Весенний круговорот (гет)

Свет с землистым оттенком разливается по моим векам, как бесформенное пятно крови в раковине.

Простыни тянут меня вниз. Палочка оказывается в моей руке и проклятье срывается с кончика языка, прежде чем я осознаю, что делаю. Сердце колотится о стенки грудной клетки. Синапсисы стреляют в биохимическом гневе.

Я срываю покрывало с ног, вдавливаю ступни в матрас и...

Нет ничего, кроме пыли.

Пыли и запаха сна — сна, слишком долгого, и оттого отдающегося слабой пульсацией в висках.

Я прячу палочку обратно под подушку и позволяю телу откинуться назад в ленивую теплоту твоей постели. Я представляю, как мои руки оставляют следы движения в плотном воздухе. Я закрываю рукой лицо.

Ты прекрасно знаешь, что я помешана на чистоте. Да, и тем горжусь. Ты часто над этим смеялся. Не пытайся это отрицать. Не думай, что я не вижу, как ты пытаешься скрыть медленно растягивающуюся неохотную улыбку. Лицемер. Я подозреваю, что ты еще больше зациклен на всем, что касается личной организованности.

Поэтому я совершенно не могу понять, почему твой дом все время такой пыльный.

Я ничего не могу с этим поделать. Мерлин знает, что я пыталась. Действие очищающих чар и изгоняющих заклятий держится максимум двадцать четыре часа, а потом грязь возвращается и в отместку покрывает все толстым слоем цвета сепии, зернистым, как старые фотографии. Наверное, в этом есть свой определенный шарм. В очень архаичном, ностальгическом стиле, как в старых антикварных магазинах, окрашенных в медовый цвет.

А вообще, это клише. Все так и представляют себе, что предатель должен жить в пыльном, ветхом доме.

Забитые книжные полки, запущенные сады, то, как на всем лежит отпечаток сырой, заброшенной атмосферы, похожей на старые пятна кофе — все это полностью тебе подходит. Но ведь ты не любишь клише, разве не так?

Но я уверена, что и ты не имеешь ни малейшего представления о том, что делать с этой пылью. Этот дом... Старинная упрямая штука, Поместье Малфой. Или Серый Дом, как мы привыкли его называть. Право же, очень творчески придуманное название. Тебе должны дать еще одну медаль.

Серый из-за облезлых стен, постоянно облачного неба, серый из-за чувства пустоты поражения, заполнившем когда-то роскошные залы. Даже пыль, и та — серая.

Это другое клише.

Не пойми меня превратно, мне не так уж это и мешает. Клише, я имею в виду. Я не настолько невротична. Я просто думала, что это должно мешать тебе, потому что ты всегда старался всему противоречить. Ты, чертов напыщенный холерик. Может быть, нам стоило назвать это место Чистым Домом, или Ярким Домом, или Непыльным Домом Счастливых Душ, чтобы озадачить людей. Не знаю. Я не большой специалист в названиях.

Ты говорил мне, что название «поместье Малфой» всегда оставляло у тебя неприятный осадок. И я не буду так его называть, обещаю.

И вот я заставляю себя подняться с кровати. Знаешь, что я чувствую таким утром, когда свет намеренно остается двусмысленно бесцветным, и кажется, что солнце часами зависает в одной и той же точке?

Я чувствую себя, как огрызок яблока. Нет, это не совсем точное определение. Я чувствую, как... наверное, как перчатка. Не модная, дорогая перчатка, как те, которые ты носишь, а такая, колючая. Которую не жалко запачкать пятнами еды или ингредиентами зелий. Плотная, практичная. Я чувствую себя, как одна из таких перчаток, сдернутая с руки и брошенная в угол. Наверное, можно сказать, что по утрам я не в лучшей форме.

В ванной я чищу зубы. Вверх-вниз, вверх-вниз, не обделяя вниманием десна, так же, как и каждое утро, что ты заставал меня за этим занятием. Сон оставляет отвратительный вкус у меня во рту, а тебе, похоже, твой никогда не мешает.

Я застаю тебя на кухне, прислонившимся к стойке и явно ждущим меня.

— Доброе утро, дорогая, — протягиваешь ты с той особой иронией, которую ты, хотелось бы верить, приберегаешь исключительно для меня. Скривив тонкую верхнюю губу, гораздо более четко очерченную, чем моя. Ты никогда не называешь меня иначе, чем Грейнджер. Исключением бывают те минуты, когда ты голоден. Или сексуально возбужден. Или и то, и другое вместе.

— Доброе утро, дорогой, — парирую я, свирепо глядя на тебя то тех пор, пока не чувствую, что должным образом выразила свое негодование. Но я порчу эффект тем, что подхожу к тебе и обвиваю руки вокруг твоей талии. Я крепко прижимаю тебя к себе и вдыхаю твой запах. Я надеюсь, ты не считаешь меня сентиментальной. Мне просто нравится, как ты пахнешь. Иногда я думаю, что ты родился на севере, где лежат ледники, где плещется форель и летают орлы, потому что ты пахнешь именно так.

Ты кладешь свою руку мне на шею, скользя пальцами по щеке, и смотришь на меня. Знаешь ли ты, что твои глаза обладают своим, особым видом серого? Это трудно описать. Бывает серый — наполовину бесцветное, размытое водой отрицание света. Такой оттенок, который кажется пустым, вечным и меланхоличным, как отверстие, вырезанное на ткани времени и пространства.

Если бы ад существовал, он бы представлял собой пузырь, заполненный замороженным, серым ничто.

Но есть твой серый, который совершенно другой. Более... живой (даже не знаю, правильное ли это определение). Серый, как небо над морем во время шторма. Как вой ветра. Как лунный свет на мокрой земле. Твои поцелуи тоже серые. Пожалуйста, не смейся надо мной. Я серьезно. Твои поцелуи — серые, и у них вкус горизонта, и огромного, огромного неба, и я никогда не встречала холода слаще.

— Ты похожа на гарпию, Грейнджер. Прекрати так улыбаться.

У меня болят щеки, и внезапно я чувствую головокружение — такое сильное головокружение — и я ничего не могу поделать.

— Нет, Драко. Никогда. Ни за что.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Ты помнишь, когда ты вернулся?

Ты был еще более худым. Мы все такими были — затравленные, напряженные, нервные. Как-то я даже пошутила, сказав, что все мы выглядим так, словно нас ущипнули за задницу, но никто не смеялся, кроме Колина. Но ты был самым тощим из нас. Но это не сделало твою походку менее самоуверенной. Твои глаза запали глубже, кожа вокруг них истончилась и слегка побагровела, и кости под щеками выглядели так, будто ими можно было резать стекло, но ты продолжал ходить, вздернув подбородок, словно твой отец все еще владел всем.

Я уверена, ты и сам помнишь, как ты выглядел, и мне нет нужды говорить тебе об этом.

Когда я тебя увидела, я попыталась ссутулить плечи и спрятаться за Роном. Последний раз я видела тебя год назад.

— Что ты делаешь, Гермиона? — спросил меня Рон, озадаченно улыбаясь.

— Ничего, просто... лямка моего лифчика соскользнула. Я всего лишь пыталась ее поправить.

— Соскользнула, а? — хитро посмотрел он.

— Заткнись, — я все еще краснела, даже в этом возрасте.

Естественно, именно я спасла твою жизнь.

Я знаю, что правильнее было сказать «именно мне довелось спасти твою жизнь», но это бы звучало еще более претенциозно, так что я думаю, что я лучше пожертвую стилистикой, чтобы не выглядеть как самодовольная, хвастливая стерва — к чему, как ты не раз говорил, у меня была склонность.

Прости меня за это. Иногда я действительно не могу удержаться, а иногда я специально это делаю, чтобы привлечь твое внимание. И я уверена, что ты это знаешь. Ты всегда был очень проницательным.

Но знаешь ли ты, почему я тебя спасла? Хотелось бы мне сказать, я сделала это ради какой-то важной, великой цели, или чего-то космического или драматического, что я могла бы преподнести, как нечто помпезное и напыщенное (одно из твоих любимых слов) и пролить слезу. Но нет. Ничего похожего.

Я спасла тебя, потому что я была тем, кем была — и слово «спасатель» можно было бы написать на плакате и приклеить мне на лоб. Я помню, какой горячей была твоя кровь, бьющая фонтаном из горла, когда я старалась ее остановить. И какой липкой и почти черной она казалась в калейдоскопе вспышек боя, и я думала, что мне никогда не вычистить ее из-под моих ногтей, и что она останется там навсегда. Это была глупая мысль, потому что мне потребовалось ровно пять минут, чтобы отмыть руки от вязкого блеска. Твоя кровь чернильными сгустками смывалась в водосток, и, помнится, я думала о том, что она смотрелась на фоне бледного фаянса так же, как и на твоей коже.

Я помню, что чувствовала себя странно виноватой, когда телепортировала тебя портключом в больницу Святого Мунго.

Мышам и людям не забыть печальных слов: "Могло бы быть "(1). Кто-то так сказал. Кто-то известный, как мне кажется. Маггловский автор, чье имя я не могу вспомнить. Так что я не сожалела об этом. О том, что спасла тебя.

Я никогда не смеялась над тобой. Я никогда не смеялась над твоими недостатками. Я просто хотела...

Ты должен это знать. Ты должен знать.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь, когда ты пришел с Асторией Гринграсс?

Мне нет необходимости говорить тебе об этом, потому что ты сам все это знаешь, и я не понимаю, зачем я упоминаю факт именно твоего прихода с ней, но я это делаю — не могу удержаться. Я часто пользуюсь этой отговоркой, правда? Я не могу удержаться. Я не могу удержаться, и я не смогла удержать тебя. Не это ли сама человеческая сущность, грубо говоря?

«Не упрощай», — сказал бы ты.

«Любой, кто думает, что может понять человеческую сущность — просто дурак», — сказал бы ты.

«Любой, кто думает, что существует такая вещь, как человеческая сущность — просто дурак», — сказал бы ты.

Но довольно об этом.

Мы были в одном из укрытий. По-моему, это был Зеленый Дом. Или Старый Дом? Мерлин, и кто только придумал все эти названия? Короче, это был один из тех двух домов, потому что ни в одном из наших других укрытий не было конференц-залов. У нас была встреча с некоторыми старшими членами Ордена. Я знала, что ты вернулся на войну несколько месяцев назад, но твои травмы не позволяли тебе быть на передовой. Я видела тебя только мельком.

До этого я иногда задумывалась над тем, как бы ты выглядел стоящим среди людей, которые еще только год назад с удовольствием двинули бы твоей рассеченной головой о дверной косяк. Я думала, что ты будешь чувствовать себя не в своей тарелке и заставишь и всех остальных тоже испытывать неловкость. Но ты совершенно не выглядел так, будто чувствовал себя не в своей тарелке, и тем не менее заставил всех остальных испытывать неловкость — хотя бы тем, что сам ты неловкости не испытывал. Рон, сидящий рядом со мной, выглядел так, будто изо всех сил старался придержать язык и не выпалить что-нибудь по-настоящему оскорбительное в твой адрес. Рон был силен в оскорблениях, но он знал, что до тебя ему далеко.

То, что ты чуть не умер, не изменило тебя. Ты по-прежнему был восково-бледным, с тонким слоем кожи, покрывающей проступающие сквозь нее кости, с губами, все еще сложенными в неизгладимую презрительную гримасу, но Астория была достаточно красивой на взгляд каждого из присутствующих в комнате, даже с усталостью, затаившейся на ее слегка запавших щеках и тенями под глазами.

Особенно с тенями под глазами.

У нее был тот вид красоты, который напоминал о звездах, сияющих вдали, и северном сиянии. Было время, когда я думала, что ты делаешь все это ради Астории. Мне хотелось знать, что тобой движет, потому что мне хотелось знать обо всем, и я думала, что ты попытался убить Дамблдора ради Астории. Я думала, что и шпионом ты стал ради Астории.

Я полагала, что некоторые женщины могут выставить трагедию в выгодном свете. Я к их числу не принадлежала.

— Что ты здесь делаешь, Малфой? — спросил тебя Кингсли.

— Ты знаешь, что я здесь делаю, Шеклболт, — твоя усмешка была такой же неприятной, как и всегда. На меня это почти произвело впечатление. — Ты никогда не найдешь остальных без меня. Или нее.

Кингсли устал. Я не имею в виду усталость в философском значении этого слова, как устал от жизни или устал сражаться. Он просто устал в тот день. Это был очень длинный день для всех, и Кингсли был всего лишь человеком. Это было единственным объяснением, которое я могла дать тому обстоятельству, что Кингсли долго и пристально смотрел на тебя, а затем вздохнул. Кингсли был не из тех, кто вздыхает.

— Очень хорошо. Если ты хочешь пожертвовать собой, я тебя останавливать не буду. Совсем другое дело — дочь известного Пожирателя Смерти.

Это был неозвученный вопрос — можно ли ей доверять?

— Я не собираюсь жертвовать собой, — сказал ты с тихой яростью. — А Астория Гринграсс больше не дочь Пожирателя Смерти, — ты слегка изменил позу, чтобы твое плечо заслонило Асторию от наших взглядов. И в этот момент я поняла, что ты убил ее отца. И что она об этом знала.

— Я не доверяю ей, Малфой. Даже если она и вызвалась передать информацию.

— Она просто пыталась спасти свою собственную шкуру, — вторил Чарли. — Это единственная причина, по которой она рискует жизнью.

Ты открыл было рот, чтобы ответить что-нибудь едкое, я уверена, но Кингсли тебя перебил:

— Помолчи, Чарли. Ты приехал сюда только три недели назад.

И опять, тут было много невысказанного.

Вроде того, что «ты сам только что появился».

Или «ты не участвовал в финальной битве».

Или «ты не мог знать, сколько дыма там было. Или чем там пахло. И какой у этого был вкус».

Мы — в смысле, Орден — называли битву Финальной, хотя она таковой не являлась. Как выяснилось, в войне нет таких вещей, как Финальное Что бы то ни было. Все это здорово смотрелось на бумаге, в теории, но в реальной жизни больше походило на отдельные схватки там и тут. Одни из них были жестокими, другие ужасными, но большинство из них не принесло ничего, кроме задетого эго и растяжений суставов. Нескольких искромсанных мантий. Пропавших туфель. Пряди оторванных волос. В реальной жизни мы в основном переходили из убежища в убежище, пытались выкрасть информацию у противника и постоянно находились в ожидании. Иногда было довольно скучно. Мы назвали битву Финальной только чтобы как-то выделить, потому что в тот момент было сложно все упомнить.

Впрочем, кому я рассказываю? Ты знаешь о войне гораздо больше, чем я. Чем я когда-либо захочу узнать. Это единственная жизнь, которая у тебя была. Тебе выпали паршивые карты, но я тебя не жалею, потому что ты сам себя не жалеешь.

— Я ручаюсь за нее, Шеклболт, — выплюнул ты. — Неужели вам, козлам, этого недостаточно?

Удивительно, насколько сильно твоя репутация возросла с тех пор, как ты стал шпионом. Естественно, этому обстоятельству способствовало открытие, сделанное после смерти Снэйпа о том, на чьей стороне тот в действительности был. Ты никогда не станешь настоящим членом Ордена, как некоторые из нас, но люди, вне всякого сомнения, доверяли тебе. Даже Гарри стал вежливым с тобой.

Был момент молчаливого напряжения, но только момент, прежде чем Кингсли неохотно согласился. Как я уже говорила, он очень устал.

— Ты знаешь, что этого достаточно.

— Хорошо.

— Хорошо.

Мы все сели. Твое присутствие за мной ощущалось покалыванием в голове, пощипыванием в позвоночнике.

Совещание продолжалось с относительным спокойствием между всеми присутствующими сторонами. Был еще один рейд где-то недалеко от Кента. Были еще пакеты, которые надо было доставить в другие укрытия. Не было никакой новой информации об основном местоположении оставшихся Пожирателей Смерти. На последнем задании была только одна жертва — Эрни МакМиллан, который споткнулся о шнурок и упал.

Когда совещание закончилось, у двери случился затор, потому что все ринулись к выходу, готовые к выполнению новых заданий. Я отошла в сторону, давая всем пройти.

— Пойдем, Гермиона, — сказал Рон с двусмысленной улыбкой на лице. Почему-то это меня смутило, хотя такого никогда не случалось.

— Нет, Рон, не сейчас. Мне нужно... Ты иди. Я скоро подойду.

Он странно посмотрел на меня, но все-таки ушел поболтать с Чарли.

Я вертела в руках свои вещи. Ты знаешь, что я так делаю каждый раз, когда начинаю нервничать. Но я не думаю, что тогда я это знала. То, что я нервничаю, я хочу сказать. Я не знала, о чем я только думала. Это еще одно оправдание, которым я часто пользуюсь. Ты бы гордился мной: за последний год моя способность разбираться в себе значительно усовершенствовалось.

Я медленно собрала записи, складывая их обратно в папку, которую аккуратно поместила в свою сумку. Я дважды уронила перо. За собой я услышала ваши с Асторией шаги, направляющиеся к выходу. Ты держал ее за локоть, бесцеремонно шепча что-то на ухо. В молочном свете, льющемся сверху из непокрытых абажуром ламп, ее лицо выглядело незащищенным и опустошенным.

Совершенно неожиданно мои глаза встретились с холодно-зелеными — тем оттенком теней, которые исчезают на рассвете — и у меня было достаточно времени, чтобы отреагировать, прежде чем я посмотрела на свои туфли. Я почувствовала, как мои щеки запылали. Затем я вспомнила о манерах и посмотрела на нее, неуверенно улыбаясь. Я знала, что смотрю на нее с тем же выражением лица, с каким смотрят в зеркало, и чувствовала себя фальшивкой, и посредственностью, и до жалости некрасивой. Интересно, помнила ли она тот день на зельеварении, когда я застала ее, пытающейся влить гной боботубера в мой заключительный проект, чтобы его испортить.

Волосы Астории были черными, блестящими и волнистыми, с вкраплением красноватых бликов.

Она мрачно кивнула мне. И я знала, что она вспомнила, но извинений я не дождусь. На тот момент было слишком много того, за что обеим сторонам надо было извиниться. И не то чтобы я никак не могла забыть об этом или что-то в этом духе. Это была просто глупая выходка — ничего больше. С извинениями приходит ожидание ответного извинения, или прощения, или, на худой конец, вежливого отношения. Может быть, я не хотела быть вежливой. Я не знаю. Может быть, я не была к этому готова.

Но я посмотрела на тебя с надеждой. С надеждой. Ты на меня не смотрел. Ты все еще что-то ей говорил. Она была девушкой высокой, макушка ее головы доходила тебе до бровей, и тебе не нужно было сильно наклонять голову, чтобы приблизить губы к ее уху. Я смотрела на твои скулы. Твои губы. Твоя мантия почти коснулась моей руки, когда ты вышел из комнаты.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Даже в темноте я распознаю форму твоих скользких от пота рук и звук твоего неровного дыхания. Прошло два года, прежде чем я позволила тебе увидеть мое тело при свете, но мы продолжаем его выключать, потому что есть нечто восхитительное и пламенное в необъятности ночи. В темноте я провожу пальцами по твоим щекам, по морщинам старых обид вокруг рта, по четкому хребту носа, по склону ключиц, по лощине между лопатками, по валунам позвоночника.

Это мое любимое место. Твой позвоночник. Я вдавливаю ладони в твою поясницу, в то время как ты размеренно двигаешься надо мной. Чувствую, как твои мускулы напрягаются и расслабляются, и ты изгибаешься, изгибаешься, изгибаешься.

Вот что такое мы с тобой вместе. Давление и сгорание.

А ты во мне больше всего любишь впадины с боков. Я замечаю, как твои глаза часто прикованы к ним. И тебе нравится сжимать их, когда я сверху, или впиваться в них пальцами, когда я сижу перед тобой. Тебе нравится так сильно, что на теле остается порозовевший отпечаток. Тебе нравится крепко обнимать меня, не давая двигаться, когда я становлюсь неукротимой, а ты держишь меня намертво и медленно направляешь вверх и вниз, медленно, медленно, медленно — так, как ты любишь. Каждое прикосновение отдается эхом по нервным окончаниям. Каждая секунда до предела наполнена напряжением.

Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь что-то вроде «не предполагай, что ты знаешь, чего я хочу, Грейнджер», и затем ты вдавишь меня в матрас и докажешь, что мои предположения в точности подтвердились.

А сейчас мы лежим рядом друг с другом, мокрые и обессиленные. Я думаю сразу о куче вещей и ни о чем. Я и не подозревала, что моя голова может так кружиться и быть настолько пустой. Ты многому меня научил.

— Драко, Драко, — твое имя на моих губах звучит как свист рапиры.

— Что?

— Драко.

— Грейнджер, чего ты хочешь?

— Ничего. Мне просто захотелось произнести твое имя.

По-моему, это то, что я сказала. Я знаю, что ты сейчас на меня смотришь так же, как ты смотрел на меня тогда. В темноте твои глаза блестящие, почти серебряные, настолько, что бесчувственное ночное небо посрамлено. Вот каким оно должно быть.

— Драко.

Ритм твоего имени на моих губах такой же, как и у биения моего сердца.

— Гермиона, — отвечаешь ты, поначалу забавляясь.

Но потом ты зарываешься рукой в мои волосы.

— Гермиона.

Ты проводишь носом по моей щеке.

— Гермиона, Гермиона, Гермиона.

Я обеспокоена и возбуждена. Мое имя на твоих губах свежо и чисто, как роса весеннего утра.

— Ты сказал, что собирался мне что-то дать. Ты просил меня не спрашивать об этом, но так ничего мне и не дал. Что это было?

Ты не отвечаешь. Ты покрываешь мою шею поцелуями, и я закрываю глаза, желая, чтобы мое горло перестало сжиматься.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь тот день в Солнечном Доме, после смерти Астории, когда я прошла мимо тебя?

Ты вернулся из-за нее.

Астория Гринграсс, принимавшая участие в приемах самых приближенных к Волан-де-Морту Пожирателей Смерти, и тем не менее не терпевшая вида крови. Астория Гринграсс, которая плакала, когда ей сказали, что запрещается пользоваться магией в укрытии, потому что нас могли выследить. Астория Гринграсс, которая предпочитала неделями не купаться, лишь бы не спрашивать ни у кого, как включается горячая вода. Астория Гринграсс, как-то смывшая рвоту с моего лица, когда я аппарировала во двор Белого Дома, и там никого, кроме нас, не было, и я стонала что-то о Боге и Аде и колотила по стенам, и пожалуйста, пожалуйста, схватили Лавендер Браун, пожалуйста, кто-нибудь, вернитесь туда.

Наверное, Астория была твоим единственным другом. Даже тогда, когда все считали тебя героем. Людям в действительности не очень нравится дружить с героями. Гарри был исключением — ему повезло, что у него были мы.

Но Гарри, к тому же, был добрым. Ты же, с другой стороны, до сих пор был чертовой скотиной, и всем дал совершенно четко понять, что все это ты делал не для нас. Наверное, ты ее любил. Не так, как один человек любит другого, не в обычном смысле этого слова. Но ты любил ее как-то, и нуждался в ней так, как кому-то нужна вода, чтобы смочить горло, или небо, чтобы оно просто продолжало простираться над ним.

Она погибла, как и все остальные: меньше, чем за минуту, а через два часа она уже была в земле. Если ты и скорбел по ней, ты этого не показывал.

У Астории не было надгробия. Его установление было отложено на после войны, когда, как мы говорили, будет время на достойные похороны. Но если бы надгробие было, я представляла, как бы ты стоял перед ним в полном молчании, уставившись на ее имя, выгравированное в камне. Это тоже было бы клише. Но мы имеем обыкновение говорить банальности перед лицом трагедии.

И было уже неважно, что ты ее любил и потерял, потому что все мы потеряли слишком много из тех, кого любили, и каждый день нам напоминали о том, что есть еще многое, что мир может выдрать из наших бессильных рук.

Было произнесено несколько слов. Астория рассказала нам все, что знала, а знала она многое, учитывая ее бывшее положение среди Пожирателей Смерти. Единственное, о чем она просила, это о том, чтобы мы никогда не пытались выяснить местопребывание ее матери, а мы и не возражали. Я прошла мимо тебя в кухне Солнечного Дома и пробормотала что-то вежливо-утешительное. Я думаю, для меня было важнее проявить вежливость, чем попытаться утешить тебя. Тебе было все равно. Ты даже не взглянул на меня, проходя мимо. В последний раз ты смотрел на меня той ночью, когда я тебя спасла, почти полтора года назад.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Я думала, что ты бросил.

— Ну, что тебе сказать. Я думал, что ты не храпишь. Я бы никогда не позволил тебе спать в моей постели, если бы знал.

— Я не храплю.

— Да нет же, храпишь. Я готов поспорить, что ты могла бы переплюнуть даже Уиз...

— Не могу. И не пытайся сменить тему. Эти штуки тебя прикончат, как ты и сам хорошо знаешь.

— Да ну? Ну что ж, — протягиваешь ты, недоверчиво подняв бровь. Затем недобро усмехаешься, — знаешь, один раз ты даже пернула под одеялом. И если честно, даже не один раз...

— Заткнись, — говорю я, отчаянно краснея. Я думала, что тот случай мне приснился. Я подняла глаза и увидела, что ты пристально смотришь на меня.

— Иди сюда, Грейнджер, — говоришь ты и награждаешь меня этим взглядом, и мое сердце пропускает удар. Это несправедливо, ты знаешь?

— Нет, я отказываюсь тебя целовать, когда у твоих губ вкус никотина, смолы и рака легких.

— А. Ну, если ты так на это смотришь, — ты бросаешь сигарету на землю и наступаешь на нее ботинком. Тебе иногда нравится это делать — приводить меня в шок тем, что ты соглашаешься со мной. Это случается не очень часто, поэтому я все время начеку, чего ты и добивался. Ты всегда чертовски любил манипулировать людьми.

Ты смотришь на меня и улыбаешься медленно и многозначительно, и я вспоминаю, что твоя ленивая усмешка всегда была моей погибелью.

— Тебе придется почистить зубы, — говорю я, пытаясь не улыбнуться.

Ты издаешь рык, хватаешь меня за бока (твое любимое место) и вжимаешь в себя.

— Ты уверена, что я никак не могу тебя переубедить? — говоришь ты, и я почти ощущаю твое дыхание на своем ухе. Мне нравится, когда ты это делаешь. Когда ты хватаешь меня, когда ты ведешь себя немного игриво и немного грубо. Но я никогда тебе об этом не скажу.

Одной рукой ты отодвигаешь мои волосы и скользишь губами по линии моей шеи. Ты пахнешь влажными листьями, и застаревшим потом, и прохладной водой, складками тяжелой мантии, все еще хранящими запах дыма, и тусклыми солнечными лучами. Я улыбаюсь, потому что не могу больше удержаться.

— Ты противно пахнешь.

Твой ответный смех рокочет глубоко в твоей груди, и кажется, что я чувствую кожей, как твои легкие расширяются. Ты одет в такую тонкую рубашку, что я уверена — тебе холодно. Я прижимаюсь губами к твоей груди. Ты обнимаешь меня еще крепче — гораздо крепче, и твои губы покоятся на моем виске. Нижняя губа слегка тянет за волосы, в которые ты зарылся носом. Твое дыхание щекочет мне шею.

— А ты пердела во сне.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь, когда мы опять начали разговаривать?

Нам давали разные задания. Согласно нашим способностям, как говорили наши командиры. У Гарри хорошо получалось быть лидером, поэтому его всегда ставили в первые ряды при рейдах. Рон был одним из наших ведущих стратегов, поэтому он часто был в штабе, где бы тот ни находился. Мой ранг не позволял мне иметь доступ к этим вещам. На мне же были врачебные обязанности, и, кроме этого, я носилась из укрытия в укрытие, перевозя запасы и информацию. Иногда я приносила письма. Но чаще всего это были пакеты для мусора, заполненные консервированным супом, мылом и старыми копиями Ежедневного Пророка. На тот момент исследования больше не требовались, так что я вызвалась заниматься этим.

Вначале я это ненавидела. То, что я чего-то не знала. То, что меня низвели до уровня бродячей сиделки. Ты бы понимающе усмехнулся, потому что ты думал, что все обо мне знаешь. Вначале было такое ощущение, что я утратила рвение. Но со временем я привыкла к уединению, связанному с постоянными перемещениями. Иногда я была настолько погружена в себя, что когда я встречала кого-то из знакомых, мне требовалось время, чтобы приспособиться к ощущению того, что я не одна.

За исключением нарушенного сна и поспешных разговоров, я обрела спокойствие от того, что видела одних и тех же людей не более трех дней подряд, и я была этому благодарна. Я не просто так это говорю. Я была по-настоящему благодарна.

Большинство людей не понимает, что можно изменить мир только в определенном объеме, а потом успокоиться. Я уничтожила кусок души Волан-де-Морта и помогла отыскать другие. Этого было достаточно до конца жизни. И поэтому через какое-то время я стала довольна выпавшей мне ролью на задворках. В конце концов, я вызвалась это делать, потому что была гриффиндоркой, и все равно нечем было заняться, и, самое главное, преданность была моей визитной карточкой.

Я находилась в Старом Доме — том, с обтрепанными, пахнувшими нафталином коврами, и покосившейся тубой, когда ты меня нашел. Я заполняла шкафы консервами с переработанным до неузнаваемости мясом и упаковками макарон.

— Грейнджер.

Я рассмеялась. Частично из-за нервов, частично из-за абсурдности ситуации. В плохо освещенной комнате были я, ты, вентилятор на потолке кленового дерева и куча консервов.

— Что, Малфой? — я внимательно разглядывала жестянку с луковым супом в тусклом свете. Два года с тех пор, как прошел срок годности.

— Ты ждешь, что я тебя поблагодарю? Хочешь, чтобы я упал на колени и целовал твои ноги, да?

Я посмотрела на тебя:

— Что?

— Что сказали Поттер и Уизли? Они поздравили тебя с тем, что ты — такая милая, такая добрая — была единственной, кто разглядел меня сквозь напускной фасад? Тебе выдали приз за спасение страдальца, за то, что дала нерадивому шпиону еще один шанс?

Я бросила просроченную жестянку в мусорное ведро, но промахнулась. Жестянка с грохотом упала на пол и закатилась под кухонный стол.

— Что ты такое несешь, черт тебя задери?

— Пошла ты. Ты думаешь, что ты какая-то спасительница, да? Смотришь на нас со своего высокого пьедестала. Дерьмо. Ну, и как кровь пахнет оттуда, Грейнджер? До тебя вообще доходит ее запах?

Я принюхалась к тебе:

— Ты пьян?

— А тебя это задевает? Тебе хочется меня исправить? Мерзкий шпион с золотым сердцем, запрятанным под всей этой злобой. Ты думаешь, что имеешь право указывать мне, что делать, только потому, что спасла мою жизнь? Ты думаешь, что я тебе принадлежу?

— Я никогда ни слова об этом не говорила! Что с тобой? Господи! С тех пор прошло почти два года. Пора бы уже и успокоиться.

— Я бы успокоился, если бы ты прекратила расхаживать, задрав кверху нос.

— Да, я спасла твою жизнь. Это то, чем я сейчас занимаюсь, Малфой. Меня не посылают в сражения, потому что я хреново распознаю людей в темноте, и потому что я гораздо лучше спасаю жизни. Я спасла Лавендер, когда ее принесли обратно, я спасла Финч-Флетчи после того, как он впал в кому. Я никем не командую в связи с этим — это просто моя работа. Успокойся.

— Успокоиться? — ты резко рассмеялся, — понятно. Значит, ты все-таки ждешь, что мы тебе скажем спасибо. Что ж, спасибо тебе, Грейнджер, за то, что разглядела во мне чертову доброту. Спасибо за то, что заставила меня пережить все прелести этой чертовой войны. Спасибо за то, что меня рассекретили. Спасибо за то, что обрекла меня на это... на это...

— Прости: так что, я должна была оставить тебя там? Ты это хочешь сказать? — сказала я пронзительным голосом. Мне уже доводилось сталкиваться с мерзкими пациентами. Но ты был еще хуже. Возможно, ты был прав. Возможно, я хотела, чтобы ты был мне благодарен.

— Да. Да, Грейнджер, ты должна была не лезть своей самодовольной, самоуверенной башкой в это дело и оставить меня там, — усмехнулся ты опасно низким голосом. Я никогда не могла распознать твои предостерегающие знаки.

— Хорошо. Хорошо, — отрубила я, плечи тряслись от гнева, — Почему бы тебе не сделать так, чтобы тебя убили во время следующего рейда, если ты так сильно хочешь умереть?

Я замахнулась, чтобы швырнуть в тебя жестянку с супом, но практически мгновенно передумала, и бросила ее тебе под ноги. Она задела край твоего ботинка. Ты даже не дрогнул. Сволочь.

Я бросилась вон из кухни. Когда я была в другой комнате, я услышала, как жестянка ударилась в стену за мной.

Наверное, это было началом. В ту ночь.

Невозможно сказать наверняка. Я не могу провести черту во времени и сказать: вот здесь все началось. Начало — вещь беспорядочная. Оно подкрадывается к тебе, хоронясь по самым темным углам. И тогда, когда ты меньше всего ждешь, оно атакует.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Я запускаю пальцы тебе в волосы, и они скользят по тыльной стороне моей ладони, как водоросли в холодном пруду. Не слишком лестное сравнение, но подходящее. Мне нравится подходящее. Тебе нравится подходящее. Вот и что-то общее между нами.

— ...то? Что ты д-лаешь? — бормочешь ты в подушку. В прошлом, ты никогда не позволял себе быть пойманным в этом состоянии полу-бодрствования, потому что это могло бы стоить тебе жизни. Но мы живем в лучшие времена. И сонный Драко Малфой действительно довольно впечатляющее зрелище.

— Драко. Драко, просыпайся.

Это занимает несколько секунд.

— Что? Грейнджер, немедленно слезь с моего живота. Я не могу дышать.

Я закатываю глаза. Я знаю, это плохая привычка. Я постараюсь ее исправить. Или нет. В любом случае, ты приводишь меня в ярость.

— Я приготовила завтрак, ты, скотина.

Ты открываешь один мутный глаз.

— Ты. Ты приготовила завтрак.

— Да, приготовила.

— Плита не работает.

— Я ведьма, Драко. Мне не нужна плита, для того чтобы готовить.

Ты поднимаешь бровь.

— Ладно, мерзавец. Я аппарировала к Молли, и она дала мне остатки жаркого, и я, по доброте душевной, ждала целых два часа, что ты проснешься, чтобы мы могли вместе поесть. Доволен?

Ты поворачиваешься и смотришь на меня. По-настоящему смотришь на меня, и это заставляет мои глаза полузакрыться. Я дотрагиваюсь пальцем до волоска за твоим ухом. Белое и серое. Это твои цвета, но и серебряный тоже сгодится.

— Да, — шепчешь ты.

— Что?

Ты пробегаешь кончиками пальцев по моей переносице, и это забавно, потому что я всегда делаю то же самое с твоей переносицей, в то время, когда ты спишь.

Ш-ш, это секрет.

— Я говорю: да, я счастлив, — это тоже звучит как секрет.

Я зажмуриваю глаза.

— Я ни разу об этом не пожалела, Драко.

— Может быть, тебе лучше призвать тарелки сюда. Моя спина вряд ли в рабочем состоянии. Последние двадцать четыре часа были чертовски ...изматывающими, — твои губы складываются в похотливую улыбку.

— Драко. Послушай меня. Я ни разу об этом не жалела.

— Я полагаю, ты всегда могла найти способ, чтобы соблазнить меня встать с кровати, — ты поигрываешь бровями, и я вспоминаю, как я любила, когда ты был в шутливом настроении.

— Даже когда мне говорили. Все говорили, что я пожалею, даже Астория. Ты знал об этом? Она пришла ко мне до того, как... Она пришла ко мне и сказала, что ты... Что ты не тот человек, в кого стоит влюбиться. Она сказала, что старается мне помочь. Я думала, что она меня принимает за кого-то другого, потому что она была в полубреду. Ты помнишь это? В то время свирепствовала эпидемия лихорадки.

Ты чихаешь, и это самая милая вещь, которую я когда-либо видела.

— Черт, это место пыльное, как ад. Напомни мне, почему мы тут живем?

Я смотрю на тебя с отчаянием и мольбой.

— Драко, я никогда тебя не спрашивала, потому что думала, что я... Потому что не могла. Ты все еще ее любишь? Асторию.

Ты не отвечаешь. Я и не ожидала, что ты ответишь, потому что... Ну, ты знаешь, почему. Ты сбрасываешь одеяло со своего обнаженного тела с быстротой, противоречащей жалобам о больной спине. Песочный свет очерчивает твой силуэт, и я пользуюсь моментом, чтобы полюбоваться контурами твоих стройных ног, выемками на узких бёдрах, тенями, обозначающими грудную клетку. Бледная кожа так тебе идёт, что у меня захватывает дух, словно совершенная отливка кости покрыта расплавленным воском свечи и укомплектована идеальным набором тонких мышц. Своей выцветшей непреклонностью и голодом, горящим в глазах, ты напоминаешь мне дерево, изгибающееся во время урагана. Ты напоминаешь мне озеро в момент замерзания.

Я вижу ухмылку на твоём лице, и Мерлин, умеешь же ты заставить меня покраснеть.

— Корми меня, Грейнджер. Я требую пищи, — произносишь ты с интонацией деспота. Мой подбородок немного дрожит, и мне так хочется что-то почувствовать. Хоть что-нибудь.

— Хорошо, Драко. Хорошо.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь тот день, когда я подумала, что ты хочешь покончить с собой?

— ... чти себя укокошил этой своей выходкой...

— оценил степень риска и решил, что дело того стоило. Ты что — не хочешь выиграть эту чёртову войну?

— ... был приказ, Малфой! Что? Что? Как ты смеешь задавать мне такой вопрос? Я. Грязнокровка. Если мы не выиграем войну, я могу прямо сейчас направить палочку себе в висок.

Я вздохнула и потёрла переносицу. Ты что-то пробормотал себе под нос.

— А три недели назад? Ты сам решил наведаться в тот дом, который мы обнаружили в Корнуэлле, хотя Кингсли велел тебе ждать подкрепления.

— Так я раздобыл их чёртовы карты, разве не так? Если бы я не проявил инициативу, мы бы остались ни с ч...

— Дело не в этом, Малфой. А в феврале в Дареме? Там-то ты ни черта не раздобыл. Господи. Ты был шпионом на протяжении двух лет и облажался. Ты облажался, и из-за этого чуть было не погибла Хана Эббот.

Ты не ответил.

— Просто... Просто стой спокойно, ладно? Мне надо это зашить. Это... это не оправдание, Малфой. Я не должна тебе этого говорить. Уж ты-то должен это знать. Месть ничего не исправит.

Ты вздрогнул, когда я прикоснулась к ране на спине. Ее багровый цвет диссонировал с пепельным оттенком твоей кожи.

— Плевать я хотел на то, что ты думаешь, Грейнджер. Не смей говорить со мной о мести. Это была справедливость. Не говори, что сама не поступила бы точно так же.

У меня перехватило дыхание, и вдруг сильно запершило в горле.

— Было время, когда...

Я попыталась снова.

— Было время, когда я бы так думала. Но это не справедливость, Малфой. Если я ничего не знаю о мести, то ты ничего не знаешь о справедливости. Хочешь, я скажу тебе, что такое справедливость? Справедливость — это получить в темноте без предупреждения коленом в живот, бритвой по сухожилиям, разрезающим заклятьем в горло. Поверь мне, ты не хочешь справедливости. Никто из нас ее не хочет.

— Ха, — фыркнул ты, скривив губы. — Ха. Спасибо за напоминание о том, что тебя называли самой умной ведьмой своего возраста. Тебя всё ещё так называют? Ты ведь просто не по годам мудра. Война тебя сломила, Грейнджер? Раскрыла тебе глаза? Опустошила тебя?

Я плотно сжала губы и шумно выдохнула через нос.

— Пошёл ты, Малфой. Единственное, что я знаю, так это то, что мёртвым совершенно до лампочки, кто победил.

— А что, если я уже мёртв? — сказал ты так тихо, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять. А когда я поняла, то скользнула пальцами в разорванные края твоей кожи, и ты прошипел сквозь зубы.

Ты встал, сдёрнул свою окровавленную рубашку со спинки стула и вздрогнул, накинув ее на плечи.

Мы были в Солнечном Доме, названном так потому, что его окна выходили на запад, и окон было слишком много, чтобы считать его практичным. Из солнечной комнаты на третьем этаже, если небо было чистым, можно было видеть поля , простиравшиеся на километры, потому что Солнечный Дом располагался на холме.

Стояло утро, и солнечный свет был тошнотворно сверкающим. Он блестел и выискивал светлые цвета у тебя в волосах, но не нашёл ничего, кроме безжалостно белого.

— Что это должно означать?

— Где туалет?

— Почему?

— А ты как думаешь, Грейнджер?

Я злобно взглянула на него сузившимися глазами.

— Второй этаж, третья дверь налево.

Я подождала, пока ты не исчезнешь в пролёте лестницы, а потом бросилась в кресло, закрыв лицо руками. Я съежилась, когда запах засохшей крови ударил мне в нос, и поняла, что забыла вымыть руки после того, как наложила тебе швы. Наверху трубы начали шуметь от приближающегося натиска горячей воды. Звук был гораздо громче, чем обычно при смывании унитаза, так что я сделала вывод, что ты принимаешь душ. Потом я стала себя ругать за то, что представляла, чем Драко Малфой занимается в ванной.

А затем я вспомнила о словах, сказанных тобой. Что, если я уже мёртв.

Стул с грохотом упал на пол, когда я вскочила на ноги. Я миновала первую, вторую, третью дверь. Меня занесло, когда я остановилась.

— Малфой! Открой дверь!

Я подёргала ручку, но она была, естественно, заперта. Я начала колотить в дверь, соображая, будет ли у меня достаточно сил выбить ее плечом.

— Малфой! Не заставляй меня выламывать эту дверь! Мне здесь ещё три дня находиться, и это единственная ванная, и я не умею чинить двери без магии. Открой чёрто...

— Какого. Хрена. Тебе. Надо.

Ты приоткрыл дверь лишь настолько, что я могла видеть три четверти твоего лица, но твой взгляд заморозил мне кости и проник в вены. Одна сторона твоей головы была влажной, и волосы волокнистой массой облепили шею и лицо. Стекающие капли воды оставляли дорожки на запёкшейся грязи, покрывающей кожу. Ты выглядел нелепо.

— У нас закончились зелья. Основное снабжение посылается в штаб-квартиру, а раненые с серьёзными увечьями телепортируются портключом в больницу Святого Мунго. Так что шкафчик над раковиной пуст.

— Что?

— Ванна тоже не наполняется. Ты видел эту трещинку? Возможно, тебе удалось бы набрать воды до прорези в заднице, но не выше.

— Грейнджер, с тобой всё в порядке? — медленно спросил меня ты.

— Та бритва, что я тебе дала, слишком тупая для целей, которые ты преследуешь. Она едва ли может разрезать волос, так что о запястьях и речи быть не может.

— О чём это ты го... Я не пытаюсь покончить с собой, ты, тупая кретинка.

— Конечно, ты так скажешь. Но я тебе не позволю. Пока ты ранен, я за тебя отвечаю, придурок, и я скорее дам Громоотводу врезаться в себя, чем позволю тебе отбросить копыта во время моего дежурства.

— Громоотводу.

— Громовой... метле. Не важно. В этом было всё дело, да? Твоё безрассудство. Это так на тебя не похоже, Малфой. А я знаю тебя.

— Не знаешь.

— Ладно, не знаю. Но я думаю, что каждый, кто о тебе слышал, может с уверенностью сказать, что ты наименее безрассудный человек во всей Великобритании, а может быть, и во всём мире. Это того не стоит. Тебе есть, для чего жить.

— Может, прекратишь трепаться хотя бы на секунду? Я не собираюсь совершать самоубийство. За кого ты меня принимаешь, черт тебя дери? За одного из своих мелодраматичных пациентов? Ты серьёзно полагала, что я перережу себе вены на руках и истеку кровью в грёбаной ванне, когда никого, кроме Великой Зубрилы Грриффиндора не будет находиться в непосредственной близости к моему распростёртому телу? Ты...

— Что? Ты намекаешь на то, что я бы захотела близости с твоим распростёртым телом? Душевнобольной, что ли?

— ... бы цитировала чёртова Гамлета.

Наступила пауза, и я задумалась над тем, что ты сказал.

— Ты знаешь Гамлета?

— Душевнобольным, — выдавил ты сквозь стиснутые зубы. Твои ноздри раздувались, — было вламываться в ванную, в то время, когда взрослый мужчина принимает душ, и обвинять его без всякой причины в попытке самоубийства. Душевнобольным было думать, что у тебя вообще есть право останавливать меня.

— Ага! Так ты-таки пытался покончить с со...

Последним, что я услышала перед тем, как ты захлопнул дверь перед моим носом, был шумный, глубокий, акустически-панорамный вздох.

Я полагаю, тогда это было забавно.

Сейчас-то это не очень-то смешно.

Но я не хочу впадать в уныние, поэтому я замолкаю.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Я подумываю сказать тебе, что твой цвет кожи специально создан для дождливых дней, но я боюсь, ты будешь смеяться.

Ты подносишь к губам большой палец и откусываешь неровность, обнаруженную на ногте. Твоя правая нога, перекинутая через левое колено, периодически двигается в такт с какой-то мелодией, слышимой только тебе.

— На что ты таращишься? Прекрати.

Я таращусь на тебя, хочу я сказать. Я ищу и выбираю те части тебя, которые останутся со мной навсегда, хочу я сказать. Потому что однажды я состарюсь, и когда гнетущая чернота медленно наступит, всё, что у меня останется — это набор твоих привычек.

— Заткнись, — вместо этого огрызаюсь я и складываю руки на груди, — неужели я должна тебе напоминать, как плохо ты справляешься с разговором и чтением одновременно?

Звук захлопнувшейся книги даёт мне понять, что ты хочешь что-то доказать. То, что ты медленно растягиваешь губы в улыбку, меня удивляет.

— Вот это да, Грейнджер. Твоя манера разговаривать всё больше и больше напоминает мою.

— Мой мир не вращается вокруг тебя, дубина, — я стараюсь не улыбнуться.

— Да ну? Именно поэтому ты пялишься на меня последние пять минут? Право же, Грейнджер. Я практически чувствую, что ты меня раздеваешь.

— Я не...

— Кто-то тут влюблё-о-о-он, — нараспев произносишь ты, двигая бровями. Ты выглядишь, как идиот.

Раскаты грома за окном привлекают твое внимание, и когда ты поворачиваешься к окну, в течение доли секунды твой профиль — белый оттиск, впечатанный в пространство. Молния тебе идет, хочу я сказать. Ты словно буря, вставленная в рамку.

И я говорю тебе.

Но в этот момент очередной раскат грома заполняет комнату, и ты меня не слышишь.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Ты помнишь ту ночь, когда ты вошел и увидел меня, выходящей из душа?

Я стала на тебя кричать.

— Ты, чертов извращенец! — орала я, швыряя в тебя мочалку. Я прижала старое полотенце к груди.

Твое лицо отображало скуку, но было видно, что ты разозлился. Ты сказал что-то пренебрежительное о моем теле, что-то о том, что оно не стоило напряга, что тебе было бы приятнее смотреть на манекены в застывших позах, выставленные в фальшивом универмаге при входе в министерство, а я продолжала на тебя орать. И тут ты начал произносить это слово, слово, начинающееся на букву Г, и я приготовилась, чтобы должным образом отреагировать, но вместо этого ты сказал что-то вроде «говно» или «гадина», или еще что-то ужасно грубое, начинающееся с этой символичной согласной.

Ты взглянул на меня, и я взглянула на тебя.

Я знала, что ты знал, о чем я думала, и мне стало стыдно. И я устыдилась того, что мне стало стыдно. Эта старая кровная вражда давным-давно была похоронена, и, похоже, я была единственной, кто все еще держался за нее.

— Прости... Я..., — я опустила взгляд на свои ноги, водя пальцами по цементу между кафельными плитками. Труднее всего извиниться за то, что никогда не было сказано.

— Я думал, там никого нет. В смысле, в ванной, — тихо сказал ты. Я заметила движение твоей руки, указывающей на крохотное пространство.

— Как видишь, есть. Я тут.

В флюоросцентном свете ты выглядел, как зомби.

— Да. Это я вижу.

Ты подошел ближе прежде, чем я заметила. Или это я подошла ближе. Кто бы ни сделал первый шаг, я помню, как вдыхала воздух вокруг тебя и думала, хватит ли кислорода двум парам наших вздымающихся легких, застигнутых в жаркой, тесной, обклеенной оранжевой плиткой ванной.

Ты следил глазами за моими движениями, и я помню, как бросила взгляд на дверь, думая, что в любую секунду кто-нибудь может сюда вломиться.

Было такое ощущение, словно под ногами разверзлась бездна. Словно сила притяжения только и мечтает, как швырнуть мои кости на пол. Словно я оказалась за пределами ватерлинии, и вода забиралась мне в мозг, но я не боялась. Одни бы сказали, что я тону, другие, что я горю. В тот момент это ощущалось одинаково.

— Что ты со мной делаешь, Грейнджер? — спросил меня ты.

— Я не знаю, — тихо ответила я. Ты всегда доводил меня до крайности. Я всегда либо кричала, либо шептала, когда общалась с тобой. Я увидела свое лицо в начавшем запотевать зеркале — глаза огромные, с кончиков волос капает вода. Я увидела, как ты слегка наклонил голову и приблизил лицо к изгибу моей шеи. Я почувствовала, как твое дыхание согревает мою холодную кожу. Я чувствовала, как тепло твоего тела передается мне, и я думала, что вот-вот начну испаряться. Твои пальцы играли обтрепанными краями моего полотенца. Твои пальцы словно зависли над моей кожей. Не решаясь вступить в контакт.

Если бы ты был из тех мужчин, кто суетится, бормочет всякую чушь, я бы сдержалась. Но ты был словно кусок скалы, нависшей надо мной, вторгаясь в мое личное пространство.

В своем воображении я проползла сквозь мембрану остановившегося времени, держащего нас в рабстве. В моем воображении, плотину прорвало. В моем воображении, я потянулась вперед и заставила тебя понять то, чего, я была уверена, ты хочешь.

В своем воображении я всегда намного храбрее.

Все вспомогательные элементы действительности свернулись, раболепно прячась под весом происходящего.

Что оставалось?

Твои влажные губы. Мое перехваченное горло. Твои глаза зомби.

И вдруг, когда я начала думать, что у такого значимого момента может быть только одна развязка, ты ушел.

Из меня словно выкачали воздух. Я отметила про себя звук захлопнувшейся за тобой двери ванной.

Я поплелась обратно в душевую кабинку, осторожно передвигая ногами, как если бы пол должен был вот-вот проломиться под тяжестью моего веса. Я стояла под струёй воды до тех пор, пока не почувствовала, что смыла всё ошеломительное недоверие из своих глаз.

С тех пор я не видела тебя два месяца.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Как дела в Сером Доме?

После троих детей Джинни Поттер выглядит так же восхитительно и свежо, как всегда.

— Хорошо. Замечательно. Всё просто замечательно, — я забрасываю в рот ломтик картофеля фри.

— Ты говорила, что у тебя проблемы с пылью.

— Да. Но это не такая уж серьёзная проблема. Я могу с ней справиться.

— Знаешь, — осторожно начинает Джинни, — я знаю одного мужика с квартирой в центре города. Всё налажено: каминная сеть, основные охранные чары. В ней даже есть маггловские современные удобства. Гарри сказал, что там есть макроволновка, — завершает она с самодовольной улыбкой.

— О, да. Макроволновка — это то, о чём я всегда мечтала, — саркастически протягиваю я.

— Прекрати. Ты говоришь, как... — Джинни мгновенно замолкает. Затем откашливается, — ты знаешь, это для твоего же блага.

— Для моего блага, да. Большое спасибо, Джинни. Честно, — я примирительно улыбаюсь, — но я не планирую уезжать из Серого Дома. Я не...

— Что это такое? — тихо прерывает меня Джинни, взгляд прикован к моей руке.

— А, — тупо отвечаю я, пряча руку под коленом, — ничего. Я его нашла.

— Где ты его нашла, Гермиона?

— Какая разница? Я его нашла. Оно моё, — говорю я сердито, понимая, что веду себя, как один из маленьких сыновей Джинни. Эта мысль ещё больше меня злит.

— Гермиона, — грустно вздыхает Джинни, положив свою тёплую, слегка липкую ладонь мне на руку, — Гермиона, неужели ты не понимаешь, что это с тобой делает? Я не могу... Мы не можем этого видеть. Мы любим тебя, Гермиона. И мы всё ещё здесь. А он — нет, ему всегда было наплев...

— Не смей, Джиневра, — шепчу я, — не смей заканчивать эту фразу, если ты хочешь продолжать со мной общаться.

Джинни одёргивает руку, словно обжегшись, на лице выражение гнева и обиды. Она решительно сжимает челюсти, что делает ее очень похожей на (Фреда и) Джорджа.

— Прекрати быть такой жалкой, Гермиона. Ты такая... Мерлин, я едва тебя узнаю.

— Хорошего дня, Джинни, — выдавливаю я прежде, чем исчезнуть. Я появляюсь с хлопком на безлюдной, мокрой грунтовой дороге. Мои ноги громко стучат по земле, когда я быстро направляюсь в ее конец, сердце колотится, когда я вступаю в тень Серого Дома. Солнце пятнами просвечивает сквозь плотные, стального цвета тучи, и я чувствую ветер, слабый и холодный, с запахом земли, на своём лице, и он напоминает мне тебя.

— Драко? Драко! — зову я, пока ищу ключи и распахиваю дверь. Когда она захлопывается за мной, наступает ощущение, что все звуки высосаны из комнаты, и меня оставили здесь стоять в мутном осадке жизни.

Я сначала проверяю спальню, проводя пальцами по шкафу. Затем ванную. Столовую. Скрип моих шагов, похоже, становится громче.

— Драко? Где ты?

Неужели я оставила тебя на улице — там, где тебе нельзя находиться?

Я начинаю волноваться. Тебя могли увидеть. Я не хочу, чтобы кто-нибудь тебя видел. Ты... Хорошо. Не мой. Ты бы это ненавидел. Ты бы возненавидел меня навсегда, если бы я сказала, что ты мне принадлежишь. Но я не могу позволить, чтобы тебя увидели. Прости. Я уверена, что ты понимаешь.

Я застаю тебя на кухне, прислонившимся к стойке и явно ждущим меня.

— Доброе утро, дорогая.

Даже дома ты предпочитаешь носить мантию. Я тепло улыбаюсь тебе, сердце успокаивается и бьётся теперь более ровно.

— Привет. Доброе утро, дорогой. Мой дорогой.

Я подхожу к тебе и обнимаю за талию.

— Драко, не сердись. Я нашла это в коробке в твоём шкафу. Ты сказал, что собирался мне что-то дать. Ты просил меня не спрашивать об этом, но так ничего мне и не дал. Ты имел в виду это?

Я отстраняюсь, чтобы показать тебе тонкий золотой обруч на своём пальце, инкрустированный одним изумрудом.

Ты ничего не говоришь, но кладешь свою руку мне на шею, скользя пальцами по щеке, и смотришь на меня. Просто смотришь на меня. Я сцепляю руки у тебя на плечах и чувствую, как кровь стучит в ушах, и я прижимаю пальцы одной руки к своим губам, пытаясь подавить внезапный спазм нежности, причиняющий боль, но ты по-прежнему ничего не говоришь и просто смотришь на меня.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь тот день, когда я проснулась и увидела, как ты пристально смотришь на меня, сидя на стуле в углу, и тени окрашивали твои черты скорбью, которая так тебе не свойственна?

Конечно, тени ты видеть не мог. Ты видел только худую девушку, лежащую на больничной койке.

— Это выглядит отвратительно?

Ты встал и подошёл к кровати, и на мгновение мне показалось, что ты возьмешь меня за руку, но ты только сжал кулаки и опустил руки вдоль тела.

— Да, ты выглядишь, как Крабб.

— Неужели?

— Хуже, чем Крабб. Ты похожа на Буллстроуд.

Я улыбнулась, высоко приподняв одну сторону рта.

— Говорят, что мне повезло, и у меня не останется шрамов. Но я ничего не чувствую. На что это похоже?

Я подняла руку, чтобы дотронуться до левой стороны лица, ощупывая перманентно застывшую на одной его половине хмурь. Лицевой паралич не был частым явлением в магическом мире, и никто не знал, что со мной делать, когда меня принесли в палату. Все более опытные медиведьмы и целители находились либо в штаб-квартире, либо в Святом Мунго, а пострадавших от незначительных увечий вносили в список ожидающих. Моё увечье расценивалось как незначительное.

— Если ты постоянно будешь на всех хмуриться, то никто ничего не заметит.

— Но тогда я буду похожа на тебя. Спасибо, уж лучше Буллстроуд.

Ты сжал зубы и ничего не сказал. Я подумала, уж не обидела ли я тебя. В то время невозможно было сказать наверняка. Иногда ты был таким же чувствительным, как и Рон. А в другие дни я могла говорить самые жуткие, ужасные вещи, но ты принимал их стоически, а позже мне приходилось извиняться, потому что я никогда не могла выносить то, как чувство вины застревало в горле.

Ты нахмурил брови, и из-за этого стал выглядеть старше. Мне это не понравилось.

Я заворожено смотрела, как ты вытянул до этого сжатые пальцы и медленно поднёс их к моему лицу. Ты дотронулся до моей левой щеки.

— Ты можешь... — ты прочистил горло, — ты чувствуешь это?

Я чувствовала себя, как человек, который неожиданно споткнулся и машет руками, цепляясь за воздух, и мир на его глазах переворачивается и оставляет его неустойчиво зависнувшим в процессе.

— Нет, — выдохнула я.

Ты серьёзно кивнул. Ты смотрел на меня так, как будто собирался сказать что-то важное, но так и не заговорил. Вместо этого ты положил ладонь мне на щеку и погладил ее. Если бы я была в состоянии что-нибудь чувствовать, я уверена, что жар твоей руки проник бы мне сквозь кожу и оставил бы там отпечаток на ближайшие пятьдесят лет. Или даже сто.

— А это ты чувствуешь? — прошептал ты.

— Я... — я запнулась, когда увидела, что ты смотришь на мои губы, и внезапно стала чётко ощущать, где расположены мои зубы и язык. Интересно, как я выглядела в твоих глазах, с нахмуренной левой частью лица и с невероятно широко открытым глазом на левой. Меня охватило отчётливое желание раскашляться, или прочистить горло, но тело меня не слушалось.

Ты нагнулся ещё ниже, но продолжал молчать.

О, подумала я.

О.

Сердце безумно колотилось о стенки груди, и я почувствовала, что моя правая щека пылает. Я не знала, что делать со своими руками, потому что ты всё ещё был довольно высоко от меня, чтобы я смогла обвить руками твою шею. Да я и не знала, хотел бы ты этого. Вместо этого я довольствовалась тем, что сжала пальцами простыни.

А потом ты был так близко от меня, что я могла видеть лёгкую пульсацию вен, отображающую их изящные, просвечивающие, кровавые секреты под кожей твоего горла.

Потом ты был так близко, что я могла увидеть каждую морщинку на твоём лице. Я их уже хорошо изучила. Я остановила взгляд на тонком выгнутом шраме под губой — шраме, оставшемся у тебя после Дарема.

А потом ты приблизился ещё ближе, и прядь волос выпала из-за уха и щекотала мне нос. А потом ты стал ещё ближе, и я зажмурила глаза, и в голове стало так тихо, и ты меня целовал.

Поцелуй был целомудренным, как легчайшее прикосновение, и мне было трудно шевелить губами. Я ждала чего-то — взрыва, или внезапного толчка земли под нами, или того, что мои легкие снова начнут функционировать, но твоя рука схватила мою, и ты прижал свои губы к моим, полускривленным, так что я обвила тебя руками, притянула ближе и поцеловала крепче.

Ты простонал и слегка отстранился, только чтобы прошептать: «А это ты чувствуешь?» прямо мне в губы, твое горячее дыхание опалило мне кожу, и я ощутила что-то неистово живое в груди.

— Да, — прошептала я в ответ, — Да. Да.

Затем ты издал звук, похожий на рык или рев, приподнял меня за плечи, прижал к себе и целовал, целовал, целовал.

Твои губы были мягкими, прохладными и дерзкими. Они выглядели тонкими, но между моими зубами ощущались пухлыми и чувственными. Ты имел вкус грозы и чего-то... чего-то горького и чудесного, и я думала, что мое сердце либо сдуется и откажет, либо упадет на дно моего живота, либо взорвется у меня в ушах, либо разобьется, прямо при тебе.

Я была в ужасе. Но я бы ни за что не хотела, не могла бы остановиться.

Ты целовал меня на протяжении секунд, или минут, или часов, осторожно сжимая затылок, прежде, чем начал отстраняться, мягко опустив меня обратно на кровать. Казалось, что наше тяжелое дыхание отдавалась эхом в моей крошечной комнате. Я пристально смотрела на твой подбородок.

Твои руки передвинулись мне на плечи и сжали их, прежде чем ты окончательно отстранился от меня. Мой мозг почувствовал перегрузку, пытаясь соединить воедино причину и следствие, причину и что, черт возьми, сейчас произошло. Казалось, что нервы у меня во рту — те, что я могла чувствовать — свернулись и взорвались, и крошечные искры заплясали на моих губах. Я почувствовала твой взгляд на своем лице, и мне внезапно захотелось накрыться одеялом с головой.

— Я... — начал ты. Это было странно, потому что я никогда раньше не видела тебя таким нерешительным. И я уверена, что и ты никогда не слышал, чтобы твой голос так звучал.

— Я... — начал ты снова, но так и не озвучил свою мысль. Я подняла голову, когда услышала звук твоих шагов — четких и быстрых и выходящих из комнаты.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Я — не она, — выдыхаю я в темноте.

Я думаю, что ты спишь, но твои плечи внезапно напрягаются, и я знаю, что ты меня слышал.

— Да, ты — не она.

Ты поворачиваешься ко мне и обнимаешь меня, и внезапно я сожалею обо всем: о том, что сомневаюсь в тебе, о том, что у меня не хватает духу называть тебя по имени в лицо, о том, что до сих пор не сказала тебе, что ты для меня значил — что ты до сих пор для меня значишь — и поэтому я признаюсь тебе. По своему. Люди считают, что я умею четко выражать свои мысли, но мне всегда было трудно сказать то, что я на самом деле думаю. Во всяком случае, когда дело касалось тебя.

— Я не хотела детей от Рона, — шепчу я в твою грудь, роняя слезы. — Но я думаю, я не возражала бы иметь парочку. От тебя. Сначала мальчика, потом девочку. Или две девочки — тоже было бы неплохо.

Ты прижимаешь меня сильнее, твои ноги скользят по моим, пальцы зарываются в рубашку.

— Они были бы лохматыми блондинами с огромными передними зубами, большей частью скрытыми за не менее огромным эго.

Я смеюсь сквозь слезы. Твои руки опускаются ниже, на мои ягодицы, ты трешься об меня, и я чувствую ответный жар внутри.

— Они были бы невыносимыми, и высокомерными, и грубыми, и маленькими противными всезнайками. И я бы привила им рефлекс тянуть руку всякий раз, когда кто-то задает вопрос. А ты бы научил расхаживать с напыщенным видом.

Ты напоминаешь мне север, где лежат ледники. Ты напоминаешь мне застывший горизонт.

— Их, конечно, определят в Равенкло, потому что мы ведь не хотим делить детей на любимчиков и постылых, а о Хаффлпаффе и речи быть не может.

Серый всегда был твоим цветом. Серый, как жестокий блеск света на скальпеле. Серый, как дым. Серый, как память.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь день, который мы с утра до ночи провели вместе?

Дом на Площади Гриммо был пуст. Война — это страшная вещь, но коротенькие моменты спокойствия позволяют с ней справляться.

Не будь сентиментальной, сказал бы ты.

— Я думаю, я хотела бы умереть у озера.

Ты не ответил.

— А ты бы нет, Малфой? Это очень драматично, как в романе.

— Я думал, мы уже установили, что я не собираюсь совершать самоубийство. Так что перестань пытаться вырвать у меня это признание силой.

— Не будь таким занудой. Ну же, скажи мне. Если бы ты мог выбрать, как умереть, что бы ты предпочёл? Я бы хотела умереть у озера. На заре. Зимой. Да, зимой, с полуметровым слоем снега вокруг и моим затихающим дыханием, оставляющим облачка пара в морозном воздухе.

Твоя приподнятая бровь излучала сарказм.

— Идиотка, — сказал ты, взмахнув пальцами, как оружием.

— Ну, скажи уже, ты, сосиска. Я думала, ты хотел со мной дружить.

— Не припоминаю, что говорил об этом. Какая глупость. И не называй меня сосиской, ты, трепещущая пи...

— Эй!

— Да? — широко улыбаешься ты. Улыбка продержалась три с половиной секунды. Я считала. Уголки твоих глаз испещрились морщинками. У тебя были идеальные зубы. Я запечатлела их вид и сохранила его в сейфе своей души.

— Это неизмеримо более оскорбительно, чем то, как я обозвала тебя!

— Ты намереваешься разреветься, Грейнджер?

— Ты намереваешься разреветься, Грейнджер? — передразнила я его нараспев, скорчив рожу, и я полагаю, что зрелище вышло достаточно отталкивающее, учитывая, что половина моего лица была парализована.

— Прелестно.

— И поэтому, м-ммм, и поэтому ты облизываешь мой сосок?

Ты выпустил его изо рта со звонким хлопком, и мне потребовалось по-настоящему постараться, чтобы не рассмеяться и не подавиться одновременно. Ты наблюдал за тем, как морщится моя кожа, с распутным воодушевлением.

— Это одна из причин.

— Хотя, озеро не будет замёрзшим. Это было бы слишком печально. Слишком символично.

— Чёрт возьми, — проворчал ты и откатился от меня, закрыв глаза руками.

— То есть я хочу, чтобы все декорации были соответствующе печальными — в конце концов, это место моей смерти. Но печальными по-доброму. Приятно-грустными.

— У тебя какие-то серьёзные отклонения. Я не думаю, что ты осознаёшь, насколько это ненормально, когда люди настолько детально обдумывают место своей смерти. Особенно сейчас, когда мы оба голые, — раздражённо произнёс ты.

— Доводилось тебе когда-нибудь быть на севере? Я хочу сказать, на настоящем севере, как где-нибудь в Скандинавии или что-то вроде того.

— Гм, — пожал ты плечами.

— Там чудесно весной, когда лёд тает, и слышно, как вода бежит по скале. Звучит так, будто маленькие птички хлопают крыльями.

Ты фыркнул, выразив своё мнение о "маленьких птичках". Я это проигнорировала.

— Но замерзающая вода — зрелище довольно шокирующее. Становится так тихо. И неподвижно. Как будто всё живое спряталось под землю, или мигрировало, или просто поднялось и ушло, оставив мир пустым, и... что?

— Это зима, Грейнджер. Это то, что происходит зимой каждый год, а весной наступает оттепель, и твои дурацкие кролики и лесные твари выползают наружу.

— Да, я это знаю. Просто это... Это грустно, понятно? Разве у тебя никогда не происходит так, что ты находишься в каком-то месте в какое-то время и просто чувствуешь что-то?

Ты закатил глаза.

— Не принимай это близко к сердцу. Озёра замерзают только сверху, потому что лёд менее плотный, чем вода. Внутри всё по-прежнему живое. Мне казалось, что ты хоть немного умна. Ты меня разочаровываешь.

Я ущипнула тебя за бок, и ты свирепо глянул на меня. Я уже привыкла к твоим свирепым взглядам, и они меня не доводили, как когда-то в школе. Иногда я притворялась, что слегка напугана, потому что знала, что ты в тайне гордился тем, что мог взглядом добиться повиновения. Но только иногда. Я не люблю притворяться.

— Да, но ты не можешь сказать наверняка, что всё живо, разве не так? Всё могло и замёрзнуть.

— Ты когда-нибудь слышала о весеннем круговороте? Когда лед тает, разница в температуре приводит к тому, что вода разделяется на пласты, и менее плотная вода поднимается к поверхности озера и распределяет кислород и питательные вещества, собранные со дна.

— Другими словами, озеро должно замерзнуть, чтобы вы...

— Прекрати находить во всем метафоры, Грейнджер. Прекрати анализировать совершенно обычный природный процесс. Это нездорово. Кроме того, я видел, как ты ковыляла на этих нелепых коньках на Черном озере. Тогда ты особо печальной не выглядела, — ты многозначительно глянул на меня.

— Это было прежде.

— Прежде чего?

— Просто, прежде. Прежде, чем все произошло.

— Ладно. Как скажешь, — пробормотал ты в изгиб локтя. Ты затих, и я подумала, что уснул. Но ты заговорил вновь:

— Когда я умру... Это произойдет где-нибудь в тихом месте. Уединенном месте. Вся моя жизнь прошла на публике, и мне не нужно, чтобы кто-то на меня глазел, когда я сыграю в ящик.

— Мое сердце не обливается кровью, Малфой, — сказала я. Твое заявление вызвало у меня жалость, но я знала, что ее нельзя было показывать.

Ты повернулся ко мне медленно, хищнически. Так ты пытался скрыть свою ранимость.

— Конечно же, истекает. Разве ты не знала? Это то, что я больше всего в тебе ценю после твоих сисек и задницы. Твое истекающее кровью сердце.

Я взглянула на тебя полухмуро, полушутливо.

— Знаешь, иногда мне кажется, что я тебе не очень-то нравлюсь.

— Конечно же, ты мне не нравишься. У меня нет времени на то, чтобы ты мне нравилась. Это? — ты указал на тесное пространство между нашими телами, на наши беззастенчиво сплетенные руки и ноги, — видишь это? Это не то, что ты мне нравишься.

— А что же?

Ты притянул меня ближе. Ты не ответил.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Я — не она, — выдыхаю я в темноте.

Я думаю, что ты спишь, но твои плечи внезапно напрягаются, и я знаю, что ты меня слышал.

— Да, ты — не она.

Ты протягиваешь ко мне руки.

— Я люблю тебя, Драко.

Я не могу вынести твоего взгляда, поэтому я встаю и выхожу из комнаты.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь тот день, когда ты вернулся с рейда и был весь покрыт кровью, и я закричала?

— Я думала, ты говорил, что не собираешься покончить с собой?

Ты отбросил мою руку, когда я поднесла ее к твоему лицу.

— Я не пытался. Прекрати.

— Ты сказал, что будешь осторожнее.

— Я думал, что тебе нравятся смелые и безрассудные мужчины, Грейнджер. В чем дело? Ты считаешь, это было недостаточно по-гриффиндорски?

— Это не... Это была не смелость, Драко. Это было отчаянием. Это было... это было убого.

— Ты думаешь, что так хорошо знаешь жизнь, — вскипел ты, но я услышала невысказанный упрек: «Ты думаешь, что так хорошо знаешь меня».

— Смелость — знать, что в мире всегда будут несчастья, но несмотря на это, иметь силы каждое утро вставать с кровати.

— Отвали, Грейнджер. Хоть раз в жизни — отвали.

— Это... после такого долгого времени... Это все еще из-за нее? Теперь, когда ты выполнил свой долг перед ней, тебе незачем больше жить. Так?

Ты напрягся от моего прикосновения, поэтому я отдернула пальцы и прижала их к своим губам.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Я — не она, — выдыхаю я в темноте.

Я думаю, что ты спишь, но твои плечи внезапно напрягаются, и я знаю, что ты меня слышал.

— Да, ты — не она.

Я знала, что мне не следовало его искать. Я знала это давно, даже до того, как родилась. Я не знаю, о чем я думала.

— Пошел ты. Пошел ты, — выплевываю я, швыряя кольцо тебе в лицо. Оно ударяется тебе в лоб и падает на пол.

Слова «Астории. Навечно» мерцают изнутри крутящегося обруча. Ты продолжаешь смотреть на меня, твои глаза — как серебро, твой взгляд — каменная неосознанность.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Помнишь тот день, когда кончилась война?

Конечно, нет, ведь ты не дожил до него.

Но, как я уже говорила, я не хочу впадать в уныние, поэтому я немедленно прекращаю об этом думать.

Все закончилось, сказали мне. Закончилось. Закончилось. Тот огромный кусок моей жизни — закончился.

Обнаружили местонахождение вражеской штаб-квартиры, и рейд был запланирован на следующий месяц. Больше не надо было перемещаться с укрытия в укрытие. И мне некуда было деться.

Я была в Зеленом доме, когда ты меня нашел. В том самом месте, куда ты вошел, держа Асторию Гринграсс под руку, и я смотрела на тебя и ждала, что ты посмотришь на меня. Я заполняла шкафы консервами с супом и фасолью. Я не знаю, зачем я это делала — после моего ухода никто в Зеленый Дом не придет.

— Доброе утро, дорогая.

Я улыбаюсь, потому что ты никогда не называл меня иначе, чем Грейнджер. Исключением бывают те минуты, когда ты голоден. Или сексуально возбужден. Или и то, и другое вместе.

— Доброе утро, дорогой, — парирую я.

Ты положил мне руки на бедра, поигрывая пальцами краем моей рубашки и зарывшись носом в мои волосы. Ты в тайне любил мои волосы.

— Ты пользуешься моим шампунем? — спрашиваешь ты таким голосом, будто вот-вот рассмеешься.

— С чего ты взял?

Я пользовалась его шампунем, потому что он пах лучше, чем мой, но я бы никогда тебе в этом не призналась.

Ты не ответил. Я подумала, что ты часто так поступал — замолкая в определенные моменты, словно пытался впитать тишину в душу и запомнить ощущение своих рук на моем теле, твоих губ на моей шее и то, как наши голоса переплетались в воздухе. Я знала это, потому что сама так делала.

— Куда ты отправишься после? — пробормотала я.

— После чего?

— После. Просто после, — я закрыла глаза и попыталась представить твое лицо. — После всего.

Ты помедлил секунду, прежде чем ответить, и мне было интересно, на что ты смотришь.

— Я, наверное, пополню свой гардероб. Я думаю, у меня осталось не больше трёх пар носков, — ты сдвинул лямочку моей майки и поцеловал плечо.

— Я бы что-нибудь поел, — ты положил раскрытую ладонь мне на живот и прижал меня спиной к себе.

— До этого я, вероятно, должен буду побывать в больнице Святого Мунго. Хотят, чтобы мы все прошли обследо...

Я развернулась в твоих руках и взглянула на тебя, пробегая пальцами по твоей спине и зарываясь ими в волосы. Я тоже любила твои волосы, но не тайно, как ты мои.

— Драко. А где ты будешь жить?

Ты крепче сжал мою талию.

— У меня есть дом.

— У тебя есть дом.

— Он очень пыльный. И очень большой. Он находится в Уилтшире.

— У тебя есть большой, пыльный дом в Уилтшире.

— Прекрати повторять за мно...

— Прекрати повторять за мной...

— Грейнжер, — прорычал ты, запрокидывая меня назад и покусывая кожу за ухом. Конечно же, я знала о твоём доме. Все о нём знали. Я крепко прижала тебя к себе, вдыхая твой запах, и подумала, что ты должен бы родиться на севере, где лежат ледники, где плещется форель и летают орлы, потому что ты пах именно так.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Ты сказал, что вернёшься. Даже если захлебнёшься собственной кровью — вот что ты сказал.

— Ну, что тебе сказать. Я думал, что ты не храпишь. Я бы никогда не позволил тебе спать в моей постели, если бы знал.

Ты напоминаешь мне дорожки, оставленные пальцами в слое пыли. Ты напоминаешь мне замёрзшее озеро зимой, перед весенним круговоротом. Ты так о многом мне напоминаешь.

— Я скучаю по тебе каждый день. Иногда я жалею, что вообще тебя встретила.

— Да нет же, храпишь. Я готов поспорить, что ты могла бы переплюнуть даже Уиз...

— Но ты солгал мне. Ты сказал, что вернёшься, но солгал мне.

— Да ну? Ну что ж, — протягиваешь ты, недоверчиво подняв бровь. Затем недобро усмехаешься, — знаешь, один раз ты даже пернула под одеялом. И если честно, даже не один раз...

— Заткнись, — говорю я, моё лицо пылает. — Ты не можешь продолжать — ты просто смешон, Малфой! Ты... Ты — не он! Ты всего лишь силуэт, чёртова тень, и ты используешь его голос и его тело, но ты не знаешь, как и что он делает, не чувствуешь того, что он чувствует. Ты. Не. Мой.

— Иди сюда, Грейнджер, — говоришь ты и награждаешь меня этим взглядом, и мое сердце пропускает удар.

— Нет.

— А. Ну, если ты так на это смотришь, — ты бросаешь сигарету на землю и наступаешь на нее ботинком. Тебе иногда нравится это делать — наступать на что-то ботинком. Выбивать из всего искры. Превращать в пепел своим лишь присутствием. Делать воздух мучительно разряженным своим отсутствием. Я не знаю, что тяжелее.

Ты не сделал это намеренно, я полагаю, и поэтому я тебя прощаю. Ты не хотел умереть.

Ты смотришь на меня и улыбаешься медленно и многозначительно, и я вспоминаю, что твоя ленивая усмешка всегда была моей погибелью.

— Я не могу... Я должна прекратить. Я не могу продолжать это делать...

Ты издаешь рык, хватаешь меня за бока (твое любимое место) и вжимаешь меня в себя.

— Ты уверена, что я никак не могу переубедить тебя? — говоришь ты, и я почти ощущаю твое дыхание на своем ухе. Одной рукой ты отодвигаешь мои волосы и скользишь губами по линии моей шеи. Ты пахнешь дымом и листьями, застаревшим потом и прохладной водой.

— Я не могу оставить тебя, Драко. Все переживают за меня. И они правы. Я стала забывать. Я думала, что... Я сказала себе, что буду помнить, но ты удивишься, если узнаешь, как быстро всё забывается. Даже то, что очень дорого. Поэтому Гарри попытался мне помочь. Но этого не должно было произойти.

Я отстраняюсь и смотрю на тебя. Серый всегда был твоим цветом, но серебро, которое я вижу перед собой, отвратительно. И душераздирающе. И ращбивающее сердце.

— Не всегда весной наступает круговорот, Драко.

Моё зрение туманится.

— Иногда... Иногда всё остаётся замерзшим.

Твой ответный смех рокочет глубоко в твоей груди, и мне кажется, что я кожей чувствую, как твои легкие расширяются. Ты одет в такую тонкую рубашку, что я уверена — тебе холодно. Я прижимаюсь губами к твоей груди. Ты обнимаешь меня еще крепче — крепче — крепче, и твои губы покоятся на моем виске. Нижняя губа слегка тянет за волосы, в которые ты зарылся носом.

— А ты пердела во сне.

Я чувствую ком в горле, сердце в груди замирает, и мне бы хотелось обнимать тебя так, пока я не умру.

Я где-то прочитала, что единственный способ обрести счастье — не бояться рискнуть раскрыться нараспашку.(2)

И вот она я.

Вот она я. Посмотри на меня. Вспоротая нараспашку. Окровавленная.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Ты помнишь, что ты мне обещал?

Что ты вернёшься.

Ты лгал сквозь зубы, не так ли, ты, подлый грёбанный ублюдок. Интересно, это было легко?

Неважно, всё уже закончено. Ты говорил мне, что я должна прощать и отпускать. Что я не должна таить обиду. Я не ожесточена, обещаю. Просто...

Прекрати распускать сопли, сказал бы ты.

Хорошо, Драко, хорошо.

Но помнишь ли ты последний раз, когда я тебя видела?

— У меня для тебя кое-что есть.

— Для меня? — сказала я приторно-слащавым голосом, хлопая ресницами так, как это, я знала, тебя раздражает.

— Но ты должна подождать. Не спрашивай меня об этом. Даже не пытайся это искать, я тебя предупреждаю. Этот дом чертовски злобный, и в нём есть вещи, до которых тебе не следует дотрагиваться.

— О, ты так хорошо меня знаешь, — я потянула воротник твоего тёплого пальто, разгладила лацканы на груди. — Когда ты вернёшься?

— Ты слышала, что сказал Шеклболт. Они обосновались в пустом складе в центре города. Так что всё будет довольно просто. Я вернусь до рассвета. И вручу тебе то, о чём говорил.

— Я всё ещё не понимаю, почему я не могу пойти с тобой, — заныла я, — я вполне в состоянии себя защитить, и я мог...

— Гермиона, — сказал ты, и что-то в твоих глазах заставило меня замолчать. Я ненавидела, когда ты выглядел неуверенно. Я хотела, чтобы ты был решительным, без тени уязвимости. Так это должно было быть.

— Ты нужна здесь. Ты знаешь, что лучше всего тебе удаётся исцелять людей. Ты должна быть здесь, — сказал ты, чертя круги пальцем на моей ладони, успокаивая меня.

— Хорошо. Ты... Ты прав. Тогда до завтра. Я просто хотела...

Я притянула тебя к себе и самозабвенно поцеловала, и когда ты отстранился, на твоих губах играла глупая улыбка. Я тебя никогда не видела таким молодым.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

— Как ты с этим справился, Драко? Как ты смог вынести ее смерть?

Смелость — это знать, что в мире всегда будут несчастья, но несмотря на это иметь силы каждое утро вставать с кровати.

— Замолчи! Замолчи! Откуда тебе это знать, если ты всегда только и делал, что прятался? Трус! Чёртов трус!

Смелость — это знать, что в мире всегда будут несчастья, но несмотря на это иметь силы каждое утро вставать с кровати.

— Прекрати, пожалуйста. Прекрати. Прекрати. Прекрати.

Смелость — это знать, что в мире всегда будут несчастья, но несмотря на это иметь силы каждое утро вставать с кровати.

— Я ведь не серёзно... Когда я говорила, что тебе следовало бы дать себя убить в рейде, если ты так хотел умереть — я ведь говорила это несерьёзно.

Ты смотришь на меня пустыми, застывшими, серебряными глазами.

— Гарри сказал, что это помогло ему после битвы. Со всеми погибшими, он...

— Ты намереваешься разреветься, Грейнджер?

— Он думал, что это было по его вине, как обычно. Он сказал, что это помогло ему не потерять рассудок. Он сказал, что Дамблдор знал, как заставить свои воспоминания принять форму... настоящего человека. Не просто сцену в думоотводе, а настоящего, реального человека. Так, что он будет чувствовать то, что ты чувствовал, и будет также пахнуть, и иметь такой же вкус. И можно будет до него дотронуться.

— У меня есть дом.

— Дамблдор не показал ему, как это сделать. Но я сама до этого дошла.

— Ты пользуешься моим шампунем?

— Я даже сделала так, чтобы ты вышел из думоотвода. И я могла чувствовать, как ты меня касаешься. И... И целуешь меня. Знал ли ты, насколько я умна по-настоящему? Я думаю, у тебя было самое смутное представление об этом. Но я действительно умна. Самая умная ведьма своего возраста.

— Это зима, Грейнджер. Это то, что происходит зимой каждый год, а весной наступает оттепель, и твои дурацкие кролики и лесные твари выползают наружу.

— Я люблю тебя, Драко.

— Ты похожа на гарпию, Грейнджер. Прекрати так улыбаться.

— Пожалуйста...

— Плита не работает.

— Пожалуйста! — я закричала.

Думоотвод с резким звоном падает, разливая серебряные облака по всему грязному полу. Я в гробовом молчании смотрю, как мои воспоминания протекают в изношенное дерево и, как они создают твой силуэт в пыли. Я бросаюсь на колени.

— Нет... нет... нет...

Я скребу пальцами по полу, стараясь сгрести серебро в маленькую кучу.

— Нет, пожалуйста... — захлёбываюсь я, пытаясь собрать то, что от тебя осталось.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

Твою самовлюблённость, твой эгоизм, твою тщеславную напыщенность.

Твою лень, и алчность, и зависть, и твои лопатки.

Твое вожделение.

Твою ярко выраженную слабость, твой нигилизм, твой конформизм. Твои психологические проблемы с отцом.

Твой даже самый мимолётный взгляд, полностью разоблачающий меня.

То, как ты себя держишь, как будто ты совершенно спокоен.

Твои волосы невероятного цвета и случайное подёргивание коленом. Твою кофеиновую зависимость. Твою манеру держать тёплую кружку близко к лицу, впитывая тепло до капли.

Твою парадоксальную наивность.

Твой похожий на колючую проволоку гнев и твою холодность. Твой бледный взгляд. Твои пошлости.

Твою претенциозность. Твоё желание всё делать назло. Твою несостоятельную аристократичность.

Очертания твоих бёдер. Кожу, прижатую к моей. Твои широкие ладони. Твою крепкую хватку. Твои бесцеремонные капризы.

Твою неустанную способность надеяться.

Твои серые, серые глаза.

Твою смертность. Здесь, сейчас, абсолютно явную и обнажённую в своей реальности, бледную, уродливую и дрожащую, выставленную на обозрение, запятнавшую каждый аспект моего существования.

Чего я хочу от тебя?

Твоей любви.

Нет, не любви. Это слишком невыполнимая просьба.

Твоего прощения, возможно, за то, что оживила тебя так гротескно. За то, что вытащила тебя обратно в жизнь, когда ты так недвусмысленно дал понять, что не хочешь с ней, с жизнью, иметь ничего общего. За осквернение твоей памяти своею.

Я тебе не принадлежу, сказал бы ты. И был бы прав. Потому что ты был разорён, и сломлен, и несвободен. И нечего было спасать.

Возможно, я тоже хочу отомстить. За то, что оставил меня так внезапно. Это было несправедливо. Ты это знал, и пытался намекнуть. А я была слишком счастлива, чтобы заметить, что ты был несчастен. Иногда и мне можно быть непонятливой. Жаль, что ты не был более прямым. Тебе надо было крикнуть мне это в лицо. Почему ты так не сделал?

Не искушай меня, сказал бы ты.

Но разве можно меня по-настоящему обвинить? Никто не обвиняет человека за то, что он счастлив.

Наверное, возможность поставить точку. Хотя я и не совсем точно понимаю, что это значит. Ты всегда был таким эгоистом. Ты постарался всё забрать с собой.

Но последняя точка тебе не принадлежит, поэтому ты не можешь мне ее даровать. Ты всегда любил быть окружённым ореолом тайны. Пожалуй, последняя точка — совершенно неподходящее выражение.

Забвение.

Это больше похоже на правду.

Твоё, моё — мне подойдёт любое. Я не привередлива.

Даже в темноте я распознаю форму твоих скользких от пота рук и звук неровного твоего дыхания. Прошло два года, прежде чем я позволила тебе увидеть мое тело при свете, но мы продолжаем его выключать, потому что есть нечто восхитительное и пламенное в необъятности ночи. В темноте я провожу пальцами по твоим щекам, по морщинам старых обид вокруг рта, по четкому хребту носа, по склону ключиц, по лощине между лопатками. По валунам позвоночника.

— Драко, Драко, — твое имя на моих губах звучит как свист рапиры.

— Что?

— Драко.

— Грейнджер, чего ты хочешь?

— Ничего. Мне просто захотелось произнести твое имя.

По-моему, это то, что я сказала. Я знаю, что ты сейчас на меня смотришь так же, как ты смотрел на меня тогда. В темноте, серый цвет твоего взгляда ещё темнее. Во всяком случае, так должно быть.

— Драко.

Ритм твоего имени на моих губах такой же, как и у биения моего сердца.

— Гермиона, — отвечаешь ты, поначалу забавляясь.

Но потом ты зарываешься рукой в мои волосы.

— Гермиона.

Ты проводишь носом по моей щеке.

— Гермиона. Гермиона. Я люблю тебя. Гермиона.

Ты покрываешь мою шею поцелуями, и я закрываю глаза, желая, чтобы мое горло перестало сжиматься. Именно в такие моменты я чувствую себя наиболее живой (даже не знаю, правильное ли это определение).

Моя неимущая душа разбивается о твои губы.

Наверное, пришло время перестать об этом вспоминать.

Это в последний раз, говорю я себе. Самый последний.

Я не могла удержаться. Я не знала, о чём я только думала.

Окно раскрыто, и в Сером Доме устанавливается зима.

Это тот час, когда бледные цвета рассвета возрождают всё в эфемерном величии, и лучи света проходят сквозь плоть там, где плоть неплотно примыкает к уставшим костям. Возрождение: звучит неплохо. Вот если бы только свет мог и меня поглотить.

Иногда я думаю, что всё не так уж плохо, и что просто надо проснуться завтра. Но с каждой проходящей зимой я понимаю, что я тебя не отпустила — даже близко. Где-то глубоко я всё ещё чувствую, что ты здесь, и это прекрасное чувство. Оно возмещает усталость в моих глазах и тяжесть в суставах и ощущение, что все мои основные артерии иссякли, и позвоночник выдран из тела, и сердце болит так, словно очень, очень много, слишком много соли насыпали в гноящиеся под кожей раны.

В хорошие дни мне хочется думать, что где-то для нас есть место, как в песне из мюзикла.

Где-то, место для нас. (3)

В плохие дни я вспоминаю обо всём, что ты для меня олицетворяешь. Вроде пыли и ветра. Или запаха твоей мантии, когда я иной раз накидываю ее на себя. Или сгустка теней в углах комнаты. Или ритма моего сердцебиения и согласных в твоём имени. Или момента между сном и явью. Или звука дыхания в темноте, и того, как я иногда прижимаю подушку к груди и представляю, что это твоё тело движется над моим, пальцами впиваясь в бока. Или летней жары и осеннего шороха. Или выпавшего давно снега, искромсанного, грязного и невыплаканного.

Мокрой, убогой арабески.

В по-настоящему плохие дни я вспоминаю каждое слово, каждый взгляд, и я сомневаюсь в каждом из них. И я презираю себя за это.

Как ты мог?

Как ты мог?

Не выпрашивай, сказал бы ты. Никогда не выпрашивай, ты выглядишь убого.

Но ты не сделал это намеренно. Я не хочу думать о том, что ты хотел умереть. А даже если бы и хотел, это ничего не значит, потому что всё, что осталось от твоих мыслей — теперь моё.

Я любила тебя. Я любила тебя горячо и беспричинно, и в этом я уверена.

Иногда ты тоже меня любил. Но моя любовь не смогла тебя удержать, и порой я спрашиваю себя: а был ли ты со мной хоть когда-то по-настоящему?

Может быть, ты дорожил временем, проведённым со мной. А может быть, ты относился к нему как к чему-то, чем это и было на самом деле: приятным развлечением в момент, когда единственное, чего мы могли ждать, было окончание войны.

Окно раскрыто, и в Сером Доме, который ты мне отдал, устанавливается зима. Я представляю себе, как земля увядает, луна съёживается, звёзды одна за другой превращаются в пыль, падающую с неба и опускающуюся на подоконники матовым слоем серого.

В конце нет ничего, кроме пыли. Это всё, что остаётся.

И это — самое большое клише из всего. Джинни говорит, что я схожу с ума. Возможно, так оно и есть.

Не будь мелодраматичной, сказал бы ты.

Я отворачиваюсь от тусклого холодного сереющего света и провожу пальцами по силуэтам, видимым в затвердевшем гравии на полу.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Цитата из «Колыбельной для кошки» Курта Воннегута (которая, в свою очередь, цитирует Роберта Бернса)

(2) Цитата из «Невидимых тварей» Чака Паланика

(3) Имеется ввиду бродвейский мюзикл «Вестсайдская история»