Завтра будет хуже (гет)

Зассанец

Сириус с удовольствием обоссал решетку и неровные выступы камней, похожие на черепки гигантской разбитой чашки. Еще несколько секунд Сириус стоял со спущенными штанами и в упор смотрел на неподвижную фигуру, которая казалась бы тенью, не будь она такой осязаемо прогнившей. Моча попала на край тяжко-черных одежд, но дементор не почуял, потому что от него воняло сильнее.

Сириус повел носом и ощутил, что к смраду болотной жижи, земляных червей и протухшего мяса примешался запах дерьма и пропитанных потом носков.

Наверное, кто-то пошел дальше и насрал на чучело, лениво подумал Сириус и потряс головой. Где-то в башке, между извилин мозгов, зазвучали знакомые голоса. Так всегда было, когда дементор подходил к решетке.

Крик Сохатого, рычание Лунатика, визг Хвоста, надрывный хрип Нюниуса, стон Эванс, собственный торжествующий возглас. Именно в таком порядке. Чем дальше, тем хуже: череда сумрачных звуков, давно отзвучавших, не кончалась, и со временем Сириус перестал понимать, где начало. За его возгласом вновь следовал крик Сохатого, рычание Лунатика, визг Хвоста и хрип Нюниуса. Эванс там не было. А вот ее тягучий, как жидкая лакрица, стон был.

Этот стон был из другого воспоминания; просто пришел со стороны, застрял в голове и оказался к месту. Или не совсем.

Сириус не стал застегивать штаны, напротив, крепко обхватил рукой член и постарался сосредоточиться на том — другом — воспоминании, которое дементоры выжрать не смогли. Оно не считалось счастливым. Во всяком случае, для Сириуса.

Дементоров прибавилось. Они скользили от дверей на круглую площадку и замирали, впитывая и всасывая ошметки сил, которые отнимали у парней-узников. Площадка, как плевок неуклюжего великана, растеклась между камер и кое-где даже лизала земляной пол за решетками. Сириус сильнее двинул рукой, а сам посмотрел в глаза соседа напротив. Этот пацан попал в Азкабан позавчера и еще не успел привыкнуть к здешним порядкам — дрочить и ссать у всех на виду. Бледное лицо пацана теряло четкость, расплывалось, и вместо него Сириус видел затылок Сохатого, затем опускал взгляд и наблюдал, как его задница (между худых бедер Эванс) сжимается и расслабляется в такт толчкам.

Присутствие дементоров мешало кончить. Их стало больше. Похоже, почуяли, что кому-то в этой дыре чуть лучше, чем остальным.

— А это наши зассанцы, министр, — объявил смотритель, словно из ватной трубы. Звук получился раскатистым и глухим одновременно. Сириус сомневался, что такое возможно.

Смотритель произнес это с интонацией, с какой рассказывают о достопримечательностях Лондона.

Сириус отвлекся от своего занятия и потряс башкой. Прищурился.

— Зачем они? — сдавленно спросил министр, прижимая к покрасневшей роже платок.

Сириус подумал, что рожа вот-вот лопнет. А если ткнуть в щеку иглой, и вовсе разорвется с оглушительным «бум».

— Своего рода комната отдыха для дементоров, — небрежно отмахнулся смотритель. — Умопомрачительный запах, не находите? — пытливо поинтересовался он, абсолютно серьезно, насколько уловил Сириус.

— Несомненно, — выдавил министр.

— Здесь содержатся несовершеннолетние, — деловито пояснил смотритель, безликий, как всё вокруг. — Как видите, в камерах нет туалета, и мальчишки мочатся прямо на пол. Мы даем им много воды. И им забава, и нам не нужно ломать голову, чем порадовать дементоров. Работа как работа.

Сириус знал, что дементоры способны наслаждаться смердящими испарениями. Об этом не писали в учебниках и не рассказывали на уроках защиты. Здесь пахло кислым. Сириус допускал, что пахнет и от него — свалявшимися волосами и немытой задницей.

— А этот почему с голым задом? — возмутился министр совсем не как министр. Он больше смахивал на лавочника из Лютного. Странно, что мысли Сириуса и министра отчасти совпадали.

— Мастурбирую, — вежливо ответил Сириус.

Смотритель лишь пожал плечами, мол, что возьмешь с малолетнего убийцы. Мастурбация — занятие безвредное для общества, и то ладно, а дементорам хорошо… ну, в общем, сами понимаете.

Сириус выдержал полный отвращения взгляд и через силу ухмыльнулся.

Он понимал, что дальше Азкабана не пошлют. Хуже не будет.

К тому же, малый из соседней камеры скоро сдохнет. Сириус ощутил урчание в желудке, как будто готовился сожрать останки пацана, прикинувшись падальщиком.

На самом деле, он просто ждал встречи с друзьями.

Дементор жадно проглотил эту мысль и с аппетитом облизал мерзкие пальцы.

Гример и Писака

Джеймса и Питера приговорили к пяти месяцам Азкабана. Вроде бы не при чем были, а вроде как и сообщники. Джеймс даже спасти Снейпа пытался. Питер «помог выяснить обстоятельства дела». Визенгамот только что пообедал. У потерпевшего не оказалось влиятельных родственников. Министр готовился к избирательной кампании. Словом, почти оправдали.

Джеймс бесился. Как он это умеет. У него можно было даже поучиться образцовому бессилию. Питер все еще надеялся, что Джеймс найдет из паршивой ситуации какой-нибудь по обыкновению блестящий выход.

Дементоров, которых так ненавидел отец Джеймса, возле их камеры не было. И Джеймсу, и Питеру до семнадцати оставалось чуть меньше года, оба получили небольшие сроки, а потому закон встал на их сторону. Точнее, повернулся не совсем задом, а скорее боком.

— Хвост, — позвал Джеймс, разглядывая ссадины на костяшках своих пальцев. Ссадины покрылись коркой грязи и мутно-бурой крови.

Небольшая комната-коробка выглядела еще меньше, чем была. В таких жила всякая мелочь: рядовые смотрители, посредники (те, что понимали дементоров), заклинатели, палачи. У каждого карманы, полные тонких щепок, и лужа дерьма за плечами. Куча дерьма, поправил себя Джеймс. А щепки — остатки сломанных палочек.

— А? — Питер уселся на кровать и теперь болтал ногами.

— Думаешь, Эванс меня дождется? Или уже кувыркается со Слоупером? — Джеймс сжал зубы.

В комнате чадила одна-единственная свеча, и, судя по вони, отлили ее не из воска, а из человечьего жира.

— Дождется. Я буду шафером, — в шутку предложил Питер.

— Я хотел, чтобы Бродяга, — буркнул тот.

— У Бродяги пожизненное.

Послышались шаги.

— Тогда ты. Конечно, — после недолгого молчания кивнул Джеймс.

Двери в этих коробках отсутствовали, и в пустом проеме показался человек. Оказалось, главный смотритель.

Он объяснил, как им повезло.

— Работа легкая. Писать и рисовать.

Джеймс фыркнул и не поверил. От смотрителя несло подвохом.

А Хвост, кажется, купился.

— Я рисовать не умею.

— Значит, будешь писать, — припечатал смотритель и сунул в руки Питеру пергамент. — Вот. Тренируйся пока. Имя, фамилия, две даты, причина, номер места. Номер места уточнять будешь у своего дружка, — он назидательно поднял указательный палец.

Питер ничего не понял. Но постеснялся признаться.

Джеймс рисовал хорошо. Карту мародеров рисовал он. При помощи магии, разумеется.

Джеймсу достался невзрачный тюбик без каких-либо надписей и квадратная шкатулка.

— Что это? — грубо спросил он.

— Пригодится, — загадочно улыбнулся смотритель.

И тут Питер переступил через себя:

— Что писать-то?

Смотритель закатил глаза.

— Пиши любое имя, — взялся указывать он.

Питер воровато огляделся и вывел имя Джеймса. Ну а чье еще.

— Ага. Теперь дату его рождения.

Хвост замешкался.

— Двадцать седьмое марта шестидесятого, — быстро подсказал Джеймс, тяжко вздохнув. Как обычно на уроке.

— Ага, теперь любую другую дату.

Хвост опять засомневался.

— Хэллоуин пиши, — посоветовал Джеймс. — Мой любимый праздник.

— И год!

— Ну, бери какой-нибудь, до которого далеко, — отмахнулся он.

— Восьмидесятый сойдет? — заискивающе закусил губу Питер.

— Восемьдесят первый, — задумчиво прикинул Джеймс. — Не люблю круглые числа.

— А дальше чего?

— Ну и все, — хлопнул в ладони смотритель. — А дальше, Петтигрю, сам разберешься.

Нюхлер

Ремуса сделали распорядителем Азкабана Кладбищенского. Так он в шутку называл клок земли, где уродливые надгробные камни торчали гуще, чем требовалось. Клок заканчивался вместе с островом и с каждым годом прирастал десятком могил.

Восемь из них вырыл сам Ремус. Руки давно превратились в одеревеневшие лопаты и могли, при необходимости, заменить настоящую. Земля, скользкая, жирная, местами вечно мерзлая, забилась под ногти так глубоко, так накрепко, что вросла под кожу.

Джеймс, с той же легкостью, с какой ввернул шутку про мохнатую проблему, придумал ему новое прозвище.

— Нюхлеры тоже роют землю, — просто пояснил Сохатый. — Только они откапывают, а ты наоборот.

Джеймс остервенело тер пальцы, запачканные краской. Хвост машинально повторял за ним. Его руки, заляпанные чернилами, походили на клешни больного черным лишаем.

Сириус растянулся прямо на прохладной земле, заложив руки за голову и раскинув ноги так широко, что казался распятым.

Восемь раз, по числу могил, созданных Ремусом, они собирались на кладбище. Все четверо, как в Визжащей хижине. Как в детстве.

Стоило испустить дух кому-то из несовершеннолетних узников, дементоры всасывали его душу с таким жутким клокочущим звуком, что кишки сворачивались клубком. Сириус просыпался от этого. Под надзором дежурного смотрителя он доставлял тело умершего в комнату Джеймса и Питера. Шикарную комнату. Пропахшую гарью, а не плесенью. Сами стены, мерещилось, источали тепло.

Питер бросался обниматься, Бродяга отодвигал его в сторону, и они с Сохатым одновременно шагали друг к другу, чтобы обменяться рукопожатием. И обняться, да, Моргана побери.

Хвост брался за перо и пергамент, аккуратно записывал данные покойника, пока Джеймс подклеивал веки, расчесывал волосы и превращал изрытое судорогой лицо в нарисованное спокойствие. Настоящий талант.

Втроем Сохатый, Бродяга и Хвост несли мертвеца в Кладбищеский Угол, что на самом севере острова, Ремус спрыгивал в свежевырытую могилу, укладывал тело как следует, касаясь ледяной кожи, называл Питеру номер, и тот старательно фиксировал его. Сразу за причиной смерти. Чтобы, когда министр вновь приедет с проверкой, у главного смотрителя не возникло затруднений с отчетностью.

— Тяжелый, засранец, — прокряхтел Сириус, отряхивая ладони, усаживаясь у края ямы и заглядывая в ее густую глубину. Ремус посмотрел на него снизу вверх. На мгновение ему показалось, что Бродяга обернулся псом. Огромным и лохматым.

— «Генри Джонсон», — прочел Сохатый. — Кто такой?

— Не знаю, — проворчал Сириус. — Он ничего не рассказывал. Наверное, из-за этого такой неподъемный. Набит мыслями, копил.

— Четырнадцать лет, — зачем-то вставил Хвост.

— Наш последний, — то ли мечтательно, то ли устало выдохнул Джеймс.

Сириус и Ремус переглянулись.

— Я вытащу вас, — твердо пообещал Сохатый. Питер закивал. — Да я скорее сдохну, чем оставлю вас здесь.

— Мы будем ждать, брат, — откликнулся Бродяга. Ремус не смог уловить, была ли в его тоне доля снисхождения или жалости. Или еще какой ерунды, какая свойственна не-мечтателям. — И передай привет Эванс.

— Лили, — спокойно поправил Сохатый.

— Ну да, ей.

Они бросали комья земли прямо в разукрашенного Джеймсом мальчишку. Когда могила наполнилась доверху, поставили у изголовья каменный обломок и еще долго пялились на звездное небо.

На рассвете, едва звезды побледнели и сгинули, на границе неба и земли, там где сливались воедино болотная муть острова и давящая чернота туч, замерцала светлая полоса. Она обещала раздуться и превратиться в новый день.

Ремус нашел в себе силы подняться на ноги первым.

«Господа Нюхлер, Зассанец, Гример и Писака», — накарябал Джеймс на боковине кладбищенских ворот, но продолжать не стал.

Эта строка означала, что они были здесь, все вместе, разом. Примерно как «я люблю Джеймса Поттера» на зеркале в девчачьем туалете. То же самое, что буквы «Л. Э.», которыми Сохатый исписывал все свои черновики.

Сохатый и Хвост покинули Азкабан ровно в полдень, оставив после себя: Джеймс — несколько слов по дереву, Питер — опрокинутую чернильницу и порванный пергамент.

Сириуса вскоре перевели в камеру для особо опасных совершеннолетних преступников, и теперь мертвецов Ремусу приносил тщедушный светловолосый мальчишка в пятнах, будто оставленных раскаленными кнатами. В веснушках.

Однажды, проходя мимо ворот, Ремус отметил, что имя Сохатого потускнело. Он нахмурился и, раздобыв немного краски, подправил буквы. Слова въедались в пористую древесину. Впитывались. Впитывались. Впитались полностью, когда помощник, присланный новым министром, рассказал, какую красивую могилу выкопал на днях. Края ровные-ровные. Жаль бедолаг, конечно, рассуждал он, совсем молодые. И младенец сиротой остался.

Ремус, вежливости ради, спросил фамилию.

Фамилия, падая в бездонную глубину, эхом отдавалась в ушах еще несколько дней. И Ремус летел следом за ней. Еще дольше, намного дольше, гулко ударился о дно земли.

Смазанное «Гример» трогать не стал, просто пристальнее следил за остальными.

Спустя три года после побега Бродяги слово «Зассанец», мало-помалу бледневшее, окончательно стерлось. Еще через пару лет дождь смыл «Писаку».

Ремус, закусив губу, накарябал тройку человечков рядом со своим прозвищем. Пальцы давно ничего не чувствовали, ногти сгнили. Он успел забыть, кем был Лунатик.

Господин Нюхлер остался один. Как в детстве. С той только разницей, что Хогвартс его уже не ждал.