Сборник гетных драбблов (гет)

На улице уже стемнело, но в гриффиндорской гостиной было светло и многолюдно — многие делали домашние задания. Гермиона, например, перечитывала конспект по Истории магии, Рон обнимался с Лавандой, а Гарри листал свой любимый «Расширенный курс зельеварения».

— Опять ты с этой книгой! Прекрати ее читать, в ней нет ничего полезного, — проворчала Гермиона.

— Как это нет? Без нее я ничегошеньки не добился бы в зельеварении! А сколько здесь полезных заклятий — ты только посмотри! — он протянул книгу подруге.

Гермиона попыталась выхватить томик из рук Гарри, но он понял, что если девушка завладеет книгой — ему ее не видать. Они перетягивали учебник, как дети в яслях игрушку, не желая уступать, пока кто-то, только что вошедший в гостиную, не окликнул Поттера. Тот, сразу узнав голос Джинни, резко обернулся и ослабил руки, и книга с грохотом повалилась на пол. Казалось, Гарри этого даже не заметил, все его внимание было устремлено на юную Уизли, которая, подмигнув ему, подошла к Гермионе, успевшей поднять учебник.

— Ой, что это?

Джинни подняла с пола старенький, пожелтевший листок бумаги, на котором было что-то написано почерком, явно принадлежащим хозяину учебника, а именно — загадочному Принцу-Полукровке. Девушка начала читать вслух:

— Твой голос тихий мне приятен,

Твоей улыбкой одержим.

Я столько лет был глупо жаден —

Я называл тебя своим.

С тобой мы много лет знакомы,

Но сколько помню я себя,

Тобой я тихо восхищаюсь,

Теперь же знаю — не моя.

Ты далеко за горизонтом,

А я остался там, где был.

И это чувство непривычно,

Ведь близ тебя всю жизнь я жил.

Тебя, прекрасной, недостоин.

Прощенья нет моей вине.

Нужна ты мне, тобою болен,

Ты снишься часто мне во сне.

Там пальцами касался кожи,

Губами губы ощущал,

Лицом всем в гриву зарывался,

С тобою под луной лежал.

Молить хочу я о прощенье,

Готов я ноги целовать,

Ты для меня поистине священна,

Мой Рыжий Ангел, так тебя звать.

Джинни читала и лицо ее озаряла такая нежная улыбка, что у Гарри защемило сердце. Как же ему хотелось, чтобы с такой улыбкой она смотрела на него!

— Гарри, это твои стихи? — тихо прошептала Джинни, не отрываясь от клочка бумаги.

Вопрос удивил Поттера, чего-чего, а его он не ожидал, поэтому ответил правду:

— Нет, конечно! Я не пишу стихов. А этот листок выпал из старого учебника по зельям.

Уизли явно расстроилась, хотя Гарри не мог понять, в чем же причина. Когда она удалилась в спальню, Поттер обратился к Гермионе:

— Что это с ней?

— Гарри, ты иногда хуже Рона, — ответила она, не отрываясь от домашней работы, — Она увидела, как листок падает из твоего учебника и решила, что это твои стихи. А слова "Мой Рыжий Ангел" однозначно говорят, что это стихотворение для нее.

— То есть она думала, что я пишу для нее стихи? Но почему?

— Думай, Гарри, думай.

Нет ничего хорошего в зиме, честно. Когда ледяной ветер рвет в клочья иллюзию тепла, создаваемую энным количеством одежды, нет ничего хорошего. И пусть дома теплее, как кажется, но из-за внутреннего душевного холода это незаметно. Давно стемнело, но женщине не хочется включать свет, и его отсутствие способствует узлу одиночества. Вот так сидеть по-турецки и невидящим взглядом смотреть на суп, меланхолично крутящийся в микроволновой печи. Скоро муж вернется с работы, он — шериф небольшого полицейского участка, голодный, уставший, замерший во вьюгу. Единственный сын гостит у матери мужа, поэтому в доме до крайности тоскливо.

— Чжоу, я дома! — слышится из прихожей голос мужа.

— Как прошел день? — дежурный вопрос задается с нотками заботы, когда жена помогает мужу раздеться, и они вместе идут ужинать.

Это что-то вроде традиции — как бы поздно муж не приходил, жена не сядет ужинать без него. Такой своеобразный ритуал верности — она верная, ждет отца своего ребенка не приступая к еде, а он — верный, не ходит налево, зная, что жена не может без него взять и крошки в рот. Была ли между ними сильная любовь? Ничуть. Семья должна строиться не на любви, а на уважении. Чжоу искала себе мужа, который бы не связывал ее с прошлой жизнью, и Дадли Дурсль подходил для нее, как никто другой. Они сели за стол, и муж, как ни в чем не бывало, сказал:

— Почему ты никогда не говорила мне, что ты волшебница? Я, вообще-то твой муж, имею право знать?

Ложка выпала из рук бывшей Чанг и плюхнулась в суп.

— Ты знаешь о магии? Но, но... Ты же маггл! И родители вон — магглы, ты не должен...

— А ты считаешь, что все неволшебники ни сном, ни духом? — Дадли ел совершенно спокойно, будто они обсуждали погоду. — Так почему ты мне не сказала? Не доверяешь?

— Доверяю, конечно, доверяю! Просто я отказалась от прошлой жизни после войны. Я сейчас и простого Люмоса не сделаю без тренировки.

— После какой войны? Вашей? С темным волшебником, который убивал людей направо и налево? Который натравливал на людей дементоров? — на последнем слове муж вздрогнул и мотнул головой.

— Ты и про дементоров знаешь?

— Один напал на меня, когда мне было 15.

— Но магглы же их не видят!

— Дементорам это не мешает.

— Но как же ты выжил? Как сохранил душу?

— Меня спас мой кузен, — с благодарностью в голосе пояснил Дадли, — Он — настоящий волшебник, даже в школе какой-то специальной учился.

— В Хогвартсе? Я тоже там училась! А как зовут твоего кузена, может, я его знаю?

— Гарри Поттер.

Изначально Чжоу вышла за Дадли потому, что он был совершенно не похож на то, что было в прошлом. Дурсль был крупным, неповоротливым, светловолосым и сероглазым, а главное — он был типичным магглом, который не мог напомнить о былых ошибках. Оказывается, мог.

— Так ты знаешь его? — нарушил затянувшееся молчание Дурсль.

— Знаю. Даже слишком хорошо.

А зима бушевала.

Метель стонала и выла, разрывая, комкая тревожную тишину. Ветер заглушал даже бормотания за стенкой, хотя пожилая женщина, сидящая в стареньком, потрепанном кресле, вслушивалась в них, стараясь ничего не упустить. Ее дочери плохо, а она ничем не может помочь. А что может быть хуже для матери, чем бездействие?

А непогода разбушевалась не на шутку, и из-за хриплого плача стихии женщина не услышала, как дверь отворилась, и в темную гостиную вошел мужчина. Его рано поседевшие волосы намокли от снега, а мелкие, подтаявшие капельки скатывались по щекам. Снежинки или слезы?

— Пошел прочь! — устало, но твердо бросила женщина, не смотря в его строну.

— Андромеда, ты даже не убедишься, что это я? — проигнорировав выпад, спросил мужчина.

— Уходи. Тебе все равно нечего делать здесь.

— Мне нужно увидеть Дору!

Мужчина сжал кулаки и двинулся в комнату, на которую украдкой косилась пожилая женщина. Она, вопреки словам, не стала останавливать гостя, а тихонько двинулась за ним. Просторную спальню, в которую они вошли, освещал огарок свечи, стоящий на тумбе у кровати; тяжелые, габардиновые шторы сиреневого цвета были наглухо задвинуты, будто защищая больную на постели от звуков метели.

Мужчина сразу же бросился к Доре, падая на колени возле ее кровати и крепко сжимая холодную руку.

— Римус, — едва слышно сорвалось с губ больной.

— Она что, в сознании? — шепотом спросил Люпин.

— Нет, она в бреду. Каждую ночь зовет тебя.

Лицо Римуса исказилось такой уже привычной гримасой боли, а пальцы вцепились в руку жены еще крепче. Он целовал костяшки ее пальцев, чуть прикусывая их, и шептал что-то неразборчивое, быть может «Прости меня» или «Я больше никогда тебя не оставлю». Он плакал. Беззвучно и не замечая своих слез, скатывающихся с лица и падающих на ее руку. Левая рука Люпина коснулась живота жены, и он тихо, срывающимся голосом спросил у тещи:

— А с ребенком что?

— С ребенком все в порядке, вирус не затронул плод. А вот она еле держится,— так же тихо ответила Андромеда. — Если бы не война, мы давно обратились в Мунго, но сейчас это бесполезно.

Она говорила это будто бы спокойно, но Римус понимал, что творится у нее на душе. Как он мог оставить их? Они — его семья. Они — то, чего не хватало ему столько лет. Прав Гарри, он настоящий трус. Испугался ответственности за других, ведь за себя отвечать не так страшно, как за женщину, которая младше почти на десять лет, и за то чудо, растущее в ней сейчас. Как он мог?

— Римус, спасибо, что приходишь, — почти не разнимая губ, сказала Нимфадора. — Я не хочу просыпаться, зная, что снова увижу тебя во сне...

— Я здесь, я с тобой, и я никогда и никуда не уйду, слышишь? Никогда и никуда! Ты вылечишься, война закончится, и мы будем вместе с нашим ребенком. Всегда вместе, слышишь?

Сколько боли было в этих словах! Андромеда, стоявшая на пороге комнаты, осела на пол, не скрывая плача. Римус гладил жену по лицу, целовал покрытый испариной лоб, стараясь каждым нежным касанием показать, что он рядом.

Нимфадора открыла глаза.

Паб «Белый минотавр» находился как раз между Диагон аллеей и Ноктюрн аллеей, а значит, был не таким злачным, каким мог бы быть. В отличие от «Кабаньей головы», в пабе было чисто и довольно уютно, но также темно. Случайный человек мог лишь пропустить здесь парочку стаканчиков, и только проверенные люди знали, что заведение это не простое. На втором этаже здания находилось что-то вроде Публичного дома — любой желающий мог снять себе шлюшку на свой вкус. Девушки, в свою очередь, делились на обычных (магглорожденных и полукровок) и на элитных (чистокровных) для магической аристократии. Драко Малфой не был частым гостем в «Белом минотавре», но все же захаживал иногда.

— Мистер Малфой, рад видеть Вас! Давненько Вас не было. Вам как обычно, брюнетку? У нас как раз новенькие появились, — маленький коренастый бармен и сутенер в одном лице выбежал навстречу гостю.

— Да, брюнетку. И поскорее.

— Если у вас нет особых пожеланий, Ваша женщина уже ждет Вас в 32 номере.

— Большое спасибо.

Малфой всегда был безукоризненно вежлив и спокоен. К услугам проституток он прибегал только тогда, когда жена выводила его из себя, и с ней не только спать, но и видеться не хотелось. Сегодня она, например, чуть не убила их сына, уронив его в пруд. Эта безалаберная женщина ни на что не способна!На огромной кровати в предоставленном номере Драко ждала длинноволосая брюнетка в красном кружевном белье. Шикарная брюнетка, как раз во вкусе Малфоя, к слову.

— Чего бы тебе хотелось? — спросила женщина чуть хрипловато.

— А что ты умеешь? — спокойно спросил Драко, садясь в кресло, — Сможешь возбудить меня, не вставая с кровати?

Казалась, шлюха растерялась. Лорд Малфой не был похож на того, кто возбудится от стриптиза или пошлой шуточки. На ее лице отразилось сомнение, а уголки губ поползли вниз. Малфой усмехнулся, насмешливо глядя на проститутку.

— Ну раз ты ничего не можешь сделать...

— Я могу! Не уверена, что тебя это возбудит, но я могу рассказать о человеке все по члену.

Такого Драко не ожидал. От осознания, что его гениталии будут разглядывать пристально, но без сексуального подтекста, кровь зациркулировала быстрее. Проститутка встала на колени перед клиентом и достала его чуть приставший орган из штанов.

— Хммм... Ты однозначно единственный ребенок в семье, учился на Слизерине, был старостой. К тебе прислушивались, тебя уважали, но были и враги. Кто-то с Гриффиндора не давал тебе покоя.

— И это все ты узнала по моему члену? — с сомнением протянул Драко. Вообще-то, если знать, кто он такой, то это были общеизвестные факты.

— Молчи, я еще не закончила! — строго сказала проститутка, — У тебя, кстати, есть сын. Еще и дочь, но ты не знаешь о ее существовании. Ее мать — не твоя жена, а дочка была зачата еще в школе. Мама девочки, кажется, очень любила тебя, а ты отказался жениться на ней из-за падения статуса ее семьи после войны, и она скрыла от тебя дочь.

Драко сидел как громом пораженный — что-то подсказывало ему, что шлюха говорит правду, а она уже склонилась над его членом. Но Малфою было не до минета. У него есть дочь! Но кто же его мать?

— Неужели Паркинсон? — спросил он вслух.

— Именно я, сладкий.

На Турнир Трех Волшебников румынские специалисты привезли много интересных видов драконов, в том числе и малышей. Чарли Уизли, один из специалистов, несмотря на запрет, привел в лес свою давнюю подругу, с которой в последнее время часто переписывался — Алиссию Спиннет, чтобы показать ей тех животных, с которыми работает. Вокруг было жарко — многие драконы не скупились на пламя, как и малыш, подбежавший к Уизли. Алиссия с интересом разглядывала диковинную зверюшку. Обжигающая волна горячего воздуха защекотала девушке кожу, и она рассмеялась.

— Какие же они милашки, Чарли. Спасибо, что показал их мне!

— Тебе они действительно симпатичны? — с надеждой спросил Уизли, — Обычно девушки притворяются любителями драконов, чтобы понравиться мне.

— Умно с их стороны, — улыбнулась Спиннет, — Я боюсь драконов, Чарли, но этого малыша считаю милым. Он ведь не причинит мне вреда, правда?

— Ну это как сказать. У него очень твердые и острые зубы, но пока я с тобой, он даже не подумает кусаться. А вот огонь у него теплый, им нельзя обжечься.

Он замолчал и стал наблюдать, как Алиссия играет с маленьким лазурно-голубым дракончиком по кличке Топотыжка.

— Знаешь, а ты похожа на вон ту самку, — сказал Чарли, указывая на Румынского красного в вольере справа, — Это Розолина.

— Ты хочешь сказать, что я неповоротлива и у меня желтые зубы? — притворно возмутилась Алиссия.

— Нет, что ты! Она такая ловкая, грациозная, выносливая. А как летает! Она не летит, она скользит, поддаваясь каждому дуновению ветра, будто осенний лист, сорвавшийся с дерева. И приземляется она медленно и плавно, и дышит так легко...

Если честно, Алиссия не находила Розолину грациозной, но блеск в глазах Чарли, тон его голоса, искренность выдавали сильнейшую симпатию и к драконихе, и к самой Спиннет. Солнце садилось, но в Запретном лесу давно уже было темно, лишь только огонь, извергаемый драконами, освещал лес.

— Поттер!

— Да, Малфой?

— Это твое? — он показал книгу «Квиддич сквозь века».

— Откуда она у тебя? Верни!

— Не следует забывать свои вещички на партах в кабинете зелий, Поттер.

— Еще раз повторяю, верни книгу!

— И что мне за это будет?

— По морде не получишь!

— Фууу, как некультурно. Морда? Поттер, от тебя ожидаешь более вежливых речей. Что о тебе подумают окружающие?

— Плевать мне на чужое мнение. Ты достал меня, Малфой! Верни книгу, сейчас же!

— А ты поцелуй меня!

— Совсем сдурел?

— Я просто предлагаю тебе сделку: как только твои губы коснутся моих, книга окажется в твоих руках.

— Я скорее поцелую Гигантского кальмара, чем тебя! Ты маленькая слизеринская задница!

— А ты аппетитная гриффиндорская, и что с того?

— Да как ты смеешь говорить такое мне!? Извращенец!

— Ой, да ладно. Всего один поцелуй. Это не противно, даже приятно. Или ты не хочешь отдавать свой первый поцелуй мне?

— У меня были поцелуи, Малфой!

— Так ты все умеешь? Так даже лучше! Эй, куда ты? Уходишь? Значит, книга тебе больше не нужна?

— А, Мерлин с тобой!

И Лили Поттер легко, почти невесомо коснулась губ Скорпиуса, и выхватив книгу, удалилась.

Сириус Блэк был бабником. Кобелем, как он сам любил говорить со своей фирменной ухмылкой. Каждая новая девушка была для него очередной победой, однако, что странно, с большинством из них бывший наследник благороднейшего и древнейшего рода оставался в хороших отношениях.

Но стоит такому человеку как Сириус влюбиться, вся его жизнь летит гиппогрифу под хвост.

Он же первый заметил ее! Он первый ей признался! Первый сделал ей предложение! Почему же сейчас она стоит у алтаря с этим недотепой Фрэнком? Ну ладно, хорошо-хорошо, Фрэнк — не недотепа. Сколько бы Сириус не пытался, у него не получалось ненавидеть коллегу и товарища Фрэнка Лонгботтома, слишком приятным человеком тот был. Выручить? Пожалуйста! Спину в бою прикрыть? Без проблем! Не мудрено, что Алиса предпочла его.

Никогда Блэк не чувствовал такого. Ему было больно, Мерлин вас подери! Но это не помешало ему прийти на свадьбу своих коллег по аврорату. Он и тут отличался от всех — одел маггловский смокинг вместо привычной парадной мантии, к большому недовольству Августы Лонгботтом. Алиса выглядела великолепно, но не из-за шикарного белоснежного платья, не из-за великолепной прически, а из-за самого факта свадьбы — девушка была действительно счастлива, и даже если бы она попыталась это скрыть, ей не удалось бы — настолько ярко светились ее нежно-голубые глаза. Сириус чувствовал себя чужим в этой праздничной атмосфере, как будто он был приведением среди живых — и зависть съедает, и тоска подкрадывается, а изменить все равно ничего не можешь. Фрэнк бросал на Сириуса сочувственные взгляды и разводил руками, словно говоря: «Прости, друг, но я люблю ее, а она меня — тут ничего не поделаешь». Даже позлорадствовать не может, чертов благодетель!

Алиса старалась не замечать Блэка, но тот попадался на глаза повсюду, и она решила, что нужно поговорить с ним, чтобы раз и навсегда расставить все точки на i.

— Ну и зачем ты пришел? Ты же прекрасно понимаешь, что твое появление ничего не изменит!

— Ты как всегда добра, — горько усмехнулся Сириус. — Но почему ты не допускаешь мысли, что я пришел поздравить счастливых молодоженов с воссоединением?

— Потому что это не в твоем стиле. Ты пришел давить мне на жалость, рассчитывая, должно быть, что грусть на твоей милой мордашке растопит мое ледяное сердце, и я сбегу из-под венца к тебе. Нет, Сириус, это для любовных романов, но никак не для жизни.

Сириус молчал. Ему было больно, и он искренне не понимал, почему. Что такое с ним происходит, раз он готов умолять, вставать на колени, унижаться? Куда делась хваленая Блэковская гордость, которую он не смог искоренить даже в Гриффиндоре? Почему так больно?

— Понимаешь, даже если бы Фрэнка не было, я бы не вышла за тебя, — тяжело вздохнув, сообщила Алиса. — И совсем не потому, что я тебя не любила, просто ты — не тот, кто мне нужен, не тот, с кем можно было бы построить семью. Прошел бы год, может два, я бы надоела тебе, и ты снова пошел бы по девочкам. Нет, нет, не думай возражать! Все было бы именно так, и я не виню тебя за это. Ты — такой, и этого у тебя не отнять. Не знаю, станет ли тебе от этого легче, но хочу сказать: частичка моего сердца всегда будет принадлежать тебе.

Боль не ушла, но Сириусу стало хотя бы легче дышать.

Она не такая. Я считаю, про каждую девушку можно сказать «особенная», но только Луну это слово описывает совершенно точно. Пока все оплакивали погибших, она лечила умирающих и вообще делала все, чтобы спасти как можно больше людей. Ей было всего шестнадцать, а она смогла организовать волонтерское общество для помощи раненым. Она никогда не унывала, не плакала на похоронах и поминках, считая, что слезы оскорбляют прах. Она была нашим ангелом-хранителем, помогала всем и каждому. Она пела. Странные, причудливые песни, поднимающие дух, который, казалось, восстанавливать и восстанавливать. Я тогда спрятался, закрылся в свой квартире и топил себя в горе. Мне будто отрезали руку, когда я лишился брата, и это было невыносимо больно.

Но она ворвалась в пучину моей скорби, одним взмахом руки сломав стену, которой я так старательно ограждал себя от внешнего мира.

Она впорхнула, как бабочка, раздвинула тяжелые шторы, впустив в комнату солнечный свет. Одним взмахом палочки навела чистоту и принялась готовить завтрак, отмечая, что я очень похудел. Луна приходила ежедневно, принося какие-то причудливые растения и фрукты. Я быстро привык к ней, поэтому, когда однажды она не пришла, я бросился ее искать. Впервые за пару месяцев я вышел на улицу и удивился кипящей там жизни. Она, оказывается, продолжается! Люди сами, своими силами приводили Диагон аллею в порядок: чинили вывески, подметали, устраивали клумбы, с магией и без. Мелькало много знакомых лиц: у кафе Фортескью чинил столики Оливер Вуд, недалеко от лавки мадам Малкин поливали цветы сестрички Патил, отец Седрика Диггори с помощью палочки собирал строительный мусор, но Луны нигде не было.

Со мной здоровались, мне пожимали руки, а я у всех спрашивал, не видел ли кто ее.

Она обнаружилась в Дырявом котле. Небольшой квадратный столик, за которым она сидела, был завален письмами, а сама Луна спала на всей этой кипе в жутко неудобной позе.

— Совсем забегалась, бедняжка, — сказала Ханна Аббот, указывая на Луну. — Она всем стремится помочь, считает, что мы и так слишком многих потеряли. А у нее теперь даже дома нет, вот и ночует здесь время от времени.

— Нет дома?

Что же это такое? Как у такого замечательного, доброго, светлого человека может не быть места, в которое возвращаются?

— А что это за письма?

— Благодарности, просьбы о помощи. Она никому не может отказать.

— И ей никто не помогает?

— Твоя сестра старается, но ей тоже очень сложно. Пока миссис Уизли в больнице на ней все хозяйство, да и Гарри с его депрессией, она поддерживает его, как может...

Острое чувство вины. Две девушки, едва-едва ставшие совершеннолетними, что-то делают, стараются, живут, не смотря ни на что, а я, взрослый маг, хороню себя заживо в хандре и тоске по брату. Думаю, Фред бы хотел, чтобы я жил и помогал слабым. Что людям нужно после войны? Смех! А не это ли наша с братом профессия?

Аккуратно, чтобы не разбудить, я отлевитировал Луну в свои руки. Теперь я позабочусь о ней.

Они были вместе. На всех семейных торжествах они держались за руки, улыбались друг другу, целовались украдкой, когда думали, что никто их не видит. Они выглядели как два самых счастливых человека на земле.

Виктуар почти ненавидела Теда за его слишком тихий голос, такой, что приходится переспрашивать; за любовь к маггловскому телевидению, а особенно к тупым научно-фантастическим шоу; за частую и резкую смену волос.

Теда всегда раздражала Викки. Ее неумение молчать и излишнее внимание к одежде просто бесили; к тому же, она совершенно не умела готовить, а они ведь уже помолвлены, как их семья будет жить с такой мамочкой? Слава Мерлину, Тедди готовил отлично.

А еще юный Люпин иногда не возвращал вещи на место, особенно, когда готовил ужин, а если сделаешь хоть одно замечание по поводу вкуса еды, он вскачет и непривычно громко для него воскликнет: «Не нравится — готовь сама!» Прекрасно же знает, что Викки не умеет!

Вообще, Тед тот еще хулиган, в какие авантюры он только не ввязывался, и пристыдить его мог только тяжелый осуждающий взгляд дяди Гарри. Уизли всегда бесило отношение Теда к мистеру Поттеру, словно тот — божество, снизошедшее до простых смертных.

Иногда Виктуар может болтать несусветную чушь. Ее любимое — о том, что сын Римуса и Нимфадоры влюблен в Гарри Поттера, только о нем и говорит, да и в постели иногда называет ее «Гарри». Ничего девчонка не понимает и своим мерзким ртом оскверняет самое дорогое и священное, что есть в жизни — его крестного. Гарри научил его всему, стал самым настоящим отцом, постоянно рассказывая истории о своих приключениях или о родителях Теда. Гарри самый добрый, самый справедливый, самый лучший, и пусть эта пустышка Уизли не смеет говорить о нем гадости!

Они всегда держались за руки, но когда их никто не видел, оба кривились, отворачивались друг от друга, но рук не разнимали. Они часто целовались, просто так, без продолжения, так сладко и так упоенно, что любой сторонний наблюдатель не стал бы сомневаться в их искренней и чистой любви.Но они были неприятны друг другу.

Вся многочисленная семья была на седьмом небе, когда узнала об их помолвке, особенно радовались мелкие. Викки тогда сидела у Теда на коленках, а он обнимал ее крепко-крепко.

Зачем же они тогда терпят друг друга? Зачем объявляют о помолвке, строят общий быт, целуются, в конце концов? Просто их волчьи натуры тянутся друг к другу. Их отцов укусил один и тот же оборотень, и части волка внутри ищут друг друга везде и всегда, им нужно касаться, нужен физический контакт.Виктуар не может выносить Тедди, но без него ей намного хуже; Теда раздражает Викки, но когда она не рядом, когда ее рука не в его ладони, он готов выть от душевной боли.

А что еще им остается?

На стареньком дубовом столике с закругленными углами лежит письмо в сиреневом конверте. Какой волшебник будет писать письма на обычной бумаге, да еще и в разноцветные конверты упаковывать? Конечно, магглорожденный. Твоя рука тянется, но не за письмом, а за бутылкой, стоящей на этом же столике. Как бы тебе хотелось, чтобы в ней, в этой бутылке, плескалось что-то крепкое, горькое, сильно пахнущее этиловым спиртом, но, увы, там лишь тыквенный сок, который надоел хуже смерти. Но алкоголь употреблять нельзя, как и многое другое. Теперь у тебя слишком много ограничений, бывший чемпион — действующий калека. Проковыляв, стараясь как можно меньше наступать на левую ногу, ты тяжело опускаешься в продавленное, потрепанное временем бордовое кресло, повернутое так, чтобы видеть портрет на стене.

На портрете молодая девушка. Работа выполнена крайне искусно и маггловским мастером — тебе не хотелось, чтобы она шевелилась, хотелось запечатлеть ее недвижимой и живущей только для тебя.

Огромная копна живых каштановых волос стянута на затылке, но непослушные пряди все равно выбиваются, падая на лоб и немного закрывая темные глаза. В руках толстенная книжка на болгарском. Брови немного нахмурены, будто она задумалась над чем-то смертельно важным, а на мантии общего образца несколько рыжих кошачьих волос. Здесь она такая, какой ты встретил ее впервые.

Такая, какой полюбил.

А сиреневый конверт все еще лежит на столе, время от времени привлекая твой взгляд. Ну? Чего тебе стоит аккуратно надорвать его и прочитать то, что внутри? Боишься? Ты никогда ничего не боялся! Сколько раз ты падал с неимоверной высоты во время квиддичных матчей? Было тебе страшно? Нет, ни капли. А отбиваясь от слуг Темного Лорда, когда они напали на фамильный замок, ты боялся?

Кого ты обманываешь? Тебе и сейчас не страшно; здесь что-то другое, и тебе прекрасно известно что. Тебе известно, потому что на конверте в углу тоненькими серебристыми буквами выведено «Приглашение на бракосочетание Гермионы Джин Грейнджер и Рональда Билиуса Уизли».

И ты знаешь, что это конец. Что тебе достанется только нарисованная копия на стене.

Драко Малфой относился к своей работе неоднозначно. С одной стороны, он ненавидел ее просто за то, что она есть: где это видано, чтобы Малфой работал!? Да еще и не нелегальным бизнесом занимался, а именно работал, ежедневно вставая в одно и то же время, одевая мантию и отправляясь в одно и то же место к назначенному часу. Должно быть, он был первым Малфоем, имеющим постоянный, стабильный, а главное честный заработок. После войны у него был единственный выход — пойти работать, а поскольку в Министерство людей с Меткой не брали — да и не очень-то хотелось Драко возиться с бумагами — он стал тренером юниорской квиддичной сборной. Почему же он любил свою работу? Потому что на этих глупеньких детишках, едва закончивших Хогвартс и трясущих перед лицом рекомендацией от старушки Роланды Хуч, так приятно было срывать злость. Особенно, если эти детки щеголяют фамилиями героев войны. Так он навсегда закрыл дорогу в большой спорт Эрнесту МакМиллану и Джинджер Криви. Хотя встречались детишки с таким врожденным талантом, что даже Драко, скрипя зубами, признавал это.

Погода в тот день, когда на его пороге появилась Роксана Уизли, была умеренно солнечной и нежаркой, то есть, идеальной для тренировок. Девушка вошла в его кабинет, громко цокая каблуками и жуя маггловскую резинку. Драко сразу понял, что намучается с ней о-го-го.

— Здравствуйте, мистер Малфой, — поздоровалась она, усаживаясь в кресло напротив. — Я Роксана Уизли, будущий вратарь вашей команды.

— Вы? Девушка — вратарь? — с издевкой протянул Драко. — Для начала, девушка, выплюньте этот маггловский ужас, что вы жуете. Во-вторых, где Ваша рекомендация? В-третьих... у Вас... слишком много волос!

Роксана изящным движением волшебной палочки уничтожила жвачку, улыбнулась во весь свой белозубый рот и протянула мистеру Малфою пергаментный сверток от мадам Хуч. Конечно же, это была стандартная шаблонная записка — такие выдавали по просьбе всем, кто играл за свой факультет и хотя бы мало-мальски преуспевал. Драко уже хотел разинуть рот, чтобы усмирить самооценку девушки и сказать, что с такими бумажками к нему приходят сотни выпускников в год, но девушка протянула ему еще один пергамент.

— Что это? — спросил Малфой, с опаской смотря на пергамент. Фамилия этой девчонки была Уизли, а от Уизли нельзя ожидать ничего хорошего.

— Еще одна рекомендация, сэр. Более веская, чем от преподавателя полетов в школе, — продолжала улыбаться девушка.

Малфой развернул бумагу, пробежался по ней взглядом и впал в ступор, когда увидел подпись. Какого бородатого Мерлина Маркус Флинт, бывший капитан Слизеринской команды, бывший Пожиратель смерти и действующий Охотник «Сенненских соколов» пишет рекомендации для девчонки Уизли?

— Администрация школы пригласила мистера Флинта на Кубок школы, и он отметил мои голкиперские умения, — без ложной скромности сказала Роксана, улыбаясь все шире.

Драко прекрасно знал, что Маркус не стал бы расхваливать кого-то просто так. Ему самому пришлось выкладываться на все сто, только чтобы заслужить одобрительный кивок, а тут — на тебе! — рекомендация.

— Так и быть, посмотрим, что ты умеешь, — сжалился Малфой и отправил девушку переодеваться.

Интересно, каких именно Уизли она дочь? Точно не Уизела и Грейнджер, да и потомки Делакур вряд ли могут похвастаться темной кожей и курчавыми волосами.

На демонстративном полете Драко не мог не согласиться с Маркусом — летала Роксана Уизли как дышала. Свои кудряшки она стянула на затылке, чтобы не мешали, и летать она предпочла не в квиддичной мантии, а в маггловском спортивном костюме — такие носили половина его команды.

Как Малфой не старался, он не мог отвести взгляд от изящных лодыжек.

Он принял решение. Роксана — их новый голкипер, она будет выкладываться по полной и точно поймает все мячи. А тренера своего уже поймала.

Эта вещичка давным-давно живет у тебя в нагрудном кармане. Этот совсем маленький клочок ткани надежно скрывает вещичку от чужих глаз, обеспечивая ей уютное жилище. В кармане будто бы был целый мирок, со своими обитателями, кипящей, но в тоже время размеренной и тихой жизнью. Иногда кажется, что вещичка стучит, бьется, как второе сердце. Тихо так. Тук-тук, тук-тук.

Любовь, ведь она какая — раз была и уже не покинет. Останется в сердце пятнышко, большое или маленькое, и будет и щипать, и колоть, и ныть, чуть что вспомнишь. И не пройдет, ни через год не пройдет, ни через два, даже через десяток лет тебя не отпустит. А если не так все, то и не любовь это была — так, развлечение.

Любовь — слово громкое. Слишком. Вот ты же любишь свою жену, Гарри? Любишь. Миловидная, но ничем непримечательная шатенка сначала не привлекла твоего внимания — ты подвез ее на обычной маггловской машине до обычного маггловского дома, слушая ее воодушевленные рассказы об обычных маггловских вещах. Тебе этого не хватало. Обычности. Поэтому ты не упустил возможности сбежать в этот мир, цепляющийся за электричество. К палочке своей не прибегал столько лет! А вещичка жила в твоем кармашке своей жизнью. Тук-тук, тук-тук.

Жене ты рассказал о себе, она поверила, конечно, но все равно не воспринимала это всерьез, даже не просила ничего наколдовать. Тебя это устраивало.

Гермиона все поняла и даже не пыталась помешать. Умная и чуткая. Слишком. Рон злился, кричал и пинал мебель, а потом остановился вдруг и посмотрел так серьезно-серьезно. И кивнул. Миссис Уизли плакала. Прощаться с ней было, должно быть, тяжелее всего — эта женщина стала ему матерью за все это время и оставлять ее тогда, когда она потеряла сына, было ужасным поступком. Но нет. Еще была Джинни.

Вот она не плакала, не кричала. Не утруждала себя утешениями, бессмысленными объятиями и прощальными поцелуями. Ей было больно, даже слишком, но она все равно сказала эти жестокие слова: «Ты сам от меня отказался». Они слетели с ее мягких губ, растянутых во всепрощающей улыбке шепотом, тихим звоном падающего в траву кната. А в янтарных глазах томилась грусть.

Именно тогда она дала тебе эту вещичку, которая согревала тебя везде и всегда, нашептывая утешения, когда это нужно, своим еле уловимым стуком. Тук-тук, тук-тук.

Но вот ты ведешь своего единственного сына за первой в его жизни волшебной палочкой. Он с щенячьим восторгом разглядывает все, что попадается ему на пути. Конечно, он и раньше знал, что он, как папа, волшебник, но только почему-то не бывал в этом месте раньше. Может, мама не пускала?

Ты, так же, как и сын, разглядываешь все вокруг, будто в первый раз. Изменилось что-то или нет, сказать трудно. Все слишком чужое и слишком родное одновременно. Знакомые и чужие лица смешались в толпе зевак, тычущих пальцем и кричащих: «Это Гарри Поттер! С наследником! Они вернулись!»

Нет, вернуться уже невозможно. Сейчас ты и палочку не поднимешь, тебе это и не нужно, а вот сын пусть наслаждается вниманием, ему, кажется, нравится, тут он в маму.

И тут лицо. Такое родное, теплое, согретое солнечными лучами. Лучшее. Главное. От которого он сам отказался. И сердце устремляется галопом, стучит громко, оглушительно. А колечко с ее инициалами, ее подарок, вторит почти неслышно. Тук-тук, тук-тук.

От автора: На других ресурсах этот драббл лежит отдельно от сборника и называется "Зеркало". Он был написан задолго до появления сборника. Эта история очень мне дорога.

Как сложно мне смотреть ему в глаза. Ведь стоит моим янтарным встретиться с его синими, весь мир приобретает совершенно другие очертания, и — я до сих пор не могу понять, хорошо это или плохо, — но всё, что я делаю, переворачивается с ног на голову. Все мои моральные принципы летят к чертям.

Я просто перестаю видеть смысл во всем, что делала, делаю и буду делать. Он, хоть и сидит взаперти, всегда ассоциируется у меня со свободой, с той самой свободой, которой у меня никогда не было, и которой мне так не хватает. Его глаза — кривое зеркало для моей жизни. Всё, что нужно, всё, что мне нравится, становится лишним и даже противным, а то, чего я стыжусь и боюсь — главным достижением моей жизни. И я стыжусь этого зеркала, очень стыжусь. Именно поэтому изо всех сил стараюсь оспорить все суждения его обладателя. Ведь это бальзам на мою совесть — быть хоть в чём-то с ним несогласной. Когда во время особо горячей ссоры он резко встает — так, что падает стул — враждебно глядя на меня, что-то кричит, я невольно замечаю, что мы из разных миров. Он — большой ребенок, я — мать, жена, хозяйка. Он — заботится только о себе, я забочусь о детях, муже и вообще обо всех. Что общего может быть у нас? Как я вообще могла с ним связаться?

Это было безумно тяжёлое время: Перси бросил семью, каждому из нас угрожала опасность, на Гарри напали дементоры... Я просто сорвалась, мои нервы не выдержали и он случайно стал свидетелем моего срыва. Я плакала так, как не плакала уже много лет, вымывая со слезами страхи, копившиеся в моей душе столько времени. А он, он просто не умеет утешать женщину по-другому, для гуляки Сириуса Блэка это единственный способ. Весьма действенный, кстати.

Но на следующий день страхи вернулись снова, правда я стала относиться к ним гораздо спокойнее. Для нас обоих это не значило абсолютно ничего. Все беда в том, что это было и каждый раз смотря в его глаза, которые уже украшают мелкие морщинки, я понимаю, что эта ночь что-то изменила, что моя жизнь совсем не та, какой была. Зеркало искривило меня. И от этого никуда не деться.

Тёплое дыхание невесомо пробегало щекоткой по юным плечам. Здесь он был не таким – намного моложе, свежее и даже красивее. Белла была без ума от него независимо от внешности и возраста, но этот юноша, который был чуть ли не младше её самой, был очарователен. Великолепен. Блистателен. Настоящий чародей, умело обращающийся не только с магией и колдовскими ремёслами, но и с её душой. Душой, которая становилась прозрачной и чистой. Серая корка накипи из разочарований, липкая дурманная жижа дерзких проступков, кровавые разводы жестоких преступлений – всё смывалось, обнажая душу, делая её такой, какой она и должна быть у юной девушки восемнадцати лет.

Но этот паренёк с хищным взглядом лидера, манипулятор и игрок, водящий губами по её вздымающейся груди, очищал её. Его руки и лицо ещё не были умыты в чужой крови, его глаза горели могуществом, но не были алы, как губы, разжигающие пожар на молочной коже Беллатрикс.

Здесь, в этик диких, больных грёзах, её Лорд был одним из тех одержимых ею юношей. Вот только она была одержима им в разы больше, и это отличало его.

То, что происходило сейчас, никак не начиналось и никогда не закачивалось. Вихрь бесконечных поцелуев, объятий и касаний заставлял возвращаться в эту тихую гавань несбывающихся желаний и оставаться здесь как можно дольше. Где ещё она могла ощутить всю нежность, на которую был способен этот жестокий человек? Хотя иной раз о нежности не заходило и речи, он брал её грубо, заставляя давиться собственными вздохами и балансировать на грани дикого удовольствия и свирепой боли.

Кто-кто, а Беллатриса Лестрейндж, в девичестве Блэк, никогда не была кроткой девушкой. Она была бурей, она была торнадо. Она воспламенялась сама и сжигала всех вокруг, никто не мог остаться равнодушным, находясь в её обществе. Кроме него. И с этим ничего не сделаешь.

Снег выпал совершенно неожиданно и в не свойственное для Шотландии время — в конце октября. Все окрестности Хогвартса просто завалило за ночь, а к утру подтаявший снег стал самым идеальным развлечением для школьников всех возрастов. Едва проснувшись, ученики высыпали на улицу: кто-то играл в снежки, сооружая на ходу базы и укрытия, кто-то лепил снеговиков, магией разукрашивая им лица, кто-то делал снежных ангелов — весело было всем.

Снег в октябре — настоящее издевательство! Мало того, что приходится терпеть это слепящие глаза безобразие всю зиму, так оно еще умудрилось испортить осень, любимое время года Тонкс. Она любила, прогуливаясь близ леса, окрашивать волосы в различные оттенки золотой листвы. Но этот ужас заставил волосы почернеть от злости и расстройства. Больше всего девушка не понимала, как все остальные могут радоваться такому несвоевременному приходу зимы. Ведь их всех ожидает лютый холод, следы по всему замку, мокрые носки от снега, забившегося в ботинки по дороге к теплицам. А насморк, который не берет даже перцовое зелье? Нет беды хуже, чем зима. С такими мыслями Нимфадора брела до библиотеки, рассчитывая скоротать там этот ужасный день. Была ведь надежда, что к завтрашнему утру безобразный осадок поимеет совесть и растает!

Внезапно ее чуть не сбил с ног пронесшийся мимо рыжий вихрь. Юноша, бежавший так неаккуратно, оказался старостой школы и местным богом квиддича — Биллом Уизли. Многие знакомые Тонкс просто обожали его, да и она сама находила его симпатичным. Настолько симпатичным, что она не пропускала ни одной игры Гриффиндора и даже пробовалась на роль охотника в команду своего факультета, только бы иметь возможность полетать с ним рядом.

— Ох, извини, ты не ушиблась? — спросил Билл, оглядываясь и подходя к ней. — Тонкс, верно?

«О Мерлин всемогущий, откуда он знает моё имя, я ведь на два курса младше, я даже не староста и вообще…!» — думалось девушке в ту минуту.

— Ничего страшного, Билл, — все ее силы были направлены на то, чтобы волосы не стали ярко-красными, что случалось всегда, когда Нимфадора смущалась.

— А почему ты не во дворе? Когда еще удастся поиграть в снежки осенью?

— Я ненавижу снег! — сказала Тонкс и ее волосы снова потемнели.

— Как? Не думал, что такое возможно!

— Очень даже возможно! Не люблю зиму и снег с самого детства и сейчас иду в библиотеке, только бы не видеть это всеобщее помешательство.

— Ну уж нет! Ты сейчас же пойдешь со мной во двор!

— С чего бы это?

Тонкс не могла поверить, что сам Билл Уизли зовет ее на прогулку. Хотя, на прогулку ли? Может он просто имеет ввиду, что она должна выйти из замка с ним, а дальше отправиться к своим однокурсникам? Что он вообще возомнил о себе? И вообще, его брат Чарли, с которым Тонкс была хорошо знакома и даже выполняла вместе работу по травологии, намного лучше играет в квиддич, ему явно светит спортивная карьера. Ну не пойдет же она на улицу в эту отвратительную погоду только потому что Билл-я-самый-привлекательный-и-хоризматичный-парень-Хогвартса-но-даже-не-подозреваю-об-этом-Уизли пригласил ее. И вообще, приглашение ли это было?

— Я не могу просто взять и пройти мимо человека, который сам себя лишает возможности отлично провести время!

— Снег и приятное времяпрепровождение — вещи совершенно несовместимые, — это была последняя, отчаянная попытка отказать самому Биллу Уизли.

Билл не стал ей ничего отвечать, просто схватил ее за руку. Они вместе бежали по многочисленным лестницам школы, перепрыгивая через ступеньки и запинаясь об ноги друг друга. Даже оказавшись наконец на улице, где яркий свет, отряжающийся в многочисленных кристалликах снега, бил по глазам, Уизли не убрал руку. Волосы девушки порыжели от смущения и гордости — надо же, она стоит за руку с таким парнем на глаза у всей школы!

— Рыжий? — улыбнулся ее спутник. — Теперь и тебя могут принять за Уизли! Только вот все Уизли без исключения любят снег, поэтому и тебе придется его полюбить!

И он с разбегу повалил ее в сугроб, а сам упал сверху. Они кубарем катались до тех пор, пока не промокли насквозь, пока их голоса не охрипли от смеха, а волосы Тонкс не приобрели лиловый оттенок, прямо-таки кричащий о ее великолепном настроении. Билл в красках расписал ей достоинства всех зимних забав, многие из которых им довелось опробовать на практике. После многочисленных снежков, скользилок, снеговиков и снежных ангелов они слова оказались в сугробе, лежа рядом и смотря на сероватое небо.

— Ну что, я тебя переубедил? — спросил юноша, слегка касаясь ее ладони.

— Скорее да, чем нет, — улыбнулась Тонкс.

На самом деле, снег был отвратительно холодным, ее мантия промокла и сама девушка уже изрядно замерзла, но все это было так не важно, когда рядом с ней на этом треклятом снегу лежал прекрасный Билл Уизли и касался ее руки. Ради такого она была готова терпеть снег хоть круглый год.

— А ведь ты никогда не писал мне стихов, — бросила Джинни претензию так, словно именно это разрушило их брак, стало последний каплей.

— А что, должен был?

Они оба уже устали. Друг от друга, от пустого дома, от работы и от славы. От вечных претензий и от пустоты там, где еще когда-то были светлые чувства.

— Ну мог бы хоть попытаться! Но нет, ни одной рифмы, за все чертовы двадцать пять лет.

Сегодня Ал выступал на поэтическом вечере в Орхидее — новеньком модном кафе, а Диагон аллее. Родители пришли послушать творчество сына. Порознь.

Они не жали вместе уже не первый год, но на людях часто оказывались рядом, в конце концов у них трое общих детей и одна большая война за плечами.

— Я вообще никогда не писал стихов, ни тебе, никому другому. Не понимаю сути твоих претензий! — Гарри очень быстро заводился. Работа не прибавляла ни капли выдержки, а все эти выходы в свет утомляли настолько сильно, что хотелось закрыться в своей квартирке как минимум на месяц и вообще ни с кем не видеться. Но тут выступал его сын, а значит он обязан был явиться, не только, чтобы поддержать его, а еще и чтобы избежать укоризненных слов жены. Именно потому, что он всегда был кому-то чем-то обязан жизнь его и не была счастливой.

— А я писала. Только о тебе и писала.

Наверное, не стоило признаваться в таком в людном месте — любой мог услышать кусочек разговора и уже завтра все газеты во главе с Ежедневным пророком будут кричать странными заголовками, разоблачающими тайны личной жизни уже давно не героев войны, а главу отдела магического правопорядка и экс-охотника Холихедских гарпий. Они столько все это проходили.

— О, я помню, как ты сравнила мои глаза с жабой на втором курсе, — без энтузиазма ответил Гарри.

Но Джинни его удивила:

— Мы бы хотелось легче относиться,

Простым приятелем тебя воспринимать.

К равнодушию нужно мне стремиться,

Но буря чувств мешает ночью спать.

Другие скажут: «Это же прекрасно!

Любовь, как утро, как волшебный сон!»

Верить в подобное, замечу я, опасно —

Поверишь вроде, и, сразу поражен.

Коль безответны чувства остаются,

А разум вечность не может их затмить,

Пусть на бумагу стихами смело льются:

То им поможет долго-долго жить.

Но вот проблема! Ты такой реальный!

Ты ежедневно даешь о себе знать.

А я люблю тебя! Люблю тебя отчаянно!

И даже рифмам это не отнять.

Джинни произнесла это очень тихо, но Гарри расслышал. Конечно, еще в школе, да и с десяток лет после нее они действительно любили, поэтому не было ничего удивительного в том, что тогда она баловалась стихосложением. Сейчас от этого, наверное, ничего не осталось.

— Были времена, — слишком равнодушно ответил он, даже не повернувшись в сторону Джинни.

В конце концов, он пришел сюда послушать стихи сына, а не её. Зачем она вообще начала об этом? Если их брак можно было спасти, они бы сделали это еще пару лет назад, сейчас же они номинально женатые, но практически чужие жили почти не вспоминая друг друга. Гарри не сильно вслушивался в то, что говорили на сцене — он был слишком раздражен. Он уже решил, что уйдет как только сын выступит, а пообщаться с ним можно будет и позже. Вот только следом за ним из кафе вышла и Джинни и без предисловий начала, словно продолжая их разговор:

— Уже давно, словно в пустыне,

Брожу я по могилам ласки.

Мы сами все с тобой зарыли,

Мы сами выпили все краски.

Вот я — морщинки, пополнела,

Вот ты — устал и поседел.

Наверное, не в этом дело,

Мы, может, вовсе не у дел.

Может виною журналисты,

Может работа или дети,

Может друзья-авантюристы,

А может, просто, все на свете.

Кому нужны эти причины.

Итог один — уже не вместе.

Мы оба точно не невинны,

Вся наша жизнь в прощальном жесте.

И она, словно иллюстрируя свои же слова, махнула ему и растворилась в сумерках.