ни своих желаний, ни страхов. Что раздражало до зубовного скрежета. «Я его не боюсь. Он нежен и терпелив со мною, и дело не в том, что он мне не нравится. Пожалуй, наоборот — он мне нравится сверх всякой меры».

К концу второй недели ночь они проводили в одной постели — правда, на расстоянии вытянутой руки. Иногда, спросонок, забывшись, Парвати подбиралась ближе, прижималась к тёплому боку. Шива застывал изваянием, продолжал дышать ровно и тихо, пока Парвати робко гладила его по плечу.

Неизвестно, сколько бы это тянулось — Парвати подозревала, что бесконечно. И что первый шаг в любом случае пришлось бы сделать ей. Но на исходе третьей недели собственная стеснительность встала ей поперёк горла. Шива был её мужем, она — его законной женой, и они оба имели право… на что конкретно, воображение подсказывать отказывалось, но это и не было важно. Просто однажды вечером, когда они готовились ко сну, Парвати решительно шагнула к Шиве и коснулась его губ своими — неловко, неумело, слишком быстро.

А потом она как-то незаметно очутилась у Шивы на коленях.

Второй поцелуй вышел долгим, чувственным, головокружительным.

Из спальни они выбрались лишь к следующему вечеру. Да и то потому, что у них закончились фрукты, а Парвати захотелось лепёшек, чтобы с пылу с жару, и масла побольше.

~*~

Дворец она покидала почти с лёгким сердцем. Там было много глаз и ушей. Прощаясь с отцом и матушкой, Парвати не удержалась от слёз, но ласковые пальцы осушили их, и горбатый бык понёс её и Шиву навстречу приключениям.

— Я всегда мечтала посмотреть мир.

— И ты его увидишь.

Единственное, что огорчало — Шива обращался с ней, как с чем-то беспредельно хрупким. Парвати мысленно фыркала. Она отшельницей провела в лесу три тысячи лет. Никто не верил, что она выдержит суровую аскезу. Она выдержала. И доказала, что её место рядом с богом богов. А теперь она хотела ощутить его мощь — тщательно сдерживаемую, завораживающую, бурлящую где-то глубоко внутри.

Мудрецы говорили (не при ней, так, шептались по углам, но сплетничать любили не только Джая с Виджаей), что она — Шакти Шивы и поэтому единственная, кто может принять его во всей полноте, та, кому он не сумеет случайно навредить, не рассчитав силу.

Но как заставить Шиву... не потерять контроль, нет, а всего лишь на мгновение отпустить себя?

Шестнадцать способов соблазнения не годились — Парвати не была уверена, что владеет ими на должном уровне и что Шиву они подействуют. Танцы? Опять же, реакцию Шивы она предсказать не бралась. С равным успехом он мог отнестись к её танцу равнодушно, удивиться, зачем ей это понадобилось, или присоединиться к ней в неистовой пляске. Последнее было бы восхитительно, но…

Парвати вздохнула. Оставался самый простой и одновременно самый сложный способ: высказать желание вслух.

Вечерние сумерки Шива посвящал медитации.

Парвати дождалась, когда он поднимется на вершину, и отправилась за водой, глиной и цветами. Преданные обращаются к богам с просьбами через посредника-мурти. И если смущаешься попросить о сокровенном, глядя в глаза, то поможет собственноручно слепленный лингам. Заодно можно спросить и про танец. Почему бы и нет?

~*~

Парвати вновь посмотрела на украшавшие запястье синяки. Да. Результат… превзошёл ожидания. Она обвела пальцем отметины на плече Шивы.

— М-м? — пробормотал тот, приподняв голову. Взгляд у него был подозрительно ясный для того, кто вроде бы только что спал.

— Солнце скоро появится на небосводе. Кое-кто обещал мне танец.

— Я всегда выполняю свои обещания. — Шива коснулся губами запястий Парвати (синяки исчезли) и потянул её за собой, видимо, решив, что одежда — лишний элемент и напрасная трата времени.

«Стороны света, так стороны света», — подумала Парвати и улыбнулась.

Горетобер, день шестнадцатый: одержимость или заражение иной сущностью

Царь Нишадхи — заядлый игрок. Это не тайна. История о том, как он проиграл своё царство, золото, украшения и даже одежду, превратилась в легенду, которая известна всем — от полевых трав до богов.

Многие не отказались бы испытать свою удачу, вызвав его на поединок и поставив на кон всё, включая свободу. Увы. Оказавшись во дворце, гости с удивлением узнают: после того, как Нала вернул проигранное, он не берёт в руки костей.

О, он хочет: Дамаянти ясно видит, как его пальцы подрагивают от желания ощутить в ладони знакомую тяжесть. Нала стремится вновь почувствовать азарт и как кровь убыстряет свой бег. Дар Ритупарны при нём, сейчас он не потерпит поражения. Всё же Нала не смеет и заикнуться об этом.

В ночь после их торжественного возвращения в Нишадху Дамаянти сказала:

— Царь, ты — моя жизнь. Но если ты хотя бы пальцем прикоснёшься к костям, я оставлю тебя, как ты оставил меня в том лесу.

Нала просил прощения, заливаясь слезами раскаяния. Говорил про злого духа Кали, овладевшего им.

Кали не позволил ему остановиться, Кали заставлял повышать ставки в игре с Пушкарой, Кали сделал его слепым и глухим к мольбам народа и Дамаянти. Кали терзал его видениями в лесу, постепенно лишая рассудка. Именно поэтому Нала ушёл, бросив спящую Дамаянти на произвол судьбы.

Дамаянти простила. Простила же?

Нала клянётся, что больше не одержим. Огонь и змеиный яд вытравили Кали из его тела и души. Они в безопасности.

Дамаянти помнит, как она бежала к конюшням с детьми, надеясь, что успеет отправить их к деду в Видарбху до того, как Нала проиграет лошадей. Помнит лицо мужа с заострившимися, искажёнными от муки и наслаждения чертами, когда он бросал кости. Помнит, как проснулась в одиночестве, и в её сари не хватало полотна — Нала отрезал часть, чтобы прикрыть наготу. Ведь собственного платья он лишился.

Нет никакого Кали, с горечью думает Дамаянти. Нет и никогда не было.

Пристрастие к азартным играм тоже можно назвать одержимостью.

И Дамаянти позаботится, чтобы Нала помнил, к чему ведёт потакание порокам и слабостям.

Горетобер, день семнадцатый: погребение заживо

— У нас катастрофа.

Лакшми не стала утруждать себя приветственными гимнами.

Шиве они нравились, конечно, но ярым приверженцем этикета он никогда не был. Парвати же не отличалась терпением и предпочитала, чтобы гости переходили непосредственно к делу и не тянули тигра за хвост. А гимн можно спеть потом, когда очередная проблема будет решена и три мира окажутся в безопасности.

Когда Лакшми возникла из воздуха перед хозяевами Кайлаша, они играли в кости. И повернулись к ней с пугающей синхронностью. Удивления на их лицах не наблюдалось. И раз Лакшми удалось появиться на горе силой мысли, значит, проход был открыт и её ждали.

— Что-то случилось? — спросила Парвати. — Где мой брат?

— Твой брат, а мой муж в Патале. — Лакшми сжала кулаки. — И я намерена вытащить его оттуда.

— Когда ты его увидишь, передай ему, что я согласен. Однако затея рискованная. Истинного защитника Вселенной никто заменить не может.

Голос Шивы звучал спокойно, почти расслабленно, и Лакшми выдохнула. Если уж Шива не понёсся выручать своего арадхью с трезубцем наперевес, он точно знал, что план Лакшми сработает и его вмешательство не требуется. «Ещё бы он удосужился прояснить смысл своего послания…», — подумала она.

— Что ты имеешь в виду, Шанкара? — Парвати озвучила мучивший их обеих вопрос.

— Я расскажу позже. У нас партия незаконченная, — произнёс Шива с невинной, едва заметной улыбкой, намекающей, что разъяснений они не дождутся.

Лакшми подавила разочарованный вздох. Когда-то давно она заметила, что разговоры Нараяны и Шивы похожи на фрагменты текста, остальные части которого безвозвратно утрачены, и Нараяна поведал, что они живут за пределами времени. «Для нас прошлое, настоящее или будущее выглядят иначе, чем для богов и людей. Мы воспринимаем их как единое целое, поэтому иногда бывает сложно их разграничить». По крайней мере, это объясняло, почему Шива не сразу отвечал на вопросы — видимо, оценивал, что и кому можно сказать, не нарушая целостности пространственно-временного континуума. Никому не хотелось, чтобы Вселенная схлопнулась, как лотос на закате. Творить миры заново — работа не из лёгких.

Лакшми перевела взгляд на игровое поле. О, а Парвати-то выигрывала! И кто-то явно надеялся выправить положение. Она усмехнулась, а затем выпрямилась и сделала глубокий вдох, стараясь сосредоточиться на одной мысли, одном направлении.

— Приходите на обед! — крикнула Парвати ей вслед.

Горный пейзаж сменился темнотой, слабо разбавленной светом масляных ламп. Лакшми не сомневалась, что ей удастся проникнуть в Паталу: Нараяна был там, а она поклялась, что всегда будет рядом — в любых обстоятельствах. Клятва сыграла роль проводника и притянула её туда, куда она жаждала попасть.

…Бали, царь асуров, сознавал, кто стоял перед ним, когда подставлял голову для третьего шага Нараяны, призванного вернуть Вселенную людям и богам. Понимал, что провалится в подземный мир и останется в нём навсегда, и принял свою судьбу. Его пребывание в Патале мало отличалось от погребения заживо, хоть здесь и было больше пространства. Лакшми не винила Бали за желание принести свет в царство мрака: Нараяна являлся воплощением света. И он не мог оставить без ответа последнюю искреннюю мольбу того, кто сдержал своё слово.

~*~

У Лакшми получилось. Бали согласился стать её братом.

— Брат, теперь я молю — избавь свою сестру от несчастья, дозволь её мужу вернуться с нею в Вайкунтху!

Бали замер. Нараяна сделался задумчив. «Дар, — Лакшми ощутила, как слёзы подступили к глазам, — не подобает лишать дара того, кто не заслужил такого наказания. Как же нам поступить?»

— Я подчинюсь твоему решению, прабху, — прогудел Бали.

Нараяна молчал, продолжая о чём-то напряжённо размышлять. Лакшми вспомнились слова Шивы:

— Муж мой, Махадев просил передать: он согласен. Что бы это ни означало.

Нараяна наконец улыбнулся:

— Ныне я возвращаюсь к себе обитель; но слушай, Бали, царь асуров, каждый год буду я возвращаться в Паталу и проводить четыре месяца здесь; заботы же о благополучии мира лягут на плечи Шамбху. Вот моё решение.

И Бали склонился в благодарном поклоне.

Горетобер, день девятнадцатый: растение прорастает сквозь тело

Красотой ты была подобна цветку,

Но слова твои жгли как крапива.

И достался тебе, Кандали, на беду

Муж такой же как ты, сварливый.

Уступить не сумел бы никто из вас:

В споре каждый хотел победы.

Пусть ночами вами владела страсть,

Днём не помнили вы об этом.

Примиренья и ссоры, замкнутый круг.

И однажды в приступе гнева

Сорвалось у мужа проклятье с уст,

Как гроза, над тобой прогремело.

Потянулись из тела побеги-ростки…

Твои ноги стали корнями.

Превращение в дерево остановить

Не смогла бы даже Триада.

Зря о чуде молил их твой муж-мудрец,

Лишь шуршали зелёные листья —

У тебя и твоих собратьев-дерев,

Которым ты подарила имя…

Горетобер, день двадцатый: купаться в крови Канон: «Махабхарата»

Костры. Их много — слишком много.

Дрова сухие. Они занимаются мгновенно, и пламя устремляется к небу; воздух пропах дымом, маслом и чем-то ещё, о чём Драупади думать не хочет.

Странное оцепенение владеет ею. Ей бы плакать, изливать криком свою скорбь, но слёз нет, как и голоса. Если она заговорит, раздастся хриплое воронье карканье.

Её траурные одежды чисты, волосы отмыты до скрипа. Драупади до сих пор кажется, что они пропитаны кровью; на языке — привкус горечи и соли.

Земля под её ногами не высохнет ещё очень долго — столько её пролилось, этой крови. Почему же так легко загорелись костры? Будто ждали, когда с ним поднесут факелы.

Враги Драупади мертвы. Дурьодхана умирал долго и страшно. Жизнь покидала его то по капле, то быстрым ручьём. При мысли о нём Драупади не ощущает ничего — ни торжества, ни сочувствия, словно душа её окаменела.

Она встрепенулась лишь раз, когда услышала проклятие царицы Гандхари. С тревогой взглянула на Кришну.

— Не беспокойся, сакхи, — мягко сказал тот. — Всё так, как должно быть.

Драупади не нравятся его слова. Они подразумевают, что случившееся было предрешено, что они всего лишь играли свои роли. И она родилась в огне жертвоприношения, чтобы в итоге отдать ему самое ценное — своих детей.

Слёз по-прежнему нет.

Возможно, отсутствие эмоций — это облегчение от того, что игра богов наконец-то закончилась.

Династия Куру будет продолжена. Кришна об этом позаботился. Его прощальный подарок.

Драупади свободна. Ей больше нечем жертвовать и нечего просить.

Пожалуй, завтра она заплетёт волосы. И даже если ей не удастся избавиться от морока…

На смуглой коже пятен крови всё равно не видно.

Горетобер, день двадцать первый: паралич

Укрыться от дождя, закрыть глаза,

Побыть в тени — вдали от жара Сурьи,

Набрать воды и полевых цветов нарвать…

Но у тебя — увы — другая участь.

Нейдут мольбы-молитвы с языка:

Ты камень у дороги неподвижный

И можешь лишь освобожденья ждать,

Когда тебя коснутся стопы Вишну.

Бездушным камень называют зря.

Всё чувствовать — вот часть твоей расплаты.

Бегут столетья, ты лежишь без сна,

Один вопрос готов свести с ума:

«Скажите, люди, в чём я виновата?»

Ведь даже на богах есть тень греха.

Горетобер, день двадцать второй: ожоги Канон: Шива-пурана

Брахма улыбался. Мысленно. Ему не хотелось, чтобы улыбку заметила Сарасвати.

«Муж, у тебя такое выражение лица, словно ты что-то задумал. Рассказывай немедленно».

Не то чтобы она не умела хранить секреты, но соблазн поделиться знаниями — например, с Лакшми —мог оказаться слишком велик. Кроме того, Брахма ничего не сделал. По большому-то счёту. Всего лишь отправил своего сына Нараду к царевне Парвати с наказом поделиться мудростью. Объяснить, что такое истинная преданность и настоящая аскеза.

Шива терпелив и торопиться не любит. И подождать вечность, пока Парвати сама догадается, зачем аскетический подвиг нужен прежде всего ей самой (человеческое тело плохо приспособлено для божественных сил), ему нетрудно. А вот дэвы терпением не отличаются. И к кому они будут бегать с требованиями ускорить свадьбу Шивы и дочери Горы? Уж, конечно, не к Махадеву. Его они боятся. Он же Рудра — яростный. Брахма — творец, его дело созидать, а не разрушать, и у него целых четыре головы. Значит, он непременно что-нибудь придумает.

А Брахме так хотелось послушать игру Сарасвати на вине и почитать Веды, и чтобы никто не отвлекал его от этого приятного занятия хотя бы месяц (по человеческому летоисчислению).

Нарада звание божественного мудреца оправдал и отца не подвёл. Услышав, что её преданность Шиве подвергают сомнению, Парвати возмутилась до глубины души и вознамерилась доказать: самая суровая аскеза ей по плечу. Нараде и объяснять ничего не понадобилось. Царь Химаван и царица Мена попытались остановить дочь, но Парвати девушка упрямая. Потребовала их благословения, не попросила, именно потребовала, и отправилась в лес. Единственное, на что удалось её уговорить — чтобы она взяла с собой двух верных подруг.

Брахму восхищала сила духа и решительность Парвати. Она не пожертвует собой, сгорев в йогическом огне, скорее сожжёт им всех, кто посмеет говорить дурно о ней или её супруге.

Кстати, об огне. Когда аскет отдаётся подвижничеству всем своим существом, от него начинает исходить нестерпимый жар, который затем распространяется по всем трём мирам.

Тут Брахма мысленно вздохнул. Кажется, стоило ожидать нового визита дэвов.

И он не ошибся.

— Творец, жар аскезы дочери Горы жжёт нас. Спаси, о милосердный!

Да уж. Парвати отнеслась к задаче серьёзно. Её духовный пыл оставил ожоги на телах богов — кожа вздулась и покраснела даже у Агни, повелителя пламени.

Брахма сделал вид, что задумался.

— Вишну — хранитель и защитник Вселенной. Отправимся к нему немедля, он нам поможет.

Разумеется, поможет. Предложит всем вместе пойти на Кайлаш.

Эх, давно они не собирались втроём. Не вели неспешных философских бесед.

Теперь у них появился законный повод. И никто не осмелится упрекнуть их в бездействии.

Всё на благо мира.

Горетобер, день двадцать четвёртый: воскрешение Канон: Шива-пурана

— Персики, купите персики!

— Манго, спелые, недорого!

— Свежая рыба!

На рынке было шумно. Люди толкались у прилавков, отчаянно торговались, надеясь выгадать несколько монет, кто-то играл на флейте, кто-то пел, немилосердно фальшивя, зато искренне, от всего сердца; девушка танцевала с закрытыми глазами, не заботясь, что подол её юбки испачкала грязь. Дождь лил всю ночь и всё утро, земля ещё не успела высохнуть.

Рати шла осторожно, боясь поскользнуться на мокрой глине и выронить мешок, который она прижимала к груди, словно ребёнка. Толпа обтекала её, чужие руки не касались ни скорбных белых одежд, ни мешка, словно они знали, что находилось внутри. Рати усмехнулась. Возможно, знали. Слухи разлетаются быстрее ветра, а тот вор испугался чуть ли не до заикания. Во всяком случае, бежал он… Как говорится, аж пятки сверкали.

Тогда Рати только появилась в городе и поселилась в заброшенной хижине на отшибе. Одинокая женщина, потерявшая мужа, некому вступиться, некому защитить — грех не ограбить такую. Вор — высокий, грузный мужчина с платком, закрывающим нижнюю часть лица, — был разочарован, не обнаружив денег, ценных вещей или хотя бы еды. Размахивая ножом, он двинулся к Рати, и тут его взгляд упал на мешок.

— Показывай, — потребовал он, — пока я тебе горло не перерезал.

Дрожащими пальцами Рати распутала завязки. И вор отпрянул в ужасе при виде серой пыли с фрагментами костей.

— Что это?

— Мой муж, — кратко ответила Рати. Мужчина с ножом не приходился ей ни отцом, ни братом, он не имел права на повесть о её любви и её печали. К тому же, после её слов он выскочил из хижины, будто за ним гналась тысяча ракшасов.

Рати завязала мешок, погладила грубую ткань.

«О Камадев, зачем ты оставил меня? Ты решил, твои стрелы поразят самого Махешану, и, ослеплённый гордыней, радостно бросился выполнять поручение Индры. Твоя самонадеянность тебя погубила. Не дрогнул Махешана, не подействовали цветочные стрелы, ибо смутить покой аскета невозможно, пока он сам того не дозволит. Неужели ты позабыл, что мешать подвижничеству — великий грех? И был за проступок наказан— открыл Махешана свой третий глаз, и его гнев сжёг тебя. А я наказана вместе с тобою — не знать мне ни покоя, ни счастья, пока ты ко мне не вернёшься».

~*~

Кама обратился в пепел мгновенно. Рати надеялась, что ему не было больно. Дэвы приказали ей собрать этот пепел и обратились к Шиве:

— Послушай нас, о великий! В действиях Камы не скрывалось корысти. Это мы приказали ему выпустить стрелу, чтобы пробудить тебя, — злобный асур Тарака причиняет нам невыносимые муки, и лишь твой сын способен освободить нас от них. Сжалься над нами, смилуйся над безвинной Рати — её страдания и нас заставляют страдать непомерно.

Рати не поднимала глаз и не видела лица Шивы, но голос его, наполненный сожалением, звучал непривычно мягко:

— Пламя моего гнева необратимо. Камадев сейчас дух; он получит телесную форму, когда Вишну сойдёт на землю в образе Кришны и возьмёт в жёны Рукмини. Их сын Прадьюмна станет воплощением Камы. Ему суждено убить асура Шамбару. Когда сбудется это, Рати вновь обретёт своего супруга.

И Рати, продолжая заливаться слезами, отправилась в город, указанный Шивой, — ждать исполнения пророчества.

Утром она сидела на берегу океана, днём бродила по улицам, пока не начинали ныть ноги: если она и могла уснуть, то от усталости. Солёный ветер иссушил кожу, зной окрасил её в тёмный цвет. Дожди были благословением.

«Сколько продлится моё ожидание, Кама? Югу, две, три, четыре? Каждый миг твоего отсутствия ранит душу, и на ней уже нет живого места. Я не могу, не могу!.. О, создатель, хранитель и разрушитель, заклинаю, помогите мне, утешьте моё бедное сердце».

Солнце внезапно выглянуло из-за туч, заливая рынок ярким радостным светом. С неба посыпались лепестки, распространяя повсюду чудесное благоухание.

— Махадев женится, — в изумлении шептались люди. — Его невеста — дочь царя Гималаев. Царь намерен устроить праздник, который три мира запомнят навеки…

Рати застыла. Сильнее прижала мешок к груди. Мысль мелькнула и упорхнула напуганной бабочкой. Осмелится ли она явиться на свадьбу Махадева без приглашения — кто пригласит вдову на светлое торжество? Посмеет ли просить, чтобы он вернул ей мужа и жизнь? Шива уже проявил милосердие, поведав ей о будущем рождении Прадьюмны. Кто она, чтобы требовать большего? И пророчество никуда не денется, даже если Кама воскреснет, и им придётся снова ненадолго расстаться, чтобы сын Кришны и Рукмини мог появиться на свет.

«Не имеет значения. Я пойду к царю Химавану, — решила Рати. — Если прогонят, пусть. Я должна попытаться».

~*~

К основным ритуалам она опоздала. В одиночестве, без повозки и лошади, нелегко добраться до царского дворца, особенно если путь так далёк. Исцарапанные ноги болели, траурные одежды истрепались.

Рати не рассчитывала смешаться с многочисленными гостями: на фоне многоцветных нарядов, сияющих драгоценными камнями браслетов и ожерелий она выделялась досадным однотонным пятном, сулящим несчастья. Она судорожно сжимала мешок с пеплом Камы и не отрываясь смотрела на колесницы мудрецов и богов. Словно почувствовав её взгляд, Вишну обернулся. Потом наклонился к жене и что-то тихо сказал ей. Лакшми кивнула и тоже повернулась, чтобы найти её глазами в толпе.

Когда гости скрылись за воротами, Рати глубоко вдохнула, собираясь с силами. Тело не слушалось. К страже она подошла на негнущихся ногах. В голове сделалось пусто, она мучительно искала слова, чтобы вытолкнуть их из пересохшего горла.

Ворота приоткрылись. Двое — мужчина в одеждах царского стражника и женщина в ярком сари — уважительно поклонились ей.

— Госпожа, — произнесла женщина. — Мне приказано проводить вас к дэви Лакшми.

Рати безмолвно заторопилась за ней. Они миновали двор, затем нырнули в боковую дверь. Без провожатых она бы точно заблудилась в хитросплетениях коридоров.

— Спасибо, Сауманасья, — Лакшми буквально втянула Рати внутрь предоставленных ей покоев. — Принеси нам чего-нибудь освежающего, если не трудно. — Сауманасья исчезла с поклоном. — Лаванья, всё ли готово для купания? Тебе не помешает освежиться, сестрица.

— Я… — руки Рати вцепились в мешок, будто кто-то вознамерился его отнять.

— Мы присмотрим, чтобы с дорогим тебе прахом ничего не случилось, — пообещала Сарасвати, словно возникшая из воздуха. — Хм… Кажется, есть у меня подходящее сари. И пара браслетов.

— А у меня найдутся не только браслеты, — подхватила Лакшми.

Рати покачала головой:

— Негоже вдове наряжаться и украшать себя.

— Негоже счастливой жене надевать белые одежды, — возразила Лакшми. — Я знаю, зачем ты здесь, сестрица. Скоро мы пойдём поздравлять Махадева и Парвати. Сегодня день радости, а когда кто-то радостен, он стремится разделить эту радость с другими. — Лакшми ободряюще коснулась предплечья Рати и потянула её в сторону купальни.

Погрузиться в горячую воду было блаженством. Рати закрыла глаза. Лакшми говорила так уверенно. И надежда в сердце Рати проросла цветком париджаты.

~*~

Пожелать Шиве и Парвати счастья пришли все богини, небожительницы и жёны мудрецов. Они добродушно подшучивали над новобрачными. Парвати смущалась и алела щеками, Шива терпеливо внимал речам богинь, но Рати показалось, что он с удовольствием перенёсся бы с женой на Кайлаш, ничуть не жалея о том, что праздник продолжится без него.

— Пора, — шепнула Лакшми и подтолкнула её вперёд.

Слова в очередной раз покинули Рати. Ожерелья на её шее ощущались камнями, она ловила ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Шива молча смотрел на неё. Ему, без сомнения, были известны её чаяния и стремления, но он ждал, пока Рати выскажет их. Правдой становились лишь произнесённые речи.

— Шамбху, — выдавила Рати. К её ужасу, голос прозвучал глухо и хрипло. — Тебя называют воплощением сострадания. Ты разрушаешь грехи и уничтожаешь скорбь. Три мира ликуют, видя твою с Парвати свадьбу; одна я несчастна. Камадев был моей единственной драгоценностью. Прояви милосердие, подари и мне немного радости, потому что грех плакать в день великого праздника.

— Мы все просим тебя, — сказала Лакшми.

Парвати молитвенно сложила ладони.

Шива кивнул. Рати протянула ему пепел. Не было ни вспышек света, ни раскатов грома. Только бездонный пристальный взгляд, и перед ней появился Кама, одетый в привычные одежды и с колчаном за спиной. Рати вскрикнула. Ей хотелось сдавить Каму в объятиях, потребовать клятвы, что он больше никогда её не покинет. Кама склонился в глубоком поклоне.

Богини, окружившие Рати, улыбались. Парвати сияла. Она прислонилась к плечу Шивы, а он улыбнулся ей краешком губ.

— О Махадев! — воскликнула Рати. — Что мне сделать, чтобы отблагодарить тебя?

Шива задумался на мгновение.

— На свадьбу принято приходить с подарками, — наконец произнёс он. — На твоих ладонях осталось немного пепла. Я хочу получить его.

И он протянул руку.

Горетобер, день двадцать пятый: искажение, неестественная трансформация тела

Из тьмы на свет, к бессмертию от смерти

Веди, Господь. Будь милосерден к нам.

Мы — плод, надёжно связанный со стеблем.

Ты, нерождённый, был и есть. Всегда.

Ты принимаешь облик человека,

Чтоб наши устремления понять.

И сходишь из обители на землю,

Желая нашу веру испытать.

Но мы живём, иллюзии покорны,

И ждём, чтоб подал ты нам чёткий знак

И приоткрыл над истиной покровы,

Не замечая, что уже ты сделал так,

И сердце знает — шепчем мы невольно

С тобою рядом оказавшись: «Ом намах...»

Горетобер, день двадцать шестой: убийство/попытка убийства Каноны: Шримад Бхагаватам, Шива-пурана

Кто мнит себя воителем достойным,

Законы боя свято соблюдает:

В ночи как вор ко храму не крадётся,

Не атакует раненых и спящих.

А если кто оставил поле брани,

То не преследует усталого иль труса.

Однажды бился Шива с Джалангхаром,

Царём асуров, сыном Океана.

И видя — Махадева побеждает —

Шумбха с Нишумбхой, испугавшись, побежали.

Нахмурив грозно брови, молвил Шива:

«Мою жену посмели оскорбить вы.

Убить вас не могу — ведь вы покинули сраженье.

Но не останетесь вы, подлые, без кары.

От Парвати придёт вам воздаянье,

Вы оба от руки её умрёте».

И наложив проклятье на асуров,

Продолжил Шива битву с Джалангхаром,

Который ждал, пока закончится беседа.

Так бог и царь те правила почтили,

Что были установлены для боя.

Но позабыл коварный Ашваттхама

О том, что делать воину пристало.

Прокрался ночью в стан Пандавов, злобный,

И головы срубил сынам их спящим.

Пять юношей во цвете лет погибли,

Не вздоха не успев издать, ни стона.

Безумным смехом рассмеялся Ашваттхама,

Главами убиенных потрясая:

«Свершилась месть. И пусть мы проиграли,

Плодом победы враг не насладится!

Арджуна, Юдхиштхира, Бхимасена,

Тот Бхима, что в бесчестном поединке

Тебе бедро сломал, и выпил крови

Твоей бесценной, друг мой Дурьодхана,

Они отныне улыбаться перестанут,

И Сахадев с Накулой зарыдают,

А их жена сама в огонь вернётся!

Чтоб род прервался их, я позабочусь:

Убью я нерождённого ребёнка

Во чреве их единственной невестки,

В него пустив стрелу — оружье Брахмы!»

В бреду твердил всё это Ашваттхама,

Не зная, что злодейство не удастся

И что накликал на себя преступник

Ту участь, что намного хуже смерти…

Горетобер, день двадцать седьмой: кровопролитное сражение

1

была на поле куру битва

там из-за стрел не видно неба

травы не видно из-за крови

тел из-за слёз не разглядеть

2

мне не нужны глаза чтоб видеть

как плачут матери и жёны

как ищут бедные средь павших

своих мужей и сыновей

3

как приставляют руки ноги

и головы ко бледным торсам

пытаясь жуткие фрагменты

в картину целую собрать

4

скажи мне ты доволен кришна

промолвила гандхари горько

род кауравов ныне прерван

осиротел хастинапур

5

и не хочу я слышать речи

про дхарму и адхарму равно

пусть старший сын мой был злодеем

он всё-таки родной мой сын

6

Твои же славные герои

Его бесславно погубили

И сутки истекая кровью

Мой дурьодхана умирал

7

пандавам посылать проклятья

за их проступок я не стану

они за грех свой расплатились

лишившись разом сыновей

8

тебя же кришна проклинаю

твой род как мой прервётся скоро

пойдёт войною сын на сына

а ты погибнешь от стрелы

9

её из-за угла получишь

не в битве и не в поединке

умрёшь один без утешенья

моё проклятье таково

10

смиренно её слушал кришна

а после с состраданьем обнял

и безутешно зарыдала

гандхари на его груди

Горетобер, день двадцать восьмой: механизация тела, протезы

Ему нравилось ловить ветер и парить в воздухе, не затрачивая лишних усилий, нравилось ощущение обманчивой лёгкости, словно его тело ничего не весило. Вниз Аруна предпочитал не смотреть. Тогда легче становилось забыть о собственном уродстве: на свет он появился безногим, и радость полёта была одним из немногих доступных ему удовольствий, ведь он не мог не то, что бегать — просто ходить.

Жаль, нельзя летать бесконечно. Аруна хотел бы никогда не возвращаться домой. Его раздражали вечно виноватый взгляд матери, брезгливый — тётки и ухмылки нагов, тёткиных сыновей.

— Тебе следовало родиться земляным червяком, — смеялись они. — Только и умеешь, что ползать. Хотя и это у тебя получается с большим трудом.

Аруна огрызался, обидчики жаловались отцу, мудрецу Кашьяпе: мол, тётя Вината совсем братца распустила, не научив его элементарным правилам этикета. Отец не ругался, лишь грустно вздыхал, но потом вёл Аруну на прогулку, учил его ориентироваться по звёздам, рассказывал истории о богах и сотворении мира. Повиснув на отцовской спине, Аруна был счастлив. Почти. О, если бы Кашьяпа перестал повторять, что не стоит обращать внимания на злые речи родичей, потому что базарные склоки — удел недостойных.

— Помни: в тебе скрывается великая сила. Эта сила — большая ответственность, сынок.

«Толку с неё, — думал Аруна, — раз у меня тело калеки». Однако вслух ничего не говорил, не желая расстраивать отца и показывать, насколько не даёт ему покоя несправедливость. Почему боль преждевременного рождения выпала ему, а не его младшему брату? Белоснежная скорлупа яйца без единой трещины воспринималась как издевательство, а слова «стечение обстоятельств» и «роковая случайность» не приносили утешения.

День неумолимо клонился к закату. Аруна упрямо летел вверх, за облака: там солнце ещё дарило свет трём мирам. Он понимал, что тянет время. Но как показаться матери на глаза после того, что он натворил?

— Не улетай далеко, — попросила Вината. — Тревожно у меня на душе — вдруг что-то случится?

Наверное, в то утро смех братьев-нагов ранил особенно сильно, и Аруна взорвался:

— Я очень прошу тебя не тревожиться, мама. Из-за твоей тревоги я уже остался без ног, и мне страшно представить, чего я лишусь сейчас по твоей милости.

Вината вздрогнула, по побледневшим щекам покатились слёзы.

— Прости. Я не знала, что так выйдет. Я лишь хотела убедиться, что внутри яйца есть кто-то живой!

— Ну как, убедилась? Ненавижу тебя! Может, если ты будешь служить своей сестре и её детям как рабыня, это научит тебя терпению! — выкрикнул Аруна и устремился ввысь.

Теперь он чувствовал раскаяние и стыд. Мама любила его — нежно, отчаянно, как умеют любить только матери; и прав был отец: обстоятельства сложились не лучшим образом, вот и всё. Никто не виноват. Действительно, роковая случайность.

Аруна поднимался всё выше, не глядя по сторонам, и чудом избежал столкновения с колесницей Сурьи — громко зафыркали кони. Он едва успел отлететь в сторону практически из-под колёс.

— Мои поклоны, о светлоликий! Прошу прощения за беспокойство! — Аруна сложил ладони в молитвенном жесте и зажмурился, ожидая наказания.

— Воистину, сегодня удачный день! — неожиданно услышал он. — Я искал тебя, сын Кашьяпы.

— М-меня?! — пробормотал Аруна.

Сурья улыбнулся:

— Дело моё — освещать путь всем созданьям Творца, гнать прочь тьму и хмарь. Да отвлекают меня кони резвые. Кому бы поручить мою упряжку? Править ею — задача сложная, не всякий справится. Ты же силён и вынослив. Пойдёшь ко мне колесничим?

~*~

Не было известно Аруне: накануне его отец воззвал к трём богам, которые, по сути, одно, и они откликнулись на искренние мольбы.

— Что привело тебя к нам, о мудрец? — вопросил Брахма.

— Сердце болит у меня за моего сына, Аруну, — ответил Кашьяпа. — Сокрушаясь об увечье, не позволяющем ему передвигаться подобно остальным живым существам, он позволил гневу расцвести в своём разуме, и я не ведаю, как ему помочь. Потому нуждаюсь я в вашем совете, великие духом!

Вишну покачал головой:

— Ноги из дерева или из золота не приживутся — нет у твоего сына нужных жил, чтобы привести их в движение. Суждено ему остаться таким, каким он родился.

— Ощущает себя Аруна ненужным, неспособным приносить пользу вселенной, — изрёк Шива.— Оттого множатся в нём горе и ярость.

— Ему необходимы смысл жизни и цель, — добавил Вишну.

Брахма кивнул, соглашаясь.

И кинули боги клич: кто из дэвов примет Аруну, даст ему работу на благо трёх миров?

— Я бы взял его в свою свиту — он умён и силы в нём много, — сказал Индра, — но боюсь, мои воины начнут над ним насмехаться. Горячи они и в шутках неудержимы.

— Я приму его, — вызвался Сурья. — Чтобы управляться с моими конями, ноги не надобны, достанет и сильных рук.

~*~

Так стал Аруна возницей Солнца. Но прежде чем слился он в единое целое с чудесной колесницей, и сделалась она продолжением его тела, послушная мысли, отпустил его Сурья: попрощаться с матерью и вымолить у неё прощение за нечаянное проклятье.

Обняла Аруну Вината:

— Благословляю тебя, сынок. О проклятии не беспокойся: ведомо мне, что не со зла те слова тобою сказаны были.

— Я забрал бы проклятье назад, если бы мог! — всхлипнул Аруна. — Так пусть же освободит тебя брат мой Гаруда, когда наконец придёт ему время родиться!

Долго смотрела Вината вслед старшему сыну, а после часто обращала взгляд в вышину: где-то там, гордо восседая на золотом сиденье, подгонял Аруна коней, и небеса окрашивались нежным красноватым светом, предвещая скорый восход.