Лисье чадо (джен)

Матрас скрипит и проседает, чернильница качается, но стоит. Гарри разминает уставшие пальцы: кнопку фонарика приходится зажимать, чтоб не заедала.

Так и просится с языка простенькое «люмос», но нельзя.

Гарри встряхивает фонарик и выводит на пергаменте: «…Венделина Странная…»

— …католики Венделину сжигали триста раз; гори уже, зараза, соломы больше нет.

Гарри резко оборачивается — но позади только красно-золотой шарф в зацепках, скотчем на стену приклеенный. А голос?..

Незнакомый, звучит как из-за спины. А макушке щекотно, словно в отросших волосах сверчок копошится. И трещит.

По спине пробегает дрожь; одеяло сползло, сквозняк забирается под футболку.

…со-ло-мы боль-ше нет…

Голос сипло смеется; «со-о-оломы-ы, со-оломы, Со-ло-мо-ны, с Лу-ны…»

Гарри сгребает пергамент и кладет на тумбочку. Темное неотесанное дерево греет ладонь.

Голос всхлипывает — Гарри дергается — чернила льются на простыню.

* * *

Утром в затылке кто-то дышит. Гарри трется о подушку, слышит шорох, и в шорохе — чужое дыхание.

Гарри старается думать тише.

Гарри кажется, что «кто-то» спит, и будить его нельзя.

* * *

«Кто-то» просыпается чуть позже от вопля тети Петуньи и шипит так громко, что у Гарри в ушах звенит. Скорлупки, зажатые в кулаке, лопаются и ссыпаются на пол, ладонь — в слизи.

На сковороде рыжеет глазунья, и пахнет шкварками, и масло шипит не хуже, чем голос.

«Замолчите!»

Гарри никогда не пробовал думать громко, но в просьбу вкладывает столько, что тихой она выйти никак не может.

— Я тебе что сказала, идиот? — тетя Петунья хватает полотенце и машет над сковородой, как будто яичница от этого обратно разжарится, сжимает губы добела и швыряет полотенце Гарри. — Я сказала: не глазунью! Пожаришь ещё одну — а это сам ешь!

— …что ж ты верещишь, как кошка течная!

Гарри чудится, что голос фыркает, а потом втягивает воздух.

— …недурно, зря фифа нос воротит.

«Она всегда воротит» — машинально думает Гарри и вздрагивает, когда макушку щекочет смех.

— Да ну?..

Дадли сопит и ерзает на жестком табурете — высоком, но неудобном. Гарри уплетает чуть подгоревшую яичницу, молча запивает молоком.

Макушка кажется пустой, но нет:

— …эй, ты что, в кабаненка жалящим запустил?

«Чем?» — Гарри перестает жевать, но тут же насаживает на вилку ещё кусок: что подумают Дурсли, если он будет пялиться в пространство?

— Проклятьем жалящим, ну, не развлекаешься, что ли?

«Ну, нам не особенно можно летом колдовать…»

— Кто ж узнает?.. — голос замолкает. Дадли рычит и перетаскивает тарелку себе на колени — масло тут же льется на штанину. — Кретин. Фифа не съездит ему по ушам?

«Не съездит. Дадли вообще никогда не доставалось».

— Оно и видно, — хрипотца становится сильней, простуженный кашель скребет затылок. — Ты б его шарахнул чем, а?

Пресловутая глазунья от неожиданности встает поперек горла. Дадли? Шарахнуть?..

Вдохнуть никак не удается: выскочить из-за стола, пойти откашляться?..

Тетя Петунья строит недовольную гримасу.

— Выйди из-за стола.

Гарри не надо повторять. С кухни он вылетает, насилу проглотив теплый вязкий желток и кое-как задвинув стул. Глаза слезятся. Ну дурак, ну вот кто так ест!..

Ша-рах!

Гарри вздрагивает, а от тетушкиного вопля закладывает уши.

Гарри просовывает голову в дверной проем и заходится хохотом — кузен дрыгает ногами в светлых, заляпанных жиром брюках, и верещит — довертелся. Опрокинутый и потерявший одну ножку табурет валяется рядом.

Добравшись до спальни, Гарри падает на кровать, все еще откашливаясь и отсмеиваясь, и слышит сиплое, недовольное — привычно раздавшееся сзади:

— Утихни уже, а? Башка закружится.

И так кружится, хочет сказать Гарри, но молча делает ровный вдох.

* * *

…клякса растекается по пергаменту и ползет к краю, шевеля сочными щупальцами. Гарри ловит её обратно в горлышко чернильницы и начинает сначала:

«Гермиона,

спасибо тебе большое, твой подарок мне очень понравился…»

Гарри, конечно, не вырисовывает каждую буковку, но строчки старается не скашивать; времени уходит много, но и написанное выглядит всяко серьезней записки Хагриду:

«Ого! Очень вкусное печенье, спасибо!»

Рону он пишет почти бездумно. Что-то о том, как стаю собак отстреляли недавно, как на новый номер Дурслям звонит сумасшедшая старуха. Пишет чуть ли не наискось, загибая неровные дуги.

— …мне матушка за такое руки бы насмерть склеила, — голос отчетливый, но бесстрастный.

Гарри вскидывает голову.

— Почему?

— …даже палочку бы не вытащила, с места бы и так прокляла.

— Так вы волшебник?

— Неужто?

— В какой школе вы учились? В Хогвартсе?..

Голос долго молчит.

— Там.

— А на каком…

Хмыкает:

— Мне бы твой шарф сгодился. Чем приклеил-то?.. — голос называет два заклинания, Гарри их впервые слышит и признается нехотя:

— Скотчем…

— А-а… волшебным хоть?

— Обычным…

— Ну ты… — выдыхает. — Лисье чадо.

— Кто-о?..

Пей меня, говорит мир, пей — и я перестану хлебать тебя.

Какой-то совершенно дурацкий ультиматум. Бродяга скорее сдохнет, чем в себя проглотит эту мерзость, которую мир велит пить.

Мерзость стоит поперек горла третий день — как зелье в рот влили и сказали: глотай. Липкий комок щекочет нёбо.

Пей-пей-пей, смотри, в тебе же своего не осталось, ты ж труп давно, выстыл напрочь, куда ерепенишься — пей, пей, солнце пей, сумерки пей, пальцами траву повороши, пойди луб древесный сожри — да возьми уже извне что-то!..

А зачем, смеется Бродяга, зачем извне, у меня своего — вон сколько. Мир, а, мир, возьми черное, возьми серое, глинистое, мокрое. Ну выгреби всю дрянь, ну можешь ты?

Пей.

Бродяга мерзнет третий день и едва дышит — хватанул бы ртом воздух, а дрянь, что в горле, воздух не пускает. Бродяга только и может, что инстинкту отдаться и влезть в чью-то пустую, разворошенную наполовину нору.

У Бродяги болят легкие и не шевелятся лапы. И кисло в пасти.

Бродяга роет носом землю и засыпает с перегноем во рту. Жрать в норе нечего.

Бродяга сдохнет, если не станет человеком, и мир пихает в глотку вкус сопревшей листвы — пей, оживай, жив-жив-жив…

…Сириус ловит дождь на язык и тычется лбом в желтеющую листву — дуб повалило ураганом, немертвый еще, сок по жилам.

Он кусает жесткий листок, жует медленно и тщательно — во рту слюна клейкая и горькая, а в животе, за ребрами где-то, посасывает.

Сириус жив.

* * *

А мир двоится, как по утрам бывает: сон в одном глазу, утро — в другом, и мерещится незнамо что, жизнь сплетается с не-жизнью.

Сириус валяется в прелой сырой листве, сверху льется синева.

Ветки тяжелые, набухшие от росы.

Светлое небо и выпотрошенная заячья тушка под боком. Сириус чешет окоченевшему зверьку между ушами.

«Сон-не сон» маячит перед глазами стеганым серым покрывалом и грязными обкусанными ногтями — мальчишеская ладонь, в царапинах вся, штопает угол того самого покрывала. Путается в нитках.

Мерлин милостивый, что ж за чудо, волшебник — а хренотенью какой-то занимается.

И неизвестно, то ли мозги вконец съехали, то ли пацан настоящий.

С глюками ведь тоже разговаривают.

— Филум ипса попробуй.

— Мне нельзя колдовать вне школы, — прелестный глюк медлит и — мир двигается, идет рябью — косится на палочку на прикроватном столе. Сколько ж хлама там.

А поверх бумажек и куцых перьев — яблоко. Желтое, с красными боками.

— Дружок, да всем наплевать четырежды, лапами ты свою тряпку латаешь или магичишь.

— Нет, нельзя.

— Сопляк. — Небо режет глаза, во рту кисло-солоно, оборвёт сейчас. — За что гриффиндорец вообще…

Обрывает, и сознание — вон.

…просыпается Сириус уже ночью, онемевший и слабый, затекла и сведена шея, трясёт. Сириус хочет глотнуть воздуха — а горло будто забито. В легких клокочет и плещется. И не встать, не вста-ать.

Сдохнешь.

А снилось такое, что и сдохнуть не жалко.

«Не-жизнь» пихает под веки приглушенный люмос, запотевшее от дыхания окно. Чьи-то всхлипы в ушах, мерзкий скрип — ладонью ведут по стеклу, давят.

— Что, — шепот, — что с вами?.. Я видел…

Что он видел?..

Мозг воспален, ярость каленая и едкая. Что-что-что он видел, всё, всё это?

Лисицу, сияющую черноту под ивами? Луну? Бродягу, который в ноги тыкался и выл, и рычал, и кидался в ноябрьскую студеную воду, и заливало уши, и он тряс башкой. Лисица мантией своей обтирала и орала так, что в застуженных ушах — гул.

«Кретин, Блэк, жить надоело — иди с башни прыгни, урод несчастный!.. Пусть тебя твой дружок на метле ловит как хочет, мне плевать!.. Стой, кому говорю, ты мокрый весь, пневмонию хочешь?! Тебя твоя шерсть не спасет, живо обращайся в человека, гадёныш! Живо!»

Сириус ничего не может сказать, связки сорваны, жжет-жжет-жжет в груди…

…и вдруг ошпаривает изнутри, сжимает легкие — скручивает, кашель застревает в глотке, рвёт; горячо. Чужое. Чужое тепло — кто-о?..

В «не жизни» всё плывет перед глазами, пацан шипит и задыхается.

Вот же балбес-с…

* * *

Гарри до утра колотит как в лихорадке. Простынь пропитывается потом, холодная, влажная — мерзко. Одеяло, покрывало, школьная мантия сверху — куль, нора, кокон, и всё равно холодно.

В половине седьмого — так показывают раскосые стрелки — Гарри запирается в ванной и сидит под горячим душем, пока не согревается до конца, до того, чтоб голова кружилась.

Падает обратно в постель, кутается, с волос стекает на подушку.

Опять бьёт озноб.

...узкая ладонь на лбу, короткий недовольный вздох. Лень открывать глаза. Тётушка не расталкивает его, не заставляет идти на кухню, пить приторную лечебную дрянь — тихо ставит на тумбочку стакан, трещит упаковкой таблеток. Кр-рак, кр-рак.

— Выпьешь, — и выходит. Стучат по лестнице домашние резиновые тапки.

Таблетки сгоняют жар.

Гарри спит до вечера.

* * *

Внутри холодеет, когда затылок знакомо щекочет сиплым, почти мертвым голосом:

— Что ж ты творишь, засранец.

Гарри прячет лицо в подушку, щёки горят — не от температуры, от стыда. Хотя он ничего плохого не сделал: сон, или воспоминание, или что это было, он случайно поймал. А тогда, у окна… Он же спас этого, с хриплым голосом. Неясно как, но спас.

- Кто тебя просил, скажи мне, — выдержанная, пресная злость, — меня собой отпаивать?.. Что за гребанное благородство, мать твою, ты за каким мерлином это сделал?

— Вам же было плохо… — только и может выговорить Гарри в подушку; и почти видит, как сцепляет зубы человек, знать бы уже кто это, едва живой, разбитый.

— А тебя… какого… это волнует?

— Нельзя отворачиваться от того, кому плохо.

— Пацан, а тебе лет сколько? Тебе кто позволил собой так распоряжаться, блядь, где твои предки ошиваются?! Драть тебя некому, паршивца, не по зубам дело — а прёшь…

— Вы бы умерли…

— Тебе что?! — рявкает страшно, с надрывом, и заходится кашлем. Ругается сквозь свист и сипы.

Гарри не может ни разозлиться, ни толком обидеться — лень, нет сил, в ушах противно шумит. И плакать хочется — от слабости, от бессилия. Ну как доказать, что он сам не понял, что сделал, а теперь ничуть не жалеет?..

— Зачем вы сейчас со мной говорите, — тихо бормочет, — если видите, что вам от этого плохо. Давайте потом.

— Ещё раз так сделаешь, я из тебя сам душу вытрясу, — обещает голос. — Понял меня?

И замолкает.

Пусто. Кричи, зови — не дотянешься. Гарри один.

— Простите, что я смотрел ваш сон, я случайно.

— А то я не понял.

— Ну, вы разозлились.

— А тебе часто в башку без спросу лезут? Воротит меня от легилименции в любом виде, пойми ты, ничего хуже нет, чем когда мозги могут наизнанку вывернуть.

— А… легилименция — это когда мысли читают?

— Это тебе книжка, что ли? Читают, скажешь тоже. Никто твои мысли не прочет, никто и никогда. Можно ухватить образ, идею; тем и обманывают, те, кому мозги вскрывают, — ложное пихают, иногда удается.

— В смысле?

— В смысле, пусть лучше в башке бедлам будет, вот как у меня щас — любой рехнется, кто полезет.

— А вы… ну, то, как мы с вами связаны, — это легилименция?

— Не, тут вообще хрен знает что. Я твоими глазами вижу, ты ко мне в подсознанку рвёшься. Не верти головой, карусель какая-то, и так блевать тянет.

— А я могу вас увидеть? Или вашими глазами.

— А я почём знаю?

— Ну, где вы сейчас?..

— Цветочками любуюсь на полянке.

— Ну да.

— Что, думаешь, издеваюсь?..

— Не знаю. Я даже вашего имени не знаю, как мне понять, врёте вы или нет?

— Бродяга.

— Что?..

— Имя моё, если хочешь, Бродяга.

— Ну… я тогда Гарри.

— Легче тебе так, что ли?.. Ну, будешь Гарри, значит.

— У вас опять голос уставший и… помехами.

— А ты поговори с собой как-нибудь, посмотришь, каково… Выкинет меня сейчас от тебя, что.

— До свидания?

— До.

— Погодите, а что я тогда с вами сделал, ну, ночью?.. А? Бродяга?..

* * *

Всё элементарно — пить, есть, двигаться, не намокать под дождём и не мёрзнуть. Элементарно, Бродяга, так какого хрена опять под грудиной жжет, какого хрена долбится изнутри что-то. Не кашлянуть, не продышаться. Какого хрена ты пролежал, как кретин, всю ночь в отсыревшей прошлогодней листве, в незнамо каком овражке, что, звёздами любовался?..

Ублюдок.

Сириус сидит, прислонившись спиной к старому сочному клёну, и жует опостылевшие уже травинки. Но сегодня у него есть мясо.

А ведь некрасиво было убивать ту лису — это, может, знамение было, добрый знак, а добрым знакам не сворачивают шею.

Добрые знаки и не вгрызаются в руки, по-хорошему, да и с каких пор ты веришь в эту бурду.

Ты лежал в овраге, подыхал — лисичка сочла тебя уже трупом и не побоялась махнуть тебе по лицу ржавым хвостом. Ты и схватил её за хвост, и она прокусила тебе предплечье, и вы катались по земле аж минуту, пока позвонки не хрустнули под рыжей шкуркой.

Лис, кажется, можно есть?

— Эванс, ты ела лис? — запрокинув башку, орет Сириус в раскидистую крону и хохочет.

Ты рехнулся, Бродяга, ты рехнулся.

Шкура у лисы холодная и жесткая, и непонятно, как содрать с неё мясо.

Мясо приходится сгрызать с кожи, как апельсиновую мякоть с цедры.

— Бродяга?

А, пробился-таки.

— Чего тебе?

Лень приглядываться, что там у мальчишки. Сириус смотрит мельком, жалкие полсекунды — ну, улица, и всё.

— Вам лучше?

— Плясать могу.

— Если не лучше, я не буду с вами разговаривать.

Чего это?..

— Я помню, вы говорили, что вам… тяжело поддерживать связь.

— Есть такое дело.

Некоторое время слышно только дыхание. Сириус мерно бьётся затылком о ствол — раз-два-а-три-и, раз-два-а-три, — и не пускает в сознание всё то, что там у пацана вокруг, пока тот не начинает громко объяснять сморщенной старушенции, как дойти до автобусной остановки, вызывается дотащить древний плешивый саквояж, но карга вцепляется в ручки намертво и, лопоча «спасибо-спасибо», припускает вниз по улице.

— Моя мамаша в старости, не иначе. Хотя она, вообще, всегда с причудами была.

— Вы же из семьи волшебников?

— Я же. — От смеха першит в горле. — Ещё как. Наша, понимаешь ли, семейка была в своё время чем-то вроде элиты.

А теперь ты жрешь лисиц и дрыхнешь в канаве.

— Слизеринцы все почти… элита.

— Брехня.

— Нет, они правда…

— Я тебе говорю: брехня.

* * *

Бродяга объясняет про расслоение британского магического общества, рвано и увлеченно, так, что не слушать невозможно, — и тогда появляются собаки. Не стая, какие-то ошмётки — еле лапы волочат.

Гарри застывает. Заросшая травой детская площадка, пустырь — здесь чуть больше недели назад и отлавливали стаю.

Гарри смотрит в глаза рослому тощему псу — пегая морда, а на подбородке — проседь, и шрам на верхней, неровно сросшейся губе. Седой приседает на задние лапы; свалявшаяся шерсть свисает с боков, на ляжке выдран клок.

Гарри медленно отступает; в ушах стоит гул.

Пёс издаёт непонятный звук, то ли чих, то ли рявк

— Тихо, я ничего тебе не сделаю… Я ухожу.

Рука подрагивает — он и не помнит, как достал палочку. Гарри медленно пятится, горячо обещая себе провести оставшуюся жизнь в хогвартской библиотеке — в голове один экспеллиармус, словно вовсе нет других заклятий.

— …поставь щит, блядь!..

Гарри чуть не подскакивает от неожиданности — гул становится тише, рокот нецензурщины — громче. Тут же начинает кружиться голова, как если с кровати встать слишком резко, и перед глазами плывёт. Седой подбирается ближе?.. Или кажется?

— …мать твою, Протего выстави, живей!

Бродяга в бешенстве. Гарри не до конца понимает, от чего его начинает трясти — от своего страха или от чужой ярости. Чувств становится вдвое больше, чувства сплетаются в клубок где-то в животе, свои с не своими. Гарри даже дышит за двоих — и поднявшейся здесь пылью, и сопревшей после дождя травой где-то ещё.

Ничего лучше не может быть — не задохнуться бы только.

Палочка смотрит вниз — желтыми крошечными огоньками, если бы они не таяли сразу же, усыпало бы всю землю.

— Взмах по кругу! — рявкает Бродяга. — Язык, что ли, отнялся?!

— Нам один раз его показывали! Я не помню, как надо, только слова!..

— Я тебе только что сказал, что делать!

— Легко, думаете?!

Земля чуть не уходит из-под ног. Гарри шатается, как пьяный, наугад описывает палочкой круг и что есть сил вопит заклинание.

Пёс яростно щёлкает пастью и кидается вперёд, а за ним — остальные.

* * *

Гарри протирает полотенцем запотевшее зеркало, хмуро разглядывает собственное лицо — несколько ссадин, только и всего, и локоть разбит. По сравнению с тем, что могло быть, — сущие пустяки.

А вот кому досталось, так это ванне — с себя-то он грязь смыл, а она теперь в серых полосах. Отмывать придется едкой дрянью, которой по субботам весь дом воняет, — вода не справится.

По двери барабанят кулаками.

— Я хочу сюда, проваливай!

— Прости, я уже разделся, — с удовольствием кричит в ответ Гарри, — и уже включаю воду.

— Ты уже час там сидишь, хватит, я маме скажу!..

— Ничего не слышу!

Душ ударяет струями по тигровой эмали, и голос кузена тонет в шуме воды. Гарри не перестаёт улыбаться, пока отвинчивает крышку и щедро льёт мутно-голубоватую вязкую жидкость в ванну.

— …хорош повод для радости, а?

Чёрт.

Гарри замирает, а потом принимается с остервенением тереть темные полосы.

— Какой ты нахрен волшебник, если с шавкой справиться мозгов не хватает…

Бродяга зря старается — не получит ответа.

— …на него летит громадная псина — а он ушами хлопает, как будто так и надо! Как чёртов сквиб! Как первый раз вообще суку щенную увидел, а живешь с магглами!..

— Там не было щенков! — взрывается Гарри. — Там были старые собаки!

- Заткнись и мозгами пораскинь! Брюхо её видел, нет?

— Видел, там…

— «Там»! Что, думаешь, если морда поседела уже, так сука щениться не может? Да у неё под брюхом висело — в восемь ртов сосут, прячет на свалке какой-нибудь, а к этим — лишайным — прибилась от голода.

Из душа вдруг хлещет кипяток; щётка падает на дно ванной.

Гарри кутает ладонь в полотенце, но болеть не перестаёт.

Зеркало над раковиной запотело и покрывается капельками, когда из крана толстой струёй ударяет ледяная вода. Шумит душ, шумит кран — в голове ничего не слышно. Бродяга нарочно умолк — ждёт.

Гарри сердито протирает зеркало полотенцем, хмурится своему отражению.

- Твою ж…

Снова, как недавно на пустыре, становится тяжело и до эйфории приятно дышать. Гарри снова чувствует за двоих, но на этот раз со стороны приходит не ярость, быстрая и сочная, а тоска вперемешку с чем-то ещё, упоительным, таким, что ещё глоток-другой — и точно сойдёшь с ума.

— Ты… ты… — прерывистый шёпот Бродяги перекрывает шум воды, словно он наклонился к самому уху. - Как тебя зовут?

— Я же говорил.

Гарри передёргивает плечами.

«Я твоими глазами вижу». Накрывает желанием отвести взгляд — сейчас же, и зажмуриться, и…

— Ну? Как имя твоё, полностью, Мерлин тебя подери?!

Гарри выдыхает.

— Гарри Поттер.

И слышит, как «на том конце» пронзительно, так, что прошибает холодом, смеётся Бродяга.

* * *

Пацан ничего не успевает спросить — и хочет, может, но связь подыхает раньше, не остаётся ни картинки, ни звуков. Так даже лучше — силы все утекли, непонятно, как теперь ставить новые щиты, когда эти прохудятся.

Лес прочёсывают только так, а магии не хватает.

Сириус не шевелится. Сидит, вытянув ноги, сложив руки на животе, тупо смотрит перед собой. Мимо плетётся большой, неповоротливый ёж — или брюхатая ежиха, мать твою, да что за психизм, то шавка с щенками, то эта… Еле-еле шаркает, сопит.

Сириус думает пнуть его ногой, но двигаться лень.

Гарри Поттер, значит.

Сириус давится смешком.

Гарри Поттер, одна штука, вылитый Джеймс, не умеет ни щит сотворить, ни голову свою поберечь, и глазищи-то у него круглые, зелёные, чтоб его.

Как в воду глядел — лисье чадо.

А ведь ты Поттера последний раз тринадцать лет назад видел, Бродяга. Кошмары не в счёт, и глюки разные не в счёт, ты живого Поттера как узрел тогда, так и всё.

Поттер вообще остался один, единственный, ценный экземпляр, как нюхлер галапагосский.

А фифа та кто — мать приёмная?.. Поглядеть бы ещё раз. И на мальчишку — поглядеть бы ещё раз, ещё и ещё, и…

Сириуса трясёт так, что самого себя руками обхватить получается не с первого раза. Всё вокруг ходит ходуном, внутри — холод, будто день напролёт душу высасывали по кусочку, пока не осталось самое вкусное, на донышке — но до дна они не сосут, никогда не сосут до дна.

Сириус валится набок, подтягивает к груди колени; росистая трава щекочет ухо, во рту — горькая слюна, свалявшаяся в склизкие комки, уже и блевать от неё не охота, с утра до ночи траву жрёшь. Чтоб хоть какой вкус был. Глаза жжёт — хочется выцарапать, жжёт, жжёт, жжёт, пока не стекает ко рту солёная капля.

Ёж моргает; вялые чёрные глазёнки равнодушно смотрят куда-то мимо.

— …нет, он вконец страх потерял, я щас…

— Тш-ш, не тронь его.

— Да отцепись, этот засранец дрыхнет вторые сутки, а парень изводится…

— Ему надо отдохнуть, он и так еле держится. Ты меня слышишь или нет, ну? Не тронь.

— Трясись над ним больше, глядишь и продерёт глаза, мудак блохастый.

— Джеймс!..

— Лис-лис, отстань, хочешь с ним возиться — возись…

— Джеймс, он спас Гарри.

— Кто кого спас еще! Бродяга, твою мать, хорош соплями лес орошать, а!..

— Джеймс…

— Да всё уже.

— Я вижу. Сириус, постарайся…

— Не слажай, идёт?.. Плешивая шавка.

* * *

— Пошёл ты, — хрипит Сириус сквозь сон, и лицо сводит от улыбки, — тупое копытное… за что тебе… лиса досталась… такому… хамлу…

* * *

«Взмах по кругу» — ну конечно, точнее определения и не придумать. Гарри в который раз начинает распаляться, вспоминая идиотское объяснение. Как будто всё так просто — мало того, что круг, на самом-то деле, должен выполняться против часовой стрелки, так ещё и палочка должна смотреть чётко вверх, иначе нарушается контур щита. Ну да, взмах по кругу, именно.

Уже смешно — каждый раз, как начинает вскипать внутри уже почти пресная обида, Бродяги рядом нет. Последние два дня он вообще не появляется на связи, обижаться не на кого.

Гарри стряхивает с ножа картофельную завитушку. На кухне тихо и скучно — не поговоришь даже с самим собой, не потренируешься выговаривать то самое «протего» — как полагается, с коротким «э».

Дядя Вернон читает газету за столом, закинув ноги на свободный табурет. Тетя Петунья вяжет длиннющими спицами что-то тоскливо-голубое.

Дадли шляется где-то со своими дружками — и тем лучше.

Протэ-эго… или нет — прот-э-го, быстро…

— Что ты там бормочешь?

— Ничего, мэм.

— Чисть живей.

— Да, мэм.

Протэ-э…

— Эй, парень?..

Бродяга!

Гарри улыбается зелёному ведру.

Недавнее желание ткнуть Бродягу носом в учебник по заклинаниям забывается напрочь — по крайней мере, в первый момент.

— Как ты… тут?

У Бродяги что-то непонятное с голосом — звучит глуше и мрачнее.

— Как обычно… А… вы как?

— Паршиво. — Гарри почти уверен, что Бродяга сейчас морщится. — Слушай… Можешь уйти туда, где ты будешь один? Надо поговорить.

Гарри не успевает ничего ответить — «громко подумать», или как это называется. Голос ведущего новостей льётся в кухню — звук нарочно усилили, на экране мелькает полоска громкости.

— …крайне опасен. Полиция просит всех, кто имеет какую-либо информацию о преступнике, сообщить её властям. Сириус Блэк виновен в жестоком убийстве тринадцати человек и приговорён к пожизненному заключению…

— Какие психопаты только не разгуливают на свободе, — крякает дядя Вернон, возвращаясь к газете, и обратно убавляет звук. — Каждого второго надо сажать за решётку — помяни моё слово, Петунья, все эти умники ещё доставят нам хлопот…

— Дадли уже должен был вернуться…

— Дадли намылит шею этому Блэку, ха!

— Вернон, вдруг что-нибудь случится?.. Я пойду его позову.

Ну да, так и гуляет кузен около дома, так и откликнется на мамочкин зов. Гарри фыркает и незаметно выскальзывает с кухни. Пока тетушка будет вопить с лужайки, можно отсидеться наверху.

Бродяга молчит, пока не закрывается дверь в спальню.

* * *

— Гарри, спустись, пожалуйста. Гарри?..

Гарри вздрагивает — перо выпадает из рук. Надо же, так отвлёкся, что не сразу услышал тёткин голос, а.

— Сейчас, иду.

Что он писал?

«Рон, у меня всё хорошо. Ты даже не представляешь, насколько. Не могу пока сказать, но…» — да, точно, здесь он задумался, как бы намекнуть другу о том, что происходит. Скажешь как есть — будешь выглядеть конченым психом.

Гарри поднимает перо, чтоб не напороться потом босой ногой, и наскоро запихивает незаконченное письмо в ящик стола. Внизу всё стихло — даже телевизор будто приглушили. Может, телевизор попросту сломался, и Дурсли думают, что виноват Гарри?..

— Гарри, поторопись, пожалуйста.

Ого, даже так?

Да когда он слышал от тетушки хоть что-то, похожее на «пожалуйста»? Хм, кажется, однажды она попросила его завязать шнурки при одной из напудренных холёных соседок — и процедила это самое «пожалуйста».

Что же такого могло случиться…

— Профессор! — Гарри застывает посреди лестницы, ошеломлённый.

— Здравствуй, мой мальчик.

Дамблдор улыбается сквозь бороду — так знакомо, что перехватывает дыхание. Гарри тоже расплывается в улыбке, не обращая внимания на бледную, натянутую до предела тетю Петунью. Она заметно сторонится директора, даже не смотрит на него — уставилась в окно. А всё-таки, что случилось?.. До школы ещё больше месяца, как ни возьми, да и…

О нет.

В животе холодеет.

Нет, нет, нет, он ведь не мог узнать, никто не мог. Бродяга сказал, это вообще нельзя было зафиксировать: «…брось, это даже не твоё колдовство, ничего не будет. Слышишь меня? А?» Да какая разница, подкатывает паника, какая разница — такой всплеск просто не могли не заметить, там же всех собак раскидало метров на тридцать, и вспышка — как молнией озарило. А во всей округе — ни одного волшебника. Кроме Гарри.

Гарри на негнущихся ногах спускается в гостиную, пытаясь угадать, что скажет директор, и прикидывая, что можно сказать самому директору.

Бродяга в последний раз, когда они говорили, просил только не кричать о нём направо и налево, но ведь директору можно знать?..

Дамблдор щурится и качает головой. У Гарри сердце начинает колотиться о грудную клетку — чёрт, надо было раньше подумать о том, что кому говорить!.. Но директор обращается не к нему.

— Петунья, ты не угостишь нас чаем? Я вижу, у тебя очаровательно сушится в саду зверобой, не могла бы ты заварить и его? Признаюсь, давно не пил чай с травами.

— С удовольствием. — Петунья несколько мгновений пытается изобразить улыбку, но кажется, что она вот-вот расплачется. — Да-да, чай, — она кивает и, зачем-то прижав ладонь ко рту, выходит во двор.

— Бедная девочка, — тихо вздыхает директор. — Гарри, садись, пожалуйста. Я думаю, твоя тётя не станет возражать, если и я сяду?..

— Думаю, нет, сэр.

— Вот и славно. Видишь ли, Гарри, я не хотел пугать Петунью, поэтому давай воспользуемся теми минутами, которые у нас есть.

Гарри кивает, чувствуя, как к щекам приливает жар.

«Бродяга, — мысленно зовёт он, уверенный, однако, что не получит ответа. — Сириус…»

В голове пусто и тихо. Ни чьих-то чувств, кроме его собственных, ни чьего-то голоса. Бродяга слишком устал в прошлый раз — под конец язык у него заплетался, и он предупредил, что может не появляться несколько дней.

Дамблдор опускается в огромное коричневое кресло, где могут поместиться ещё два-три человека, и любуется оставленной на журнальном столике вышивкой.

— Прекрасные маргаритки. Гарри, ты, должно быть, слышал о Сириусе Блэке, не так ли?

— Да, сэр. О нём постоянно говорят в новостях.

— Это создаёт некоторую панику, верно?..

— В-возможно, сэр.

Дадли теперь не разрешают гулять даже в сумерках, и впервые за много лет тёте Петунье нет дела до его капризов.

— Что же, в такие времена осторожность не помешает. — Дамблдор задумчиво оглаживает бороду.

Гарри только сейчас соображает, как комично выглядит седовласый волшебник в цветастой мантии, утопающий в великаньем кресле в гостиной дома номер четыре на Тисовой улице, где презирают волшебство.

Даже жаль, что дома никого больше нет, — вот было бы веселье…

— Сэр?..

— Гарри. Ты знаешь, что Сириус Блэк — твой крёстный?

— Н-нет, сэр.

Голубые глаза смотрят пристально — и словно нет половинчатых очков, словно нет круглой радужки, словно синева льётся отовсюду. Дыхание перехватывает.

— Кто-нибудь говорил с тобой о Сириусе Блэке?

— Нет, сэр.

— Сириус Блэк пытался с тобой связаться?

— Я… нет, как бы он мог, сэр?..

— Кто помог тебе справиться со стаей собак два дня назад?

— Сэр, я… я сам.

— Какое заклинание ты применил?

— Это не было заклинание…

— Всё вышло само собой? Ты не касался палочки?

— Да… нет, профессор, я не трогал палочку.

— У тебя болел шрам в последнее время?

— Нет.

— Хорошо. Хорошо, Гарри, вдохни глубоко несколько раз. Я очень надеюсь, ты простишь мне моё небольшое колдовство. Иначе никак было не узнать.

Синева растворяется во всём вокруг. Приходится снять очки и потереть глаза руками, чтобы перестали плыть под веками пятна. В голове шумит, но шум этот не имеет никакого отношения к Бродяге. Гарри начинает мутить.

— Гарри, подыши, пожалуйста. Скоро твоя тётя заварит чай, станет полегче. Потерпи.

— Что вы сделали, сэр?..

— Ничего страшного, мой мальчик. — В ответ на ласковый тон хочется огрызнуться, но постепенно раздражение уходит. — Я бы не причинил тебе вреда. Понимаешь ли, Сириус Блэк — довольно сильный волшебник. Сейчас он очень ослаблен, но у него могло получиться на тебя повлиять. Я должен был убедиться, что это не так. Теперь я вижу, что ты в полном порядке. Впрочем, я пойму, если ты на меня обидишься.

— Нет, сэр, что вы… — Гарри заставляет себя нацепить очки обратно и посмотреть на директора. — Я понимаю.

Дамблдор улыбается очень холодно — или так кажется?..

Гарри прошибает дрожь.

Голубизна не отступила, а затаилась — за половинками очков.

— Сэр, — чёрт, он чуть всё не запорол, — сэр, вы сказали, что Сириус Блэк… что он мой крёстный? Но он же…

— Ах да, — будто бы спохватывается директор, — прости, пожалуйста. Гарри, Сириус Блэк и правда твой крёстный, так уж сложилось. Твои родители не могли знать, что он их предаст, когда делали его твоим крёстным. Мне очень жаль, мой мальчик.

Давай, чёрт, изобрази же, что ты слышишь это в первый раз…

— Он… их предал?

Глаза начинает щипать по-настоящему. Гарри толком не понимает, почему, но как же это кстати.

— К сожалению. Твои родители доверились не тому человеку.

— Ясно.

— Гарри, — теперь голос директора звучит просто устало, а синева затухает совсем, — нет ничего постыдного в том, чтобы плакать о таких вещах.

— Спасибо, сэр…

— Он недостаточно высушен, вы уверены, что его хотите?

Тётя Петунья помахивает душистым веником, и на пол ссыпаются жёлтые крохотные бутоны.

Гарри впервые так радуется её появлению.

* * *

За двадцать лет раскидистый вяз на берегу хогвартсткого озера прибавил в толщине, а земля вокруг пошла буграми от мощных корней, но в остальном дерево осталось таким, как было. И вид из-под него открывается такой же, как раньше, — на всё целиком громадное озеро.

На дворе, наверное, поздний сентябрь — земля ещё не устлана листьями, но желтизна проглядывает в кронах, а школьники нет-нет, да накручивают на шею шарфы.

— …нет, Лис-Лис, тебя никто силой не потащит…

— А зря, между прочим, крошка сама не знает, чего лишается.

Картинка расплывается — тот, чьими глазами смотрит Гарри, поворачивает голову. Гарри никак не может сообразить, как ему совладать с «двойным» зрением, и лица видятся расплывчатыми.

Под вязом их пятеро. Двое — мальчик и девочка — сидят, привалившись к стволу. Другой мальчик, какой-то болезненно-худощавый, расхаживает неподалёку, то и дело усмехаясь и пиная ногой натасканные с берега камешки. Ещё один — невысокий, русоволосый — сидит на теплой мантии напротив тех двоих.

Сириус — пятый — лежит в траве и лениво жует травинку, и его потряхивает от смеха.

— Блэк, что ты можешь мне предложить? — девочка запрокидывает голову, щурясь на затекающее в густую крону солнце.

— Эванс, дорогуша, спроси лучше, чего я не могу тебе предложить.

— Кто-то зарывается, Бродяга-а.

— Да брось, Сохатик, Лис-Лис просто хочет, чтоб её поуламывали.

— Идиот, я просто не хочу, чтобы вы надрались как сапожники в своей этой хижине.

— А мы потому и зовём тебя, — хихикает русоволосый.

— Если вам нужен всего-навсего ручной тормоз…

— Что нам нужно?..

— …тот, кто вовремя вас остановит, не важно… то я не хочу…

— Да брось, Лис, хорош ломаться!

— Лили Эванс, — все умолкают, а худощавый улыбается уголком рта и, пряча что-то за спиной, опускается на одно колено перед парочкой у самого дерева.

— Мерлин, Рем, я тебя умоляю…

— Лучше запоминай, как это делается, — худощавый и бровью не ведёт. — Лили Эванс, позвольте пригласить вас на светский вечер второго октября в Визжащем Дворце! Смею вас уверить, там соберётся исключительно изысканное общество.

И с этими словами он протягивает девочке букет большущих жёлтых одуванчиков.

— Рем, ну ты и мудак.

— Джеймс, замолчи, — девочка посмеивается и кладёт букет себе на колени. — Ремус Люпин, я принимаю ваше приглашение.

— Блядь, Лунатик… Бродяга, ты это видел? Блядь. Он кадрит мою девушку как так и надо, и все думают, что это нормально. Лис-лис, ты собираешься переметнуться в волчью стаю?

— Ты просто не джентльмен, друг.

— Рем, ты поимел бы совесть.

— Я поимел.

Картинка выцветает, как если ночник накрыть тряпкой. Гарри моргает — в глаза бьёт настоящее солнце. В груди мерно вздрагивает, на лицо сама собой наползает улыбка. Качели поскрипывают. Гарри загребает ногами рыжеватый песок, слегка отталкиваясь, и запрокидывает голову. Как та девочка.

Гарри чувствует себя кретином, но вопрос всё равно задаёт:

— Это мама с папой, да?

— Поумней ничего не спросишь?

Гарри пожимает плечами.

- Они. — Бродяга вздыхает протяжно и тяжело. - Джейми с Лили.

— А… мне всегда будет так плохо видно? Ну, я почти не видел лиц.

- Да нет, — Бродяга задумывается, — не всегда. Я, понимаешь, не могу нормально их лица вспомнить, чтоб потом всякая дрянь не полезла. Только так — и то… не всё.

— Так тоже здорово, правда. Я никогда их не видел. Только на фотографии со свадьбы. — Бродяга молчит слишком долго. Гарри тормозит качели. Надо срочно о чём-нибудь заговорить. — Сириус, а кто этот… Рем?

— Рем — это Рем, — с горечью смеётся Бродяга. — Ремус Люпин. Всегда затыкал за пояс любого из нас по части вежливости и всякого светского… ну да ты видел.

— А почему Лунатик?

— Потому что оборотень.

— А тот, другой?..

Не туда, чёрт, не туда! Гарри понимает это раньше, чем договаривает вопрос, — чужой яростью накрывает вполсекунды.

* * *

…метла никак не хочет взлетать — может, прутья слишком короткие? или дело в том, что древко вымазано сливовым джемом? Гарри пытается вытереть джем листом щавеля, но только сам перемазывается. Чёрт, он должен заставить метлу вести себя как надо!..

— Э-эванс, я хочу от тебя ребёнка!

Живот резко сводит — и сразу же отпускает. Сон сползает медленно, не до конца, а беспардонно подсунутое воспоминание продолжается.

— Э-э-эванс! Я надр-рался в хлам, и я тебе говорю — я хочу от тебя ребёнка, мелкого сопляка, слы-ышишь?

На улице тихо и темно — фонарей поблизости нет, а месяц над пологими холмами светит слишком скудно. В доме — маленьком, с чёрными переливчатыми черепицами — не горит ни одно окно.

Отец сидит на коленях посреди пышной клумбы и орёт во всю глотку. Если в доме и спали, то уже должны были проснуться. И правда — в зашторенном окне мансарды вспыхивает огонёк; скрипит ссохшийся ставень — явно давно не сдвигался с места.

- Джейми, дружок, ещё есть время позорно бежать, — предлагает снисходительный шёпот. Бродяга — судя по манере выражаться, несильно, но прилично пьяный.

— Отвали, псина. Э-эванс!

— Кретин. — Бродяга лениво что-то прихлёбывает.

— Вы сдурели?! — из окна высовывается сначала рука со свечой, потом — бугристая девчачья голова, обвязанная платком. Бродяга икает — а потом заходится гоготом. — Блэк, заткнись — не то схлопочешь сейчас какую-нибудь дрянь, понял? Джеймс Поттер, немедленно заткни его!

— Лили, милая, сейчас! — абсолютно счастливо обещает отец и, шатаясь, поднимается на ноги.

Бродяга бесстыдно ржёт, прислонившись спиной к невысокой, увитой плющом изгороди, и затихает всего лишь на секунду, когда ему в плечо впечатывается кулак.

— Чертовски поучительно, — изрекает он и, посмеиваясь, тычет пальцем в окно. — Лис, ты себя видела? Мерлин, ты…

На нижнем этаже загорается свет.

— Замечательно, — она задувает свечу и, прежде чем захлопнуть хлипкий ставень, роняет: — Я как раз обещала родителям и Туни познакомить их со своим, — недобро хмыкает, - женихом.

Отец выглядит совершенно несчастным.

— Эванс?..

— Не грусти, дружище. — Бродяга нехотя поднимается на ноги. — Сейчас будем чай пить.

— С кем?..

— С лисьими предками, с кем ещё?

— А-а, — отец светлеет, — пойдём.

Дверь распахивается, и на террасу выступает грузный мужчина в потёртом халате. Из-за его плеча посмеивается низенькая женщина, хитро поглядывая круглыми, как у совы, глазами.

— Мистер Эванс, — отец вытягивается чуть ли не по стойке «смирно», — миссис Эванс, добрый вечер…

— Да уж добрый, чего греха таить, — весело отзывается мужчина. — Ну давайте, заходите. Чур не кричать, — подмигивает, - мы уже всё, что нужно, слышали.

По лестнице сбегает мама — платка на ней уже нет, волосы крупными рыжими локонами падают на плечи. Нарочно хмурясь, она тоже выходит на террасу. «Хорошие мальчики! Но потоптали мои цветы, — громко шепчет миссис Эванс. — Я поставлю чайник».

Отец расплывается в улыбке, счастливо ковыляя к дому.

— Псина, пош-шли.

Бродяга фыркает, но плетётся следом.

— Ну, что скажешь?

Последние кадры выцветают не сразу, и несколько секунд мерещится теплый свет в окнах маминого дома.

Гарри моргает, приходя в себя.

По потолку ползают тени, на дверце шкафа поблескивает мантия-невидимка — днём повесил, чтобы не забыть показать крёстному.

— Здорово, — наконец выдыхает Гарри. — Они очень милые, да? Мамины родители.

- Да, — крёстный вздыхает, — я жил у них какое-то время.

Гарри не спрашивает, почему, — чутьё подсказывает, что с этим стоит подождать.

— А как вы попали к маме домой?

- Трансгрессировали.

— Что это?..

— Что, серьёзно, понятия не имеешь?

— Сириус, я рос с магглами.

- Ладно уж, не ворчи. Трансгрессия — перемещение в пространстве с помощью магии. Это, в общем-то, очевидно. Так вот…

Гарри слушает, затаив дыхание. Бродяга часто упоминает неизвестные ему заклинания — иногда такие, что мурашки по спине идут! — но редко выдаёт целую инструкцию по применению. И не цитирует главы из учебников — говорит так, что каждое слово понятно и не приходится переспрашивать.

— …довольно неприятная штука, но почти все через это проходят, — хмыкает крёстный, — кому клок волос выдерет по дороге, кому полброви — и висит она где-нибудь, неприкаянная, пока не вернут на место. Это всё ерунда, если башка варит, плёвое дело — научиться.

— То есть, надо просто представить, куда хочешь попасть?

— И крутануться на месте посильней. Ну, есть определённые мелочи, но это дело рано или поздно и тупицам удаётся. Кстати, о тупицах. Чего этот китёнок вопил всё утро о какой-то тётке с бульдогом?

— Дадли? — Гарри моментально скисает. — Это он о тетушке Мардж. Она какая-то родственница дяди Вернона. Приезжает завтра утром и собирается жить тут… не знаю, сколько.

- Хм.

— Она уверена, — Гарри невольно начинает распаляться, — что я учусь в школе для отсталых, что мои родители — ублюдки и пьяницы…

— Да?

Мрачный тон крёстного придаёт уверенности:

— Правда, она так думает. Ей нельзя знать про магию, и поэтому…

- Поэтому вы смешали Лис-Лис и Джеймса с дерьмом и подали ей на блюдечке? Чтоб вкусней было жрать?

— Сириус…

— А что они своими шкурами ваши задницы прикрывали — насрать, да?..

— Я тут ни при чём.

— А я с тобой говорю сейчас?

— А с кем?..

Бродяга выдыхает мощно, со свистом. Молчит. Злость его постепенно сходит на нет.

— Не с тобой, — отрывисто отвечает он. — Твои… родственники — сборище мудаков. Ясно?.. До свиданья.

Мгновение — и в голове пусто.

— Очень мило, — бубнит Гарри, устраиваясь удобнее — часы показывают третий час, до утра уйма времени. — Сам приходит, а потом…

А утро начнётся с приезда ненавистной тётки с неженкой-бульдогом.

Лучше некуда.

* * *

«Это кошмар», — громко жалуется Гарри своему отражению в зеркале, но никакого ответа, конечно, не следует.

Бродяга третий день не появляется, хоть и говорил, что постарается не пропадать надолго. Видимо, о «надолго» у них разные представления.

Кран дрожит и шумно изрыгает воду, но грузные шаги по лестнице слышны отчётливо. Гарри сплёвывает мятную взмылившуюся пасту и наскоро вытирает зеркало полотенцем.

— Опять тратишь воду, паршивец!..

Гарри сворачивает кран, и дрожь прекращается.

— Простите, — Гарри корчит рожу зеркалу, — никак не привыкну. У нас, отсталых, такое случается — трудно жить в нормальных условиях и всё такое.

— В твоей школе из тебя выбьют дурь! — обещает рокочущий — не успела, наверное, с утра смочить горло любимым бренди — голос. — Где это видано, чтобы на милосердие отвечали такой неблагодарностью!..

Гарри открывает дверь и, аккуратно вешая на место канареечного цвета полотенце, интересуется:

— Что такое милосердие, мэм?..

Как легко, оказывается, притвориться недоумком — тётушка покупается который раз. Шумно принимается объяснять, что такое милосердие, попутно ругая британские школы и правительство.

Гарри старательно кивает и делает вид, что слушает, а сам пытается дозваться Бродягу — такое зрелище тут!.. «Она тебя с ума сведет, эта женщина!..» — предпринимает он последнюю попытку, но безуспешно.

Интерес к тётушке целиком пропадает: если и терпеть её, то ради крестного, а так — никакого удовольствия.

— Я понял, мэм, спасибо, мэм! — Гарри широко улыбается, протискивается между тётушкиным животом и стеной и, топоча, сбегает вниз по лестнице.

В животе урчит, а на кухне пусто — всего на пару минут, вон ароматные тосты на тарелке, а на плите шипит яичница, вот-вот подгорит… Гарри машинально выключает конфорку и, не церемонясь, запихивает в карман, на удачу широкий, пару промасленных, хрустящих тостов.

А теперь — гулять, и черт с ними, с родственниками.

Возвращается он ужасно поздно — тосты давно съедены, в животе тянет от голода, а ноги от усталости заплетаются. Летние сумерки потопили в себе день и тонут теперь сами в чернильной ночи. Почему-то не горят фонари, только в конце улицы один лениво мерцает. Гарри зевает и прикидывает, который все-таки час: к полуночи или уже за?..

А, плевать. Явись он хоть после рассвета — никто о нем не вспомнит. И в этом, оказывается, есть свои плюсы, сонно замечает голосок в голове — давнишний голосок, который еще до Бродяги был... Гарри заглатывает подступающую зевоту и трясет головой. Мысли слипаются, неповоротливые, вязкие, как сырое тесто в кастрюле, и совершенно нет необходимости их разлеплять — он уже почти у двери, а там подняться по лестнице и...

Уставшая голова не замечает, что в окне гостиной мерцает свет ночника и двигаются беспокойные силуэты. Гарри трет ладонью осоловевшие глаза и на ощупь поворачивает ручку входной двери. Вхолостую щелкает замок, едва слышно скрипят недавно смазанные, но по-прежнему голодные петли — и в темном коридоре вдруг вспыхивает свет.

— Ой... — Гарри неловко прижимает ладонь к глазам: а ведь казалось, что настенные лампы в прихожей на редкость тусклые, сядешь распутать шнурки или рассыплешь мелочь — так глаза сломаешь...

Додумать мысль он не успевает: слышится торопливый топот босых ног, шлепанье тапочек, и раздается довольное: "Ага!" — а затем его хватают за загривок и встряхивают.

— Вот он, сопляк! Крысеныш неблагодарный!..

Гарри не успевает даже понять, что происходит, как его перехватывают другая рука, сильнее первой, и дергает что есть мочи, так что он просачивается между чем-то мягким и дурно пахнущим и шершавой стеной.

"Что-то мягкое" оказывается тетушкой Мардж, "другая рука" — рукой красного как рак дяди Вернона, и до Гарри наконец-то начинает доходить происходящее. Он умудряется вырваться из дядиной хватки и отскочить к лестнице и оказывается стоящим в полумраке перед разгневанными родственниками. Мардж тычет в него толстым пальцем и тявкает: "Дурень! Идиот! Пасюк мерзкий!". Гарри пропускает оскорбления мимо ушей и тяжело дышит, приглаживая растрепанные волосы и оправляя одежду.

Дядя Вернон стоит в двух шагах от него, набирая в грудь воздуха, тетя Петунья — в дверном проеме между прихожей и гостиной, поджав тонкие губы и нахохлившись, а из-за ее плеча выглядывает, насмешливо высунув язык, Дадли.

"Даже жаль, Сириус, что ты не видишь этого..." — мелькает мысль, в то время как в груди зреет злость. Дом на Тисовой и прежде напоминал приют для умалишенных, но теперь...

— Где тебя носило, урод несчастный?! — гаркнула Мардж, захлебываясь. — Что, педофилов мало, по-твоему?! Извращенцев, садистов, мерзавцев отпетых! Нарваться не терпится, да?! И так-то одни психопаты по улицам ходят, а уж по ночам...

— Благодарю, — с трудом выдавливает Гарри, которому только сжатые кулаки помогают сохранить внешнее спокойствие, — но мне и здесь их хватает. Незачем нарываться.

Дадли аж подпрыгивает на месте, выдыхает восхищенное "ого!", но оно теряется в потоке ругани, который обрушивает на "сопляка" и "гаденыша" напористая тетка. Гарри хмурится. Терпение начинает иссякать. После целого дня тишины, летней сочной зелени и теплого ветра, такого густого, что с легкостью вымел из головы хлопотные, неспокойные мысли... после такого дня — отвратительные лица и шумная выволочка напоказ!

Нет, хватит, думает Гарри и в ту же секунду вылавливает из потока плохо связанной брани то, что заставляет его дернуться, как от пощечины:

— ...небось драть змееныша некому, неженки какие все стали, нет чтоб взгреть хорошенько, сразу б шелковый стал! И дурь хорошей палкой выбивается, и гены на раз исправляются — а то закончит ваш паршивец, как папаша-алкаш, сиганет в машине с моста в реку или вас всех по пьяни пристрелит! Как папаша мать загубил, так и этот вас в могилу сведет, коль не возьметесь за него!.. Пока поперек лавки не лег...

— Закрой рот.

Злость встает перед глазами молочной пеленой и закладывает уши: собственный голос звучит как со стороны. Гарри поднимает глаза на ошалевшую тетку и отчетливо повторяет:

— Закрой рот, лгунья.

Звучит, конечно, так себе — уж Бродяга закатил бы на такое глаза и подсказал пару словечек покрепче, но Гарри и сам их знает, только грех на старую тварь их разменивать. Палочка словно становится тяжелее и оттягивает карман, но Гарри подавляет желание потянуться к ней. Тетка — не угроза, а просто тупая ослица, надушенная глупая корова, которой пропах весь дом.

Не задумываясь о том, что он делает, Гарри поднимается наверх, игнорируя шумные протесты родственников, и запирает дверь в комнату. Не задумываясь, он вытаскивает из-под кровати чемодан, наскоро запихивает в него ворох одежды и книжки, защелкивает замок, мельком осматривается и, натолкнувшись на осуждающий взгляд Букли, охает.

— Прости, дружище. Давай, лети, — он распахивает дверцу клетки, и сова бойко перебирается на подоконник, а оттуда ныряет в окно. Она, конечно, догадалась, куда лететь.

...стащить чемодан с лестницы оказывается трудновато, тем более что внизу толпятся Дурсли. Гарри ожидает новых криков, но сталкивается взглядом с тетей Петуньей, которая предостерегающе поднимает руку, мешая Мардж разразиться гавканьем.

— Тебе нельзя отсюда уходить, — через силу выговаривает тетя Петунья, нервно поджимая губы. — Ты не можешь. Твоя школа еще закрыта.

— Мне есть куда пойти, — просто отвечает Гарри, скрывая изумление: тетка кажется взволнованной и явно с чем-то борется внутри себя. Ну да ладно, черт с ней. — Отойдите с дороги. Я не хочу колдовать, но если...

— Тебе нельзя! — пробует подать голос Дадли. Гарри неохотно вынимает палочку. — Мама, ему нельзя!..

— Бога ради, Дадли, мне плевать! — рявкает он, теряя терпение. — Иди спать, или поешь, только исчезни! И вы! Вы все! С дороги!

Дурсли расступаются, опасливо и завороженно наблюдая за мелкими искрами, что сыплются из палочки. Гарри протаскивает через коридор чемодан, пинком открывает дверь и выходит на крыльцо. Он понятия не имеет, как это делается, но, не желая терять времени, изо всех сил зажмуривается и, крепче сжав ручку чемодана, делает шаг — словно вниз по ступеням, но закручиваясь на месте.

И вместо того, чтобы коснуться ступени, нога повисает в пустоте, а желудок оказывается где-то в районе горла.

"Нора, — мелькает размытая мысль, — хочу в Нору..." — и в следующий миг тело, скрученное и скомканное в непойми-каком-пространстве, пронзает нестерпимая боль, и сознание отключается.

Что-то желтое, тяжелое, соленое — солоно во рту, желто в глазах, а тяжесть накрывает пластом от шеи до пальцев ног. Тихий гул, как хлопанье миллиона крошечных крыльев, то ли снаружи, то ли в ушах, но одинаково мерзко.

— Хочешь пить? Мама оставила тебе воду. Хочешь?

Смутно знакомый голос, такой детский, шелестящий — и словно у самого лица. А пить и правда хочется. Надо бы открыть глаза.

Гарри сразу узнает комнату — по темному потолку в пятнах, осыпающемуся по углам медного цвета шелухой; и по запаху, который вдруг становится отчетливым — запекшийся в духовке сахар, хлебные корки и тушеное мясо.

Он все-таки попал в Нору.

— Держи, — прямо у него перед глазами возникает стакан с пузырьками на стенках.

— Спасибо... Джинни, — он наконец понимает, кто сидит подле его кровати, покачиваясь на табуретке и уставившись на него круглыми кошачьими глазами.

— Пожалуйста, Гарри. Ты долго спал. Наверное, ты и есть хочешь.

— Да нет... — он делает несколько глотков и почти счастливо откидывается на подушку. — Ты со мной разговариваешь...

Заинтересованность в кошачьих глазах немного блекнет. Джинни пожимает плечами и кладет подбородок на ладони, упершись в коленки локтями. Несколько минут проходят в молчании. Гарри догадывается, что ляпнул что-то не то, но ведь она правда не говорила с ним раньше... Даже писк "привет, Гарри" был редкостью!

Мысли льются одна за другой, словно холодная вода разбавила густое месиво, и Гарри сам не замечает, как увлекается воспоминаниями — о том, как удрал от Дурслей, о прошлом лете в Норе — о долгих прогулках по холмам, мимо маггловских ферм и спрятанных от чужих глаз домов волшебников, о визге толстоногих гномов в огороде, о...

— Кто такой Бродяга?

— Что? — машинально переспрашивает он, когда внутри неприятно холодеет.

У Джинни спокойное лицо и пристальный взгляд — ни у кого в их семье такого нет, это только ее причуда — так смотреть, что только и приходит в голову: ведьма!.. Хотя никакое это и не оскорбление — ведьма она и есть, только... не такая.

Особенная. "Выгоревшая медь", вдруг приходит в голову. Волосы — выгоревшая на солнце медь, как у мамы. Он на миг зажмуривается, когда нежданный прилив нежности делает глаза влажными.

Это не его нежность. Не его, а...

— Я не понимаю, Джинни. Не знаю, что ты имеешь в виду. Но знаешь, я и правда хочу есть...

— Ты говорил во сне. И всё повторял: бродяга, бродяга. Мама думала, что это ты хотел стать бродягой, до того, как попал к нам. Но я так не думаю. Расскажи мне, Гарри Поттер.

Смотреть ей в глаза — ошибка, и он ее совершает. Чужая нежность струится по жилам, как солнечный сок — по теплым древесным венам, и ничего с этим чувством не сделать, никак не вытолкать — оно разве что вместе с кровью вытечет.

И Гарри выкладывается ей всё как есть — маленькой смуглой ведьме с тонкими косами, которая в полумраке так похожа на...

* * *

...похожа на ангела, думается пьяная мысль. Очень красивая, трепетная такая мысль — аж противно от этих соплей... будет утром, а сейчас — с задернутым пологом и початой бутылью матушкиного огневиски — самое то думать пошлые, ласковые... мысли.

Сириус прижимает к горячему лицу подушку и лежит так, раскинув руки в позе морской звезды. Очень пьяной морской звезды, совсем немного от питья и чудовищно — от сердечного сока, по уши втрескавшейся в хитрющего лесного зверька.

Лили, Лисица, Лис-Лис — он читал где-то про иноземную нечисть, многохвостую, с лисьими мордами, спрятанными под человечьими. Не нечисть ли ты, Лили Эванс?

— Так, я смотрю, ты жаждешь, чтобы твой друг присоединился к тайной пьянке.

Джеймс бесцеремонно одергивает полог, весело пинает мычащего друга ногой и падает на кровать рядом. "Морская звезда" держит бутыль крепкими пальцами и сжимает их еще сильнее, когда коварные пальцы наглого оленя — тьфу, что за бред — хватаются за горлышко.

— Отвали, — подушка мешает донести посыл до наглеца и вдобавок неприятно шершавит искусанные губы, и приходится отшвырнуть ее в ноги. — Отвали, Джейми, по-хорошему прошу.

— А ты можешь по-плохому? — любезно уточняет Джеймс, ухмыляясь во всю физиономию. — Ну я, так и быть, наклонюсь, чтоб ты дотянулся дать мне в глаз...

По любезно подставленному лицу так и хочется съездить, просто так, от злости, зависти и пьяни, но какого черта? Сириус с рыком отпихивает нахальную рожу той рукой, что не борется за огневиски. Джеймс не обижается — на редкость не обидчивый тип — и только театрально вздыхает, бросая попытки завладеть желанным, дерущим горло питьем, но втрое усерднее принимается отвоевывать себе пространство на кровати, пихаясь и кряхтя. Сириус предпочитает притвориться мешком с песком и оказывается смещенным на правую половину кровати.

— Ну, — Джеймс закидывает руки за голову и с наслаждением потягивается, — а теперь расскажи мне, детка, что за беда стряслась.

— У тебя Трансфигурация через... — быстрый взгляд на исчерченный трещинами циферблат на запястье. — Прошу прощения, через четверть часа назад.

— У тебя тоже.

— Рем скажет, что я сломал нос... или руку, не помню.

Джеймс хмыкнул.

— Старая кошка, чую, снова разразится нотацией на тему, как нехорошо тузить друг друга в урочное время... Питер клялся передать ей, что я набил шишек о косяк и забавляюсь с компрессами в постели.

— В моей постели.

— Кто ж узнает.

Они лежат молча какое-то время. Один кажется умиротворенным и беспечным, второй — мрачным и вымотанным, но плечи их соприкасаются, и постепенно пальцы размыкаются на горле бутыли, не опустошенной даже на четверть. Бутыль выскальзывает и опрокидывается на виноградного цвета покрывало.

Сириус умеет справляться со злостью и гневом, со скукой, с излишним восторгом, с яростным воодушевлением — один из неплохих плодов воспитания. В их семье непокорность и вспыльчивость лечится в раннем детстве и навсегда... почти во всех случаях. Но их не просвещают, что надлежит делать с виноватой радостью, или счастливой тоской, или чувством подвига и предательства сразу — понятно, это же бред, такого и быть не может!..

Но есть.

Лили Эванс похожа на ангела и никогда не узнает об этом.

— На твоем лице страдание всего человечества. Тебе пора прогуляться, детка, иначе сляжешь в постель надолго. От печалей хворают, знаешь ли.

Квохтанье получается у Джеймса неподражаемо, и Сириус смеется — нервно, но от души. А потом рывком встает с кровати, вляпывается ногой в лужу огневиски, стекшего с покрывала на пол и громко чертыхается. Джейми закатывает глаза:

— Что за выражения, милочка.

— За еще одну милочку получишь в челюсть, понял?

— Определенно, душенька, — Джеймс спускает ноги с кровати, с хохотом уворачивается от подушки, путается в пологе и — треск! — вываливается из спальни прямо в нем. Похожий на толстую гусеницу, он ворочается в своем виноградном коконе, пока Сириус оправляет мантию и с видом педанта приглаживает манжеты. Под напряженное кряхтенье дурацкой гусеницы приступ меланхолии отступает.

* * *

Гарри просыпается резко, от истошного крика петуха и взрыва хохота, и сразу же вспоминает, где он. Он внезапного пробуждения остатки сна стремительно тают — спустя мгновение не остается ничего, кроме чуть ощутимой грусти. Кажется, в этом сне он не был самим собой, хоть и снился ему Хогвартс... А, черт с ним. В комнату льется солнце и запах скошенной травы, слышится жужжание шмелей под окном — там, видимо, что-то по-июльски щедро цветет.

— Хватай его! Держи...

— Ай! Гадская птица, отдай! Он стащил мою пуговицу!

— А ты повырывал ему все перья, умник!

Снова всплеск смеха — словно теплая волна вкатилась в окно и отхлынула. Гарри зевнул и приподнялся на кровати. Дверь в комнату прикрыта неплотно, а на столе в углу — стакан молока и яблоко. Кто-то явно заходил, и вряд ли это миссис Уизли: таким скромным завтраком дело бы не ограничилось.

Джинни, конечно.

...часы показывали половину второго, когда Джинни пожелала ему спокойной ночи и тихо выскользнула за дверь, опасаясь скрипучего паркета. Она ни словом не ответила на услышанную историю, но искусала в волнении губы, когда дошло до визита на Тисовую профессора Дамблдора. Гарри казалось, что ей неймется задать какой-то вопрос — или десятки вопросов, но она молчала, только внимательно впивалась в него глазами и нетерпеливо стучала пятками друг о друга. Когда он закончил, она без улыбки пообещала хранить секрет и ушла — он и моргнуть не успел.

Хотя, стоило ему моргнуть, его тут же сморил сон — и все вопросы остались не заданными.

— Рон, заходи слева!

— Если мы не перехитрим эту птицу...

— ...нам стыдно будет смотреть в глаза потомкам!

Гарри вскакивает и бросается к окну. И тут же расплывается в улыбке — близнецы вместе с Роном, вооружившись граблями и метлами, с серьезными лицами загоняют в угол всклокоченного петуха.

— Ох, Гарри, дорогой, ты уже встал!

Голос сливается со скрипом двери и мягкими шлепками тапочек по полу. Гарри машинально оборачивается, уже зная, что сейчас угодит в объятия миссис Уизли. И правда — он не успевает ничего сказать, как она крепко прижимает его к себе и гладит по спине, потом отстраняет, окидывая беспокойным взглядом, вздыхает и, притянув его к груди еще раз, чмокает в макушку.

— Как ты чувствуешь себя, мой хороший?

— Прекрасно, миссис Уизли, — искренне улыбается Гарри.

— Это чудесно, мой милый, я думаю, даже шрамов не останется...

— Простите?.. — На ум тут же приходят все вопросы, которые он не задал ночью Джинни. — Каких шрамов?

Тень ложится на лицо миссис Уизли, когда она ласково произносит:

— Ах, Гарри, видно, ты в полном порядке, раз ничего не чувствуешь. Когда Джинни нашла тебя... у тебя было много ран, милый. Словно дикий зверь тебя исцарапал. Боюсь, все же... ах, вот, смотри — это ничего страшного, верно?..

Побледнев и как-то странно моргая, миссис Уизли закатывает рукав его пижамы — ох, его и переодеть успели!.. — и осторожно проводит вдоль длинного неровного шрама, совсем светлого и тонкого.

Гарри сглатывает и сам закатывает другой рукав — и по телу пробегает дрожь. Сами розовые полосы не вызывают отвращения или страха, но стоит представить, в каком состоянии он попал сюда...

— Их много? — хрипло спрашивает он. Собственное тело вдруг кажется ему чужим.

— Достаточно, — сдержанно отвечает миссис Уизли и гладит его по голове. Глаза у нее на мокром месте. Гарри вздрагивает и, скидывая оцепенение, поднимает на нее лицо.

— Миссис Уизли, все в порядке... правда. Не нужно... — голос дрожит. — Со мной все хорошо. Это ерунда, я же не девочка, правда? Подумаешь... А Джинни, наверное, испугалась.

С улицы доносятся ликующие крики и сдавленный петушиный вопль, и миссис Уизли через силу улыбается, хотя вот-вот готова была заплакать.

— Ничего, она скоро... придет в себя.

Что-то в ее голосе заставляет Гарри заволноваться, но подумать об этом он не успевает: слышится треск кустов, тяжелое дыхание — и в окно влезают три рыжие головы, и три голоса взрываются радостным "ГАРРИ!".

— Мы уж думали...

— ...что ты до осени проваляешься, как мумия! — Фред с Джорджем деловито подтягиваются, забираясь прямо в окно и спрыгивая на пол уже в комнате. Рон пытается повторить их маневр, но мать обрушивается на него с яростным "через дверь, живо!". На близнецов ее пыла не хватает — грозный крик готов сорваться, но близнецы накидываются на нее с объятиями, поцелуями и пожеланиями доброго утра, так что ей приходится с ворчанием и смехом ретироваться из комнаты.

— ...побеждаем добротой, — бормочет довольный Фред, хлопая Гарри по спине. — Приятно видеть тебя живым...

— ...и не окровавленным, — добавляет Джордж, подмигивая.

В комнату врывается Рон с петухом под мышкой.

— Возьмите его... ой! Тупая птица! — обиженно посасывая клюнутый палец, Рон плюхается на кровать, когда близнецы, перехватив непокорную птицу, с хохотом вываливаются из комнаты в коридор. Рон сердито сопит, но тут же спохватывается, подпрыгивая на месте: — Ой, Гарри! Как ты? Мы все перепугались до чертиков. Особенно Джинни — до сих пор молчит...

— Что значит — молчит?

Гарри, хмурясь, присаживается с ним рядом. Рон дергает головой, словно желая вытрясти неприятную мысль, и тихо — с оглядкой на приоткрытую дверь — произносит:

— Понимаешь, у нее как будто крыша слегка поехала. Только при маме так не говори. Нет, с ней все в порядке — она не помешалась, ничего. Джинни, я имею в виду. Просто молчит. Она как тебя нашла — так прибежала в дом с криками, никогда не слышал, чтоб кто-то так орал... Ты же лежал недалеко от дома, весь в крови... и с чемоданом. Родители вызвали колдомедиков, те тебя подлатали... Сказали, что ты поправишься, надо только выспаться — так кровь лучше восстанавливается, сказали, во сне. Ты целые сутки спал, друг. Как сурок. — Рон нервно хихикает и пихает его в плечо. — А она тебя караулила... Джинни. Мама не могла ее спать загнать. Вот... Кстати! — Рон вскрикивает так внезапно, что Гарри аж подскакивает на месте. — Букля прилетела ночью. Она принесла письмо.

Неприятное предчувствие комком сворачивается в груди. Гарри вопросительно смотрит на Рона, тот пожимает плечами:

— Понятия не имею, от кого. Мама сказала, ты сам прочитаешь. Пойдем вниз, завтракать... О, кто это принес тебе? — Рон удивленно кивает на молоко и яблоко. — Мама?

— Да, — ложь выходит гладкой, и за нее не стыдно. — Я пока не хочу: выпью после завтрака.

И они спускаются вниз, где стоит привычный шум, вопит петух и пахнет жареным хлебом. За все утро Гарри так и не вспоминает о Бродяге.

Третью индюшку стащить не удается — издалека собачий нюх ловит злые, звериные запахи, и шерсть на холке встает дыбом. Бродяга ворчливо отступает в кусты. Всё, везению конец, а привет — паре овчарок, привязанных возле курятника.

Под языком накапливается слюна, а живот сводит — да, да, никакого мяса, хочешь мяса — лови дичь, и не пыхти! Бродяга, тихо порыкивая, трусит к ручью — напиться.

Давно пора валить отсюда — вот тебе и знак. Глушь редкая, но магглы и в глухих лесах обитают — строят хижины на опушках и ловят форель в ручьях. А где магглы, там снуют авроры, так что рвать отсюда когти...

Рвать, рвать — но не сейчас. Бродяга хоть и носится последние дни в собачьей шкуре, а магию чует — и магия где-то в округе. Оседлая такая магия, домашняя, не аврорский патруль — а где маги, там и палочки.

Палочка — не булка и не девчачья варежка, черта с два стащишь, но тут — или рискнешь, или так и будешь месить землю песьими лапами. Найти б еще, где тут спрятались маги... В человечьей коже, может, и смекнул бы, откуда тянет, да только человеком оборачиваться — себе дороже.

И так едва не спятил. И не подох.

...В ручье плещется дурная рыба, легкая добыча, но Бродяга лениво лакает, улегшись у берега. За последние дни он наелся до отвала — его за третьей-то индюшкой потянул не голод, а жадность.

И страх: на земляных корешках он продержался меньше недели, прежде чем магия застыла в иссушенных жилах и его едва не схватили.

Напившись, он замирает, уставившись вдаль. Уши подрагивают, нос рывками втягивает воздух. В груди часто, но ровно бьется сердце, в легких почти не шумит — собачье тело не подводит, как человеческое. И он не рискнет скинуть шкуру, которая бережет побитые сыростью легкие, пока не добудет палочку. А что он скучает по мальчишке...

Черт с ним! — сыну Джеймса он нужен живым.

Бродяга кладет морду на лапы и прикрывает глаза. Он немного передохнет — и снова попытается поймать след чьей-то магии.

* * *

"Здравствуй, Гарри.

Мальчик мой, признаюсь, я восхищен тем, что тебе удалось сотворить прошлой ночью. Не каждому взрослому волшебнику это подвластно — некоторые так и не осваивают навыки трансгресии. Впрочем, не уверен, знаешь ли ты, как это называется, но совершил ты именно это — магическим образом переместился из одного места в другое, и сделал это прекрасно!

Конечно, ты несколько пострадал в результате этого перемещения, но такое случается почти с каждым, кто учится трансгрессировать: это называется расщеплением. Но добраться до дома мистера и миссис Уизли — это уже очень и очень много!

Мне не терпится выяснить, как же тебе это удалось, и надеюсь, что ты поделишься со мной своим секретом. Ты невероятно талантливый волшебник, Гарри, и я непременно повторю это лично, но не раньше, чем ты приедешь в Хогвартс. К сожалению, до конца лета я вынужден уехать — ах, эти дела, мой мальчик!

Молли уверяет, что ты окончательно поправишься уже через несколько дней, но я все равно желаю тебе скорейшего выздоровления.

P.S. Долг велит мне вспомнить о своей роли наставника, поэтому я вынужден все же пожурить тебя: покидать дом твоих дяди и тети было опасно, и твое счастье, что ты попал туда, куда хотел. Однако тебе стоило проявить терпение и связаться со мной или с кем-то из семейства Уизли и сообщить о твоем желании на время покинуть родственников. Надеюсь, впредь ты будешь осмотрительней.

Искренне твой

Альбус Дамблдор".

Ох! Гарри откладывает письмо и придвигает к себе тарелку с яичницей. Старшие вместе с Джинни завтракают снаружи, устроившись на крыльце, и на кухне относительно тихо, только жужжит в занавесках шмель и миссис Уизли похлопывает ладонями, вымазанными в специях, голую куриную тушку.

— Можно? — Рон тянется за письмом и, приняв за согласие невнятное мычание, жадно принимается читать. — Ничего себе почерк...

Гарри невнятно кивает, расковыривая глазунью. Почерк у директора и правда хороший, словно со страниц прописей... Только буквы крохотные, и поди пойми, что за каждой таится.

— Старик от тебя без ума, — со вздохом зависти заключает Рон. — Кто еще отделался бы маленьким "ай-ай-ай" и кучей комплиментов.

...очередной хлопок выходит звонким, специи слетают на пол. Миссис Уизли выглядит так, словно ей страстно хочется что-то сказать, но нет, она лишь поджимает губы. Рон

косится на нее с опаской и, отшвырнув письмо, принимается уплетать масляные тосты.

Гарри шумно отпивает из стакана и, не сводя глаз с миссис Уизли, наклоняется к Рону.

— Мне нужно кое-что тебе рассказать. После завтрака.

* * *

В полумраке спальни, опьяненному чужими чувствами и обессиленному после трансгрессии выложить всю историю в разы проще, чем притаившись за сараем и вздрагивая от каждого хруста.

Гарри вздыхает, чешет голову, кусает губы и останавливается через каждое предложение, и на всю историю уходит почти целый час.

Двор пахнет нагретой травой, а закуток за покосившимся сараем еще и старой краской. Гарри сидит на коленках, плечом привалившись к сараю, и коричневые хлопья краски осыпаются наземь. Солнце затапливает землю жаром, и скоро обитатели Норы убираются со двора, и прекращается топот, шуршание и визг — и Гарри заканчивает историю спокойно, не волнуясь, что подкрадется миссис Уизли или кто-то из старших.

— ...последние дни я его не слышу, но знаю, что связь еще есть. Ну, вот представь, — к концу рассказа лицо у Рона уж слишком несчастное, и Гарри пытается говорить проще, — представь, вот есть у тебя... нога — ты не всегда ее используешь нарочно, но она все равно есть.

— Друг, — подает голос Рон, выпрямляя ноги и со злостью расчесывая муравьиные укусы под коленками, — ты только что сравнил убийцу и маньяка с собственной ногой! И ты хочешь мне сказать, что ты здоров?

— Сириус не маньяк! — начинает раздражаться Гарри, но Рон перебивает:

— Колдомедики сказали, у тебя сотрясение и ты можешь бредить... Вообще-то они сказали, что бредить ты можешь ночью, но они, наверное, недооценили твое состояние! Гарри, ты говорил об этом с Дамблдором? Я имею в виду твоего... Бродягу.

— Я не хочу говорить об этом с Дамблдором!.. Нет, не так. Слушай.

Огромным усилием Гарри унимает поднявшееся раздражение и пересаживается ближе к Рону, который тут же напрягается и становится похож на замерзшего сердитого филина. На мгновение представляется, как Рон вскакивает и начинает отчаянно клеваться, и Гарри улыбается.

Он и сам не знает толком, что хочет сказать, но Рон подсказывает сам:

— С чего ты взял, что Блэк не обманул тебя? — ворчит он. — С него сталось бы! Папа говорит, один его побег из Азкабана говорит о нехилом таланте в темных искусствах! Может, он и сейчас капает тебе на мозг, только ты не замечаешь! Старик сказал бы точно, в порядке ли ты...

— Ты прав, Рон. Только я не хочу... Не могу ничего ему рассказать. Послушай, я же не сумасшедший, так? В прошлом году я думал, что спятил, когда слышал голос василиска, но василиск и в самом деле ползал по трубам! И Бродяга — он такой же настоящий.

— Что не мешает ему быть психопатом и ворошить твои мозги, друг! — упрямится Рон и трясет головой. — Тринадцать трупов — это не выдумка, Гарри. Откуда ты знаешь, что Блэк не хочет тебя убить? Папа говорит...

— Что он для этого сбежал из тюрьмы, я знаю.

Гарри поднимается на ноги и потягивается. Пустота в голове злит как никогда прежде. Это же надо — исчезнуть с наказанием не доверять директору и не появляться черт знает сколько времени! И легко сказать — не доверяй! А если те самые "неотложные дела" исчезнут и директор решит явиться еще раз и вызовет Гарри на разговор?

В животе холодеет при воспоминании о прошлом разговоре и о синих глазах за половинками очков. Тогда Гарри только испугался, но ничего не понял, а позже Бродяга, всласть наругавшись вникуда, выплюнул: "Старик пытался влезть в твою голову. Ему не удалось — одному Мерлину известно, почему, для него черепушку вскрыть — как орех расколоть... Но вот что — не лезь к нему лишний раз. Боюсь, если старик постарается как следует, нам кранты".

И если сначала Гарри надеялся, что до осени и впрямь не увидит директора, то теперь он не знал, какая надежда сильнее — на "не увидит" или на "директор явится сегодня вечером".

Гарри хмурится и садится на землю.

Ему очень не нравится необходимость твердо решать, кому он верит больше — Бродяге или Дамблдору. Крестному, который живет где-то позади его затылка, делится воспоминаниями и грязно ругается через слово — или великому волшебнику и, как он привык считать, доброму советнику?

Гарри мотает головой.

— Не понимаю. Рон, почему Сириуса Блэка не судили? — выходит почти отчаянно, и Гарри отводит взгляд от перекошенного сомнением веснушчатого лица, но бормотать не перестает. — Он так сказал, и это ведь правда?.. И почему... Почему мне никто не рассказал о нем? И зачем Сириус спас меня от собак? Зачем... показывал родителей? Я знаю, что он не причинит мне зла, но про него пишут столько... дряни, что я перестаю понимать — весь мир заблуждается, что ли?

— Что ли, что ли... Связался с психопатом и втягивает меня в это. Гарри, да ты совсем разума лишился? — вздыхает Рон с досадой и, поднимаясь и ежась от горчего ветра, стягивает через голову футболку. — Кто станет судить маньяка,

прикончившего десяток магглов? Какова вероятность, что он там рядом стоял и валял дурака, пока кто-то другой... развлекался!

— Рон!

— Этот ублюдок не заслужил суда!

— Ты говоришь о моем крестном, Рон!

— И что с того?!

Мгновение — и они стоят друг напротив друга, и вместо лучшего друга Гарри видит безмозглого надутого кретина, который нарочно пропустил мимо ушей всю историю и сопит теперь, и краснеет, как рак, и не желает пораскинуть мозгами! Ярость клокочет внутри, отзываясь неприятным покалыванием в каждой полоске на коже; следы первой трансгрессии сейчас спрятаны под длинными рукавами и штанинами, надетыми нарочно и несмотря на жару.

Ну и вмазать бы сейчас по лицу! — мелькает постыдная мысль, но как только сжимаются неуверенно, словно на пробу кулаки, раздается треск веток и писк:

— Не надо!

Гарри оглядывается на вялые заросли кустарника в паре метров от сарая и вздыхает почти обрадованно. Раскидывая поломанные ветки и сердито шипя, к ним спешит Джинни.

— Эй! Что ты...

— Рон, тихо! — Джинни глядит на него свирепо и, кажется, едва удерживается от любимого материнского жеста — злого тычка в грудь пальцем. — Мама только что вышла из дома, ушла в курятник. Но если ты будешь вопить, вас услышат!

— Ты уже нас услышала! — красноты на лице Рона становится как будто еще больше; он делает шаг к сестре, но подойти вплотную все же не решается. — Брысь! Это не твое дело!

...Гарри с удивлением смотрит на свои кулаки и поспешно вытирает ладони о штаны, словно стараясь стереть само нелепое намерение ударить лучшего друга. И что это на него нашло? Рон попросту беспокоится и пытается мыслить разумно, а Гарри никак не может разобраться в происходящем и слишком скучает по Бродяге, чтобы невозмутимо выслушивать обвинения в его адрес.

— Эй, эй, — он встает между красным Роном и не менее красной Джинни, смущенной и злой одновременно. Джинни ловит его взгляд и опускате глаза. Гарри не успевает понять, что заставляет его сердце тревожно сжаться. — Ладно вам... Рон, Джинни все знает. Я рассказал ей вчера.

— Раньше, чем мне?!

— Рон...

— Он не виноват, — Джинни отступает в сторону, кусая губы и бездумно смотря в

траву. — Это не он... Не Гарри так захотел. Это тот, другой. Узнал не меня. Правда, Гарри?

— Что "правда"? — спрашивает Гарри внезапно охрипшим голосом и уже знает, что услышит в ответ. Ему вспоминается нежность, которая металась в нем прошлой ночью, и тоска, и знакомое чувство наполненности, тесноты в собственном теле и сознании — конечно, это "другой". И другой узнал совсем не Джинни Уизли в рыжей ведьме.

Джинни странно дергает плечом.

— Я с ним говорила.

— Я с ним говорила.

Не то от волнения, не то от горячего сухого воздуха пересыхает горло. Гарри откашливается, когда вместо ошеломленного "что?!" из горла вылетает что-то сипящее и скомканное, нелепая горсть песка вместо звуков. Рон тяжело хлопает его по спине, не меняясь в лице.

— Да брось, друг. Она слегка... не в себе.

У Джинни вдруг становится почти затравленный вид, она неловко пятится, но тут же встряхивается и делает шаг вперед, с силой толкая Рона в грудь:

— Я, Рональд, в себе! Хватит считать меня сумасшедшей!

Что-то неуловимо меняется в ее лице, Гарри толком не понимает, что именно, но эта ярость Джинни не похожа на обыкновенную. Гарри становится неуютно, но вмешаться он не решается: оттаскивать от Рона девчонку — это слишком! Рон справится и сам!

...пока, правда, Рон только вскидывается возмущенно:

— Ты чего?! — и пытается не оттолкнуть даже, а удержать Джинни на расстоянии вытянутой руки, явно опасаясь нестриженых острых ногтей.

Гарри прикусывает губу. Ему и не доводилось так уж часто видеть Джинни Уизли в гневе, а при нем она и вовсе не смела раньше говорить в полный голос, но все-таки Гарри несколько раз наблюдал, как Джинни дерзит братьям, как царапается в шутливых драках с близнецами, как пинает по коленке злющего Рона — и едва ли Джинни тогда выглядела настолько несчастной. "У нее как будто крыша слегка поехала" — вспоминается услышанное этим же утром, и Гарри не может не вздрогнуть, когда Джинни издает задушенный какой-то крик:

— Я тебе не идиотка с тыквой вместо головы, Рон! Что вы все... помешались на этом! Я не виновата, что Том...

Ох. Рон словно каменеет.

— Я не имел в виду... Не это. Эй. — Джинни рывком отворачивается, вытирая кулаком щеку, а Рон смущенно трогает ее за плечо. — Хм, ну... извини. Я имел в виду, что тебе наверняка... Показалось. То есть... — Рон оглядывается на Гарри почти умоляюще. — Гарри валялся и бормотал всякую ерунду, мы все это слышали ночью, да? Пока мама не разогнала нас спать. И целители говорили, что бред — это нормально, они даже не рискнули дать ему снотворное зелье, помнишь? Сказали, иначе он после истощения проспит несколько суток... Мало ли, что Гарри мог наплести во сне! Не в обиду, друг, — Рон слабо улыбается через плечо, одновременно неловко поглаживая Джинни по спине. — Иногда Гарри несет полную чепуху по ночам — не поймешь, то ли он снитч ловит, то ли Снейпу голову откручивает. Может, тебе просто показ...

— Мне! Не показалось! — Джинни упрямо вскидывает голову и поворачивается лицом к лицу с Роном. Гарри видит, как Рон сцепляет зубы, и спешит вмешаться:

— Погодите, ладно, эй? Рон, я не думаю, что Джинни показалось, правда.

— Да? — Заступничество играет против Гарри: негодование Рона обрушивается на него. — О, да с чего ты это взял? Твоя слуховая галлюцинация, кажется, не имеет привычки говорить за тебя! Если верить твоим же словам. А если ты собираешься сказать, что твой этот Бродяга в состоянии контролировать твое тело, то извини, но не жалуйся, когда я пойду прямо к отцу и расскажу ему, что мой друг одержим каким-то сбрендившим маньяком! Пораскинь мозгами, Мерлин тебя заколдуй! — Рон уже почти кричит, не замечая ни покрасневшего до уродливости лица, ни струек пота, стекающих по шее. — И ты! — Рон рявкает на Джинни. — Ты подумай! Что, если Гарри одержим, как ты из-за того дневника? Мерлин, да может, Блэк вынудит Гарри трансгрессировать к нему, а потом... убьет! А вы тут разводите нюхлерские пляски...

Джинни щурится.

— Теперь ты бредишь, Рональд. Нюхлеры не пляшут.

— Да Мерлина ради!..

Джинни не замечает громкого стона.

— Это был не Гарри. Он сказал мне... — Ведьминские, влажные глаза теперь смотрят на Гарри, и он невольно подается вперед, готовый жадно ловить каждое слово: — Он

сказал, я похожа на нее — и эта "она" явно не просто... "она". Гарри... Гарри, ты так смотрел, что я почти разревелась, так мне страшно стало. Ты — он — словно погибал там, а ты был весь бледный и еще с этими ужасными шрамами... И мне казалось, если я отойду, если хотя бы моргну, отведу глаза, мне... мне потом прощения не будет. — Джинни облизывает губы. — Ночь была очень долгой. Ты метался, скидывал одеяло, засыпал, ворчал что-то — именно ты, а потом открывал глаза словно спросонья и говорил мне: "Лис... ах, нет, нет" и... все такое. Твой Бродяга называет ее лисицей, и...

Джинни умолкает, не договорив, только плечами пожимает. Гарри сглатывает. Вот перед ним девчонка, простая девчонка, сестра его лучшего друга — это если смотреть просто, но если взглянуть, прищурившись и задев несколько ниточек, что связывают его с Бродягой, то увидишь...

Увидишь, конечно, не Джинни Уизли — а Лили Эванс... Поттер.

Это Бродяга называет ее Эванс, но чаще — Лисица, и впервые Гарри становится тошно от этой мысли. Бродяга не говорил... не говорил, что мама Гарри... Мысль не думается до конца, как ни старайся.

Гарри морщится и трет лоб.

Рон тут же вскидывается:

— Шрам?!

Гарри просто качает головой.

— Спасибо, — говорит он Джинни. Несмотря на жару, по позвоночнику пробегает дрожь.

* * *

Джейми смотрит с нескрываемым весельем и явно готовится сказать какую-то гадость, но Сириус Блэк не позволит ему этого. Сириус поднимает ладонь в жесте "остановись" и изрекает:

— И не умоляй.

На три жалких слова уходят, кажется, все силы, и Сириус откидывается обратно на диван, устраивая гудящую голову на подушках. Гудение и внутри, и снаружи — гостиная в "утро-перед-экзаменами" просто не может быть тихой. Но подниматься в комнаты Сириусу лень, да и не знает он пока, насколько реальны его угрозы плюнуть на старую кошку с ее СОВ по трансфигурации. Чутье подсказывает, что кошка не побрезгует явиться в эту самую гостиную и как следует плюнуть — исключительно метафорически — на самого Блэка.

Сириус лениво вспоминает, как Макгонагалл нагрянула в пошлый раз, когда он пропустил три занятия подряд, и на глазах притихших гриффиндорцев чуть ли не оттаскала его за ухо. Мерлин с ней! Грымзу Сириус обожал несмотря на мерзкий характер, в чем никогда и никому, конечно, не признался бы.

— Эй, шавка, это даже не смешно. — Джеймс, как всегда, плюет на личное

пространство и усаживается чуть ли не на лицо Сириусу, вынуждая его немного, но подвинуться. — Отложи хандру до ночи. Там уж мы оторвемся... Или Макгонагалл сама тебе что-нибудь оторвет. Вставай уже.

— Нет, — Сириус прикрывает глаза. Мерлин, вот же счастье. И что им всем неймется?

Впервые за несколько лет пристальное внимание не приходится в удовольствие. Но Сириусу вполне плевать и внимание, и на отвратительный гул в гостиной, и на чугунную голову. Три бутылки огневиски вытесняют всякое "не плевать" за пределы сознания, а ночи в компании мародеров Сириус разумно предпочел ночь с "тремя красотками", о чем и заявил вчера обалдевшему Джеймсу.

— Слухи не врут? — деловитый голос Лунатика сменяет чувственные вздохи Джейми. — Ты решил бросить вызов системе образования? Смело. У нас пять минут, господа, стоит поспешить, если Бродяга, — смешок у самого лица, но Сириусу лень открывать глаза, и он только растягивает рот в улыбке, — не требует от нас поддержать его в этом отчаянном решении.

— Иди, — Джеймс понижает голос и — тьфу! — не оставляет в нем ни толики насмешливости. — И забери Питера. И скажи Эванс, что я не проспал и не валяюсь в похмелье... в отличие от некоторых — и скоро приду.

Эванс, Эванс... Сириус слышит, как уходит Ремус, как выбегают из гостиной заспавшиеся девчонки, всхлипывая и нервно посмеиваясь — и становится тише. А Эванс, конечно, встала с солнцем и умчалась к озеру. Притворяться, что читает конспекты, и огрызаться на тех, кто посмеет отметить болезненную бледность и синяки под глазами... А может, у девчонок свои средства от бессонных ночей. Может, по Эванс и не скажешь, что вечерок выдался не из приятных.

— Эй. Кончай это, Блэк. Что за внеплановый выпендреж? Да открой ты глаза, а!

Джеймс тыкает пальцем Сириусу под ребра, но Сириус даже не морщится. Открывает глаза, как послушный мальчик, и снова заставляет свое лицо изобразить улыбку. Как кукла какая-то. Как глиняный кретин, каких создавали маги-бездельники в древности, не желая трудиться на огороде. Джеймс от его улыбки мрачнеет и скисает, и Сириус не может понять одно: удовольствие он испытывает или стыд.

Нет, не так: что из этого сильнее?

Джеймс сползает на пол и хмурится.

— Выкладывай сейчас. Ты смотришь на меня, как на конченого мудака, а я знать не знаю, в чем причина. Что, Бродяга? Я, по-твоему, совсем кретин и не понимаю, что ты надирался всю ночь в одиночестве?

Малодушное желание зажмуриться Сириус подавляет, напоминая себе — кто бы мог подумать! — что Блэки не отворачиваются от своих кошмаров. Джейми взволнован и темен, и привычно лохмат, и галстук повязан неровно — за пять лет придурок так и не научился делать приличный узел.

Сириус сморит на Джеймса, на темные глаза, на приоткрытый в волнении рот, на нелепо сцепленные пальцы, как у трепетной девчонки, на почти зажившую царапину над левым глазом и думает, что Джеймс Поттер потрясающе красив и заслуживает десятка Лили Эванс.

А Сириус Блэк не заслуживает ни одну — и Эванс вчера сказала об этом ясно. Жаль, след от пощечины так скоро прошел: было бы отличное напоминание, что не стоит разевать рот на чужой кусок тыквенного пирога. Даже думать не стоит.

— Надирался, — признает Сириус с идиотской улыбкой и ставит на кон все свое состояние: — А перед этим я признался Эванс в любви и поцеловал. Хорошенько поцеловал, Джейми. У Эванс чертовски охуительные губы. Как тебе, конечно, известно.

Что ты сделал? — Джейми не задает вопрос вслух, но Сириус прекрасно видит, как двигается его рот. Только вот воздуха недостает. Джеймс отстраняется и, замерев на секунду, резко встает и закидывает на плечо сумку.

— Экзамен через две минуты, Блэк. Сделай так, чтобы мне не пришлось тащить тебя туда силой.

Голос у него совсем ровный, но потерянный — что ж, не всех учили вести светские беседы и ступать по лезвию. Сириус улыбается.

— Ты хотя бы слышал, что я сказал? Или с утра вода в ухо попала?

— Я сделаю вид, — говорит Джеймс каминной полке, и от упрямства, которое заметно теперь и в дрожании голоса, и в сжатых кулаках, и в напряженной шее, — что ты имеешь обыкновение так проявлять свои светлые чувства. И если ты меня достанешь в ближайшие часы, Блэк, если еще заикнешься, я заставлю тебя тем же способом заявить о твоей симпатии ко мне. Откажешься — пеняй на себя, шавка. Отрывай свой зад от дивана!

...гостиная почти пуста, Сириус смотрит на Джеймса, и Джеймс смотрит на него. И Сириус понимает, что его ставка не принята. Что Сохатый не позволит ему сыграть эту партию ни сейчас, ни когда-либо.

— Шевелись.

— Заткнись ты. Джеймс.

* * *

След.

Бродяга припадает грудью к земле и затихает. Он чует магию. Издалека, с двухсот или трехсот метров он явно чует только магию, ту самую, след которой не давал ему покинуть эти места.

Эта магия пахнет пылью, сыростью и заброшенностью и совсем немного — последним каминным теплом, которое остается, когда прогорели все деревяшки, когда дотлели угли и осел дым. Бродяге этот запах по душе. Похоже пахнут сквибы, но у мертвой магии сквибов запах спертый и сухой, да и не почуять эту магию с такого расстояния. Этот человек — маг, и Бродяга тянет носом воздух и, почему-то нервничая, с трудом сдерживает щенячий скулеж.

Бродяга крадется на запах. Он не станет убивать. Этому отшельнику, осевшему в бесприютных краях, где полно форели и почти нет людей, не повезло выбраться сегодня на прогулку, но Бродяга не убийца. Ему нужна палочка — и только.

Он накинется, отшвырнет отшельника наземь так, что он потеряет сознание. Если

выйдет, то у Бродяги будет несколько минут, чтобы обернуться в Сириуса Блэка, найти в одеждах отшельника палочку и убраться отсюда подальше. Если нет...

Запах становится сильнее, и Бродяга пускается по тропе рысцой. Лапы касаются земли

совсем тихо, даже дыхание, хриплое и рваное после болезни, звучит громче. Нюхом Бродяга чует уже не только магию, но и запах человеческого пота, едкого хозяйственного мыла и лаванды, а слух улавливает медленное, спокойное дыхание и низкое мычание, выводящее какую-то мелодию.

Минута, еще минута — и Бродяга видит сутулую спину и переходит с рысцы на шаг, который все равно быстрее шага отшельника. Тот явно никуда не торопится и продолжает напевать. Бродяга присматривается к нему и следит, чтобы длинная четырехлапая тень не оказалась впереди идущего.

Мягкие разношенные башмаки, тяжелый плащ в середине лета. Еще несколько шагов,

пригнуться и...

Перед самым прыжком Бродяга замирает, учуяв вдруг что-то нечеловеческое, что

перебивал прежде навязчивый цветочный запах; звериное тело успевает вздыбиться, но не отказаться от нападения, и массивные лапы отталкиваются от земли.

Уже в прыжке Бродяга понимает, что чует волка.

И уже в прыжке замечает, что отшельник обернулся на мгновение раньше, чем Бродяга

прыгнул, и видит перекошенное лицо и огромные светло-желтые глаза.

Тропа подводит к подножию холма, поросшего камнями и темной зеленью, и раздваивается, одним пестрым язычком взлетая вверх и петляя между островками кустарников, а вторым стекая в серо-зеленую пузырящуюся равнину. Ремус поворачивает налево, по привычке скользнув взглядом по дубовому стволу, чернеющему поодаль. Дуб подпалила гроза восемь, десять или все пятнадцать лет назад — уж точно раньше, чем ремусова хижина выросла в складках равнины, и обугленный остов в опушении альпийского горца он видит всякий раз, как возвращается из дикого леса выше по тропе.

Полдень остается позади, и солнце начинает припекать. Ремус расстегивает две верхние пуговицы на плаще и вдыхает полной грудью. Пахнет сухой землей и камнями. Ветер брызжет запахом ручья, из складок плаща тянет лавандой. Ремус сует ладонь в карман, нащупывает влажные соцветия. "Июльское солнце за три дня выжмет из них воду, — думается неспешно, — и останется только растолочь".

Потемневшая от влаги и времени сумка раскачивается, перекинутая через плечо. Ремус выдыхает со спокойным наслаждением; на ум приходит мелодия, и он напевает, не вдумываясь и не вспоминая, откуда помнит эти ноты. Вероятнее всего, нашептаны маггловским радио, но может, вытянуты из давности, которую Ремус старается не вспоминать.

Старался. До недавнего времени, пока не получил приглашение столкнуться с прошлым лицом к лицу.

Затерянная в глуши хижина, полдюжины туристов в год, вежливые короткие письма с простенькими заказами, дикие и растущие у самого порога травы, всклокоченные совы, днями не остывающий котел... Все это скоро останется позади. Листы со списком ингредиентов уступят место свиткам с родительскими посланиями, "мистер Люпин" станет "профессором", а одиночество будет положено ему не более трех дней в месяц. Легкие щиты, чары против боггартов, обманки против болотных жителей, разноцветные шарфы, опоздания, возня с баллами и домашними заданиями — вот что ждет впереди.

Ремус невесело улыбается, подтягивая кожаную лямку.

А ведь он не соглашался, цеплялся за свое уединение, за выстланную заколдованным мхом крышу хижины, за три десятка защитных заклинаний с диаметром в шесть миль, за нечастые, но постоянные заказы на несложные зелья и за жалкий доход... Цеплялся, пока Альбус не положил перед ним контракт с откровенно подделанной подписью Ремуса Джона Люпина и не напомнил, что год начинается первого сентября и что преподавателю, по традиции, следует появиться на праздничном ужине.

...мелодия перекатывается в горле множеством щекочущих шариков, солнце ныряет за ворот плаща. Ремус думает снять плащ, тянется к пуговицам, но по взмокшей спине вдруг словно ледяной вихрь взлетает. Волосы на затылке становятся дыбом, мощный импульс подкидывает и разворачивает тело — и рука сама вскидывает палочку.

Красный луч разрезает теплый воздух, и что-то огромное тяжело падает на землю, поднимая пыль. Ремус шагает вперед, не опуская палочку. Проснувшиеся инстинкты и натренированные реакции не дают даже выдохнуть. Второй взмах выпускает крепкие веревки, и лишь когда они оплетают неподвижное собачье тело, Ремус рывками выплевывает воздух.

Пыль оседает. Как во сне, Ремус опускается на корточки, колени скрипят, сумка сползает с плеча. Собачья грудь надувается и сдувается, вываленный наружу язык подрагивает.

* * *

"Семь рубленых кореньев иссопа лекарственного, толченые чешуйки желтого ящера — от трех до пяти штук в зависимости от желаемой консистенции зелья..."

"Модификация рецептуры на странице 47, см. рекомендации. Модификация была осуществлена анонимным зельеваром в 1922 году. Преимущество модифицированого зелья неоспоримо, однако курс элементарного зельеварения вынужден иметь дело с упрощенной версией..."

Учебник по зельеварению Гарри листает не от скуки — стал бы он! — а чтобы отвлечься хоть немного.

"Когти равнинных нюхлеров, семь помешиваний по часовой, два против, капля настойки олеандра — постепенное разжижение, цвет зелья в идеале варьирует от светло-зеленого до тиноподобного..."

Это не сильно, но отвлекает от горьких, острых, как те самые щепки нюхлеровых когтей, мыслей о Бродяге и его "лисице".

Ну вот, опять. В памяти проносится вереница чужих воспоминаний, вспыхивают молодые молочные лица, руки с засученными рукавами плещутся, то цепляют чужие шарфы, то ловят промеж крыльев золотистый мячик и снова подкидывают в воздух.

В этих вихрях ярче всего — золотой снитч и огненные волосы Лили Эванс.

Бродяга лучше всего помнит любимую игрушку лучшего друга и солнце в рыжих косах.

Гарри прикусывает губу, морщится, содрав кожицу, и закрывает учебник.

В доме тихо, только слышно, как гуляет по комнатам заколдованная метелка и возится где-то Короста, взволнованно попискивая. Кроме самого Гарри, в доме сейчас только Перси и близнецы. Перси готовится к выпускным экзаменам и, по словам Рона, вылезает из вороха книжек только на рассвете и после захода солнца, а близнецы над чем-то корпят в своей комнате уже несколько часов, не отпирая дверь даже матери. Остальных миссис Уизли нагрузила делами. Джинни пошла опрыскивать капусту от слизней и мушиных личинок, Рон отправился помогать отцу с ловушками для гномов: волшебные сети, если их правильно установить, схлопывались, стоило гному сунуться к морковной грядке, и выкидывали негодника за ограду.

Рон, конечно, звал Гарри с собой, но Гарри, покосившись на миссис Уизли и откашлявшись, сослался на дурное самочувствие и сказал, что присоединится позже, если ему станет лучше. Рон, конечно, только глаза закатил и съехидничал: "Ага, плохо ему, то-то бредит все утро", но миссис Уизли заохала и велела Гарри отдохнуть, непременно съесть пару тарелок супа и набраться сил.

— Гарри пережил сильное потрясение! — отрезала она.

Гарри подтвердил очень серьезно и без малейших угрызений совести:

— Очень сильное, мэм.

...теперь наедине с самим собой он может хорошенько поразмыслить над произошедшим. Начиная с того момента, когда он впервые услышал чужой голос, дышащий в затылок.

Ведь мог же он спятить? Гарри сглатывает и принимается грызть ноготь, щурясь на солнечные блики на потолке. Ну, он много раз считал себя чокнутым, не так ли? Когда пускал ложки и вилки летать по кухне, когда, не шелохнувшись, переворачивал детский горшок Дадли, когда замирал над шумящим, как улей, инкубатором со змеиными яйцами на уроке естествознания... Когда слышал шепот из хогвартских стен. Но ни в одном из этих случаев сумасшествием и не пахло! Ложки взлетали, если Дадли получал посыпанный пудрой яблочный кекс, а Гарри — несладкую, недоваренную овсянку, горшок был только ответной гадостью, а змеи — ну, тут и говорить нечего. Да и Бродяга — он ведь реален! И по новостям его показывают, и "Пророк" о нем пишет: то с первых полос скалится дикое лицо — брр, ну и жуть, кстати говоря! неужто Бродяга и правда такой? — то на второй странице короткое "преступника ищут"...

Да и тогда с собаками! Разве не спас Бродяга Гарри? Разве Бродяга — плохой?

Перевернувшись на живот, Гарри подтягивает под себя подушку и стискивает ее руками. Как вышло, что Бродяга появился у него в голове? Разве магия способна на такое?.. Да кто ее знает, черт! Полеты через камин, зеленое пламя, которое не жжет, квиддич, дикие бладжеры, гиппогрифы, призраки, кричащие письма — да чего только нет в волшебном мире.

Но если у кого-то спросить? Сам Бродяга говорит, он ничего такого не встречал прежде, "Мерлин его разбери, что за чушь", и что сейчас о происхождении связи рассуждать ему недосуг. Но Гарри точно не знает, насколько Бродяга умный, правда? И даже не знает, что Бродяга ему не соврал: может, сам эту штуку наколдовал и притворяется?

Гарри тихонько вздыхает. Так кто может ответить? Он мысленно отметает миссис Уизли — да она его точно за больного посчитает, "сильное потрясение", тьфу... Мистер Уизли? Нет, расскажет миссис Уизли.

Гермиона? Точно! Гарри вскакивает и хватает со стола чистый свиток пергамента и полинявшее перо, но останавливается, зажав в кулаке чернильницу. Гермиона наверняка читает газеты и все знает о Сириусе Блэке. Вдруг догадается, почему Гарри интересуется магической связью? Хватило же ей ума догадаться про василиска в трубах!

Ему вспоминается ворчание Рона, "да он же убийца!", "да ты спятил" — не стоит и надеяться, что Гермиона отреагирует иначе. Она, в конце концов, девчонка и до смерти боится преступников. Нет уж, писать Гермионе он не станет, лучше дождаться школы.

Дамблдор?

По спине пробегает холодок. Бродяга не хотел, чтобы Гарри пересекался с директором, и настаивал: молчи пока, пока не разобрались, что к чему, молчи! Гарри пытался расспрашивать, но Бродяге не хватало ни сил, ни терпения на долгие объяснения, а в слишком медленном, тяжелом его дыхании Гарри чувствовал молчаливую враждебность — словно пес ворчит, оскалившись.

Гарри вздыхает и с сожалением откладывает и мысли о холодной голубизне, что плещется в директорских глазах, и мысли о тайнах Бродяги, которые заставляют его скрежетать зубами и срываться в ответ на невинные замечания. Гарри уже знает, например, что не стоит упоминать Питера, человека, чье лицо в воспоминаниях Бродяги словно затерто, как чернильная закорючка в тетрадке... Но черт с ним, суть проста — к директору с вопросом о том, как два волшебника могут быть связаны, не сунешься.

Мысль приходит внезапно. Хагрид! Хагрид — друг, ему можно доверять, он сохранит секрет... Нет, выкладывать все как есть не стоит, но если попросить молчать, Хагрид будет нем как мертвец!

"Привет, Хагрид, — начинает Гарри и, задумавшись, сажает кляксу. Ерунда. — Как поживаешь? Как Клык? Наверное, вырос за лето и стал еще огромнее? — вежливые слова он выцарапывает спешно, чуть не ломая перо. — У меня есть вопрос, Хагрид, только сначала поклянись, что никому не скажешь, о чем я спрашивал! Потому что... — О, ну и почему же? — Это очень глупый вопрос, но я не знаю, у кого еще спросить. Не хочу, чтобы надо мной смеялись.

Хагрид, бывает ли так, что волшебник, который еще учится в школе, слышит в своей голове голос человека, который находится очень далеко? Могут ли они общаться?

Понимаешь... — Ложь льется легко и на удивление приятно: — Дурсли запретили мне пользоваться телефоном — это такая штука, которая позволяет двум людям говорить через расстояние, как кричащие письма, только по-настоящему, в один момент, и с помощью электричества. Магглы иногда очень изобретательны, правда? И теперь я не могу даже позвонить Рону или Гермионе... У Рона тоже есть телефон, представляешь? Думаю, это новая игрушка его отца. А я бы хотел, чтобы на каникулах можно было не только киснуть с Дурслями, но и поговорить с друзьями. И я подумал, может, это возможно как-то с помощью магии — как будто телефон в твоей голове? Возможно ли это, как думаешь?

И помни, что ты поклялся!

С надеждой на скорый ответ,

Гарри.

Передавай привет Клыку".

Букля ухает и шумно разминает крылья, пока Гарри привязывает письмо. Интересно, как долго письму лететь из Норы до Хогвартса? Теплый порыв ветра из открытого окна, взмах крыльев — и Букля сливается с потоком солнечного света. Гарри щурит глаза и фыркает. Как хорошо, что он додумался рассказать Хагриду про телефон!

Гарри стоит у окна — и вдруг охает, ощутив знакомое щекотание в затылке. Словно ветерок скользнул — там, внутри. А если прикрыть глаза...

Гарри не знает, чувствует ли его Бродяга — связь ощущается тонкой-тонкой нитью, паучьей, неокрепшей — но перед глазами маячит светлый древесный потолок, неотесанные балки, белые лужи... Лужи — это не на потолке, это в глазах. Легким покалыванием — чужое чувство, словно ремни сжимают лодыжки и запястья, и поперек тела... Взглянуть налево чужими глазами — кружится голова — журнальный столик, стопка газет в чайных круглых пятнах...

И чей-то силуэт.

Гарри чувствует, как пульсируют белые лужицы. У Бродяги сильно, горячо заходится сердце.

* * *

— Здравствуй.

Голос над самым ухом. Тень исчезает, мазнув плащом по полу. Перемещается назад, приседает. Скрипят половицы, шершаво елозят по ним подошвы.

Сириус слышит дыхание, ровное и сытое, как у хищника, перекусившего позвоночник мелкого зверька — не в шее, а в спине. Не мгновенная, но отсроченная смерть. Можно положить лапу на вздувшийся, ходуном ходящий живот, подцепить когтем слипшуюся шерстку. Как хозяин. Собачье тело знает эту радость — нагнать, клацнуть зубами, навалиться грудью, а хвост дрыгается, из пасти лезет скулеж вместе с рычанием... Но знает и покорность жертвы, знает, что придавившая тебя до хруста костей хищная сила — это смерть, и неподчинение ей — смерть.

Сириус помнит, каково это — уступать в звериной схватке тому, кто сильнее, помнит, что это единственно верный выход, потому что не отступить значит ходить потом несколько недель с расцарапанным животом... или, если совсем зарвешься, получить попорченную волчьим ядом кровь.

...дыхание у человека опасно гладкое, и Сириус не шевелится с полминуты, отчасти повинуясь инстинкту не рыпаться в лапах сильного, отчасти не зная попросту, о каком "рыпаться" может идти речь.

Он сотни миль петлял меж магических поселений, пока не оказался в дикой глуши. Он и здесь-то намеревался лишь переждать шум и отъесться окунями и землеройками, но словил магический след и рискнул, идиот, попытать счастье. И нарвался на единственного человека, у которого достанет резонов прикончить его на месте...

Ну, или не на месте. Лунатик всегда слишком много думал.

У Сириуса вырывается смешок, затем второй. Потолок пляшет перед глазами, пляшет и пыль в солнечных лучах, и пульсирующие то светлым, то темным пятна — все его тело содрогается от смеха. Тугие веревки врезаются в живот и через дыры в рубашке царапают грудь.

Что-то прохладное касается горла. Надавливает.

— Прекрати это. Ты не сумасшедший.

Сириус ухмыляется в потолок.

— Откуда тебе знать?

— Ты сумел сбежать. И до сих пор не попался, несмотря на то, что на уши подняты две трети авроров. Безумцам подчас везет, но такое количество везения высшие силы не дают взаймы, Сириус.

Ремус говорит мягко и отстраненно, словно его оторвали нелепым вопросом от важной книжки, но не почувствовать жадность, с которой впиваются невидимые сейчас желтые глаза в связанное тело, просто невозможно. Сириус пытается запрокинуть голову, но мышцы слишком устали для хитрых вывертов, а просто так сидящего сзади не разглядеть.

— Твоя правда, — говорит он. — Удача поимела нас всех.

Ремус опускает палочку. Там, куда мгновение назад упирался ее кончик, неприятно пульсирует. Слышится глухой щелчок — это Ремус поднимается на ноги, и хрустят его колени — и шаги. Сириус поворачивает голову на звук и с такой же нелепой жадностью схватывает взглядом фигуру Ремуса, всю целиком, от пыльных носков ботинок до встрепанной макушки.

Теперь его очередь разглядывать сутулую спину, заплаты, пустые стены и понимать, что прошедшие двенадцать лет выдались отнюдь не счастливыми. Ремус стоит, отвернувшись к стене, но Сириусу и не нужно видеть его лицо, чтобы угадать старую щетину и погустевшую синеву под глазами.

Сириус обводит взглядом комнату, пытаясь найти хоть один намек на неодиночество. Пятна в глазах тускнеют, а голые стены выступают все четче: ни картин, ни рамок с фотографиями, ни даже книжных полок, только в дальнем углу висит под потолком связка травы. Горчичные занавески, чистое стекло, чашка на подоконнике — одна.

Сириус облизывает губы. Смешно. Смешно было думать, что Рем повоет год-другой и устроится как человек. Заведет семью, народит младенцев — ха! Следовало ожидать, что волчья шкура подожмет хвост и укроется в норе.

Как умирающий зверь.

— Я не думал, что ты появишься, — говорит Ремус, оборачиваясь. — Как минимум неблагоразумно с твоей стороны, Сириус... Авроры оказались прозорливее: предполагали, что ты объявишься в этих краях. Настоятельно советовали усилить защиту... Разумеется, после того, как дважды меня допросили. — Короткая улыбка, взгляд глаза в глаза. — Сам понимаешь, я был одним из первых подозреваемых в пособничестве.

В самом деле?

— Недальновидные кретины. Никогда не умели делать свою работу.

Ремус, конечно, не понимает двусмысленности. Ремус считает его чертовым психопатом, подорвавшем половину квартала, приспешником маньяка, охочего до мирового господства... Убийцей десятка магглов, Лили, Джеймса и гаденыша Петтигрю. Откуда Ремусу знать, что судьи Визенгамота изрекли "виновен", не вставая с постели. Откуда ему знать, что Аврорат всем составом плюнул на его дело и притоптал плевок ботинком. Откуда.

Сириус с усилием моргает и ловит себя на том, что зубы у него сцеплены, как у припадочного пса. Нет уж, дыши, Бродяга, дыши, плевать на веревки.

— Проверяли всех живых, кто был связан с Орденом. И последователей Сам-знаешь-кого. Рассчитывали по одному из направлений обнаружить зацепку. Так и не решили, кто помогал тебе, Сириус. Те, кого ты предал, или те, ради кого.

Ремус подходит ближе, и теперь можно разглядеть уставшее суровое лицо. Верно угадал: желтизна, складки у глаз, щетина...

Ремус вздрагивает и, словно опомнившись, спрашивает:

— Так кто помог тебе сбежать?

Сириус спрашивает в ответ:

— Так ты связался с аврорами?

Ремус качает головой. Хм?

— Почему? Почему, Рем? Не прельщает награда за голову убийцы? — Насмешливость выходит жалкой, когда лежишь на полу, стреноженный, как дикая лошадь, и даже не можешь вдохнуть как следует. Ребра и без того скрипят. Но не посмеяться Сириус не может, само собой выходит — не плюнуть, но наметить плевок в лицо тому, кто не пытался вытащить его из ямы, полной дерьма и дерьмовых авроров.

Это, конечно, несправедливо — ты столько раз, Бродяга, упрекал себя за эти мысли, ты давно знаешь, что винить не за что — ты сам подозревал их всех.

Всех, кроме Петтигрю. Все подозревали всех, кроме Петтигрю, черт побери. Паршивец провел вас всех.

Ремус снова опускается на корточки.

— Авроры уложили бы тебя тройкой оглушающих и решили, что небезопасно приводить тебя в сознание раньше, чем ты окажешься в стенах Азкабана. А у меня есть... свой интерес. В конце концов, Сириус, у меня есть вопросы.

Это, в самом деле, смешно. Спустя двенадцать лет у них появились вопросы! Спустя двенадцать лет его захотели выслушать! Всего дюжина раз по дюжине месяцев! Когда его до печенок пропитал азкабанский смрад, когда собачье тело стало сильнее человеческого, когда десять лет минуло с тех пор, как ему снился последний сон...

Кто-то жаждет разговора.

— Надо же, какая удача, Рем. Мне, ты не поверишь, есть что сказать.

— Гарри, милый?

Ай! Гарри одергивает руку от подоконника и машинально сует палец в рот. На языке самую малость солоно. Тьфу, вот идиот. Морщинистый подоконник из старого дерева давно рассохся и выпятил колючки, а Гарри, засмотревшись внутрь, стиснул пальцы посильнее — и вот в мизинце сидит заноза.

Связь истончается, становится зависшей в воздухе паучьей нитью: не заметишь в тени, когда стекает солнечная позолота и остается только прозрачность, но взмахнешь рукой — наткнешься на липкое.

— Гарри? Все хорошо, дорогой? Тебе лучше?

Миссис Уизли держит в руках поднос, на нем — запотевший стакан молока и миска медового творога с тыквенными ломтями.

Гарри заставляет себя улыбнуться и выровнять дыхание.

— Да, спасибо, уже лучше. Это тыква там?..

...но как же досадно, что его прервали! Невозможно глядеть и в тот, и в этот мир. Затерянная в горах лачуга, солнечная Нора Голоса превращаются в шелест, а перед глазами словно стекло, не то, что в очках, а еще одно — смотришь сквозь него на цветастый халат, на полные загорелые руки, на оранжевые ломти в крупных зернах, а стекле мелькают призраками силуэты.

Миссис Уизли ставит поднос на стол и, нахмурившись, кладет ладонь Гарри на лоб. Цокает языком:

— Ты что-то неважно выглядишь. Ох, может, стоит позвать колдомедиков?

— Нет-нет! — Гарри мотает головой так отчаянно, что стекло, дрогнув и высветив в последний раз хмурое лицо Лунатика, исчезает вовсе. — Я задумался... М-м... Кое о чем.

— Милый, у тебя все лицо в испарине...

— Это от жары! — уверяет Гарри. — Эм-м... А как там Джинни? Рон говорил, она.. была в шоке.

Лицо у миссис Уизли разглаживается, взгляд становится отстраненным, словно и она пытается заглянуть куда-то за "стекло". Гарри понимает, что попал в точку, и мысленно выдыхает. Где-то под лопатками начинает зудеть, и под левым коленом, и над правым ухом. Гарри смущенно чешет голову.

Совесть сердито покусывает за все места, до которых может дотянуться. Но что ему остается? Не хватало еще толпы врачей здесь! Да его точно упекут в госпиталь!

Миссис Уизли через силу улыбается, словно и ей приходится себя заставлять, и гладит Гарри по волосам.

— Джинни пока не слишком много говорит, но она никогда не была болтливой. Я думаю, она будет в порядке.

— Ну конечно, — соглашается Гарри.

Удивления он не показывает, но недоумевает: почему с ним и с Роном Джинни казалась вполне "в порядке", а с матерью почти не говорит?

Миссис Уизли касается его в последний раз, ласково погладив по плечу, и отходит к двери.

— Тебе стоит поесть, Гарри. Колдомедики говорили, что тебе нужны силы. Отдыхай, родной.

— Спасибо, я обязательно...

— Ма-а-ам! — Сердитый вопль и топот по лестнице, и спустя секунду в комнату врывается взъерошенный Рон, прижимая к груди какой-то кулек.

Кулек отчаянно дрыгается.

— Ма, ей совсем хреново, я не знаю...

— Рональд Уизли, что за слова!

— Да плевать! — Рон в сердцах топает ногой. — Главное, что Короста ничего не ест, да от нее и так один скелет остался! А еще у нее судороги!

Миссис Уизли всплескивает руками:

— Мерлин милостивый, да она старше тебя, Рональд! Чудо, что она прожила так долго. Не морочь мне голову!

Гарри не очень хочется оставаться свидетелем этой сцены, но не выходить же демонстративно из комнаты? Вздохнув, он зачерпывает полную ложку творога и засовывает в рот. Оранжевое оказывается запеченной тыквой. Гарри медленно жует. Слишком сладко, но не так уж плохо...

Рон переводит взгляд с него на мать, рот у него кривится.

— Ну конечно. Спасибо, мама! Вы никогда не любили Коросту. Но не надейтесь, что она скоро подохнет! Я накормлю ее морковным пюре... — бормочет он, прижимая кулек к груди еще теснее, несмотря на отчаянный писк. — Жидкое она съест.

Миссис Уизли прикрывает глаза и, покачав головой, выходит.

Пружины скрипят, когда Рон с размаха плюхается на кровать, опуская рядом с собой куль из дырявого кухонного полотенца. Освобожденная Короста перестает верещать и застывает, пялясь черными бусинами на Гарри.

Гарри пялится в ответ. Это первый раз после окончания семестра, когда он может хорошенько разглядеть Коросту. Вернее, половину или даже треть Коросты — бедняга исхудала так, что стал заметен гребень позвоночника, а на пузе кожа обвисла плешивыми складками. Неудивительно, что Рон беспокоится. Коросте явно осталось недолго.

— Подумаешь, двенадцать лет... Разве крысы не живут столько? Они же как садовые гномы...

Рон тыкает Коросту пальцем в бок, но она не реагирует. Поводит носом, принюхиваясь, и покачивается из стороны в сторону, словно загипнотизированная. Гарри ковыряет ложкой в тарелке. Какая-то мысль стучится в голову очень настойчиво, но какая... Чтобы поддержать Рона, Гарри рассказывает, не особенно задумываясь:

— Ну, еще когда мы с Дадли вместе учились в младшей школе... у нас в классе жили хомяки и морские свинки... и пара мышей. Морских свинок звали мистер Лапка и мистер Безхвостик... и они мы как-то праздновали их десятый... — Гарри резко выдыхает, — день рождения...

Ложка падает и тонет в мягком твороге.

— Э-э, приятель?

— Все в порядке, это... рука дрогнула, — Гарри огромным усилием отводит взгляд от крысы. Мысли сбиваются в кучу, паника поднимается волной, но слова слетают с языка легко: — И я, признаться, не очень голоден. Невежливо было отказываться, сам понимаешь, твоя мама так волнуется... Поем позже... Хм... Как насчет сыграть в шахматы, друг?

Рон чешет подбородок, хмуро разглядывая крысу, и пожимает плечами.

— Ладно. Я принесу доску, она внизу... И сделаю Коросте морковное пюре. Ты не против?

— Конечно, Рон. Я подожду.

Рон подхватывает Коросту, кутает в полотенце, так что остается торчать весь в темных пятнах хвост, и уносит, оставив дверь нараспашку.

Гарри слышит, как стонет и кряхтит лестница, как вопит внизу Рон: "Где морковь?! Ма-ам!" — но все звуки остаются снаружи, а он вглядывается внутрь, напрягая до дрожи плечи и скулы, стискивая в замке пальцы и судорожно пытаясь нащупать где-то в голове чертовски необходимую сейчас паутинку...

Но ничего не выходит.

* * *

На столе алюминиевый чайник, миска с сальными картофельными кругляшками, стопка писем, полупустая темная бутылка, пара стаканов и ворох фольги с ломтями шоколада. Все это залито желтым и алым — занавески сорваны и валяются кучей на полу, и солнце плещет закат прямо в окно.

Шум дыхания, шелест ветра, птичий лепет, стрекот насекомых — и ни звука человеческой речи. Иногда наклоняется над стаканами бутыль, шуршит фольга, звякает о стол вилка или скрипят ножками стулья.

Закат движется, скрываясь за горизонтом, и комната все больше наполняется тенями. Когда тени заливают комнату доверху, Лунатик наконец вздыхает:

— Люмос.

И снова становится светло.

Бродяга лениво шевелится и хрустит суставами.

— Ну? — тянет он, разглядывая сонную осу, ползущую по оконной раме. — Ты подумал?

— Не торопи меня.

Оса взмахивает крылышками, пытаясь взлететь, но вместо этого падает на подоконник и жужжит, копошась. Придурошное насекомое. Сириус хмыкает и потягивается от души, так что хлопки замученных суставов слышатся один за другим.

Ремус следит за ним напряженно. Черт. Сириус опускает руки нарочно медленно и складывает на столе на манер благовоспитанного отпрыска гребанного чистокровного семейства. Мать была бы в восторге. В последний раз он демонстрировал это гадство лет в десять. Но раз уж Рем по-прежнему ждет от него подвоха, Сириус, так и быть, сведет провокацию к минимуму.

Раздражение на невыносимую медлительность успело как появиться, разбухнуть и почти взорваться, так и сдуться обратно. Мерлин с ним, пусть думает сколько ему надо. Тугодумный кретин.

В конце концов, лучше сидеть на ремусовой кухне и жрать шоколад с картошкой под ячменный виски, чем носиться по лесам за каким-нибудь плешивым кротом и выдворять барсука из норы, чтоб там вздремнуть.

Знать бы еще, о чем засранец "думает".

Сириус закатывает глаза.

— О, извини. Не подумал, что трех часов тебе не хватит. Или ты попросту уснул?

Три часа — это, по правде говоря, только прикидки. Сириус понятия не имеет, сколько прошло времени, час или пять. Он с трудом отличает полчаса от трех минут, находясь в человеческом облике. Собачьи инстинкты помогали чуять приближение

ночи и выпадение росы перед рассветом, а человечий разум на время наплевал.

— Я развязал тебе руки, Сириус. Выпей и оставь меня в покое еще ненадолго.

— Мне надоело пить это дерьмо.

— Ничего больше нет.

— Я догадался. Закажи что-нибудь. Или ты заделался конченым аскетом и не пользуешься камином?

— Ты много себе позволяешь.

— В самом деле?

С минуту они смотрят в глаза друг другу, и Ремус качает головой.

— Черт с тобой.

Ремус топает к камину и загребает порох из корзинки на полке, а Сириус все-таки спрашивает:

— О чем ты там думаешь, скажи-ка?

— Могу ли я тебе верить. Грампианы, двенадцать "Б"...

Зеленый всполох заставляет Сириуса вздрогнуть. Ремус может воспользоваться моментом и связаться с аврорами. Ему нечего опасаться — Сириус слишком далеко от него, чтобы настигнуть в секунду, а убежать не успеет ни на своих двоих, ни на четырех собачьих — заклинание, мешающее превращаться, еще действует. Не такое уж сильное, но и Сириус сейчас не в лучшей форме — не переборет.

Сириус отворачивается и подцепляет из вороха фольги треугольник шоколада. За спиной Ремус вежливо говорит:

— Добрый вечер, Мадлен. Могу я заказать пастуший пирог и пару бутылок "Огдена" на Грампианы, шесть? Я расплачусь совой... Хм, отправлю сову, я имею в виду. — Ремус смеется так непринужденно, словно и не просидел последние три часа, уставившись в стену. Что ж, зато никаких сомнений: ему поверят. — Благодарю, Мадлен.

Едва гаснет на углях зелень, Сириус ехидничает:

— И кто эта Мадлен?

— Хозяйка местной таверны. Милях в шестидесяти отсюда.

— Красотка?

— Была в пятидесятые. — Рем хмурится. — Будь добр, перестань вести себя...

— Как?

— Словно тебе шестнадцать, Сириус.

Камин вспыхивает, и Рем наклоняется вытащить из пламени поднос. Клетчатым полотенцем накрыт, очевидно, пирог. Старина "Огден" пестреет несолидной желто-зеленой этикеткой.

Сириус вдруг чувствует дикую усталость. "Словно шестнадцать", "мне нужно

подумать", "что ты несешь", "как мне тебе верить?", "это невозможно"... Идиоты-авроры могли напоить его веритасерумом, но не захотели, а теперь что ты пожелай, что нет — невозможно. Авроры могли покопаться в мозгах, вывернуть черепушку наизнанку и встряхнуть, но не захотели и этого, а теперь...

Теперь его мысли напоминают "кисель в бутылке", как высказался Рем. Высказался и замолчал на три часа... Или сколько там прошло.

Рем разливает "Огдена" по стаканам и столовым ножом неторопливо распиливает пирог на четыре части. Тянет время, понимает Сириус и едва сдерживает желание садануть ладонью по столу. Вместо этого он трет глаза и стискивает на мгновение голову. От запаха еды становится щекотно в горле.

Как в тот раз, когда он впервые ужинал у Джейми вместе с его отцом и матерью, перед этим раскидав по джеймсовой комнате свои вещи и притулив у стены чемодан. Тьфу. Дерьмо.

Сириус пьет залпом, Рем делает небольшой глоток и наклоняется вперед, сцепив пальцы. Откашливается и наконец-то возвращается к разговору:

— Так значит, ты... Думаешь, что говорил с Гарри.

— Я вмажу тебе, если ты еще раз скажешь, что я рехнулся.

— Не скажу. Я ведь не колдомедик. Но ты сам должен понимать, как это звучит. И то, что ты рассказал про Питера, и эта твоя... связь с мальчиком. Это безумие, Сириус. Я не знаю, что думать...

— Чем ты занимался гребанных три часа, мать твою, Рем?!

— Решал, стоит ли вызвать авроров, — спокойно отвечает Ремус и принимается распиливать четвертинку пирога на мелкие части. Нож подрагивает. — Извини, Сириус, но твой рассказ можно принять как за бред, так и за грамотную фальсификацию. История хороша, а проверить я тебя не могу ввиду отсутствия у меня нужного зелья... что весьма ожидаемо, замечу... и ввиду того, что твой разум защищен, как минимум, от не самого яростного вторжения...

— Умник! — выплевывает Сириус и втыкает вилку в кусок пирога. Есть не хочется, но руки деть куда-то надо. — Много ты знаешь людей, способных сохранить хоть какой-то ментальный щит после двенадцати лет в Азкабане?!

— Именно поэтому я не связался с Авроратом. Понятия не имею, как это возможно. Но этому может быть разумное объяснение, которое я не в силах привести попросту по незнанию...

— Ну конечно, тупица, — язвит Сириус и выплевывает, прежде чем вгрызается в хрустящий ломоть: — Зато ты с легкостью нашел объяснение тому, почему я переметнулся к сраным психопатам в масках и натравил блядского маньяка на Джейми с Лил!

— Сириус...

— Сириус!

Комок чуть не встает поперек горла. Твою мать! Сириус усилием сглатывает и рывком выпрямляется на стуле. Рем застывает, нахмурившись.

— Гарри.

Рем откладывает нож и подается вперед.

— Ты говорил, связи нет.

И в то же время голос звучит в голове:

— Сириус? — недоумение, о. И чему удивляется? — Ты... слышишь меня?

— Ну разумеется, я слышу. Не глухой.

И зачем это он говорит вслух, интересно? Рем как считал его притворщиком, так и продолжит считать, если не пораскинет мозгами. Тьфу. Кухня плывет перед глазами. Там, где-то в другом месте горят огни на темном дворе, высвечивая нагруженную сеном телегу и гору железных бочек. Хм, вряд ли у тех маггловских кретинов на заднем дворе увидишь этот мусор. Куда это парень успел умотать?

Сириус уже собирается спросить, куда это Гарри занесло, но Гарри опережает.

— Хм, извини, мне нужно... — он запинается и заканчивает на одном дыхании: — Я не могу сейчас говорить. Извини. Пока.

И — словно яйцо разбили на голове. Сириус удивленно встряхивает головой, мысленно зовет: "Гарри?" — но ответа нет. Пытается вслух:

— Эй, Гарри?

Но связь, конечно, оборвана. Несколько секунд Сириус пялится в пространство, игнорируя пытливый взгляд Ремуса, а потом усмехается и проводит ладонью по лицу. Вот паршивец. Оборвал связь сознательно — непонятно, почему, но ведь сам! Даже не оборвал, а словно заслонку поставил. Не пробьешься.

Сириус откидывается на спинку стула и засовывает в рот кусок пирога. Сыр, чеснок, мясо... И крепкий "Огден" в стакане. Вдруг встает отчетливая мысль: он вырвался из Азкабана. По-настоящему вырвался, переплыл ледяное море, измочалил собачью шкуру, но выжил в лесах — за "выжил" спасибо инстинктам и сыну Джейме... — а после и вовсе наткнулся на параноика-волка. Черт возьми, да как так вышло? Неужели и правда — вышло?

"Огден" обжигает горло, и Сириус смеется.

* * *

Тепло струится по пальцам. Палочка скользит и подрагивает в ладони, и Гарри крепче стискивает гладкое дерево, нагретое то ли теплом его тела, то ли затаившейся магией, которая готова выплеснуть.

С макушки стекает холодок, перед глазами пляшут кляксы, а поднимешь голову — в пляс пускается весь двор: и груженая сеном телега, и соломенная крыша сарая, и забытый кем-то из старших квоффл в заплатах... Приходится сделать несколько вдохов и выдохов, отпустить палочку и растереть немеющие предплечья.

Гарри понятия не имеет, как сумел вытолкнуть Сириуса из своего сознания, как запечатал словно в студеное желе связывающую их нить, но видение лачуги исчезло, исчез и голос Сириуса, а это главное.

Гарри не знает, чего ждать от Бродяги, если одно жалкое воспоминание о Питере Петтигрю приводит его в ярость. И Гарри очень не хочет, чтобы их с Бродягой связь выкинула финт наподобие той штуки с собаками. Никакой посторонней силы, никакой чужой магии.

Гарри справится сам.

В углу веранды, на низком столике поверх вороха маггловских журналов про военную технику лежит свитое гнездом дырявое полотенце. Гарри слышит сиплое частое дыхание. Рон говорит, Короста простыла и страдает от пневмонии, но Гарри знает, что "Короста" страдает от страха. От животного ужаса, что не дает ни спать, ни есть, ни даже дышать спокойно.

Гарри снова сжимает палочку и поднимается на ноги. Рона позвала в дом мать, и теперь из окон доносятся его возмущенные возгласы: "Это не я! Спроси у Фреда и Джорджа, чем они тут занимались! Я не буду это мыть!" — и материнские окрики. Гарри не знает, сколько у него времени, минута или три, или пять, но ему достанет и двадцати секунд для одного заклинания.

Крыса копошится в гнезде, сипя и давясь клочками ткани. Гарри сглатывает. Он никогда не использовал усыпляющие чары, их этому и не учили. Но Бродяга говорил, это просто, так? Значит, надо только постараться...

В животе холодеет, но рука поднимает палочку и намечает нужное движение.

— Сомниум!

Короткая красная вспышка — и сип смолкает. Гарри отступает на шаг и нервным движением засовывает палочку в карман. Так. Хорошо. Кажется, получилось?

Приближаться к неподвижному гнезду страшно не хочется, но бросать начатое — не выход, и Гарри заставляет себя вытряхнуть из вонючего кулька крысиную тушку и поднять за хвост.

Убедившись, что крыса дышит, он запихивает тельце в карман и кривится.

— Фу, мерзость...

— Гарри?

Черт!

Гарри чуть не подпрыгивает на месте. На крыльцо, шаркая огромными тапочками, выходит Джинни, укутанная в вязаную шаль миссис Уизли. Шаль кисточками волочится по полу. Джинни несколько секунд смотрит на него настороженно, но наконец говорит:

— Мама зовет тебя в дом. Холодает.

...возвращаясь за Джинни в дом, Гарри впервые радуется тому, что ему достаются старые вещи Дадли. Карманы в гигантских шортах бездонные, и спрятать там можно, наверное, даже некрупную индюшку.

Сомниум начинает спадать часа через три. Что ж, остается надеяться, что мистер Уизли не засидится в гостиной после полуночи, читая про маггловские самолеты... Но в конце концов, что помешает наложить еще одно усыпляющее заклинание?

Гарри проскальзывает мимо разгневанной миссис Уизли, которая отчитывает счастливых донельзя близнецов, и поднимается в их с Роном комнату. Страх мешается с предвкушением, как перед ночной вылазкой в школе, но сейчас за предвкушением стоит не простая жажда поразвлечься или насладиться тишиной древнего замка. Гарри чувствует, как крысиные усы колют кожу, и под предвкушением разбухают отвращение и гнев.

Если Бродяга не солгал — а ведь он не знал, что Гарри его слышит, ему и незачем было врать наедине с Лунатиком! — если все и правда так, то под обличьем крысы скрывается человек, повинный в смерти родителей Гарри. Человек, из-за которого ему пришлось расти с чокнутыми Дурслями и терпеть их нападки, из-за которого его крестный провел в тюрьме столько лет...

Все это с трудом умещается в голове, и Гарри отодвигает эти мысли в сторону, но на их место тут же напирают другие. О том, что Рон спал с этой тварью в одной кровати, о том, что вся его семья жила бок о бок с убийцей и трусом...

А если отпихнуть и эти мысли, вернутся непонятные, приводящие в смятение мысли о том, что Бродяга с ума сходил по Лили Эванс. По его, Гарри, матери.

Гарри касается этих мыслей осторожно, словно пробуя горячий суп с ложки... Но вдруг понимает, что суп вовсе не обжигает. Что он, кажется, даже не теплый. Гарри останавливается на лестнице, удивленно глядя перед собой. Произносит шепотом:

— Бродяга был влюблен в мою маму. В мою... Ай!

Крыса шевелится во сне, царапая коготками кожу повыше колена. И Гарри вдруг думает, что Бродяга — это, в общем-то, не такая большая проблема, правда?

Уж точно не больше, чем спящий в крысином обличье Питер Петтигрю.

Нора этим вечером напоминает растревоженное осиное гнездо, и Джинни страшно хочется расколотить его о землю. Она сидит в кресле, укутавшись в материну шаль, и листает залатанную миллион раз "Энциклопедию диковинных существ". По ней учился еще папа, а за ним Чарли и Билл, и даже Перси, а потом в списках рекомендованной литературы появилось современное дополненное издание, где рисунки меньше и выполнены тушью, а не краской. В нем болтрушайка, или птица-молчунья нарисована схематично и истыкана стрелками, называющими части крыла и внутренние органы, а в старом — в старом синяя краска выцвела и вместо положенного небесно-синего цвета дает пастельный голубой, и от этого птица кажется гораздо красивее.

В книгах пишут, что шум осиного роя похож на клекот молчуньи. Эта птица, конечно, за всю жизнь ни разу не открывает клюв для песни или птичьего выкрика, но если ее разозлит, скажем, какой-то жмыр, позарившись на гнездо, она издает страшный клекот, не раскрывая клюва.

Джинни никогда не слышала, как злится молчунья — они и не водятся в здешних местах! — зато много раз сбивала осиные гнезда с Фредом и Джорджем и потом выдавливала молозево из стебля одуванчика на воспаленные укусы.

Джинни, конечно, никогда не болтает эти глупости вслух. Еще чего! Она просто листает книжку, а кто присвистнет и спросит, с какого это перепугу она в летние каникулы уткнулась в "эту нудятину", тот нудятиной по затылку и схлопочет. Нечего тут.

...гул прокатывается с верхнего этажа до нижнего и взрывается где-то на кухне:

— Да вы подлые задницы, ясно вам! Если я узнаю...

Сверху гул перемежается смехом, а с улицы гудит низкое:

— Ну, что это за шум?

А с веранды — яростное:

— Рональд, что я сказала тебе две минуты назад?!

Джинни перелистывает страницу. Еще полчаса, может, час, и дом успокоится. Рональд окончательно разругается с матерью, схлопочет какую-нибудь подлянку от Фреда с Джорджем, нарвется на сердитого отца, выслушает парочку нотаций от Перси и, наконец, перестанет носиться в поисках своей дурацкой крысы и уляжется спать.

Подумаешь, какая беда! Шерстяная метелка дрыхнет где-нибудь под шкафом, а Рон вопит, как ощипанная индюшка.

— Мам, кто-то из них взял Коросту! Фред или Джордж! Скажи им!.. — Опять надрывается.

— Жалкая клевета, братишка! Сдалась нам эта...

— ...облезлая старушка! — Фред и Джордж наверняка стоят на пороге комнаты, скрестив руки, как два идола на входе в египетскую гробницу. Джинни листает невесомые страницы и как наяву видит, что творится наверху.

— Они взяли ее на опыты, мама! Фред! Ай!..

— Может, нам и тебя взять на опыты, а, Ронни?

— Если бы нам понадобилось существо для опытов, мы бы украли у мамы поросенка, Рональд.

— Отпусти меня! Дай я войду! Я знаю, что она у вас! — Рон, конечно, потирает плечо или живот, за что там его ущипнул Фред.

Фред с детства щипается, как гусь, а Джордж любит растрепать волосы и напихать в них колючек, сена и еловых иголок.

— Штурмом ты не возьмешь эту крепость, подлый берсерк! Смерть в бою отыщешь...

— ...но отправишься не в славную Вальхаллу, а...

— РОНАЛЬД! ФРЕД, ДЖОРДЖ!

Мамин вопль перекрывает и рычание Рона, и наигранные басы Фреда с Джорджем, наполняет дом доверху, поглощая все звуки до единого, и воцаряется тишина. Осиное гнездо затихает и остывает в летних сумерках, покачиваясь на ветру.

Джинни закрывает книжку и сползает с кресла. Энциклопедия остается лежать на подлокотнике.

С улицы в окно заглядывает папа и чешет в затылке:

— Джин, что такое?

— У нас отбой, — отвечает Джинни.

Папа вздыхает и уползает обратно на улицу, потратить последние минуты на свои железяки, кислые серые кругляшки и всякую маггловскую дребедень. Джинни усмехается. Папа — удивительный человек. Пока в доме происходит настоящая схватка магов с гоблинами, скрежещет оружие, поднимает вымазанное кишками врагов знамя Сигурд Одноногий и потрясает топором, пока лампочки лопаются от визгов, снаружи папа наслаждается треском цикад и смакует лимонный компот, привинчивая к ржавой палке ржавую спираль или спаивая медные проводки. Папа живет в своем мире, только изредка выкрикивая лозунги в поддержку то своих отпрысков Сигурдов, то своей жены-волшебницы. Джинни кажется, папа даже не пытается разобраться, за что идет битва. Это совершенно не важно, пока волны шума не лопают плохо спаянные провода. А потом папа возвращается на затихшее поле битвы и не считает потери, папа вообще многого не замечает. Джинни не всегда это нравится, но в последние дни это скорее хорошо, чем плохо. Папа в отличие от матери не косится на нее, как на захворавшую несушку, не пытается откармливать и поить зельями.

И папа — в отличие от мамы! — никогда не считал, что с Джинни что-то не так.

Джинни слышит тяжелые шаги по лестнице. Ох, ну и жди сердитое: "Джиневра, почему ты не в кровати?"

— Джиневра! Ты почему не в кровати?

— Есть хочу, — Джинни плотнее запахивает шаль и с постным лицом шаркает на кухню мимо матери. Мать, конечно, всплескивает руками:

— Без тапочек!

Великое дело в июле.

— Джинни, ты простудишься и пролежишь в постели до самого Хогвартса!

И буду пугать слизеринцев красным носом в честь начала года. Джинни сосредоточенно ковыряется ложкой в пузатой банке с какао, зачерпывая по чуть-чуть и высыпая в кружку. Мать замирает в дверях — полотенце перекинуто через плечо, передник в масле и специях, волосы в пучке и чуть ли не дым от него поднимается. Но саламандра наелась огня и остывает, вся жуть позади.

Три, три с половиной ложки, три и три четверти...

— И с чего ты закуталась, скажи на милость? Тебя знобит?

Четыре. И холодное молоко до краев. Ложка тренькает, молочная воронка перемалывает комочки какао-порошка. Потом Джинни кладет ложку и сжимает кружку ладонями.

— Джинни, Мерлина ради!

Тепло струится сквозь пальцы, в кружке холмиком поднимается молочная пленка, а затем лопается, когда молоко закипает.

Саламандра — это у них семейное. Мать наверняка умеет так же. Джинни шуршит упаковкой зефира, выхватывает три штуки и одну засовывает в рот. Мать, вконец рассердившись, хлопает по столу кулаком.

— Это ни в какие рамки, Джиневра Уизли!

Джинни пожимает плечами и, шустро протиснувшись между вновь проголодавшейся огнеедкой и дверным косяком, шлепает босыми ногами к лестнице. В том, что мать считает ее слегка поехавшей, есть и плюсы.

Джинни вовсе не обязательно отвечать за наглость.

* * *

В половине первого Гарри тихо сползает с кровати. Черт, вот же темень, и как теперь одеваться? Он пытается нашарить под кроватью сандалии, которые сам же и зашвырнул туда не глядя, но ладонь натыкается то на сдутый пыльный мяч, то на ворох оберток от медовых ирисок, а то просто возит по пыли. Тьфу ты! Ну и ладно, на веранде есть ничейные и часто непарные галоши и резиновые сапоги, никто не заметит, если Гарри возьмет одни.

— М-м... — Рон сопит и ворочается. Волшебные светильники тоже сопят, сложив цветные абажуры наподобие лепестков, и выражение лица Рона, конечно, не разглядеть, но Гарри и так знает, что Рон во сне хмурится.

Гарри натягивает джинсы и свитер, нацепляет очки, сует за пояс палочку, а потом засовывает в школьную сумку туго свернутые шорты, в которых дрыхнет крысиная тварь, и выскальзывает из комнаты.

Остается надеяться, тварь не задохнется. Ну, а если задохнется — не очень-то жаль.

Несколько часов ожидания подкосили решимость, и Гарри уже не уверен, что поступает правильно. Ему слышится шипение Гермионы: "Это безумие, Гарри!" — и гневный голос профессора Макгонагалл: "Мистер Поттер, как вы могли!". Интересно, что сделает Министерство, если узнает про его Сомниум? Могут его исключить?

Гарри спускается по лестнице, проклиная свою трусость. Ноги словно деревянные, и жарко в груди, и челка прилипает ко лбу — да он, наверное, на какого-то сумасшедшего сейчас смахивает. В кино психопаты с загадочными бледными физиономиями бубнят под нос и носят окровавленные ножи за пазухой, а он весь взмок за два лестничных пролета, да и вообще говорит сам с собой уже пару недель и применяет вне школы заклинания, нашептанные голосом в голове.

А скоро он услышит этот голос по-настоящему. Гарри нервно сглатывает. Каша в голове густеет. Гарри и не пытается представлять, что скажет Бродяга, когда его увидит. Слишком невероятно. Слишком страшно. И слишком непредсказуемо.

Веранда пахнет землей, теплом и раствором для травли слизней. Гарри натягивает отсыревшие резиновые сапоги, принюхивается и замечает на ступеньках накрытый половой тряпкой ковш. Вечером миссис Уизли на пробу разводила в нем горчичного цвета порошок и, видно, забыла унести. Фу, ну и гадость.

...а под потолком гостиной парит, подремывая, ночник-подсолнух. У миссис Фиг в прихожей такой висел на стене и светил противным белым, а этот сияет красноватым и машет лепестками, перекатываясь в воздухе.

Нора заполнена этими переделками маггловских светильников, которые кажутся вполне живыми и постоянно капризничают. Лампа в комнате Рона, например, затухает, если не подкармливать ее бумажным мусором, и пищит, если устала светить.

Гарри переводит взгляд от подсолнуха на темный камин. Ух, и что это он затеял! По спине пробегает дрожь. Воровато оглядевшись, Гарри подходит ближе. На каминной полке — котелок с летучим порохом.

На ощупь порох напоминает крупно молотую муку. Трешь в пальцах — и чувствуешь в похожей на пыль массе мелкие твердые хлопья. Гарри разглядывает растертую по ладони щепоть изумрудного пороха, и к горлу подкатывает тошнота.

Так бывает перед квиддичным матчем — это не страх скручивает желудок, а желание ринуться в игру, взмыть в небо — оказаться как можно скорее в деле!..

Гарри вконец перестает понимать, что чувствует, и решительно зачерпывает горсть пороха. Все просто, кидаешь порох, говоришь адрес — и оказываешься там, где нужно. Вспоминая свое прошлое путешествия через каминную сеть, Гарри мысленно поправляется: говоришь адрес как можно четче! — и уже тогда-а...

— Куда ты собираешься?

...порох сыплется на пол. Тьфу. Черт, черт! Гарри чешет в затылке, не оборачиваясь, и жалеет, что не умеет ходить сквозь стены.

— Гарри?

Приходится все-таки обернуться.

Большие темные глаза глядят из-за спинки кресла. Джинни моргает несколько раз и начинает ворочаться, вылезая из вязаного кокона, в котором, видимо, задремала вечером. И как это миссис Уизли не заметила, что Джинни не в постели?

— Э-э...

На ум не приходит ничего спасительного. Черт, ну и где его умение выкручиваться! Ведь удалось ему отвязаться и от миссис Уизли, и даже от Рона, и с Хагридом он придумал выход... А теперь к нему подбирается девчонка, а он, дурак дураком, ничего не может сказать!

Джинни, прикусив губу, осматривает его с головы до ног и, не сводя глаз с синих сапог, замечает:

— Это мои сапоги.

— Э... да? Они довольно большие.

— Ну и что? Рональд сможет носить свои, даже когда ему будет пятьдесят. Все детские валяются в сарае, и наверняка их погрызли мыши. Так куда ты идешь — в моих сапогах и с этой сумкой?

Подсолнух порхает прямо над ней, подсвечивая и без того покрасневшие щеки. Джинни кажется ужасно смущенной, но это не мешает ей выпалить почти грозно:

— Сбегаешь, да?

Гарри удивленно моргает.

— Нет, ты что. Зачем мне? Думаешь, мне хочется обратно к Дурслям? Я бы и не ушел вот так, никому ничего не сказав. Я... по делу. Я вернусь до утра, Джинни. Не говори никому... ладно?

Заканчивает он со вздохом. Джинни похожа на сердитого зверька, и весь ее вид говорит: не ладно. От досады хочется застонать. Ну надо же попасть впросак вот так! Гарри машинально поправляет сползшую лямку и замирает. Черт возьми, да ему и в самом деле некогда чесать языком! Крысиный подонок может очнуться в любой момент — и что тогда?

Гарри сам виноват, не наложил второе заклинание загодя, а потом в комнате бушевал Рон, а потом миссис Уизли пришла и погасила свет, потом Рон никак не засыпал, а потом заснул некрепко... И теперь уж точно не достанешь из сумки крысиную тушку и не заколдуешь как ни в чем не бывало — на глазах у Джинни!

— Послушай, Джинни, мне нужно идти, правда...

— Гарри Поттер! — Джинни встает нос к носу с Гарри и, помешкав в попытке решить, скрестить ей руки или упереть в бока, рассерженно топает ногой. — Ты что, намерен ввязаться в неприятности?!

— Ну разумеется, нет!

— Тогда куда ты собрался?

— Никуда!

— А сумка зачем?

— Ни за чем! — Гарри невольно пятится. — Можешь ты просто притвориться, что меня не видела?!

...И врезается в макушкой в каминную полку. Ай! Потирая голову, он шипит:

— Не заставляй меня снова пытаться трансгрессировать, Джинни! Мне не очень-то понравилось! Но если понадобится...

— Не надо!

Джинни зажимает рот ладонью, испугавшись собственного вскрика, и отчаянно мотает головой. Она словно сама не понимает, напугана она или злится. В полумраке глаза у нее сверкают. Гарри с ужасом понимает, что светильник тут не при чем — это не свет так падает, это Джинни готова разреветься.

Раньше, чем он успевает что-то сказать, Джинни всхлипывает и громким шепотом обвиняет:

— Ты осел, Гарри Поттер! Чокнутый! Осел! Вы все такие, все мальчишки — вам хоть бы что, даже когда у вас двадцать шесть шрамов по всему телу, вам это словно разбитая коленка!

Двадцать шесть шрамов? Ох, следы неудачной трансгрессии! Безобидные розовые полосы... Гарри и в голову не пришло их посчитать. Да он о них и не вспоминал ни разу! Кошачьи царапины и то заметнее.

Джинни вытирает лицо уголком шали с вязанными косичками.

— Скажи мне, куда ты идешь. Я не проговорюсь.

Гарри медлит. На языке вертятся извинения, но он и сам не знает, за что. Ясно ведь, очевидно, просто — не за что! Разве он виноват, что Джинни заснула не там, где надо?

— Повидать кое-кого, — говорит он в конце концов, неловко перекидывая сумку на другое плечо. — И я вернусь утром, хорошо? Я не вру. Ты же понимаешь, если кто-то заметит... На рассвете я уже буду здесь, Джинни.

Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять: догадается. Совершенно точно догадается. "Повидать кое-кого", тьфу, да это все равно что сказать как есть! Джинни выжидает несколько секунд и медленно кивает.

— Я никому не скажу.

— Э-э... Хорошо. Спасибо, хм.

Гарри отворачивается, отгоняя непонятное зудящее чувство, словно он что-то делает не так, и зачерпывает горсть пороха. Не раздумывая, ступает в камин и кидает порох под ноги.

Подсолнух замирает над головой у Джинни, и Гарри успевает разглядеть мокрое несчастное лицо, прежде чем произносит громким шепотом:

— Грампианы, шесть!

И зеленое пламя встает перед глазами.

* * *

Зелень пляшет, пляшет спереди и сзади — и пляшут хлопья золы, мажут по щекам, по шее. Дышать невозможно, вдыхаешь — и хочешь кашлять, но в вихре зеленого и черного нельзя ни кашлять, ни говорить. Зола попадает под очки, зажмуриваешься — но поздно, в глазах режет, слезы стекают по лицу...

Гарри ошалело хватает ртом воздух. В чем дело, почему так?.. — и вдруг колени бьются о камень. Пелена слез и золы, темнота, всполохи света... Что-то потрескивает, что-то скрипит, кто-то вскрикивает...

И тяжелая волна выталкивает Гарри прочь.

...снится, что он — сом, а кругом вода. Сомы ведь и живут в воде, в захламленных яминах на речном дне. Караулят червей и раков, и вялых окуней, а потом раскрывают пасть — и...

Кругом вода. Вода колышется, словно густой ветер, словно мчишься над полем в июньском зное. И тяжело дышать. Летишь наперекор ветру — дышать всегда тяжело, из напористого потока никак не глотнуть воздуха...

Ловишь воздух распахнутым ртом. А сом так глотает воду. Жадно, до тошноты хочется вдохнуть...

Снится? Но он ведь не спит, он точно не спал, он хотел...

Он пытается вынырнуть из толщи зеленоватой, несоленой воды, он тянется за глотком — но вода поднимается и накрывает новым слоем.

Под водой нет времени. Волны ложатся одна поверх другой, лишь потянешься на голос, на солнечное пятно там, над поверхностью — и муть смыкается перед глазами.

— Гарри? Гарри!

Он тянется к слепящему пятну — тело кажется неподъемным, ноет спина, ноет каждый сустав, но он так хочет... он должен...

Боль сводит тело на короткое мгновение, и пятно гаснет. Ему снова легко.

— Черт, Мерлин, Гарри?

— Хватит... хватит, Рем, это не поможет.

— Еще раз...

— Нет, Рем, это... невозможно.

Иногда с поверхности доносятся голоса. Голоса поднимают волны, и муть становится... неспокойной? Свет вспыхивает еще несколько раз, а потом перестает.

Он качается в волнах, заглатывая невкусную воду, и погружается все глубже.

* * *

В половине пятого Джинни садится на пол у камина и закрывает глаза. Она сыграет

только несколько раз. Шесть или восемь, по-честному, не подсматривая. А если ничего не выйдет...

Пальцами левой руки она стучит по полу, а пальцами правой расчесывает комариный укус под коленкой. Под ногтями остается кожица.

Джинни считает — раз, два, три...

На "десять" Джинни моргает, чтобы взглянуть на холодные угольки в камине, и снова зажмуривается. Гостиная полна холодного, серого света, и Джинни успевает разглядеть свои голые коленки — бледные и тоже серые, на одной вздулся волдырем укус.

Раз, два, три, четыре...

Нора тонет в тумане и птичьих голосах. Надрываются петухи.

Десять. Угольки черные и седые, свежие и старые, целые и растоптанные в пыль.

Джинни жмурится что есть силы, так что на темном вспыхивает зеленое и желтое, но открывает глаза — и видит пустой камин.

Со злости она пинает каминную решетку и всхлипывает от гулкого звона. Ни на восьмой, ни на десятый раз детская хитрость — "простецкая магия", как называл это папа — не срабатывает. Ну и немудрено, что это, разве это магия? Тьфу, дура!

Джинни поднимается на ноги, встряхивается, унимая дрожь, и несколько секунд пялится в камин. Не надеясь, конечно, а просто так...

Петух издает истошный вопль, кажется, под самым окном. Джинни отворачивается.

Она вовсе не трусиха. И не глупая. Вот пройдет еще пять минут — и Гарри вернется. Или десять. Или даже двадцать. Ну, откуда ему знать, во сколько наступает рассвет, они же все дрыхнут ужас сколько, им дай волю — спали бы до полудня! Гарри просто не знает, что солнце давно поднялось, что через полчаса встанет мама и примется квохтать над курами и опрыскивать капусту от слизней, а через час спустится вниз отец, насыпет в миску овсянки с горкой, зальет молоком, а потом прилетит сова с "Пророком", а потом и Перси сползет вниз, в пижаме и криво надетых очках...

Джинни вытирает сухие глаза. Гарри просто не знает. С ним ничего не случилось! Ничего! В этих его... Грампианах. Так ведь?

Ужасно чешутся глаза, и руки тоже, и эта коленка... Это все шаль виновата, кутаешься в шерстяное — вот и получай. Будто мошкара искусала, или словно наелась меда, от меда у нее тоже все чешется...

"Пророк" наверняка разместит на первой полосе статью про Сириуса Блэка. "Пророк" постоянно пишет, что Сириус Блэк опасен, что "ведется расследование", что на его поимку "направлены главные силы Аврората", но что необходимо "соблюдать все возможные меры предосторожности". А Гарри говорит, Сириус Блэк — не плохой. Говорит, он невиновен, говорит, это все ошибка.

Гарри говорит, слышать "Бродягу" — это не то же самое, что слышать Тома.

Но Том был очень настоящим. Том тоже показывал и рассказывал. Том понимал. Том умел смеяться.

Гарри говорит, Бродяга тоже иногда смеется. И злится. Том не злился. Или она просто не понимала?

Джинни обхватывает себя руками и вдыхает до того глубоко, что в животе становится больно. Том, Том, этот его голос — она ужасно давно его не слышала... Том говорил, она очень смелая, она может делать что хочет, она ведьма, а не глупая маггла, она может и имеет право... Имеет право не быть в тени. Не быть тенью. Не быть...

Джинни трясет головой и кидается к камину, не думая зачерпывает горсть пороха и швыряет прямо на угли, сминая угольки красными шерстяными носками.

— Грампианы, шесть!

Вихрь пламени хватает ее и швыряет в водоворот. Джинни задерживает дыхание, чтоб не наглотаться сажи. Расплывчато мелькают картинки, одна, десятая, двадцать третья... Дыхания не хватает — такого долгого полета еще не выдавалось! — и приходится втянуть немного спертого, пропахшего гарью и пылью воздуха.

До Косого переулка семь "картинок", до адреса "Грампианы, шесть" — несколько десятков. Полет занимает меньше минуты, гораздо меньше, но Джинни успевает испугаться, что застрянет в душном водовороте навечно.

А затем она оказывается в низком камине. Пламя стекает с нее зелеными ручейками и исчезает, лизнув напоследок коленки. Джинни инстинктивно делает шаг в комнату, вытирая с лица пыль и сажу, и застывает.

Окно распахнуто настежь, сквозь изодранные занавески льется сияющий солнечный свет. Комната полна им, солнце плещется в темных осколках, рассыпанных по столу, солнце лижет стены и потолок, пляшет на донышке висящего на стене половника...

И сверкает на темно-алых разводах, покрывающих пол.

Пахнет алкоголем, потом, специями и кровью. Комната начинает кружиться, в животе зреет тошнота. Джинни хочет закричать, отпрянуть, исчезнуть, не быть здесь, но тело словно тонет в сметане. Чужое, тяжелое, бесформенное. Джинни не знает, где заканчивается ее рука, где макушка, где пятки, а где носки, тело расползается, как прокисшая каша, и мысли расползаются тоже.

А Том умел забирать к себе, думает она. Том делал все таким же мягким и серым, и было хорошо... Том говорил — позволь мне увести тебя, и ты перестанешь бояться, только позволь...

Джинни слышит шаги, и мир схлопывается в один этот звук. В мягкие торопливые шаги, в скрип петель, в голос:

— Альбус? Что-то с...

Рукам становится горячо, и Джинни в ужасе вскрикивает, и словно из ниоткуда выплескивается ослепительно-белый свет. И звуки исчезают.

* * *

...Гарри просыпается в комнате с нежно-салатовыми стенами в пушистых аппликациях и долго смотрит в потолок. На потолке нарисованные пчелы порхают из угла в угол, перетаскивая ведерки с медом.

Что еще за ерунда?

Гарри медленно садится, с недоумением вылезая из-под одеяла. По синему пододеяльнику носятся цыплячьего цвета снитчи. Гарри тупо оглядывается. В голове ясно до того, что он готов хоть сейчас вскочить и приняться за дела — непонятно только, куда "вскочить" и за какие "дела". Черт возьми, что это за кукольная коробка?

В комнате есть кровать и стол с одним стулом, и заваленная сладостями тумбочка. Есть окно с зелеными занавесками. За окном сыплются снежные хлопья и виднеются черепичные башенки в белых шапках.

Нет, какой, к черту, снег?!

Гарри откидывает одеяло и решительно встает. В ушах начинает звенеть, но он упрямо топает к окну и кладет на стекло ладонь. Заснеженная улица, гигантские ели, рождественские гирлянды, сказочные сани с колокольчиками... Становится тяжело дышать. Рождество? Стоп, стоп! Гарри запрокидывает голову, надеясь заметить оконную ручку и распахнуть форточку — да он точно свихнется, если там и впрямь окажется снегопад и станут слышны праздничные гимны!..

Ручки нет. А потом Гарри понимает еще кое-что — стекло ничуть не холодное.

Он отворачивается от окна и, пошарив взглядом по комнате, подходит к тумбочке. Ясность в голове почему-то мешает соображать. Да что такое, почему он тут, ему совершенно нет необходимости здесь находиться, он должен пойти... Куда-то.

Гарри разгребает гору сладостей, не испытывая ни малейшего желания полакомиться лакричной палочкой или шоколадным котелком с персиковым кремом, и натыкается на сложенный вдвое листок пергамента.

С первых строк он узнает почерк Рона.

"Привет, друг.

Как поживаешь? Наверное, если ты это читаешь, ты уже в норме, и мы скоро увидимся. Мы и так заходили, но нас к тебе не пускали, только маму. Ну, ты представляешь, что глянуло бы, не пусти они ее... А нам сказали, что ты все равно дрыхнешь и проснешься самое раннее через сутки.

Ставлю что угодно, ты в ужасе от того, как у них оформлены палаты! Но знаешь что? Тебе чертовски повезло с этими пчелами и меховыми стенками! В некоторых палатах радужные полы, и по стенам скачут лепреконы. А туалет для посетителей — это сущий ужас, я чуть в штаны не наделал, когда на меня выпрыгнул унитаз в золотых рыбках и стал, Мерлин его заколдуй, петь о том, как он печалится, когда никто на него не садится. Я не шучу. Рви когти оттуда, приятель! Месяц у старушки Помфри и то лучше, чем день в этом... Ты понимаешь.

Гермиона сидит рядом и просит написать, что она жутко перепугалась и что ей не терпится с тобой повидаться. По-моему, это очевидно, но иногда проще сделать как велят, верно? Еще Гермиона советует налегать на овощи и витамины. Точнее, просто на витамины, но овощи — тоже витамины. В общем, не устраивай голодную забастовку — и порадуешь нашу мисс Дотошность.

Кстати, мы решили сделать тебе сюрприз. Так что когда будешь лопать все эти божественные лакомства, знай, кому говорить спасибо.

Поправляйся там, приятель, скоро увидимся. Обязательно попробуй "Котелки", это новинка. Едва удержался, чтоб не оставить их себе.

Рон и зудящая над ухом Гермиона.

P.S. Мама позвала Гермиону помочь с ужином, и я черкну еще пару строк на случай, если ты не понимаешь, какого нюхлера произошло и почему ты там. Не паникуй, дружище. Мы и сами не очень много поняли, все надеемся, что утихнет шумиха — и что-то прояснится. Тот мужик, что вывалился из нашего камина, долго о чем-то

шептался с мамой (после того, как она передумала выцарапывать ему глаза), но нам ни крошки информации не досталось, мы только узнали, что Дамблдор отправил тебя в Мунго, потому что с тобой что-то там не так. Ненавижу, когда нас держат в неведении.

Зато вчера вечером вышел внеплановый тираж "Пророка", и первая полоса была про твоего Блэка. Пишут, что он заявляет о своей невиновности, что ведется расследование... И все из-за того, что пойман предполагаемый убийца, который скрывался все эти годы. Так что извини, что считал тебя сбрендившим идиотом из-за этих твоих заморочек с Блэком. Кажется, ты был прав. Но папа говорит, что все Министерство гудит и там жуткая шумиха, так что неизвестно, чем все кончится.

Ты просто обязан нам все рассказать. Гермиона примчалась только ради тебя. Мы так и не поняли, куда тебя понесло и почему ты оказался в Мунго. Джинни ничего не рассказывает — мама велела ей молчать, и она почему-то слушается.

Просто тьма загадок. До встречи, дружище".

Ох, черт, черт, черт.

Гарри пятится и тяжело опускается на кровать. Ясность дает трещину, в голове словно лопается огромный пузырь, и освобожденные мысли плещутся, поднимая пену. Мунго?! Дамблдор! А как же его дела до конца лета?..

И что значит — он уже в норме? Какая еще шумиха? Что, черт возьми, произошло!

Гарри сердито трет ладонями лицо. Он ведь... О, черт. Воспоминания накатывают липким комом, и Гарри заглатывает его целиком: и откровения в доме Лунатика, и крики Рона, и колючие крысиные усы, и горсть летучего пороха... И зеленый огонь. За ним — ничего.

От страха вдруг сводит живот — Петтигрю! Но ведь Рон пишет...

Гарри медленно перечитывает строчку — "пойман предполагаемый убийца" — желая удостовериться, что глаза его не обманывают, когда с тихим щелчком открывается дверь и в палату заходит девушка в канареечной мантии. Перед ней по воздуху плывет поднос с мисками и кувшином тыквенного сока.

Скука на ее лице как по команде сменяется оживлением.

— О! Доброе утро, Гарри! Меня зовут Полли Грин, я младший колдомедик! Как ты себя чувствуешь?

Уверенным пассом палочки Полли Грин сметает с тумбочки ворох сладостей, и пестрая стайка отлетает к стене. Поднос планирует на освободившееся место.

Гарри несколько раз моргает, прежде чем ответить:

— Эм, нормально...

Полли Грин похожа на откормленного цыпленка. Короткие волосы торчат пышной мочалкой. Складки мантии трепыхаются — эта Полли Грин еще и пританцовывает на месте.

— Вот и чудесно! Через полчаса придет доктор Виллоу и осмотрит тебя. — А голос у нее — точно чайка горланит. Хоть уши затыкай. — Он совсем не страшный, его не нужно бояться, мой милый! У него только борода как у злю-у-щего гнома, но ты ведь смелый мальчик?

Гарри смотрит на нее в упор. Боже, его что, запихнули в отделение для слабоумных?

— Ох, — медсестра — тьфу ты, младший колдомедик, так она назвалась? — вдруг скисает и продолжает капризно: — Ну, не смотри на меня так, пожалуйста. Два года в отделении для малышей! Что, ты думаешь, там можно сохранить рассудок? Никак не привыкну, что вы тут все достаточно взрослые, чтобы не удирать от стремных очкастых мужиков... Поешь, Гарри, и жди доктора Виллоу. А если тебе что-то понадобится, или появятся какие-то вопросы...

— Да, мэм. — Гарри собирается уточнить, где он и почему, но первым с языка срывается другое: — Почему там Рождество?

Он кивает в сторону окна. Полли Грин фыркает.

— Потому, моя радость, что дети в отделении для школьников не так уж отличаются от малышей. Им тоже вечно неймется. Зимой — хочу лето, а летом подавай снег с огоньками...

— Так это, хм... искусственное окно?

— Ну разумеется. В холле есть такое же, только ужас какое огромное. Связано с окнами внутри палат, что настроишь, то и показывают...

— А... как долго я здесь нахожусь?

— Хм? — Медсестра снимает с изножья кровати тонкую белую папку, открывает прикосновением палочки и пробегает глазами по странице. — Тебя доставили позавчера утром, солнышко.

Гарри усилием воли проглатывает идиотское "солнышко". Жажда понять, какого черта он забыл в Мунго, помогает держать себя в руках. Пока медсестра не закрыла папку, он торопливо спрашивает:

— Что со мной было?

Но папку медсестра все равно захлопывает и возвращает на место.

— Уж это, лапушка, тебе расскажет доктор Виллоу. Покушай. Но, — она грозит пальцем, — не слишком уж трескай сладости. Так, мне пора. Беднягу Фрэнки нужно накормить —

эти его щупальца...

У Гарри волосы встают дыбом, а Полли Грин как ни в чем не бывало нацепляет дурацкую улыбку и скрипуче чирикает:

— Понадоблюсь — выгляни в коридор, кроха, или просто покричи.

Пока Гарри собирает мысли в кучу, Полли Грин оказывается у двери. В последний момент он спохватывается:

— Постойте! — В ответ на ласковое "да, милый?" хочется запульнуть шоколадным котелком, но Гарри сдерживается — а то не ровен час как из "отделения для школьников" его переведут в какое-нибудь "отделение для буйных". — Мисс, вы не могли бы, эм-м, принести мне последний выпуск "Пророка"? Вчерашний.

— О, это, к сожалению, запрещено. В газетах чего только не пишут! Эта гадость не для детских глаз. Но я могу принести свежий выпуск "Тайны волшебных существ: жмыр и каппа"... Или, хм, пару выпусков "Юного зельевара", или "Веселые истории шишуги по имени Шуш"...

Да она издевается.

— Нет, благодарю!

Полли Грин пожимает плечами и выходит. Боже, кто перевел эту безумную утку в "отделение для школьников"! Возилась бы с годовалыми несмышленышами, самое то!

На подносе дымится усыпанная ягодами овсянка, но Гарри, выражая глупый протест, разворачивает шоколадный котелок и откусывает сразу половину.

...твою мать!

От неожиданности Сириус дергает локтем, задевая початого "Огдена". Яростный звон, всплеск...

Цокот осколков по полу. Глухой стук и ремусово "Сир... Мерлин!".

Скрежет, топот ног... Точно окунул голову в колодец — вода нещадно давит на уши, звуки гулкие. Не вдохнуть. На несколько мгновений, пока в ушах неистово гудит пчелиный рой и виски словно тисками сжимает, Сириус перестает различать слова. Череп распирает изнутри, точно там пенится что-то густое. Щекочет нос как от пороха, вдох застревает в глотке...

Секунда, другая — и тиски спадают.

Сириус ошалело трясет головой и вытаскивает пятку из лужицы огневиски. Неужто от старины "Огдена" так пробрало?..

— Сириус.

Но стоит повернуть голову на голос, становится очевидно: пинта ядреного алкоголя не при чем. Что...

Сириус вскакивает из-за стола и на неверных ногах ковыляет к Ремусу.

Думается отвратительно туго и не словами. Пока из комка мыслей вылепляется одно простое "что это, черт возьми?", Сириус успевает опуститься на корточки рядом с Ремом и задохнуться, моментально узнав распростертого на полу мальчишку. Рем тоже молчит, но осторожно касается влажного лба, приподнимая белесую от пыли челку, и мизинцем очерчивает красный контур шрама-молнии.

Скомканные мысли шевелятся и расползаются змейками по черепушке, каждая в свой закуток. Сириус ловит за хвост одну — с какой это стати шрам выглядит точно свежий? Ну, положим, в суматохе не до лечебных мазей было, но такие раны заживают за неделю, оставляя только белые бороздки, разве не так?.. Но это и неважно — важно, что мальчишке здесь быть не положено. Откуда? Сириус спрашивал — Рем не поддерживал с мальчиком никакой связи. Глупость, ворочается злая мысль, дурь и безалаберность, вот так-то ты отплатил Джеймсу! Но и это — неважно. Не сейчас.

— Шрам, — констатирует Ремус очевидное, и Сириус отвечает тем же:

— Это Гарри. Он...

— Без сознания. Я проверил.

— Ну так приведи его в чувство, черт возьми!

Ремус качает головой.

— Я пытался. Ты просто не видел.

— Так попытайся еще!

Ремус вздыхает — как всегда, когда его заставляют делать что-то заведомо бесполезное — и произносит заклинание. Заклинание нехитрое, один взмах — и вот мальчишка должен захлебнуться воздухом и открыть глаза... Он и правда захлебывается — а Сириус отшатывается, вскрикнув от боли.

— Он не приходит в себя, — голос Ремуса доносится словно из толщи воды — снова. — Сириус? Что с тобой?

— Погоди.

Сириус садится спиной к стене и трет ладонями лицо. Несколько секунд — и в голове становится ясно, от спутанности мыслей, от гулкости колодца не остается и следа. Снова. Черт возьми. Удивляться нечему, если подумать — после стылой камеры и вечно голодных тварей, после тонны сводящих мышцы волн он то и дело проваливался в забытье. Чаще в человечьей шкуре — но и у Бродяги звенело в ушах так, что лапы подкашивались. Сириус с силой проводит по щекам и вздыхает. Нет. Это не то. Это...

— Рем, это какая-то ментальная дрянь. Это все... эта связь.

Он злится заранее — ждет, что Ремус усомнится, что придется опять что-то доказывать, опять выстраивать длинные какие-то цепочки, вылеплять из комка мыслей что-то внятное... Но Ремус хмуро кивает — и только.

— Я мало понимаю в ментальных искусствах, — просто говорит он. Смотрит настороженно — и по его напряженности Сириус понимает, что последует дальше. — Мы должны... Ты не будешь в восторге, но нам нужен Дамблдор. Я не знаю лучшего мастера, да и...

— Не объясняй, — отмахивается Сириус. — Я понимаю. Встретиться со стариком — это с самого начала был лишь вопрос времени. Сам подумай? Идиоты-авроры могут сколько угодно рыскать по лесам, но если старик захочет, я буду в его руках через минуту.

Ремус темнеет лицом и отворачивается, поднимаясь на ноги. Мальчишка на полу дышит ровно и тихо — точно валяется в постели, скинув во сне одеяло, а не лежит, упираясь лопатками в жесткий пол. Сириус разглядывает его, пока Ремус возится с порохом, непослушными пальцами открывая туго затянутый мешочек — пороховая ваза, которая стоит обычно на каминной полке, теперь валяется в углу — скинули в суматохе.

Увидеть чужими глазами чужое отражение в запотевшем зеркале — это совсем не то же, что смотреть на живое лицо в саже и пыли, на эту лохматость, на нелепые сапоги — ошметки грязи по всему полу, надо же, словно он не рухнул, едва вывалившись из камина, а успел потопать по всей комнате... Гарри носит очки, а на сумку прицеплен значок — лев на красном фоне. Мерлин, как же давно он этого не видел...

— Он может помочь, Сириус.

...Сириус дергается и понимает — он улыбается. Трясет головой — наваждение неохотно сползает. Странное какое-то чувство, тихий восторг, с чего вдруг?

Он поднимает глаза на Ремуса и мрачно отзывается:

— Может. Это верно. Всегда мог.

Ремус кидает порох в камин. Рука у него дрожит.

* * *

— ...это всего лишь шоколад. Ничего страшного, правда? Съешь кусочек.

Съесть кусочек? Рука сама тянется к измятой серебристой обертке, нащупывает холодное и гладкое и отламывает. Треск. Джинни моргает — шоколадный треугольник на ладони. Растает, наверное, если так держать.

Кто-то посмеивается над ухом.

— Съешь. Сразу станет легче.

Легче? Джинни засовывает треугольник в рот и ждет несколько секунд, ощупывая языком острые уголки. Фу — морщится. Горько. Горько и вязко. Это разве шоколад? "Да, — отвечает Джинни сама себе, — конечно, шоколад. Взрослый. Мама такой любит. И тетка Мюриэль. Гадость".

— Ну, как дела?

Джинни неопределенно пожимает плечами и поднимает глаза. На нее смотрит человек и улыбается едва-едва, словно не нарочно. У него бледное и тонкое, какое-то сдутое лицо, щетина и седина в лохматых волосах. Он напоминает то ли какого-то соседа-маггла, с которыми папа обожает поболтать о двигателях, тракторах и охотничьих ружьях, то ли министерского служащего, какие вместе с папой приходят иногда на обед... Джинни его не боится.

Совершенно точно знает, что прежде его не встречала и что должна волноваться, но на волнение попросту нет сил. Незнакомец — ну и что, чужой дом — ну, это как зайти в гости... Джинни глупо хихикает: да ей лень переживать, вот и все! Словно она готовилась до изнеможения к экзамену по Чарам, а утром встала с постели совершенно пустая, в мыслях — ни следа опасений, лишь латынь и пустота.

От шоколада хочется пить, и Джинни думает попросить воды, но вместо этого подскакивает, точно кошка, и свешивается за спинку дивана, взглядом шаря по полу. Пустота разлетается на части — точно дает трещину и лопается стеклянный шар вокруг нее. Осколки летят наземь — да как ты можешь сидеть! как ты не помнишь! здесь опасно! здесь же все красное! здесь же все...

По чистому, ни пылинки в углу не видать, полу. Память недовольно ворчит, скребут кожу осколки — здесь все было не так! обман! берегись!

Человек вздыхает тяжело и свистяще. Простужен, что ли?

— Ну, шок, кажется, проходит. И слава Мерлину. Посмотри, — человек кивает в сторону камина — там на табуретке сложены горкой битые глиняные кусочки и цветные бутыльные стеклышки, — я все здесь убрал. А это осталось только починить. Стоило заняться этим всем прежде, но было не до чистоты... Вот, возьми еще.

Обертка из фольги шуршит у него в руках. Джинни мотает головой. Нет уж, хватит с нее этой пакости. Хуже лакрицы.

— Как знаешь. Может, теперь ты скажешь, как тебя зовут и как ты сюда попала?

Говорить тоже лень. Джинни понимает это, когда глоток воздуха со свистом вылетает изо рта, а звуки остаются где-то на донышке, словно в гигантском чане — никаким черпаком не достанешь до этого дна. Джинни поворачивает голову в сторону камина. Ей вдруг становится холодно и неуютно.

Как будто она просидела несколько часов, таращась на огонь или на дождевые тропинки на стекле, а потом раз — и ее позвали по имени.

Такое частенько случалось в этом году — после того, как Том беседовал с ней.

Джинни в упор глядит на худого, по-мышиному потрепанного человека, но он только честно смотрит в ответ. Протяни руку, коснись — и ничего не будет. Ей бы никогда в голову не пришло коснуться Тома — это было опасно, хоть он и назывался другом.

Человек вздыхает, прячет в ладонях лицо, сутулит плечи — словно очень устал, устал весь, целиком. Как папа иногда — не появляется дома несколько дней, а потом приходит, садится на стул, не снимая плащ — а колпак с него стягивает мама, даже не ругается — и молчит. Молча ест — в одежде и не вымыв руки, а потом уходит в амбар — к железкам. Наверное, не сиди она здесь, и этот человек занялся бы "железками" — своими.

— Хм. Наверное, ты не помнишь, но я уже говорил... — Человек видимым усилием переводит взгляд на нее и пытается улыбнуться — от его улыбки хорошо. Том улыбался не так — к Тому всегда хотелось прижаться, сильно-сильно. А к этому не хочется — с ним просто спокойно, хоть тревога и скребется где-то внутри. — Я уже говорил — все в порядке. Ты увидела кровь и испугалась, а когда пришел я, испугалась еще сильнее. Помнишь?

Джинни кивает — да, она помнит.

— Хорошо. У тебя случился всплеск стихийной магии — знаешь, что это?..

Она снова кивает — ну конечно, она знает. "Аффективные магические всплески" — так называет это папин знакомый колдомедик — доктор Свон, кажется? Он говорит странно и много, про колебания магического вещества, про дефекты стенки магического ядра, но ясно одно — ему эти всплески не нравятся, и маме не нравятся, ее ведь потому и потащили к специалистам.

Джинни морщит нос — а ее и не спросили, хочет ли она... Стенку без дефектов, тьфу! Но даже скажи она, что ей жуть как нравится нагревать молоко прикосновением и поджигать сухую траву на заднем дворе, что Фред и Джордж теперь смотрят на нее с уважением, когда она снимает запирающее заклинание с сарая легко, точно паутинку смахивает — мама только разозлится.

— Отлично, — человек ловит ее взгляд и удерживает. — Этот всплеск спровоцировал шок — тебе, наверное, кажется, что ты только-только проснулась, но ты не спала и не теряла сознание. Это только шок. Ты скоро придешь в норму.

Слова зачерпываются с самого дна — совсем мало, точно чайной ложкой:

— А может, вы меня прокляли.

— Зачем это?

— Не знаю. Это у вас кровь на полу.

— Справедливое замечание. — Человек выпрямляется — улыбки больше нет. — Это кровь плохого человека. Он преступник. На его руках крови куда больше, чем ты видела на полу. Но все в порядке — он теперь там, где и должен быть. Авроры за ним... присмотрят.

Ужасно хочется пить. Во рту сухо — в колодце со словами тоже. Джинни хочется напиться холодной воды и уснуть, но она выдавливает последние капли — самое важное:

— Где Гарри? — выходит жадно и звонко.

— А-а! — Человек подается вперед, лицо его озаряется пониманием, становится глаже и живее. — Выходит, ты пришла через камин? Я-то решил, ты забрела из деревни. Отсюда до поселения далеко, но время от времени кто-то заходит — чаще сквибы, им иногда непросто отвести глаза... Погоди-ка. Наверное, ты дочь Артура? Джиневра?

Она почему-то колеблется, но этому человеку ответ и не нужен — он кивает сам, подтверждая догадку, и поспешно говорит:

— Гарри в порядке, — и, словно понимая, что расспрашивать она не в силах, продолжает сам: — Это не его кровь. Не бойся. Гарри здесь нет — его... увел профессор Дамблдор. Им нужно поговорить кое о чем. Ох, Мерлин! Тебя, наверное, давно ищут. Профессор отправил письмо твоим родителям, но упомянул только Гарри... Я отведу тебя домой, хорошо?

Джинни облизывает губы.

— Хорошо.

* * *

...запахи не те. Запахи не те, не те, не те! Нос возит по ткани — твердое, сухое, жесткое. Не то, не то. Было мягкое, пахло кухней и пылью, старыми тряпками пахло, а это пахнет... чернилами? Точно-точно, чернилами, школьными, если повозиться, можно и засохшее найти — вот, вот оно, пятно...

За что-то цепляются коготки, трясешь-трясешь лапой. Сонно, как-то сонно и похмельно — если налакаться остатков темно-рыжего из забытой на столе стопки, проснешься с такой же тяжестью в теле, лапы станут неповоротливые, хвост — неподъемный...

Голоса.

— ...ты же понимаешь, это не в моей компетенции, Ремус. Я не всесилен. Без вмешательства Аврората...

— Я слышал вас, Альбус. Без вмешательства Аврората не обойтись. Вы правы. Но Аврорат однажды ошибся. И ошибется снова, если им не принести решение на блюдце!

...что? Невозможно.

— Как ты себе это представляешь, мальчик мой? В твоих словах есть смысл, но доказательства не достать из воздуха.

— Из воздуха — нет, но эта тварь не могла провалиться сквозь землю! — Третий голос просачивается сквозь темные складки пропахшей чернилами ткани — от него шерсть встает дыбом.

Нет.

Нет, нет.

Этот голос не может звучать — не здесь!

— Разумеется, Питер Петтигрю не мог исчезнуть бесследно, и если он жив, его след рано или поздно найдут...

— Директор, за тринадцать лет вы и волоска с его драного хвоста не нашли! — Проклятый голос срывается на крик — и в жилах стынет кровь.

— Сириус, тебе стоит взять себя в руки.

— О, правда? Это все, что мне стоит сделать?

— Сириус...

Начинает пульсировать все тело, дрожь прокатывает по позвоночнику и остается в лапах.

— Что? Что ты хочешь, чтобы я сказал, Рем? Что я верю в благородство и расторопность министерских кретинов?

— Я хочу, чтобы ты не бросался на человека, который может тебе помочь!

— Моя благодарность не знает границ, черт возьми!

— Мерлин...

— Оставь это, Ремус. Сириус прав — помощь непозволительно опоздала. Мне жаль, Сириус. Однако вся эта история не терпит отлагательств — необходимо начать поиски как можно скорее, и глаза и руки опытных авроров не окажутся лишними. Нам будет непросто понять, что произошло между тобой и Гарри, если мы будем лишены возможности действовать свободно.

— Но вы сказали, что не можете гарантировать, что на время следствия Сириуса не отправят обратно в Азкабан.

— Верно. Нельзя исключить эту возможность, к сожалению. Я могу лишь постараться... убедить следствие смягчить условия. В отсутствие подозреваемого — я имею в виду Питера, конечно — это большее, на что можно рассчитывать.

...он слышал достаточно. Грудная клетка колотится о пол — сердце с трудом выдерживает, по телу распространяется жар. Крысиное тело не справляется. Питер с трудом сдерживает обратное превращение — ему нужна минута. Еще только минута.

Он хрипит и ворочается, пытаясь выбраться наружу — не понимая толком, где он и почему, он бессмысленно перекатывается в темноте и скребет лапами по жесткой ткани. Нюх подводит — он не чует, откуда просачивается в темноту свежий воздух, ему кажется, он дышит собственным страхом.

Он тыкается наугад, и вдруг в глаза бьет свет. Он тупо кидается вперед — там, там выход, там...

Он истошно пищит — коготок цепляется за уголок ткани и чуть не вылезает из кожи. Боль и ужас застят глаза, он видит мелькание цветных пятен словно в тумане и слышит:

— Это же...

— Хватай!

Вспышка. Он понимает, что опоздал.

— Сириус?

...

— Бродяга.

...

— Ты здесь?

...

— Ну ладно.

* * *

— Сириус, помнишь, ты говорил о каком-то заклинании, которое приклеивает человека к стулу?

...

— Как там оно произносится?

...

— Второе слово. Я не помню...

...

— Рон хочет опробовать на Фреде и Джордже. Они его достают.

...

— А как насчет другого? Которое — ну, не связывает язык, а делает так, что ты болтаешь без умолку всякую ерунду — просто звуки, какое-нибудь "крякринтрба", ну, ты помнишь?

...

— Ох...

* * *

— Я тут подумал. Тетя Петунья как-то пожаловалась, что я в детстве много кричал по ночам. Ну, почти не спал. У Дадли, она говорила, тогда еще резались зубы, и она ужасно выматывалась.

...

— Можешь не отвечать. Я вот подумал — наверное, это тоже из-за нашей связи. Не зубы Дадли, а мои ночные кошмары. Ты ведь тогда... Ну, только попал... Туда.

...

— Но ты, наверное, не хочешь говорить об этом. Я понимаю, ладно.

* * *

— Я получил твое письмо, Сириус. Сова выглядела немного потрепанной... Ну, на самом деле, она была едва жива.

...

— Но это ничего, Джинни обещала откормить ее вафлями с молоком. Но ты не возражаешь, если я отправлю ответ с Буклей?

...

— Это моя сова. Белая. Очень красивая.

...

— Ну, значит, ты не против. Отлично.

* * *

Жди — легко сказать! Часов в палате нет, а вид из окна обманчив — пока Гарри бродит по палате, пытаясь хоть как-то скоротать время, снежные шапки успевают вырасти на черепичных крышах, утонуть в темноте и появиться вновь. Палата словно намеренно сводит с ума — эти пчелы, это дурацкое окно, эта, черт возьми, запертая дверь!

Гарри останавливается у постели, с отвращением косится на нетронутую еду. Овсянка с джемом, тосты и какао — за все это время овсянка ничуть не заветрилась, тосты не остыли, какао так и дымится. Все заколдовано. Может, и дверь зачарована — не откроется, пока он не съест все это?

Фу. Неужели непонятно — ему не до еды! Что тосты жевать, что кусок простыни — все одно. Где этот... доктор Виллоу?

От нечего делать Гарри подходит к двери снова — дергает ручку, зная заранее, что смысла в этом нет.

— Вот же дерьмо! — он со злостью пинает дверь ногой — и чуть не получает дверью по лбу.

Он отскакивает к стене. В палату входит, покашливая, человек — желтая мантия и прямоугольные очки с заляпанным точно чернилами правым стеклышком. У человека короткая и пышная, кустистая какая-то борода — Гарри мигом понимает, кто перед ним. Вот черт.

— Простите, — бормочет он.

Человек хмыкает и закрывает дверь — Гарри успевает разглядеть только мозаичную цветную плитку и возящихся у ног медсестры малышей. Доктор подходит к постели и снимает карту со спинки.

— Как самочувствие... Гарри? — как-то рассеянно читает он. Рассеянность эта — во всем, начиная от выражения лица и пятна на очках и заканчивая измятой, натянутой словно в спешке мантии. Наверняка у него еще и крошки в бороде. Или фантики. Гарри подходит ближе.

— Я в порядке. Вы же доктор Виллоу?

Будет неудивительно, если этот доктор и имя свое не вспомнит, думает Гарри, но доктор — черт... — отзывается довольно живо:

— Ну разумеется! Забыл представиться. Когда мы виделись в последний раз, Гарри, ты был без сознания. Это даже нельзя назвать "виделись", на самом-то деле, ха! Это я тебя видел. Так ты говоришь, ты в порядке? Это просто прекрасно. Расскажи-ка, что тебе снилось?

Снилось? Разве это обычно спрашивают у пациентов? Гарри в недоумении топчется на месте. Но, в конце концов, это не маггловская больница, верно? Здесь все немного... нетипичное.

— Э-э... — Он честно пытается припомнить хоть что-то. — Не знаю. Ничего не помню. Это важно?

— Ну разумеется, это важно! С какой стати мне иначе интересоваться твоими сновидениями, скажи-ка на милость?

— Хм... из вежливости?

— А ты очень часто начинаешь разговор с вопроса "что тебе снилось?"

— Никогда не начинал, — честно отвечает Гарри.

Доктор не поднимает глаз от карты, выражение растерянности на смешном его лице уступает место сосредоточенности — теперь он не выглядит человеком, натянувшим спросонья мантию колдомедика.

— И правильно. Иногда это весьма личный вопрос, поверь мне. — Вздохнув, доктор снимает очки и вытирает стекло рукавом — точно только теперь заметил, что слеп на один глаз. — Но в нашем случае, Гарри, утаивать сновидения даже самого интимного характера — плохое решение. Ты и без того поставил в тупик десятку лучших британских колдомедиков.

— Я? — тупо переспрашивает Гарри. Доктор только кивает и, водрузив очки на нос, продолжает читать. Любопытство жжет язык — смолчать просто невозможно: — О чем вы, сэр? В какой еще тупик?

— Обыкновенный тупик, — невозмутимо поясняет доктор. — Теоретическая медицина волшебного мира не знает из него выхода — ну, на данный момент. Ты — уникальный случай. — Он на секунду отрывается от чтения и подмигивает: — Но тебе не привыкать, а?

Не очень-то это смешно! А ведь он и не подумал удивиться тому, что ни медсестра Грин, ни этот доктор и бровью не повели, прочитав в карте его фамилию. Дурак. И разглядеть шрам они не пытались... А теперь — ему не привыкать, видите ли! Начали делать вид, что Гарри — самый обычный пациент, вот и продолжали бы! Так нет...

Руки чешутся взять с подноса кружку и швырнуть в дурацкую стену. Гарри только плюхается на кровать и раздраженно предлагает:

— Может, тогда вы скажете, что со мной произошло?

Доктор наконец-то откладывает карту.

— Ну разумеется. Не вдаваясь в подробности — ты потерял сознание, Гарри. Ты, наверное, помнишь и сам, как это случилось.

Зеленое пламя, вспоминает он. Пламя, запах пыли и пепла — и толчок вон, тяжелая волна... Но мало ли, что может случиться, когда путешествуешь по каминной сети! Неужели из-за этого его доставили в Мунго?

— Я... хотел попасть в одно место, — Гарри косится на доктора — уточнит? Переспросит? Но доктор молчит. — Через камин. И там... Может, было слишком далеко, я не знаю. Там меня словно откинуло. Камин не хотел меня выпускать.

— Ерунда, — спокойно говорит доктор. Он садится рядом — от пронзительного взгляда Гарри делается не по себе, и он отворачивается. Доктор вздыхает, кажется, с

сожалением. — Камин не может не выпустить путешественника ни с того ни с сего. Перекрыть сеть не так легко — даже аврорам требуется личное разрешение министра. Тебя, действительно, "откинуло", как ты выражаешься — но не физически, а ментально...

— Ах, так вы уже перешли к самому интересному, доктор? — доносится от двери. Гарри вскидывает голову и тут же вскакивает на ноги.

— Профессор!

— А, директор, — доктор кивает в знак приветствия и вежливо приподнимается с постели — на несколько сантиметров, и вновь садится. — Ждал вас. Есть успехи?

— Да, Билл. Все в порядке, можешь не опасаться за свою лицензию, — директор лукаво подмигивает и переводит взгляд на Гарри. — Здравствуй, мальчик мой. Рад видеть тебя в сознании. Я принес тебе кое-что, погоди-ка... Ах, вот, — из складок пурпурной мантии директор выуживает свернутую в трубочку газету. — Полли сказала, ты интересовался свежим выпуском.

Свежим... Ноги становятся как ватные. Гарри машинально берет газету и разворачивает. Буквы расплываются, зато во всю полосу — лицо, которое он узнает сразу же. Конечно, узнает, хоть и не видел в живую ни разу. Вот только что-то кажется странным, но что...

Гарри пытается сглотнуть, но во рту слишком сухо. Буквы под снимком замедляют пляску и складываются на мгновение в короткое "Сириус Блэк. 1977г." — и только тогда Гарри понимает, почему человек на снимке выглядит странно — он молод и... счастлив. В последних выпусках "Пророка" — их показывал Рон, тыча пальцем в крупное "ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК" — печатался, конечно, другой снимок. Там Сириус Блэк скалится и встряхивает грязными, ссохшимися в комья волосами, и глаз его почти не видно — он точно сумасшедший. А здесь... Здесь у него вздрагивают плечи — от смеха.

Гарри поднимает глаза от снимка и, встретив понимающую улыбку директора, неуверенно говорит:

— Спасибо.

Пугаться поздно, понимает он. И отрицать поздно, и удивляться — все возможности притвориться, что он вовсе не интересуется Сириусом Блэком, он прошляпил. Да и

есть ли в этом смысл? Если Бродяга почти оправдан... Нет — это вопрос, "почти" или нет. Рон ведь пишет, что в министерстве шумят, что неизвестно, чем кончится история. Но ведь и Петтигрю, выходит, пойман, так за чем встало дело...

— Сядь, мальчик мой, — директор ободряюще сжимает его плечо. — Нам есть о чем поговорить, верно?

Гарри садится на кровать. Мысли носятся и путаются, в памяти вспыхивает то предупреждение Сириуса опасаться легилименции, то — какая глупость! — надпись под портретом директора в карточке от шоколадных лягушек: "...величайший маг современности...". Гарри вздыхает и опускает взгляд на снимок. Нет, он не может больше сомневаться — слишком запутался. Он складывает газету пополам и оставляет лежать на коленях.

* * *

— Ух ты! Сириус! Сириус, ты читал сегодняшний "Пророк"?

...

— Это... это же ужасно круто, верно? Я как раз читаю... "Признан виновным и приговорен к двадцати годам тюремного заключения без права посещения"... Ха, да как будто кто-то захочет его видеть! "И к двадцати годам заключения с сохранением права на посещения"... О, и тут пишут, что ты полностью оправдан! Правда, здорово?

...

— Ох, я знаю, что ты отвечаешь только на письма, просто не могу удержаться. Прости.

...

— И все-таки это круто! Тут пишут, что обвинение настаивало на каком-то "поцелуе дементора", но суд решил иначе. Этот "поцелуй" звучит жутковато... Ну, ладно, пока, Сириус.

* * *

...словно смотришь на солнце — так и тянет зажмуриться или потереть глаза, но голос предупреждает:

— Держи глаза открытыми, Гарри.

— Хорошо, сэр, — трудно понять, говорит он это вслух или только думает. Мысли такие

плотные — ужасно похожи на слова.

Ужасно странно и ужасно скучно — вот каково это. Гарри честно пытается ни о чем не думать, надеется даже задремать — может, тогда время пролетит незаметно? Но дремота не накатывает — он, кажется, выспался на десять лет вперед! — и мысли начинают шуметь все громче.

Да как это — не думать? Не думать — это ведь не то же самое, что думать о том, чтобы ни о чем не думать! Гарри старается дышать медленнее, сосредотачивается на вдохах и выдохах. От дыхания его раскачивает, словно он сам — и ветер, дующий в паруса, и хлипкая лодка на волнах. Он моргает — вокруг вода, пестрые пятна и темные сощуренные глаза. Какие огромные у него зрачки, ух ты! Как у Живоглота в темноте.

— А вам обязательно было снимать очки, сэр? — снова то ли думает, то ли говорит Гарри.

— Тихо, тихо, мальчик. А впрочем, нет, скажи мне лучше, чувствуешь что-то?

— Скучно, — честно отвечает он. — И... все... такое мягкое. Немного странно. Знаете, сэр, как сон наяву.

— Какие-то неприятные ощущения?

— Да нет, сэр. Ну, мне хотелось бы, чтобы вы перестали... это делать. Но это ничего, я потерплю.

— Хорошо, хорошо... Полагаю, на этом можно закончить. Мда, ну и задачку вы нам подкинули, директор... — Гарри словно выныривает на поверхность — мир становится ярче и четче, и даже негромкая речь доктора Виллоу бьет по ушам. — Имею сказать следующее, — он делано весело подмигивает Гарри и поворачивается к директору, надевая очки. — Все по-прежнему. Сознание защищено, и очень хорошо. Но это, конечно, не выучка окклюментиста, сами понимаете. Да и какой мальчишка в... сколько тебе, Гарри, двенадцать? Мало кто в возрасте двенадцати лет способен выставить столь качественный внешний блок. Его, разумеется, можно сломать, но это... неоправданный риск. Такого моя лицензия точно не переживет, — хмыкает он и откидывается на спину стула, скрестив на животе руки. — Ваша беда не в этом, директор. Ментальная защита — приятное следствие магической метаморфозы, которая случилась с этим мальчиком.

Гарри старается не шевелиться, не ерзать на кровати, несмотря на затекшие ноги. Он ловит каждое слово. Доктор окидывает его взглядом.

— Ты счастливец, Гарри. Взрослые волшебники годами пыхтят и мучаются кошмарами, чтобы сотворить жалкое подобие того блока, которым защищено твое сознание.

— Но это не моя заслуга, — хмурится Гарри.

— Конечно, но все-таки — редкое везение. Однако на этом оно оканчивается, — доктор заметно серьезнеет. — И далее мы имеем дело с двумя серьезными проблемами — с неконтролируемой трансфузией магической силы и с ментальной несовместимостью.

Они с директором сидят друг напротив друга — похожие позы, одинаково задумчивые лица. Они, наверное, старые знакомые, ведь профессор Дамблдор называл этого доктора по имени... И конечно, они понимают друг друга с полуслова! А Гарри мотает головой, как вылезший из пруда пес.

— Я не понимаю! Что... о чем вы? — выходит почти жалобно. Он умоляюще смотрит на директора, и тот быстро кивает.

— Извини нас, Гарри. Меньше терминологии, Билл. Гарри должен понять, в чем дело. В конце концов, ему предстоит столкнуться с некоторыми вынужденными ограничениями.

Гарри совсем не нравится, как это звучит. Вынужденные ограничения? Директор ловит его взгляд и мягко кивает — "слушай". Газетные листки хрустят — в волнении Гарри мнет их вспотевшими пальцами. Черно-белое лицо теперь все в складках.

— Что ж... — доктор поправляет очки и, посмеиваясь, извиняется: — Прости, Гарри, нелегко это — то жужжи как пчела и не смей слова длиннее трех слогов сказать, то не говори с подростком как с младенцем, то изволь на чистом научном выражаться — "у нас консилиум, сэр!", представляешь? Хм, так о чем я... Страшное слово на "т" — это всего лишь перетекание одного в другое. Слышал о сообщающихся сосудах? — Гарри неопределенно качает головой, но доктор, кажется, и не ждет иного. — Нет? Ничего страшного. Ну так вот — это такая система, Гарри, в которой две емкости соединены — и жидкость по, хм, мостику может перетекать из одного сосуда в другой. Выравнивая уровень. Но важно другое — если мы говорим о двух магах, Гарри, то эти "сосуды" никогда не должны быть соединены. Понимаешь? Эта твоя связь, головная боль британской колдомедицины, — это, как ни крути, патология. И знаешь, почему? Такое

соединение не страшно для стеклянной емкости с зельем, но когда вместо стекла — человеческая плоть, когда мостик то закупорен, то нет, а вместо зелья — магическая энергия, мы сталкиваемся с опасностью. Согласен?

— Не знаю, — только и отвечает Гарри.

Как жалко, что они с Дамблдором здесь не одни! Выходит, этот доктор все знает — все до конца, и про связь, и про это "перетекание"... Есть ли что-то, что нужно от него утаивать?.. Дамблдор, кажется, читает его мысли, потому что наклоняет голову и, глядя поверх очков, спокойно говорит:

— Не переживай, Гарри. Пока ты спал, мы узнали очень многое. Хагрид показал твое письмо — надеюсь, ты не станешь на него злиться, потому что это письмо нам по-настоящему помогло. А твой крестный — ты, полагаю, уже знаешь, что Сириус Блэк твой крестный? — попытался как можно подробнее рассказать обо всем, что с вами происходило. Доктор Виллоу предлагает вспомнить ту историю с собаками — вот один из примеров трансфузии, или перетекания, как тебе угодно. Но ты, Гарри, можешь привести и другие примеры, не правда ли?

Сглотнув, Гарри кивает. От стыда во рту становится сухо. Директор не упрекает открыто, но в тоне голоса, в склоненной голове, в самом взгляде его — осуждение. Гарри сцепляет пальцы в замок — вспоминается, как на занятиях хрустят пальцами некоторые студенты, нервничая или скучая. Как же глупо! Ему нечего сказать в свое оправдание — он, конечно, должен был сразу рассказать директору о происходящем... Или тогда, когда директор пришел на Тисовую и просил у тети Петуньи чай с травами... или когда написал письмо... Ох!

— Это случайно вышло, — тихо говорит он, — еще в самом начале. Сириус потом кричал... "Кто тебя просил" и всякое такое... Ну, я помог ему. Как будто... Сильное заклинание послал куда-то далеко.

— И что ты чувствовал после? — нетерпеливо наклоняется вперед доктор. — Усталость, истощение? Или, может, прилив сил? Или что-то, похожее на опьянение?

— Наверное, истощение, сэр, — неохотно признается Гарри. Да ведь его загоняют в ловушку! — Но с собаками было не так!..

— Ну разумеется, — доктор останавливает его жестом, — ведь в тот раз убыло не в твоем сосуде, Гарри. Сила, которая пришла тебе на помощь, перетекла от твоего... крестного.

— Он не специально...

— О том и речь, верно? Опасность, — многозначительная пауза, — определена именно тем, что вы "не специально".

Гарри вскидывает голову. Так вот, зачем это все! Так вот какие "ограничения"! Уверенность заполняет его целиком, горькая, кипящая, и вырывается глухим криком:

— Вы хотите это убрать!

— Гарри... — мягко начинает директор, но Гарри протестующе мотает головой:

— Нет! Я не хочу! Я... Мне нравится эта связь — нравится говорить с Бродягой... и что он есть! И... — Он захлебывается словами, быстро выдыхает и вскакивает на ноги. Злость и отчаяние затапливают его, словно он и впрямь сосуд со стеклянными стенками. Но нет, нет, так нельзя — они не послушают! Гарри замолкает на полуслове и проговаривает неожиданно напористо: — Откуда мне знать, может, в нашей школе заведется еще парочка василисков! Или Том Реддл решит вернуться! Или... да мало, что ли, может приключиться! Разве не полезно это окажется, ну? Я не хочу больше сталкиваться с этим... один!

"Сириус! — мысленно зовет он, заранее чувствуя, что ответа не дождется. Связи нет — точно провод оборван. Может, это просто так вышло, а может, это доктор с директором уже что-то сделали!.. — Сириус! Сириус, пожалуйста! Бродяга!.."

Доктор поднимается со стула и кладет руку Гарри на плечо. Тяжелая, мягкая рука — Гарри выворачивается из-под нее, чуть не падая на кровать.

— Ну, ну, Гарри! — доктор удивленно разводит руками. — Не стоит так волноваться.

— Вы не уберете это, — упрямо повторяет Гарри. — Профессор! Пожалуйста!

Они переглядываются — доктор в отвратительно-лимонной мантии и директор в своих пурпурных одеждах, смотрят друг на друга — и словно разговаривают. Да какое там "словно" — Гарри с ужасом замечает, как доктор кивает, соглашаясь с тишиной, и, напоследок тронув Гарри за плечо, выходит из палаты.

— Гарри, сядь, пожалуйста, — невозмутимо просит директор. Не подчиниться не выходит — Гарри, стиснув зубы, опускается на кровать, ощущая, как дрожат колени. — Я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос, Гарри. Хорошо?

— Да, сэр!

— Скажи, Гарри. Чего ты хочешь — встретиться со своим крестным в жизни или же никогда его и не увидеть? Подумай хорошо — и тогда, — Дамблдор выдерживает паузу, пристально глядя на Гарри, — мы сможем поговорить о вашей связи.

Гарри опускает глаза и долго разглядывает свои руки — тонкие шрамы, царапинки, грязь под отросшими ногтями... Он не думает — понимание приходит неожиданно легко — он набирается смелости произнести очевидное вслух.

— Ментальная несовместимость, — выдавливает он едва слышно. — Вы же об этом, да? Я не смогу увидеть его, пока есть эта связь. Это из-за нее я потерял сознание тогда, в камине? А не из-за того, что далеко.

Ему не нужно смотреть на директора, чтобы увидеть подтверждение, и не надо слышать негромкое и мягкое до отвратительного:

— Верно, мальчик мой.

* * *

— Сириус... Ты... в порядке? Мне показалось... То есть, конечно, не показалось. На самом деле, я знаю, что ты не в порядке. И... я могу что-то сделать?

...

— Гермиона говорит, когда я начну учиться защищать сознание, это все пройдет. И я не буду чувствовать, когда с тобой что-то не так. Но... какая разница, если ты и так мне не отвечаешь.

...

— Это, кстати, будет кошмарнейший год. Представить страшно. Только дополнительных уроков со Снейпом не хватало...

...

— Ого, я чувствую, ты злишься. Ладно, извини. Я... не буду больше пользоваться связью. Хватит и писем. Только Букля куда-то запропастилась... Надеюсь, она в порядке. И ты... в порядке. Ладно. Пока.

Потертые ступени, черная дверь с проплешинами и грузная змеиная голова — дверной молоток. Сириус прикасается к нему почти с отвращением, дважды опускает молоток на серую плешь. Шелест — от ударов старая краска ссыпается наземь.

— Внутри хуже, — мрачно предупреждает Сириус.

Ремусу незачем спрашивать, почему — и так ясно, что дом, покинутый на два десятилетия, едва ли встретит гостей натопленными каминами и горячим ужином. Пыль, паутина и сырость — вот что их ждет... Скрипит грубо распахнутая дверь, и Ремус шагает за порог вслед за хозяином дома. Что-то с грохотом падает и катится по серому ковру... Тут же приходится зажмуриться и закрыть нос ладонью — столпы пыли поднимаются чуть не до потолка.

— Погоди-ка, — откашливаясь, Ремус оглядывается по сторонам, — откуда столько пыли? Мне казалось, у вашей семьи были домовики...

— Надеюсь, этот паршивец давно сдох, — коротко отвечает Сириус. — А если нет, — на лице его появляется мрачная улыбка, — с радостью приложу к этому руку.

— Я забыл, как ты ненавидишь этот дом.

— Оглядись, Рем. Это же храм психопатов. Я съем свои носки, если ты найдешь здесь хоть один предмет не черного, серебряного или зеленого цвета. Но лучше не трать на это время, — он горько усмехается, — не найдешь. Возможно, в комнате, где я жил... Но не могу гарантировать, что мать не выжгла ее дотла.

Трудно не согласиться, думает Ремус, скользя взглядом по стенам. Змеи, змеи, тонкие, узорчатые — от потолка до пола вьются змеиные тела, посеревшие от пыли и старости. Волшебные светильники — изумрудные абажуры и изогнутые серебряные ножки. Ремус сильно проводит подошвой по темному ковру, соскребая слои пыли, и только хмыкает — ну конечно. Зеленое.

— Пошли, — зовет Сириус, — покажу тебе этот склеп.

...склеп — именно это и приходит на ум, когда стоишь посреди темной кухни,

поросшей плесенью по углам, одергиваешь, задев случайно изъеденные плесенью полотенца, и ежишься от замогильного холода.

— Кухня, — объявляет Сириус. — И кладовка, — он бесцеремонно распахивает невзрачную дверцу, предусмотрительно закрыв лицо рукавом от клубов пыли, и затем заглядывает внутрь. — Соленья, тьма огневиски и заплесневелый сыр... И паучье гнездо. Клянусь, если этот поганец еще здесь, он труп.

— В одиночку нелегко будет привести это место в порядок, — замечает Ремус, стряхивая с ботинка паука размером с блюдце. — Домовики в этом ловчее волшебников. Так что, если ты останешься здесь жить...

— Не гони метлу, Рем, — резко обрывает его Сириус, шумно захлопывая дверь кладовки. Он замирает, опустив голову, и медленно выдыхает. — Единственное, что я хочу сделать с этим домом — это наслать на него адское пламя. Я не намерен здесь оставаться. Я, знаешь ли, не избалован, — он оборачивается, невесело улыбаясь, и проходит мимо Ремуса в коридор, — мне хватит и комнаты в "Дырявом котле". Шикарные хоромы. А эта гнилая роскошь чистокровных извращенцев... Хочешь взглянуть на портрет моей мамаши?

Сириус смеется по-песьи заливисто и зло. Ремус молча следует за ним по коридору, вглядываясь в грязные, но — вот это да — без единой пылинки портреты. Маги на них смотрят исподлобья и ворчат, спящие недовольно шевелятся, когда воздух щекочет рамы.

— Наверное, висит в гостиной. Учти, у старухи скверный язык. Характер тоже. Да и душа, откровенно говоря, не чище...

Ядом сочится каждое слово — да таким крепким, что Ремус невольно морщится. Он и впрямь отвык. Но если вспомнить — да заговорил ли Сириус хоть раз о семье без этой лютой, ядовитой неприязни?.. Наверное, после тринадцати — ни разу.

Коридор приводит в огромную комнату — по громадному камину, тяжелым шторам и темно-зеленым кожаным диванам можно узнать гостиную. Наверх ведет деревянная лестница — слишком простая для этого дома. Над ней ровным рядком вывешены сухие, обтянутые смуглой кожей головы домовиков. Ремус вздрагивает и отворачивается. Он оглядывается, не цепляясь ни за что взглядом, и пытается представить, каково это — расти здесь? Взгляд невольно возвращается к жуткого вида домовикам. О, нет, нет, он бы не хотел вернуться сюда спустя хоть десять, хоть двадцать лет...

Сириус замечает его потрясение и ядовито ухмыляется.

— Семейная традиция. А вот и мамочка, — он кивает на задернутые портьеры из темного бархата, покусанного молью. — Признаюсь, не скучал. — Он хватается за серебряные шнуры и, прежде чем потянуть, выплевывает: — С ней разберусь в первую очередь. Гарри с этой тварью не встретится.

* * *

"Здравствуй, Гарри.

Как поживаешь?

Видно, пока что нам придется поступать, как все приличные волшебники — слать весточки с помощью чернил и птиц, а? Ужасно неудобно, согласен, но ничего не поделаешь. Старик говорит, это слишком опасно, последствия непредсказуемы, бла-бла — в общем, не стоит лезть в пасть дракона, даже если там очень недурно.

На конверте обратный адрес, можешь пока писать на него. Это временно. Не пугайся пометки "министерство магии" — следствие идет полным ходом, поэтому я здесь.

И говорить спасибо за это следует тебе, не так ли?

Мерлин, я и не знаю, что написать — ты, без сомнения, истинный гриффиндорец и сын своего отца, Гарри. Но идиот. Эта авантюра — самая безумная вещь, какую я видел за всю свою жизнь, а уж мы с твоим отцом, поверь, и сами творили немало сумасшедшего... Но нюхлер тебя покусай! Таскать в сумке оглушенного анимага-убийцу, этого верткого ублюдка!

Это очень смело, Гарри, но Джеймс бы тебя убил. Меня, к слову, тоже.

Но черт с ним, ты, наверное, и так наслушался нравоучений. Главное, что мы схватили гаденыша. Видел бы ты, как он брыкался — расколотил бутылку, напоролся на стекло, измазал весь дом кровью. Затравленная крыса — жалкое зрелище.

Через несколько минут придут из аврората — придется повторить показания еще пару десятков раз. Складывается ощущение, что они нарочно присылают сюда практикантов. Приползает молодняк, пялится, задает нелепые вопросы и строчит в блокнотах. В утренней партии оказалась девчонка-метаморф — знаешь, кто это? Маги, которые могут как угодно менять внешность. Эта успела посверкать всеми оттенками волос. Зато обошлась без идиотских вопросов — умная девочка. В общем, тебе это все ни к чему.

Пиши, Гарри. И не вешай нос.

С.Б."

* * *

После дождя стоит приятная свежесть. Пряно пахнет землей, цветами и влажной древесной корой, а дерево такое огромное, что ветви свисают до земли — золотисто-зеленое покрывало. Словно сидишь в просторном теплом коконе. На земле валяются огромные, похожие на драконьи яйца валуны. Специально их, что ли, свалили в кучу?

Гарри закрывает глаза и представляет, как зеленая, гладкокожая драконица одергивает лиственный полог и вперевалку заходит в уютную эту пещеру, склоняется над яйцами, вдыхает и выпускает клубы горячего пара — согревает.

— А, вот ты где!

Гарри разлепляет глаза и улыбается влетевшей под полог листвы "драконице" — вернее сказать, босоногому дракону в растянутой белой футболке. Рон, отфыркиваясь, стряхивает с волос капельки воды.

— Обыскались тебя, — он плюхается на землю рядом с Гарри. Скребет ногтями волдырь на лодыжке. — Дурацкие слепни... Фух. Мама чуть истерику не закатила — думала, ты опять куда-то делся. Отправила всех на поиски. Фред с Джорджем, правда, умотали к магглам в деревню — наверняка опять торгуют этими своими штуками... Гермиона говорит, это незаконно — продавать магглам магические предметы, но — ха, станут они ее слушать! Ох, зараза, — Рон выдирает из земли пучок травы и прикладывает влажные комья земли, повисшие на корнях, к волдырю. — Гермиона пошла к ручью, Джинни с Перси — в сторону Лавгудов... А ты чем тут занимаешься?

— Представляю, как моя жизнь превратится в ад, — честно отвечает Гарри.

— О, — Рон понимающе похлопывает его по коленке, — да, в самый настоящий ад, приятель. Я всегда думал, Дамблдор тебя любит, а он такую свинью подложил... А ты не можешь никак отмазаться?

В ответ Гарри только вздыхает.

— Никуда не деться, да? — тоскливо переспрашивает Рон, почесывая линяющий от солнца нос. — Паршиво. Не хотел бы я встречаться со Снейпом дополнительно. В кошмаре такое не приснится. Как называется эта ваша... чему он будет тебя учить?

— Окклюменция, Рональд! Пора запомнить!

Полог отодвигается, осыпая траву каплями дождя. Гермиона вытирает капли с щеки и садится по-турецки перед Гарри. Он мысленно стонет — о, нет, от Гермионы сочувствия не дождешься. Она искренне считает, что ему ужас как повезло. Что большего везения и придумать нельзя. Что это редкий шанс, прекрасная возможность и что, тьфу ты, очень хорошо со стороны "профессора Снейпа" согласиться его учить. Гермиона словно читает его мысли и недовольно морщится:

— Перестань так на меня смотреть! Я и не стану ничего говорить, если ты не хочешь меня слушать!

— У тебя жук в волосах, — кисло сообщает Рон, выдирая из земли еще один пучок травы.

— Гарри, но подумай сам! Это ведь такой шанс! — Гермиона игнорирует замечание и подается вперед, встряхивая копной волос. Глаза у нее лихорадочно блестят — верный признак того, что спорить с ней бесполезно. — Ты хоть знаешь, что только треть волшебников...

— ...способны к постижению ментальных искусств, — заканчивают хором Гарри с Роном.

Гермиона закатывает глаза и — удивительное дело! — умолкает, хотя весь ее вид говорит: "Ну и дураки!".

Некоторое время они сидят в тишине, вдыхая сладкие запахи и нежась в теплом воздухе, влажном до щекотки. Рон с непроницаемым лицом протягивает руку и вынимает у Гермионы из волос крупного жука с зеленой спинкой. "Бронзовка..." — бормочет он и щелчком отправляет жука в полет.

— Что там у тебя? — прищуривается вдруг Гермиона, заметив, что Гарри сжимает в ладони вчетверо сложенный листок.

— Письмо от Бродяги, — Гарри улыбается. — Оказывается, он учился со Снейпом на одном курсе, представляете? Они терпеть друг друга не могли. Сириус пишет, что

Дамблдор, наверное, не в своем уме, раз позволяет этому хмырю преподавать... Но советует не вешать нос и погромче хлопать, когда директор представит нового учителя Защиты... Говорит, мы везунчики. Не знаю, на что он намекает, но честное слово, после Локхарта я лично похлопаю кому угодно!

Они смеются — все втроем, хотя Гермиона и выглядит смущенной. Она прижимает к щекам ладони, пряча румянец, и упирается локтями в коленки, пытаясь выглядеть естественно. Рон принимается усиленно тереть нос, пряча ухмылку.

— Как у него дела? — осторожно спрашивает Гермиона, нарочно не смотря на Рона. — Колдомедики так и не установили, откуда взялась ваша связь?

— Точно не знают, — Гарри пожимает плечами. — Говорят, это из-за того... Шока, который Сириус испытал, когда... увидел меня. И моих мертвых родителей. — Рон с Гермионой смущенно переглядываются, и Гарри нарочно торопливо продолжает — не нужны ему никакие извинения, не трепетная же он девчонка! — Они — ну, доктора говорят, сильные эмоциональные переживания могли создать... кратковременную связь. Но они не понимают, почему она сохранилась. Так что там наверняка есть что-то еще. Черт, хорошо, что хотя бы это не попало в газеты, — фыркает он.

Гермиона живо кивает — свежие газеты она штудирует каждое утро, искренне негодуя на нелепые слухи, и у стены в их с Джинни комнате высится незавидная стопища всевозможных газет.

— В газетах такая шумиха... Ему, наверное, не по себе.

— Он не пишет ничего такого. Думаю, ему нет дела до газет. Его ведь официально оправдали, верно? А все эти разговоры — что он, мол, подкупил министра и околдовал судей... Глупости, нельзя долго нести такую чушь!

— Ты прав, — уверенно кивает Гермиона, — им всем скоро надоест.

— Ага, — подхватывает Рон, — подожди, вот решит папаша Малфоя выпендриться и пожертвовать миллион галлеонов на развитие британской квиддичной сборной, так все эти газетчики мигом забудут про какого-то Блэка. Радуйся, друг — когда вы с ним встретитесь, вас не попытаются сожрать репортеры. Сейчас от вас бы мокрого пятна не оставили... Эй? Гарри?

Внутри светлого кокона становится невыносимо душно. Гарри неопределенно дергает

головой, избегая смотреть на друзей, и поднимается на ноги. Черт возьми, ну как же это все глупо! Он поспешно засовывает письмо в карман шорт и прислоняется спиной к стволу. Что-то щекочет спину — наверное, заполз под футболку муравей...

— Гарри, — тихо зовет Гермиона. — В чем дело?

Гарри думает отмахнуться — жестом, шуткой, улыбкой, но вместо этого вздрагивает — муравей кусает под лопатку — и признается:

— Дело во всем! Во всей этой... истории. В Сириусе и Снейпе! Я же... — Отчаяние захлестывает, сбивая дыхание. — Он ни разу не дал мне сварить нормальное зелье! И теперь выясняется, что он ненавидел Сириуса! Да он нарочно не даст мне ничему научиться — чтобы я никогда не смог с ним встретиться по-настоящему! Он все испортит, — тихо заканчивает он. — Я знаю. Это... это все так несправедливо. Они не хотят, чтобы мы пользовались связью, и хотят уничтожить ее насовсем — с помощью этой окклюменции... И черт бы с ним! Хуже будет, если ничего не выйдет, а Снейп постарается, чтоб ничего не вышло! Он же... Снейп.

— Справедливо, — отзывается Рон, но Гермиона перебивает его так яростно, что он вздрагивает:

— Ничего не справедливо, Рональд! Гарри, Снейп — учитель и должен подчиняться Дамблдору! Если он не захочет учить тебя, ты сможешь сказать директору, вот и все!

— Ну конечно, и тогда Снейп точно меня сожрет, — с горечью выплевывает Гарри. — Не хватало еще жаловаться!

— Но если ты боишься, что иначе не сможешь...

— Я смогу! — взрывается он. — Гермиона, если не веришь, то хотя бы не говори это мне в лицо, ладно?!

Гермиона открывает рот — и закрывает, так ничего и не сказав. Лицо у нее вытягивается — недоуменное, ошарашенное, словно перед ней поставили котел с незнакомым зельем и попросили назвать пяток ингредиентов. Секунда-другая — и до Гарри доходит нелепость его вспышки. Он чувствует, как к лицу приливает краска, и растерянно потирает ладонью шею.

— Извини меня, — выходит скомкано.

— Ничего, — Гермиона — что?! — улыбается и бодро поднимается на ноги. — Конечно, ты справишься. Правда, Рональд?

Рон с кислой миной тыкает пальцем в волдырь, который никак не желает уменьшаться, и почти отмахивается:

— Плевое дело. Снейп гад, но не страшнее василиска. Прекращай прибедняться, приятель... Ладно, давайте двигаться в сторону дома. — Он тоже встает и сладко потягивается, задевая руками низкие ветки и отпрыгивая — за шиворот капает. — Тьфу ты... Пока мама не объявила награду за твою голову.

...идти легко — земляная тропа точно пружинит под ногами. Они идут неспешно, не заводя больше речь ни о чем серьезном. Гермиона рассказывает о каникулах в какой-то французской деревушке — как гуляли по скалам, таким горячим, что руку положишь — обожжешься, как катались на ослах — на редкость глупые животные!.. Рон подтрунивает, Гермиона злится — их голоса звенят в не успевшем загустеть, прохладном еще воздухе.

Гарри замирает на полушаге — знакомое ощущение касается затылка. Ох, черт.

— ...что за чушь ты городишь, Рональд! Конечно, я не могла заколдовать осла, я же не в школе!

— А может, ты просто не знаешь нужное заклинание, Гермиона?

— Я знаю — это из учебника четвертого курса!.. Гарри?

Гермиона оглядывается на него непонимающе, и Гарри заставляет себя улыбнуться и ускорить шаг. Его тянет туда, внутрь, на другую сторону — взглянуть чужими глазами, заговорить, показать что-то свое...

— Так что... — он догоняет друзей и толкает в бок довольного Рона. — Что это за заклинание, о котором вы говорите? Ты заколдовала осла, Гермиона?..

— Ну разумеется, нет! Господи, какие вы глупые!

— Ага, мы глупые, а сама не смогла с животным справиться...

— Замолчи ты, Рональд!

* * *

...от толкотни через пять минут начинает идти кругом голова. Гарри вежливо теснит к окну двух хихикающих девочек, крепко прижимая к груди клетку с Буклей. Букля отчаянно пытается дремать, не обращая внимания на визг, толчки и свист готового тронуться поезда.

— Простите, да подвиньтесь вы, клуши! — Рон не сильно беспокоится о вежливости и распихивает высыпавших в коридор поезда студентов локтями. Глядя на встрепанного, заметно не выспавшегося Рона студенты смеются и отпускают незлые шутки. — Эй, заткнись, ты! Ох, черт... Сколько же вас здесь... Эй, Джин, Гермиона, проверьте вон то купе! — кричит он, подпрыгивая над толпой.

Джинни оглядывается и показывает большой палец. Гарри не может сдержать улыбку — в последнее время она становится все живее... Или, как говорят близнецы, "перестает походить на умирающую поганку".

...или нет. Протолкавшись сквозь толпу к девчонкам, Гарри застает странную картину. Белая, как мел, Джинни стоит, прижавшись спиной к двери купе, и умоляюще смотрит на Гермиону.

— Нет, — шепчет она, — нет-нет-нет, мы не пойдем сюда. Здесь занято.

— Но там же... — Гермиона пытается заглянуть в окошко, но Джинни как раз заслоняет его головой. — Джинни, там свободно, точно!

— Нет, — упрямо настаивает Джинни. — Идемте дальше.

— Что? — Рон возникает рядом с Гарри, раскрасневшийся и недовольный. — В чем дело? Долго мы будем стоять тут, как толпа придурков? Он решительно оттесняет Джинни плечом и распахивает дверь. Лицо его вытягивается. — Ой. Это же вы. Хм... Здесь занято?

Изнутри доносится тихий смех и вежливое приглашение:

— Располагайтесь.

Джинни проскальзывает в купе следом за Гермионой, кажется, с трудом сдерживая то ли смех, то ли плач. Да в чем дело, черт возьми?!

Гарри заходит в купе последним — со своего места у окна, улыбаясь, на него смотрит Лунатик. Он старше и серьезнее, чем в воспоминаниях Сириуса, но Гарри узнает его легко — то же узкое, изможденное лицо, тот же прищур, даже манера склонять к плечу голову — та же...

Гермиона переводит взгляд с потертого коричневого чемодана на багажной полке на Лунатика и обратно — ей явно не терпится озвучить вывод, но она чего-то ждет. Гарри глупо улыбается, почесывая затылок, и наконец-то выдавливает:

— Хм, здравствуйте...

— Профессор Люпин! — торжествующе заканчивает за него Гермиона. — Вы — профессор Люпин! Преподаватель по Защите, правда?

Лунатик не сводит глаз с Гарри.

— Правда, — мягко отвечает он. — Здравствуй, Гарри. Рад тебя видеть.

Будущий год проносится перед мысленным взором — от осенних вечеров у камина до летних экзаменов. Утренние и послеобеденные уроки, контрольные, отработки... Дополнительные занятия — ненавистный Снейп, тьма насмешек и колкостей...

И Лунатик — человек из лихих, не стершихся за годы заточения воспоминаний! Друг отца. Друг Сириуса. "Ты же едва его знаешь!" — возражает внутренний голос, но Гарри отмахивается. Ерунда! Лунатик — не чужой, и это неожиданно... Греет?

— Я вас тоже, — потрясенно признается Гарри. — Рад.

— ...пожалуйста. Мы ведь можем попробовать, профессор. Это не так уж рискованно.

Директор устало трет переносицу. Гарри стискивает кулаки. Ну нет уж, он не намерен так легко отступиться! Перестраховщики! Да как будто это им что-то угрожает!

— Сэр, — напористо начинает он, — вы же сами говорили — однажды придется проверить. Почему не теперь?

Гарри спиной чувствует насмешливый взгляд. Ну и скалься там, сволочь! Он с трудом, но удерживается от желания оглянуться и ляпнуть что-то грубое. За последние полгода он, конечно, привык и к этим взглядам, и к снисходительному презрению в голосе, и к кошмарным методам преподавания, но — черт, как же это иногда выводит из себя!

Директор наконец-то отрывается от вида за окном — снег падает крупными, пушистыми хлопьями, переливаясь в свете волшебных огней, плавающих под окнами замка — и серьезно смотрит на Гарри.

— Мне бы хотелось, чтобы прошло больше времени, — говорит он устало.

— Почему? — не отступает Гарри. — Вы ведь хотели, чтобы я занимался окклюменцией — и я это делал, и Снейп... простите, профессор Снейп говорит, у меня нормально получается. Так в чем дело?

— Не переиначивайте мои слова, мистер Поттер, — шелестит из угла кабинета Снейп. — "Нормально получается" — это не ваш уровень.

— Ладно, терпимо! Он сказал — "терпимо", но на языке любого другого человека это и есть "нормально"! — вскидывается Гарри. — И я не понимаю, почему я не могу попытаться применить это на практике...

— Вам доступна хоть какая-то магическая терминология, мистер Поттер? "Это" называется внутренним односторонним ментальным блоком.

Ох, Мерлин. Гарри скрещивает на груди руки и заставляет себя сделать несколько

вдохов и выдохов. Да это уже не смешно. Если он снова поцапается со Снейпом, не видать ему свободных выходных как своих ушей — и здравствуйте, неотмываемые котлы и жабьи лапки.

Директор усаживается в кресло и кладет ладонь на спину дремлющего Фоукса. Тот сонно курлычет.

— Северус, что ты думаешь? — Что-то в голосе директора изменяется, и Гарри понимает, что он временно перестает участвовать в разговоре, хоть и стоит посреди директорского кабинета. — Насколько велика опасность?

— Невозможно сказать наверняка, — Снейп растягивает слова точно нарочно — ух, как же раздражает! Но Гарри все равно стоит, затаив дыхание. — Поттер в состоянии удерживать защиту некоторое время. Если Блэк не окажется полным кретином и не спровоцирует давление со своей стороны — риск, полагаю, минимален. Разумеется, если мы говорим о краткосрочном контакте, а не о том, что Блэк с Поттером проведут вместе Рождество.

Гарри не надо оборачиваться, чтобы узнать усмешку на ненавистном лице — елейного голоса достаточно.

— Хм. Гарри все еще снятся воспоминания Сириуса?

— Спросите у него сами, директор, — небрежно отзывается Снейп. — Я уверен, что мальчишка периодически мне врет.

Да неужели.

— Гарри?

А вот это очень, очень нехорошо. Гарри встречается взглядом с директором — не так уж это и страшно, когда знаешь, что никто не может влезть в твою голову, но это преимущество не спасет, если вся правда написана на лице! Сердце падает куда-то в живот — и стучит там, вызывая тошноту. Врать очень не хочется, но придется — потому что вопрос очевиден.

— Тебя снятся воспоминания Сириуса?

— Нет, сэр. За два месяца — ни одного.

Это и не совсем ложь — за два месяца он и впрямь не видел ни одного сна-воспоминания. До вчерашнего дня. Но это ведь не считается? Это вышло случайно! Еще вчера Гарри не пришлось бы лгать, так какая разница!

— Какая жалость, что мы не можем проверить... — тем же до отвращения гладким голосом тянет Снейп, но директор останавливает его одним жестом.

— Оставь это, Северус. Что же... Гарри. Думаю, мы можем попробовать.

* * *

...так накатывает волна на каменную набережную — шумно, требовательно, неотвратимо. Что-то меняется — тихая гладь вспенивается в момент, волны поднимаются и наваливаются на камень всей мощью...

На мгновение Гарри зажмуривается, сосредотачиваясь. Волны стихают.

— Порядок? — Ремус Люпин сжимает его плечо. Гарри может только кивнуть — на большее его не хватает. — Не волнуйся, Гарри. Сделай глубокий вдох, хорошо?

— Я в норме, — невнятно бормочет он, но пытается вдохнуть поглубже. — У вас тут люстра качается... и шкаф.

— Ничего подобного, — фыркает Люпин. — Шкафу не положено по технике безопасности. Так что не наговаривай.

— Успокоительное зелье, Поттер? — язвительно вклинивается Снейп, заставляя Гарри вздрогнуть от неожиданности — черт, и как это можно забыть, что и эта мышь летучая здесь!

— В этом нет необходимости, Северус, — мирно отвечает Люпин. — Гарри немного волнуется, вот и все.

Немного — это, наверное, преуменьшение, думает Гарри, усиленно моргая. Расплывается несуразными пятнами все — и плакаты на стенах, и меловые круги на полу, и огоньки парящих в воздухе свечей... Класс становится мешаниной цветных разводов. Стул остается стулом, только пока ты глазеешь на него что есть сил, а выдохнешь на мгновение — все, поплывут деревянные ножки.

Это смешно — вот была доска, а вот уже чернильная клякса, вот синеватая стенка аквариума, а вот такая же размытая завитушка... Вот массивная громада шкафа, а вот — огромное расползающееся пятно...

— Хватит витать в облаках, Поттер! — рявкает Снейп.

Ох, точно...

— Не цепляйся-ка к моему крестнику, Снейп.

Люпин коротко сжимает его плечо и отпускает — и мир плывет и кружится, хотя Гарри и чувствует, что стоит на ногах. Шум накатывает отовсюду — шумят не укрощенные, но запертые где-то в затылке волны, шумит класс шепотками и вздохами.

"Все в порядке, Северус?"

"Подождите, директор..."

Гарри точно не знает, секунды проходят или минуты к тому моменту, когда головокружение наконец отступает и стихает ярость волн, оставшихся за щитом. Усмиренных. Ясность возвращается в один миг — просто невнятное пятно перед распахнутой дверью вдруг становится человеком.

Одетым по-маггловски, высоким — неужели он правда настолько выше? — и взволнованным. Человек ловит его взгляд и вздыхает с облегчением, и только тогда Гарри соображает, что не у него одного все плыло перед глазами. Что-то мощное, рвущееся вон из головы они усмиряли вдвоем.

— Порядок, — выдыхает Сириус изумленно, — кажется. А?

— Кажется, да... — в тон ему отвечает Гарри.

Они стоят друг напротив друга, неулыбчивые и потрясенные, в окружении настороженных зрителей. Краем глаза Гарри замечает, как они переглядываются — Люпин, директор, Снейп, знакомый по Мунго колдомедик...

Гарри вдруг становится смешно. Вот же глупость! Ждут подвоха, все еще ждут, готовятся спасать, оказывать помощь... Но ведь очевидно — все в порядке! Это просто как день. Им нечего опасаться.

Улыбаться они начинают одновременно — понимающе, как заговорщики, и Гарри первый шагает вперед...

— Нет, нет!.. — кричит кто-то.

...а Сириус в два шага-прыжка преодолевает разделяющее их расстояние и сжимает Гарри в объятиях. По классу прокатывается почти ощутимая волна ужаса — но ничего страшного, конечно, не происходит.

И не могло произойти — это Гарри чувствует наверняка.

— Как ты? — тихо спрашивает Сириус.

— Голова кружится, — признается Гарри, но, угадав намерение Сириуса отстраниться, поспешно добавляет: — Просто так!

— Ну, и славно, — Сириус успокаивается. И глухо повторяет: — Славно. — И совсем тихо: — А ведь мы с тобой смотрели один сон вчера ночью, а?

— Где ты приставал к первокурсникам и ругался с профессором Люпином?

— Ну, положим, ни с каким не с "профессором"...

— Но ругался. Пока не пришел...

— Твой отец, — Сириус отстраняется и серьезно вглядывается в лицо Гарри. — И твоя мама.

Гарри ждет, что Сириус скажет то же, что говорят все, кто знал его мать — "у тебя ее глаза". Но Сириус только улыбается, грустно и отстраненно. И, приобняв Гарри за плечи, оборачивается к притихшим зрителям.

— Ну, господа, полагаю, эксперимент прошел успешно? — восклицает он несколько

наигранно и подмигивает Люпину.

А Гарри любуется мрачным, кислющим лицом Снейпа.

* * *

— Ф-фух. Хвала Мерлину. Я почти поверил, что эта безумная драма затянется на года...

— Они умницы! Ох...

— Эй, только не плачь — смотри, дивная картина. Счастливые, обнимаются, а Нюнчик истекает ядом. Чего еще желать!

— Д-джеймс!

— Ну, что? Дождаться не могу, когда Бродяга сварит этого слизняка в его собственном котле.

— Северус помогал Гарри.

— Ага. Видели мы, как он помогал. Не ты ли, помнится, рычала и клялась являться ему в кошмарах до конца жизни?

— Ох. Ну это ведь неважно, правда? Теперь все... хорошо.

— Особенно если шавка не угробит нашего сына. Что? Никогда не думал, что скажу это, но Блэку не помешало бы немного...

— Повзрослеть? Не это ли я твердила с третьего курса, Джеймс Поттер!

— Ты умница, Лили, я разве спорю? Не переживай. У них есть Рем — вот на кого можно положиться. Школьный учитель, кто бы мог подумать...

— У него всегда была голова на плечах.

— Эй, а у нас?

— А у вас в мозгах гулял ветер и порхали снитчи, Джеймс. Хочешь возразить?

— Да нет — говорю же, ты умница. И они тоже. Наконец-то стало...

— Спокойно.

— Да. Спокойно.

* * *

...они толпятся в коридоре — огромная жужжащая гусеница. Неповоротливая, трется боками о стены, задевает портреты — старики ворчат и грозят заколдовать насмерть, но пугаются только идиоты-перваки из маггловских семей, которые так и не постигли за год основные законы магического мироустройства.

Сириус подталкивает в спину очередного первогодку, который застыл перед портретом какого-то отчаянно брюзжащего хмельного рыцаря:

— Топай вперед.

— Но я... — мелочь задыхается от неловкости. — Я случайно задел локтем этого господина, и там стерлась краска...

— Нахальный юнец! — рыцарь потряхивает щитом — красный крест размазан в нелепую кляксу. — Щенок непочтительный! Я покажу тебе...

Сириус закатывает глаза и за воротник уволакивает первогодку вперед.

— Триста лет назад у него там стерлось, идиот. Ты бы еще с психопатом Кэдоганом языком почесал — так до поезда и не добрался бы. Давай, шевелись.

Рем ухмыляется за спиной:

— Приступ филантропии?

— Отвали, — просто говорит Сириус и не глядя пихает в бок хихикающего Питера.

...во дворе толпа рассыпается, стук ботинок по камню сменяется мерзким хлюпаньем. Улица затоплена трехдневным ливнем, а сверху до сих пор капает — лениво и как-то нехотя. Студенты подбирают полы мантий, бурчат и пытаются накладывать грязеотталкивающие чары — а те же магглорожденные месят грязь резиновыми сапогами и только плотнее запахивают короткие куртки. Сириус с наслаждением шагает прямо в пузырящуюся мешанину из травы и грязи и оглядывается. Рем накидывает капюшон и топит в грязи старые кроссовки, Хвост с несчастным видом достает палочку.

— Мне нельзя мочить ноги, — извиняется.

Кто-то показывает на горизонт и корчит гримасы — там сквозь выжатые почти досуха тучи пробивается солнце, а над Хогсмидом висит чернильная темнота, как назло. Сириус на миг закрывает глаза — если не видеть, как вдалеке поднимаются к

тучам клубы пара, может показаться, что год только начался и это — первые выходные в Хогсмиде, и они делают ставки — насколько располнела трактирщица в "Трех метлах", изъяли из продажи перья-шептуны или нет, сможет Питер на спор стащить лакричного дракона или струсит...

Слышится всплеск и громкая ругань — мелкотня, конечно, устроила потасовку. Нелепая куча тел в неглубоком овражке, визг и сопли.

— Ну вот, — Рем вздыхает, — я сейчас.

— Приступ куриного квохтанья?

— Бродяга, — улыбается он, — отвали. Я не вижу поблизости других старост.

— А где Лили? — Питер вытягивает шею, но Рем по-приятельски кладет руку ему на плечи.

— Лили там, где ей не до малышей, Питер.

Это точно. Коротышке с его отвратительным зрением не высмотреть в толпе и великана, но Сириус легко зацепляет их взглядом — долговязый Джейми и лисица в маггловском плаще и дурацкой желтой беретке. Именно в эту секунду она оглядывается, взволнованная и нелепая, волосы распушились точно перья у курицы — вот уж в ком наседка не дремлет. Она почти выскальзывает из рук Джейми, но замечает Ремуса, который с ангельским выражением лица склоняется над кучей

извазюканных тел, и замирает. Джеймс что-то говорит — наверное, расхваливает педагогический талант Лунатика — и она, смеясь, отворачивается.

Джейми повезло — у лисицы сегодня хорошее настроение. Сириус фыркает.

— Что? — тут же подскакивает Питер, но вместо ответа Сириус сворачивает с тропинки к вспененному возней оврагу.

Он вырастает за спиной Рема и, ухмыляясь, интересуется:

— Грязи решили наесться, мелкотня?

— Пошел ты! — доносится из кучи.

— О-о, — тянет Сириус почти с удовольствием, — и кто это такой смелый, а, недорослики?

Взгляд у Рема очень выразительный — "угомонись, идиот".

— Не устраивай цирк, — говорит он вместо этого тихо, и Сириус отступает на шаг.

Это его лицо — лицо "я знаю, что ты делаешь" — как же это раздражает! Улыбка выползает постепенно, Сириус пожимает плечами нарочито картинно — "никакого цирка, приятель, ты о чем?".

Он и сам не знает, что и зачем он делает — мелкие засранцы ему мешают, вот и все. Мешают ему шагать по гребанной жиже в сторону Хогсмида, потому что его друг вынужден изображать маму-утку, черт возьми!

— Мне не нравится, — говорит Сириус почти ласково, — когда какие-то сопляки мне хамят.

— Я думаю, ты это переживешь, Сириус.

— Я не хочу это переживать, Ремус. — Куча-мала притихает — ни всплеска, ни возгласа. Ремус смотрит на Сириуса, не моргая. Но нет, нет, это смешно — этот взгляд-вызов опасен только на волчьей морде. Сириус растягивает рот в улыбке. — Я хочу научить кое-кого вежливости.

— Не самое подходящее время.

— Правда?

— Правда, Сириус.

— Что, — он хмыкает, сотрясаясь всем телом, — ты думаешь, звук собственного имени меня успокоит? А?

— Кончай это, — Рем морщится, словно ему противно даже смотреть на Сириуса — и это как пощечина.

Сириус не знает, что сделает в следующее мгновение — что-то яростное готово выплеснуть наружу — насмешкой, ударом, проклятьем... Кто-то сзади обхватывает его за плечи и легко встряхивает.

— Эй, чего ты кипятишься, дружище? Запугиваешь детишек, а им и так вон сыро, — Джеймс смеется над самым ухом, тихо и заразительно. — Что вы тут застряли-то? И охота по такой погоде дурью маяться, а. Так. Эй, вы, — он указывает на потерянных первогодок — те следят за его рукой, словно завороженные, — встали и потопали отсюда, живо! Устроили тут пляски в колыбельке, я не могу! Брысь, бегом! — он делает страшные глаза, и перемазанные с ног до головы первогодки поспешно возвращаются на тропинку и, то и дело оглядываясь, топают к деревне.

У Лисицы тот же взгляд, что у Рема, это чертово понимание — но раздражения больше нет. Сириус лениво пытается стряхнуть с плеч тяжелую эту руку, но сдается после нескольких попыток — если Джеймс решил прилипнуть, от него не отвяжешься. Это просто как день. Сириус невпопад улыбается — Джеймс подтрунивает над Ремом, но Сириус, слыша каждое слово, не может уловить смысл.

Лисица смотрит прямо, не отвернешься, и — ошарашено? Но вдруг с нее словно сходит оцепенение — она прищуривает глаза и шепчет одними губами: "Идиот".

...паровоз свистит долго и пронзительно. До платформы еще сотня метров, но жар распаленного, готового сорваться с места состава уже согревает бредущих под дождем студентов.

Они идут все вместе. Питер с Ремом обсуждают экзамены, Джейми с Лисицей — всякую ерунду. Сириус отстранено слушает то один, то второй разговор, наблюдая, как скапливаются на желтом вельвете капли дождя.

— Знаешь, что кажется мне странным?

— Хм?

— Никто не пользуется зонтиками! В Косом переулке есть целая лавка с зонтами, а в волшебном мире никто не носит зонтов. Одно заклинание — и ты спасен. Глупо как-то выходит.

Джейми прижимается носом к ее макушке — лишь на мгновение, невинное прикосновение, но от него в толпе студентов становится гораздо меньше жадных взглядов. Это легко заметить — точно невидимая волна прокатилась и смела любопытных. Таращились миг назад — а вот им уже интересно полюбоваться на вспененное дождем озеро или на грязь на своих ботинках.

Джеймс отстраняется, и уже можно наверняка предположить, что заговорит он сейчас своим голосом-для-будничных-вещей, голосом-для-всякой-фигни.

— Зонт в магическом мире, Лили, это один из способов отвести глаза магглам. Есть всякие бредовые истории о том, как какого-то важного господина времен инквизиторских потех сожгли за то, что не пользовался зонтом. Обвинители негодовали: идет, дескать, такой важный и от дождя не морщится! Ясное дело, колдун...

— Выдумываешь ты, Джеймс Поттер.

— Откровенно говоря, продаю за что купил, — признается он и смущенно ерошит волосы. — Но ведь красивая сказочка, а?

Паровоз пыхтит и свистит, заглушая разговоры. Сверкает вымытыми черно-алыми боками, запотевшие стекла изнутри подсвечены желтым — только час пополудни, но в вагонах уже горит свет. Из-за дождя, наверное, рассеянно думает Сириус. Ему вдруг приходит в голову, что это первый раз, когда из Хогвартса он уезжает в такую хмарь.

Изнутри паровоз пропитан запахами кожи, воска и жженого угля, откуда-то уже доносится звон монет и скрип продуктовой тележки — наверное, мелкотня уже закупается сладостями.

Лисицу утаскивает в конец вагона толпа девчонок, Рема окликают когтевранские старосты — решают вопросы дежурства по вагонам; Хвост утыкается носом в стекло и пялится на платформу, Джеймс с идиотской улыбкой разглядывает стену — Сириус уже думает пощелкать пальцами у него перед носом, как со спины его вежливо оттесняют в сторону.

— Позволь пройти. Сириус.

Сириус машинально отступает и, повернув голову, натыкается на процессию слизеринцев. Все как один — сухие, в застегнутых наглухо плащах. Усмешка появляется невольно. Сириус хочет передразнить, ответить тем же высокомерным "Регулус" и поклониться, но в последний момент хмыкает:

— Привет, Рег. Конечно, конечно. Ползите, змейки.

Регулус задерживает на нем взгляд лишь на мгновение — но этого достаточно, чтобы заметить полыхнувшую ненависть. Напряжение трещит в воздухе. Хвост отлепляется от стекла, Рем отвлекается от разговора, Джеймс делает шаг вперед. Они все ждут, что слизеринские гады выпустят клыки, но те и не тянутся к палочкам. Даже словами не выпрыскивают яд — только смотрят надменно и равнодушно.

По спине пробегают мурашки. Сириус впивается взглядом в брата — что, что вы скрываете, паршивцы, что у вас на уме, черт возьми?!

Регулус разглядывает лужицу грязи под ногами у Сириуса. Улыбается тонко, почти незаметно.

— Надеюсь, ты вытрешь ноги перед тем, как войти домой, Сириус.

Они проходят мимо, один за другим, а Сириус не может сказать ни слова — в глотке что-то мешается.

— Что с тобой?

Джеймс провожает слизеринцев почти равнодушным взглядом. Что, Джейми, теперь тебе не до них?.. Что ж, тебя можно понять. Ты сыт и доволен — вот отчего твое безразличие. А они...

Сириус пожимает плечами и манжетой протирает запотевшее окно. Суматохи на платформе почти нет — со стороны школы подтягиваются опоздавшие, но их мало. Хогвартс-экспресс скоро тронется.

— Идемте, — вместо ответа зовет Сириус, — посмотрим, не занял ли кто наше купе.

— Ты же его подписал, — фыркает Джеймс. — В трех местах.

— Некоторые тупицы плохо читают.

— Им придется научиться, — плутоватая улыбка появляется на лице Питера, и Сириус улыбается в ответ:

— Именно.