Лисье чадо (джен)

Возвращается он ужасно поздно — тосты давно съедены, в животе тянет от голода, а ноги от усталости заплетаются. Летние сумерки потопили в себе день и тонут теперь сами в чернильной ночи. Почему-то не горят фонари, только в конце улицы один лениво мерцает. Гарри зевает и прикидывает, который все-таки час: к полуночи или уже за?..

А, плевать. Явись он хоть после рассвета — никто о нем не вспомнит. И в этом, оказывается, есть свои плюсы, сонно замечает голосок в голове — давнишний голосок, который еще до Бродяги был... Гарри заглатывает подступающую зевоту и трясет головой. Мысли слипаются, неповоротливые, вязкие, как сырое тесто в кастрюле, и совершенно нет необходимости их разлеплять — он уже почти у двери, а там подняться по лестнице и...

Уставшая голова не замечает, что в окне гостиной мерцает свет ночника и двигаются беспокойные силуэты. Гарри трет ладонью осоловевшие глаза и на ощупь поворачивает ручку входной двери. Вхолостую щелкает замок, едва слышно скрипят недавно смазанные, но по-прежнему голодные петли — и в темном коридоре вдруг вспыхивает свет.

— Ой... — Гарри неловко прижимает ладонь к глазам: а ведь казалось, что настенные лампы в прихожей на редкость тусклые, сядешь распутать шнурки или рассыплешь мелочь — так глаза сломаешь...

Додумать мысль он не успевает: слышится торопливый топот босых ног, шлепанье тапочек, и раздается довольное: "Ага!" — а затем его хватают за загривок и встряхивают.

— Вот он, сопляк! Крысеныш неблагодарный!..

Гарри не успевает даже понять, что происходит, как его перехватывают другая рука, сильнее первой, и дергает что есть мочи, так что он просачивается между чем-то мягким и дурно пахнущим и шершавой стеной.

"Что-то мягкое" оказывается тетушкой Мардж, "другая рука" — рукой красного как рак дяди Вернона, и до Гарри наконец-то начинает доходить происходящее. Он умудряется вырваться из дядиной хватки и отскочить к лестнице и оказывается стоящим в полумраке перед разгневанными родственниками. Мардж тычет в него толстым пальцем и тявкает: "Дурень! Идиот! Пасюк мерзкий!". Гарри пропускает оскорбления мимо ушей и тяжело дышит, приглаживая растрепанные волосы и оправляя одежду.

Дядя Вернон стоит в двух шагах от него, набирая в грудь воздуха, тетя Петунья — в дверном проеме между прихожей и гостиной, поджав тонкие губы и нахохлившись, а из-за ее плеча выглядывает, насмешливо высунув язык, Дадли.

"Даже жаль, Сириус, что ты не видишь этого..." — мелькает мысль, в то время как в груди зреет злость. Дом на Тисовой и прежде напоминал приют для умалишенных, но теперь...

— Где тебя носило, урод несчастный?! — гаркнула Мардж, захлебываясь. — Что, педофилов мало, по-твоему?! Извращенцев, садистов, мерзавцев отпетых! Нарваться не терпится, да?! И так-то одни психопаты по улицам ходят, а уж по ночам...

— Благодарю, — с трудом выдавливает Гарри, которому только сжатые кулаки помогают сохранить внешнее спокойствие, — но мне и здесь их хватает. Незачем нарываться.

Дадли аж подпрыгивает на месте, выдыхает восхищенное "ого!", но оно теряется в потоке ругани, который обрушивает на "сопляка" и "гаденыша" напористая тетка. Гарри хмурится. Терпение начинает иссякать. После целого дня тишины, летней сочной зелени и теплого ветра, такого густого, что с легкостью вымел из головы хлопотные, неспокойные мысли... после такого дня — отвратительные лица и шумная выволочка напоказ!

Нет, хватит, думает Гарри и в ту же секунду вылавливает из потока плохо связанной брани то, что заставляет его дернуться, как от пощечины:

— ...небось драть змееныша некому, неженки какие все стали, нет чтоб взгреть хорошенько, сразу б шелковый стал! И дурь хорошей палкой выбивается, и гены на раз исправляются — а то закончит ваш паршивец, как папаша-алкаш, сиганет в машине с моста в реку или вас всех по пьяни пристрелит! Как папаша мать загубил, так и этот вас в могилу сведет, коль не возьметесь за него!.. Пока поперек лавки не лег...

— Закрой рот.

Злость встает перед глазами молочной пеленой и закладывает уши: собственный голос звучит как со стороны. Гарри поднимает глаза на ошалевшую тетку и отчетливо повторяет:

— Закрой рот, лгунья.

Звучит, конечно, так себе — уж Бродяга закатил бы на такое глаза и подсказал пару словечек покрепче, но Гарри и сам их знает, только грех на старую тварь их разменивать. Палочка словно становится тяжелее и оттягивает карман, но Гарри подавляет желание потянуться к ней. Тетка — не угроза, а просто тупая ослица, надушенная глупая корова, которой пропах весь дом.

Не задумываясь о том, что он делает, Гарри поднимается наверх, игнорируя шумные протесты родственников, и запирает дверь в комнату. Не задумываясь, он вытаскивает из-под кровати чемодан, наскоро запихивает в него ворох одежды и книжки, защелкивает замок, мельком осматривается и, натолкнувшись на осуждающий взгляд Букли, охает.

— Прости, дружище. Давай, лети, — он распахивает дверцу клетки, и сова бойко перебирается на подоконник, а оттуда ныряет в окно. Она, конечно, догадалась, куда лететь.

...стащить чемодан с лестницы оказывается трудновато, тем более что внизу толпятся Дурсли. Гарри ожидает новых криков, но сталкивается взглядом с тетей Петуньей, которая предостерегающе поднимает руку, мешая Мардж разразиться гавканьем.

— Тебе нельзя отсюда уходить, — через силу выговаривает тетя Петунья, нервно поджимая губы. — Ты не можешь. Твоя школа еще закрыта.

— Мне есть куда пойти, — просто отвечает Гарри, скрывая изумление: тетка кажется взволнованной и явно с чем-то борется внутри себя. Ну да ладно, черт с ней. — Отойдите с дороги. Я не хочу колдовать, но если...

— Тебе нельзя! — пробует подать голос Дадли. Гарри неохотно вынимает палочку. — Мама, ему нельзя!..

— Бога ради, Дадли, мне плевать! — рявкает он, теряя терпение. — Иди спать, или поешь, только исчезни! И вы! Вы все! С дороги!

Дурсли расступаются, опасливо и завороженно наблюдая за мелкими искрами, что сыплются из палочки. Гарри протаскивает через коридор чемодан, пинком открывает дверь и выходит на крыльцо. Он понятия не имеет, как это делается, но, не желая терять времени, изо всех сил зажмуривается и, крепче сжав ручку чемодана, делает шаг — словно вниз по ступеням, но закручиваясь на месте.

И вместо того, чтобы коснуться ступени, нога повисает в пустоте, а желудок оказывается где-то в районе горла.

"Нора, — мелькает размытая мысль, — хочу в Нору..." — и в следующий миг тело, скрученное и скомканное в непойми-каком-пространстве, пронзает нестерпимая боль, и сознание отключается.