За стеклом (джен)

I:

Драко помнит, когда впервые столкнулся с барьером, отгораживающим его от внешнего мира. Ему было пять. Они гостили на вилле, принадлежавшей его тетушке, на побережье Нормандии. Голубая вода сверкала на другой стороне террасы. Вода была в пределах досягаемости, и он побежал к ней.

Он ударился о стекло, его отбросило, и он расплакался, потому что было больно.

Взрослые, сидевшие на террасе, рассмеялись, это были отец и пожилая женщина, которую ему велели называть тетушкой, хотя, фактически, она не была сестрой отца. Мать взяла его на руки и заключила в теплые объятия, посадила к себе на колени, вытерла слезы и объяснила ему, что некоторые вещи прозрачные, но, тем не менее, очень-очень твердые. Этот барьер нужен для того, чтобы он не свалился в воду. Вода холодная и глубокая, как бы соблазнительно она ни переливалась под летним солнцем.

Позже, когда шторм с Английского канала затемнил небо и хлестнул по прозрачной стене, он понял немного лучше. Он приложил ладони к стеклу и почувствовал прохладную нейтральную поверхность, а молния раскалывала небо надвое, и завеса дождя плющилась о другую сторону преграды. Он ощущал прозрачный прочный барьер между собой и бушующей стихией.

II:

В мире существовали приличные люди и остальные. Приличные были на его стороне стекла. Остальных, он, конечно же, никогда не встречал в своем доме, он видел их только когда ему позволяли сопровождать отца в Косой переулок или в министерство. Если он хорошо себя вел, что означало сидеть тихо и не перебивать взрослых, с которыми беседовал отец, позже его награждали объяснениями о том, кто из них относится к какой категории, и почему.

Он все еще помнит тех, рыжеволосых, к которым чуть не подошел по ошибке, когда отец стоял к нему спиной. Там был один мальчик примерно его возраста — шестилетний, который держал в ладони клубкопуха и говорил с ним, а тот отвечал ему жизнерадостным писком, пять мальчиков повыше, чьи огненно-рыжие гривы составляли лесенку, и маленькая девочка, которая с тоской смотрела на игрушечные метлы в витрине квиддичной лавки. Они все были одеты в причудливую одежду, гамаши из грязно-голубой ткани и рубахи, напоминавшие шелковую тунику, которую он носил под мантией. Но вещи на них были сделаны из чего-то гораздо более грубого, и они были короче, заканчиваясь над бедрами, а не у середины икр. Сначала он принял это рыжее племя за иностранцев, пока не подобрался поближе, и к своему удивлению, не услышал английскую речь.

Двое младших, мальчик и его сестренка смотрели на него, и он ответил на взгляды и улыбнулся. Ему очень хотелось погладить клубкопуха, и он собирался спросить у отца разрешения, когда его резко одернули. Он успел слабо махнуть им рукой, словно извиняясь, прежде чем мантия отца хлопнула по ногам, и пришлось семенить, чтобы не отстать от широких нетерпеливых шагов.

К своему огорчению, он узнал, что был на волосок от того, чтобы завязать знакомство с дурными людьми. Не просто с теми, кто не входит в круг приличных, а с дурными. Детьми Артура Уизли. Отец объяснил, что Артур Уизли — очень плохой человек, который хочет помешать ведьмам и магам защищаться от магглов.

III:

Магглы были не просто по другую сторону стекла, а за стенами. Тем не менее, они врывались в его кошмары, так что он просыпался, дрожа, прячась от пугающих созданий, которые выглядели как люди, пока не извлекали на свет факелы, железные цепи и орудия пыток. Он не помнит, когда впервые услышал историю поджога Мэнора, но сейчас он думает об этом всякий раз, когда гуляет по саду. Там есть цепь камней фундамента, контур стены, не совпадающий с новым Мэнором, и подо мхом они черны от копоти. Это то, что поведал ему отец. Это семейная история, и он должен ее понимать, чтобы быть достойным своего долга наследника.

— Поэтому мы и держимся особняком, — сказала мать. — Мы живем за стенами, и они даже не знают, что мы здесь.

У родственников матери есть дом в Лондоне, который не виден магглам, хоть и торчит у всех на виду между номером 11 и номером 13 на площади Гриммо. Он заколочен со смерти двоюродной бабушки Вальбурги. Драко не может удержаться от презрительной гримасы в адрес созданий настолько тупых, что не видят того, что у них под самым носом.

IV:

В Хогвартсе он выясняет, что стекло проницаемо. Он может его проткнуть, чтобы потыкать тех, остальных, и дурных, но оно не позволяет им достать его. Это одно из школьных развлечений, когда тыкаешь этих недолюдей и слушаешь, как они визжат. Ты их тыкаешь, а они визжат, а малявки иногда плачут, и это очень забавно. А когда они становятся на задние лапки и пытаются дать сдачи, это еще смешнее. Они, конечно же, никогда не дотянутся до него, потому что сначала им придется иметь дело с Крэббом и Гойлом.

Хотя, собственно, веселее изводить их словами. Ему нравится наблюдать за тем, как лицо Рона Уизли становится таким же пламенеющим, как его волосы, когда тот слышит: «Твоя мамаша жирная» или «Ты живешь в свинарнике» или « Твой папаша неудачник». Отец объяснил, что Артур Уизли беден, что предатель крови другого и не заслуживает, и что у него слишком много детей.

У Драко есть и собственные обиды на Рона Уизли, независимые от вражды его отца с отцом Рона. То, что у него есть собственные обиды, заставляет его чувствовать себя взрослым, это его собственные кирпичики в стене, отгораживающей Дом Малфоев от Норы Уизли. Рон — лучший друг знаменитого Гарри Поттера, и отец никогда не устает повторять о провале Драко в приручении Поттера, хотя не понятно, из-за чего сыр-бор, ведь Поттер — это просто неряшливое ничтожество в уродливых очках.

Разве что, Поттер его вчистую обыгрывает в Квиддич, начиная с совершенно несправедливого назначения в команду Гриффиндора на первом курсе, и заканчивая... что ж, этому нет конца.

Еще об одной обиде на Рона Уизли он, собственно, не может говорить вслух. Никто никогда не объяснял Драко, сколько детей — это «слишком много», но он размышлял над тем, почему у него самого нет ни братьев ни сестер. Он однажды спросил мать. Она не ответила, и это был единственный раз, когда он видел в ее глазах слезы. Он больше никогда не спрашивал. Мать обращается с ним, как с величайшим сокровищем, так что он говорит себе, что, должно быть, Уизли пытались сделать все правильно, но у них так ничего и не вышло несмотря на семь попыток.

Но на втором курсе он не признается себе в том, что завидует, когда видит, как Перси Уизли разговаривает через гриффиндорский стол с малышкой Джинни. Выражение на лице Перси напоминает ему выражение нежности и беспокойства на лице матери, когда он сам болеет или расстроен. На короткий миг он желает, чтобы у него был старший брат, который бы вот так на него смотрел. Тогда бы он немного меньше скучал по дому.

VI:

На пятом курсе стекло начинает трескаться. В то время он этого еще не знает. Оглядываясь на прошлое, он думает, что это, должно быть, началось, когда в доме появились тетя Белла и дядя Рудольфус.

Белла обращалась с ним, как со взрослым. Она рассказывала лучшие истории, которые он когда-либо слышал. И когда она говорила о Темном Лорде, в ее голосе было нечто такое, что музыкой отдавалось внутри, пробирало до мурашек и заставляло волоски на загривке становиться дыбом, как в предгрозовом воздухе.

— Сила и власть, — говорила она: — Нет добра и зла, только сила и власть.

Отец был под защитой Темного Лорда, как и Белла, как и он сам. Она говорила, что сила на их стороне стекла. Молнии страшной грозы ударят лишь в нечестивых магглолюбов и грязнокровок.

Она выглядит на много лет старше матери — это следы ее подвижничества в Азкабане — но этот голос, этот голос вечно юн, и все, что Драко может сделать, это сдерживаться, чтобы не сказать ей, что женится на ней, когда вырастет. Он отлично знает, что она замужем за дядей Рудольфусом, но забывает об этом, когда она рассказывает истории, которые ему не расскажет никто другой.

— Лишь наша маленькая тайна, — сказала она, а потом рассказала ему, что она и Рудольфус и Барти Крауч, упокой его душу, сделали с Фрэнком и Алисой Лонгботтомами.

— С парой жутко весело, — сказала она: — Ты работаешь с одним из них, а другому позволяешь смотреть.

Она рассмеялась своим завораживающим смехом, от которого пробирало до костей.

— Это стоило Азкабана, то, что мы сделали, — говорит она: — Мы могли бы с тем же успехом скормить их дементорам. Они в закрытом отделении в Св.Мунго.

Он рассказал ей, что он в одной школе с Невиллом Лонгботтомом.

Белла рассмеялась.

— А, этот пончик, — сказала она, — Рудольфус и Барти хотели заткнуть его навсегда, но я подумала, что ему будет полезно сначала немного поорать. Мне-то это точно было полезно.

Ее прошибла сладострастная дрожь, и Драко ощутил, будто она пронизывает тонкий шелк через самые потайные глубины его души.

Она не говорила этого буквально, но он сразу понял, что пока ты не накладывал Круциатус — ты девственник. Заклятия непростительны, только если тебя поймают.

Она сказала ему, что годы в Азкабане лишь ярче распалили ее приверженность Темному Лорду и что она видит то же пламя в нем.

Вернувшись в школу, Драко повторяет слова о закрытом отделении в Св.Мунго Лонгботтому и отшатывается, когда пухлое ничтожество бросается на него. Поттер и Уизли повисают на обеих руках Лонгботтома и с непомерным трудом удерживают его, упираясь пятками в пол. Драко слышит, как рвется ткань — рукав Лонгботтомовой мантии — когда тот на секунду вырывается из захвата Уизли. Но что приковывает Драко к месту, так это отблеск жажды убийства в глазах мальчика, круглых, как волчьи, с белками навыкате, и обнажившиеся зубы. Он никогда не раздумывал о том, есть ли у Невилла Лонгботтома зубы, а теперь может поклясться: есть, и это клыки. И когтистые пальцы хватают воздух, но так явно жаждут сомкнуться на его горле.

Он отшатывается в ужасе, как если бы пухлый коротышка Невилл Лонгботтом и правда превратился в оборотня.

VII:

Шестой и седьмой курсы сливаются в один мутный кошмар, озаряемый вспышками молний. Стекло обрушивается вовнутрь тысячей бритвенно-острых осколков. Гроза разражается над головой, а он не защищен, как не имеют защиты ни мать, ни отец. Темный Лорд, который представлялся ему более высокой и пугающей версией отца, оказывается нечеловеком. Драко никогда раньше не боялся змей, но теперь вздрагивает даже тогда, когда видит серебряных змеек на своей любимой парадной мантии.

Он наблюдает за тем, как молния бьет все ближе и ближе.

Он узнает, что не способен наложить убивающее заклятие, даже когда его жертва разоружена и умирает. Его все еще преследует покровительственная улыбка Дамблдора и слабый голос, твердящий ему, что он не убийца. Белла говорит ему то же самое, но уже совсем другим тоном.

Все его желания сбываются. Все, чего он, вроде как, хотел раньше. Их подают на блюдечке, одно за другим. Как перемены блюд на банкете, пока его не начинает тошнить.

Летом, перед седьмым курсом, через два месяца после семнадцатилетия, у него впервые получается Круциатус. Неоднократный. Когда Торфину Роули и Антонину Долохову не удается поймать Поттера в маггловском Лондоне, Драко вызывают вперед, чтобы их наказать. В глазах Беллы сияет гордость, пока крики эхом отдаются от стен. Однако вопреки ее обещаниям, он не чувствует ничего похожего на сексуальное удовольствие. Он остро осознает то, как он это сделал — превратил свой жалкий страх в ненависть — чувствуя, что именно этим и занимался всегда. И гадает, сколько он сможет выдержать, прежде чем сойдет с ума.

Теперь пожиратели смотрят на него с нехорошим прищуром. Он точно знает, что они с ним сделают, если что-либо произойдет с отцом или матерью или Беллой.

На седьмом курсе исполняется самое заветное желание — год без Поттера, Уизли и Грейнджер, и жизнь превращается в сущий ад.

На седьмом курсе в Хогвартсе начинают учить Темным искусствам, так что больше нет причин жаловаться на то, что ему не позволили уехать в Дурмстранг. Не то, чтобы Драко этого действительно хотелось, после того, как Виктор Крам отозвал его в сторонку на четвертом курсе и объяснил, чему именно там учили, а чему нет — некромантии и непростительным, но только в теории, и что произойдет с его лицом и, возможно, с более ценными частями тела, если он еще раз хоть что-нибудь скажет в похвалу Гринденвальду.

На седьмом курсе из одежды никак не выветривается запах дерьма, крови и рвоты. Крики младших детей — это не музыка, которую обещала тетя Белла. Крэбб и Гойл смеются над ним, когда он вылетает с урока Темных искусств Амикуса Кэрроу и сгибается в приступе рвоты, не добежав до туалета.

Во время пасхальных каникул он кутается в три слоя одежды, и ему все равно холодно, как если бы он вымок до костей. Запах преследует Драко и дома, когда Фенрир Грейбэк воняя кровью, потом и чем-то непристойно-мускусным, хвалит его красивую белую кожу, подразумевая, что когти прошли бы сквозь нее, как лезвие сквозь шелк. Драко не нужно напоминать, чтобы он держался поближе к матери. Ему кажется, что она — его единственное спасение, теперь, когда отец — лишь съежившаяся тень.

Сбывается самая заветная мечта и обращается прахом и тленом. Сколько раз он представлял себе мучения и унижения троицы своих врагов, особенно, грязнокровки? К тому времени как судьба, в образе егерей, вручает ему связанную добычу, он этого уже не хочет. Он вполне уверен в том, что грязное создание с опухшей рожей — это, собственно, Поттер с заколдованным лицом, но не хочет вглядываться, чтобы об этом судить. Не хочет смотреть и на других, потому что ему вменят в вину, если он их не узнает, а он не уверен в том, что хочет их узнать. Впервые в жизни он мямлит. Это не притворство. Язык словно распух и прилипает к гортани.

Их узнает мать, потому что портрет грязнокровки печатали в Ежедневном Пророке. Отец подтверждает ее слова, в его голосе звучит безнадежность.

А потом начинаются вопли. Грейнджер орет, когда Белла накладывает на нее Круциатус, а Уизли выкрикивает ее имя из подвала так громко, что слышно сквозь половицы. Когда люстра летит на пол, Драко слышит собственный визг, потому что в лицо вонзаются стеклянные осколки. И когда становится ясно, что пленники сбежали, пронзительно кричит отец, сначала под пытками Темного Лорда, а потом Беллы.

Он не осознавал, что был влюблен в свою тетю до тех пор, пока это не прошло. Он знает, что, должно быть, уже какое-то время не испытывал этих чувств, но и последняя их тень меркнет, когда она наколдовывает Круциатус и смотрит с улыбкой хищницы, как его отец в агонии бьется о мраморный камин.

VIII:

Все, словно в кошмарном сне, продолжает катиться в тартарары. Теперь гроза в самом разгаре, ослепительная вспышка молнии и разбитое стекло; он в ловушке, в эпицентре урагана из острых лезвий. В памяти запечатлеваются клочки: высвечивается злорадное лицо Крэбба, когда тот говорит: "Твоему отцу каюк", рев пламени, напряжение в плечах, когда он затаскивает бессознательное тело Гойла на ходящую ходуном гору хлама, спасаясь от Адского пламени, совершая восхождение по тысячелетнему подсознанию Хогвартса, перебираясь с одного выступа на другой.

Они, конечно же, обречены, но он не будет об этом думать. Нужно думать о Гойле. Драко забирается выше, как выполняют домашнее задание или переставляют одну ногу за другой, поднимаясь по лестнице. Все это время он матерится, проклинает Крэбба и свою судьбу, и огонь, который поглотит их всех. Он помнит про поджог Мэнора и гадает, как долго они страдали, прежде чем их жизнь, наконец, угасла. Некоторые из них погибли в доме, а других выволокли на смерть на кострища, он помнит эту историю. Что ж, по крайней мере, он не нарушит традицию, когда Дом Малфоев найдет свой конец в огне.

Он знает, что этот конец не будет славным, потому что невозможно славно умереть, исходя истошными воплями. Он достиг вершины горы, которая станет его погребальным костром, и больше идти некуда. У него нет ни метлы, ни палочки, ничего, что отличало бы его от низших животных. Он умрет, как гребаный маггл. По крайней мере, Гойл в блаженном забытьи, он будет мертв до того, как его нервная система проснется достаточно, чтобы зафиксировать то, что с ней происходит. Грейнджер ненароком оказала ему услугу, вырубив оглушающим. Гойлу хотя бы не придется смотреть на то, как в агонии умирает друг.

Драко уже верещит, хотя пламя еще не добралось до него, когда ему протягивают руку помощи. Напрасно. Много месяцев спустя, в сознании снова и снова прокручивается момент, когда его потная ладонь выскальзывает из ладони Поттера, несмотря на мертвую хватку, потому что, конечно же, он слишком тяжел, из-за того, что держит Гойла. Они гораздо тяжелее того, что Поттер может выволочь из огня, даже двумя руками. Теперь Драко с Гойлом — единое неразделимое целое. Дело не в чувствах — он не может разжать пальцы.

Тогда другие руки хватают его, отцепляют от одежды Гойла. Это Грейнджер, приземлившаяся на груду хлама. Она отдирает его пальцы от Гойла, по одному, с ледяным терпением хирурга.

— Мы позаботимся о нем, — орет она, перекрикивая рев пламени.

И вот она уже каким-то образом оказывается под Гойлом, на четвереньках, а потом приподнимает его на спине и бедре, чтобы Уизли подсадил его на метлу. Без палочки, это чисто физический маневр — низменная маггловская уловка.

Он до сих пор точно не знает, как им это удалось, двоим, на одной метле, с мертвым грузом посередине.

Он прячет лицо на костлявом плече Поттера, руки сомкнуты вокруг его талии, и они несутся к выходу, но вдруг разворачиваются и ныряют обратно в сердце пожара. Если он доживет и до ста пятидесяти, то никогда не забудет, как внутри все оборвалось, когда метла рванула к стене огня и Поттер схватил что-то с вершины мусорной пирамиды, прежде чем развернуться снова.

IX:

Темный Лорд мертв. Гроза позади, и над Большим залом встает солнце. Он слышит, как ходят взад-вперед защитники замка, под их ботинками крошится разбитое стекло. Лонгботтом громко топает, и, как всегда неуклюжий, с глухим стуком роняет на стол Гриффиндорский меч, а потом с вульгарным чавканьем уплетает завтрак. Грейнджер и Уизли хлопают его по плечу, поздравляя, а Уизли говорит:

— Эй, Нев, ты укокошил чертову змею! Вот это было чудище!

Поттер и Лавгуд несут чушь о морщерогих козляках, а еще Драко слышит строгий голос с шотландским акцентом, зачитывающий список погибших. Это декан МакГонагалл руководит теми, кто убирает мертвые тела.

Он до сих пор цепляется за жизнь, сжимая спасительную руку. Эта рука принадлежит не Поттеру, а матери. Чьи-то губы шевелятся, касаясь загривка, шепча что-то бессвязное, чужие слезы стекают по щеке. Он никогда не видел, чтобы отец плакал, и он не видит этого сейчас, но это голос его отца доносится сзади, голос, давящийся слезами.

И тогда в жизни начинается новая глава, и стекло больше не защищает его от неумолимой стихии.