На огонь смотрю, на огонь (Обрывки) (джен)

"Мы все живем никак не дольше жизни,

Джельсомина

* * *

Мерлин, что же мне делать?! Профессор, вы, главное, дышите. Я сейчас, я справлюсь. Вы дышите только. Аппарировать нельзя. Так, вспоминай, Луна, чему тебя учили. Рану надо закрыть… Эпискеи! Вот так. Криво вышло, но кровь больше не течет. Ферула! Дальше, дальше, быстро. Яд. Мисс Лавгуд, где вы будете искать безоаровый камень? В желудке козы? Здесь нет никакой козы. А ну-ка… Профессор, вечно вы с собой всякую дрянь таскаете, я давно заметила. Дайте-ка гляну. Да-да, я буду искать безоаровый камень в кармане у зельевара. Потом можете меня убить. И двадцать баллов с Когтеврана, я знаю. Хоть двести, вы только дышите, не отвлекайтесь. Что тут у нас? Есть! Конечно, знали же, с кем имеете дело. Что же вы сами-то не… Сил не хватило? Профессор, надо приподнять голову, совсем немного, я помогу, так, теперь проглотить. Ну, глотайте, я понимаю, что тяжело. Вот же глупость — умирать от яда с безоаром в кармане. Мужчины… Папа всю жизнь так…

Пульс есть. Слабый. Какие у вас руки холодные. Ничего, ничего. Теперь надо подождать немного, пока подействует.

А если бы я за ними не пошла? Они прятались от Темного Лорда, а я пряталась от них. Ну, от него тоже, конечно. Сама не знаю, почему следом увязалась. Я думала, смогу помочь убить змею, защитить их, как-то… пригодиться…— но Гарри рассердился бы, если бы увидел. Он же у нас вроде как главный. Избранный. Никто не спорит. Только он так ничего и не понял. Не понял, кто вы. И хорошо, что не понял, а то стал бы каяться, пробовать незаметно дружить — ха-ха! Где Гриффиндор и где незаметно? — погубил бы и вас, и себя. Нет, Гарри умеет дружить, он видеть не умеет. Даже морщерогих кизляков — куда уж там человека разглядеть… Да ему и без того проблем хватает. К тому же дружить с вами — это еще повезти должно. Или, наоборот, не повезти.

Дышите? Да. И глаза открыты. Не смотрите так, не надо. Говорить тоже не надо, все равно не получится. Ой, что сейчас будет… Вы только потом обязательно мне все выскажите, хорошо? Не забудьте. А то вас разорвет. Мобиликорпус! Это совсем недалеко, профессор, потерпите.

Они решили, что вы умерли. Потому и не стали ничего делать. Было, в общем-то, похоже. Что же вы ему передали? Что передали Гарри? Хотя я догадываюсь что. Не знаю подробностей, но смысл понятен. Он унесся, как ошпаренный, с вашими воспоминаниями. Расскажет потом, конечно. Будет сокрушаться, кричать… Если выживет.

Все, пришли. Где же эта дудка? Вот… Сейчас… Фестралы совсем не страшные. Здравствуй, мой хороший. Спасибо, что отозвался. Ты ведь знаешь, где я живу? Отнесешь туда профессора? Пожалуйста… Нет, не бойся, не бойся, профессор добрый, он даже сам не знает, какой добрый. Не обращай внимания, что он так глазами сверкает, — ему просто больно.

Как-то закрепить. Может быть… Нет, не то. Хотя почему не то? Инкарцеро! Вот так, вы не волнуйтесь, веревки крепкие, не упадете. Там папа, он о вас позаботится. А мне назад нужно — к ним. С ними. Я же на войне. Так, написать папе… покороче, но чтобы понял. "…пожалуйста, сделай все возможное… спрячь… всегда был на нашей стороне… папа, просто поверь, я потом все объясню…" Будет ли это "потом"? Ох, папа, папа…

Вперед! Фестралы — умницы. Уноси его отсюда, мой хороший, он отвоевался уже. Сделал все, что мог, — и чего не мог, тоже сделал. Пускай отдохнет теперь — хотя бы до конца войны. Или до конца мира, это уж как получится. Нашего мира. Только пусть дышит — ты проследи, ладно? А мы тут как-нибудь постараемся… Ну, хоть как-нибудь… Чтобы тоже…

* * *

Бедные, бедные дети. Победители. Герои мои искалеченные. Я не думала, надеяться не могла, что школа будет сражаться так. Ладно Гарри, с ним история отдельная. Но остальные… Даже Малфой — и тот… Нет, не помогал, конечно, но хотя бы под ногами не путался. С ним у меня еще будет разговор. Не сейчас. Сейчас у нас победа.

Победа… Я прохожу по Большому Залу и не узнаю его. Не узнаю тех, кто сейчас шумит, обнимается, плачет или смеется — не разобрать. Тем более не узнаю тех, кто неподвижно лежит на полу. Не хочу, не могу себя заставить узнать. Словно я предам их, если пойму, если назову по имени, если позволю себе всматриваться в мертвые лица. "Директор! — кричит кто-то. — Директор, постойте!" Растерянно оглядываюсь по сторонам. Где директор? Ах, да… Это меня. Кто это? Кто? Оборачиваюсь медленно, пустота плещется в голове, как огневиски в бокале, обжигает. Усилием воли разгоняю туман перед глазами. Мисс Грейнджер. Гермиона, девочка… Не надо сейчас, я не хочу ничего знать, слышать, чувствовать. Иначе я никогда не дойду до другого края бесконечного зала. Рассыплюсь, рухну, древние кости загремят на всю школу, прах, пепел, память, ничего больше…

"Директор, вам плохо?" — В голосе бьется такое участие и беспокойство за меня, старую дуру, что я моментально прихожу в себя. "Нет-нет, — вру, как последний слизеринец, — все в порядке. Что вы хотели?" "Там Гарри! В кабинете Дамблдо… то есть в вашем кабинете. Ему нужно с вами поговорить, очень нужно. Пожалуйста, пойдемте! Он сам… не может…" — Гермиона выдает это на одном дыхании, скороговоркой, громоздит фразы друг на друга. Волнуется. Что-то на самом деле важное. Какой я, к Мерлину, директор? Соберись, Минерва. Размазня, старуха. Детям нужна твоя поддержка. "Разумеется, пойдемте. Он ранен? Позвать с нами мадам Помфри?" Я же видела Поттера после… после всего. Вроде бы он не пострадал. То есть все относительно, конечно. "Нет, это… усталость. — Девочка сама еле держится, прозрачная, бледная, как призрак. Знает, о чем говорит. — Вы же понимаете, как это бывает… Мадам Помфри потом, ей и так работы по горло…"

Ну что ж, придется обратно… Через Большой Зал… Только теперь я вижу и узнаю. Осознаю. И ноги подкашиваются. Как же дойти сквозь этот кошмар до проклятого кабинета Дамблдо… до моего кабинета?!!

Семья Уизли, как осенняя, рыжая, поникшая роща, — склонились над кем-то — таким же осенним, рыжим, но поникшим уже навсегда. Фред? Джордж? Так и не научилась их различать. Спи, мальчик, спи. Не тревожься больше ни о чем. Шалость удалась.

Римус… Волчонок… Помнишь, ты показывал мне боггарта? Удивлялся еще, что нечисть обернулась мной же — озирающейся в сумасшедшем и безмолвном ужасе. Ты не понял тогда. Я всегда больше всего боялась пережить тех, кого люблю. Ридикулус! Слышишь? Ридикулус!!! Поздно, волчонок, поздно и бесполезно…

Нимфадора… Маленькая разбойница… "Не называйте меня Нимфадорой!" Не буду, девочка, не буду больше, прости. Дай вот только дотронусь до холодной щеки, приглажу черные волосы… Черные??? Маленькая моя…

Не смотреть, не смотреть, не смотреть. Шагай, Минерва, не останавливайся. Тебе нужно дойти. Поттер не дойдет, это усталость. Он дрался с Волдемортом, ребенок — против монстра. Ты дралась всего лишь с Пожирателями. Твоими бывшими учениками. И ты директор — какой-никакой, других не осталось. И ты дойдешь, я сказала.

В кабинете тихо и знакомо. Все как раньше. Как всегда.

Поттер сидит на полу, привалившись к стене спиной. Губы сжаты, в зеленых глазах плещется недоумение, растерянность, гнев. И еще что-то… Вина. Ты-то перед кем провинился, победитель Волдеморта? Ты же умирать пошел, умирать! Чувствуешь себя виноватым, что не смог спасти всех? Что выжил? Да кто мог бы сделать больше?!

Рядом суетится Луна Лавгуд. Протягивает ему стакан с водой, вытирает капли пота со лба. Они дружат, да. Загадочная, непостижимая дружба. Грейнджер — это объяснимо, и младший Уизли, и его сестра-огневушка. Даже неуклюжий Невилл — хотя в свете последних событий… Меч Гриффиндора все-таки, не лимонные дольки… Все равно. Тем более объяснимо. Но эти-то каким образом притянулись друг к другу? Отчаянное благородство — и хрупкое безумие. У обоих инстинкт самосохранения вырван с корнем. Может, в этом разгадка?

"Гарри, как вы? О чем вы хотели поговорить?" Он дергается, напрягается. Конечно. Ты и раньше видел смерть, малыш. Друзья и близкие умирали рядом с тобой, а ты ничем не мог помочь — просто шел и шел дальше своим страшным путем. Альбус не сказал мне, но я догадалась. Да ты и сам догадался — иначе не пошел бы сегодня один в Запретный лес. И не смог бы вернуться, хотя я понятия не имею, как тебе удалось… Наверное, сегодня смертей оказалось слишком много — даже для тебя. И я уже знаю, какие именно горькие слова сорвутся сейчас с твоих посеревших губ. Уизли, Люпин, Тонкс…

Но он произносит другое. То, чего я совсем не ожидаю. То, что немыслимо услышать от него, — да еще так… тихо, безнадежно, невыносимо. Проговаривает — будто осколки зеркала собирает, складывает, и они звенят, звенят, но не срастаются вновь, репаро не работает, магию отменили…

"Я хотел поговорить о Снейпе… профессоре Снейпе…"

Прежде чем удивиться и встревожиться вконец, я успеваю заметить, как поспешно Лавгуд отводит взгляд. А Поттер говорит, говорит что-то, в чем я никак не могу уловить смысл. Поттер почти кричит, задыхается, захлебывается горечью и виной, запоздавшим осознанием потери. Только при чем здесь Северус?

" …я ведь смотрел ему в глаза — и ненавидел. Даже тогда… И он умер, профессор МакГонагалл! Умер у меня на руках!"

"Он давно умер, Гарри. Предательство разъедает душу и…" — Договорить не получается.

"Вы не понимаете!"

Да, ты прав. Я не понимаю. Ничего не понимаю. Перед последней схваткой с Тем-Кого-Нельзя… Кого-Теперь-Можно-Называть-Как-Заблагорассудится… Поттер что-то высказывал ему — с вызовом так, с холодной усмешкой. Про Дамблдора. Про родителей. И про Снейпа, да. Дескать, Снейп всегда был верен Ордену… Это был рассчитанный удар, хороший блеф, молодец, мальчик. Пятьдесят баллов Гриффиндору. Я давно не видела у Тома такого обескураженного лица... Того-Что-Осталось-От-Лица… Но это же не может быть правдой… Или… Господи…

"Ты должен показать, Гарри!"

Это Гермиона. Сосредоточенная, серьезная. Еще воюет. Они все еще воюют. Показать что?

"Вот, директор! Вы должны знать…" Грейнджер забирает у Гарри какую-то склянку. Воспоминание, догадываюсь я. Подхожу к омуту памяти. Давайте. Я готова провалиться в любые чужие воспоминания, лишь бы не думать о собственных. Давайте, мисс Грейнджер, что там у вас. И все-таки — почему Луна так странно…

* * *

Я смотрю на директора МакГонагалл. И мне страшно за нее. Впервые в жизни.

Она молча смотрит прямо перед собой, моргает. Слишком часто моргает. Дрожащими руками собирает воспоминание обратно в склянку. Я его видела. И Гермиона видела. Гарри нам показал. Теперь вот и директор… Если директор МакГонагалл — железная Минерва! — расплачется, наверное, ее слезы будут исцелять любые раны не хуже, чем слезы феникса.

"Я же и сейчас его ненавижу, — бормочет Гарри, — не умею по-другому. И никогда не узнаю, каким он был на самом деле". Ага, так бы он и позволил тебе это узнать. "Почему Дамблдор так поступил со мной? И с ним? Почему не дал шанса прожить по-другому?!" Ну вот, началось. Я же говорила — каяться и пытаться дружить, пусть даже задним числом. Ты же опять ничего не увидел, Гарри. Ладно, до тебя еще дойдет. Побереги себя, вдруг еще придется мир спасать. Оставь безумие безумным. Мне, например.

А вот директор, похоже, поняла все и сразу. Увидела. В красках. И мне за нее страшно — я знаю, каково ей. И страшно не выдержать, сорваться, пожалеть… Я ничего не скажу. Пока что. Я так люблю вас всех, но вы все испортите. Вы слишком умеете дружить. Я сама, сначала я должна сама. Никто больше не справится. Это только моя война, вы в своей — победили.

Осторожно трогаю МакГонагалл за рукав. "Директор, можно я воспользуюсь вашим камином? Мне нужно домой. Я волнуюсь за папу, он же после тюрьмы… слабый... Утром вернусь, обязательно, здесь потребуется помощь…" Наверное, это жестоко и не по-дружески — уходить вот так, в такой момент. Но все же знают — Луна Лавгуд странная, подумаешь, одной странностью больше — только и всего.

Директор слабо кивает — кажется, почти не услышав моих слов. Обнимаю Гарри и Гермиону. Держитесь, ребята. Может, когда-нибудь спасибо скажете. Может, не только вы. Простите меня. Бежать, бежать. Что меня ждет там, дома, — я даже представлять себе боюсь. Фестралы — умницы, но и их убивают. Записка могла потеряться, не с совой же… Могло случиться все что угодно, — понимаю я внезапно. Все что угодно. И самое плохое — тоже. И другое самое плохое. И третье.

Мерлин, пожалуйста… Летучий порох, каминная решетка, вспышка... Здравствуй, папа.

* * *

Сколько прошло времени? Сколько я вот так стою? Воздух ледяной, стылый. Пошевелиться, стряхнуть с себя зыбучее оцепенение. Да, Гарри, на твоем месте я бы тоже… гм… переживала. Мне и на своем-то непросто.

Северус, как же так? Как же ты вынес, как вообще такое может вынести человек? А ведь мне казалось, что это для нас, оставшихся в Хогвартсе идиотов по обе стороны от учительского стола, весь последний год был адом кромешным и непрекращающимся подвигом. Сопротивлением. Доказательством внутренней свободы. Как мы тебя ненавидели, знал бы ты. Чуть ли не яростней, чем Волдеморта и всех Пожирателей вместе взятых. Ненависть придавала сил. Помогала выжить…

Ты знал.

Меня каждый раз передергивало, когда ты проносился мимо, — черная мантия, черные глаза, черное сердце. Бывший сложный ученик. Бывший сложный коллега. Гений зельеварения, окклюменции и двуличия. "Нетопырь Подземелий" — это дети тебя так прозвали. Давно, еще при Альбусе… О, как я ненавидела тебя. Как хотелось зашипеть, ударить, вцепиться в бледную кожу, разорвать в лоскуты, впиваться и впиваться когтями в это непроницаемое лицо — до тех пор, пока не появится на нем хоть какое-нибудь выражение… Я ненавидела тебя каждой клеткой, каждым движением мысли — постоянно, ни на секунду не забывая, как будто это и был мой самый главный долг перед Хогвартсом, перед измученными детьми, перед собой… Мерлин, где были мои глаза? Я отмахивалась от любой неправильности, от любого подозрения. И ни разу — ни разу! — не позволила себе засомневаться, задуматься, присмотреться, сложить мелочи и детали, почувствовать, по краю какой бездны ты решился ходить в одиночку… мальчик... От какой мглы и какого отчаяния мы — все мы — тобой заслонились... Ты убил Дамблдора, ты предал Орден, ты уселся в директорское кресло, ты… Ты не стал со мной сражаться. Как приятно было считать, что ты струсил. Как легко.

"Гарри, спасибо, что показали мне это. Бесценная информация. Позволит… позволит… " — Дыхания не хватает и губы по-старушечьи поджимаются, но я все-таки продолжаю: "…восстановить доброе имя и отдать должное герою войны. Полагаю, после просмотра у Визенгамота не останется никаких сомнений". Поттера подбрасывает, как заклинанием. Через секунду он уже на ногах рядом со мной, готов протестовать, отстаивать, защищать… "Нет, профессор МакГонагалл! Вы не можете… Так нельзя! Это… это слишком личное. Он бы не позволил! Я прошу вас, верните… Там… мама…"

Вот оно что… Что ты, Гарри, я и не собиралась. Нужно было как-то тебя встряхнуть. Жаль, для меня этого сделать некому. Вот, держи свое сокровище. Держись за него, как за спасительную соломинку. Не думай о профессоре Снейпе, не думай о своей вине перед ним, не думай о Дамблдоре и его чертовой политике, позволяющей жертвовать любимыми людьми направо и налево, даже о Лили не думай. Думай только о том, что тебе еще есть что терять, даже если это всего-навсего склянка с чужим воспоминанием, — а значит, ты жив. Думай об этом. Об остальном я подумаю сама. Не свихнуться бы ненароком…

"Конечно, Поттер. Как вы считаете правильным. Будем надеяться, что моих и ваших слов Визенгамоту хватит. Особенно ваших".

Грейнджер тихо скорчилась на стуле, плечи вздрагивают, но глаза пока сухие. Расклеилась наша мисс Всезнайка. Неудивительно. Лавгуд… Лавгуд куда-то делась. Да, камин. Она отправилась к отцу. Ксенофилиус спасся чудом, бежал из тюрьмы месяц назад непонятно как, нес всякую чушь. Где-то он прячется теперь, дом под заклятием доверия, Луна — хранитель… Не до того ей. Не до лежащих в Большом Зале, не до Снейпа, не до победы. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. У нее отец — выжил... Кстати, заклятие можно уже снимать…

"Гарри, как он умер?" Ну вот зачем, зачем тебе знать? Разве это исправит хоть что-то?

Минерва, не ищи возможности оправдаться, ее не будет. Молчи, Минерва. Видишь, Поттер молчит, он не слышал вопроса или не хочет отвечать. Так лучше. Так для всех лучше…

"Как умер профессор Снейп?"

Гарри не здесь, Гарри баюкает в руке матовую склянку. "…Там… мама…" Вместо него отзывается Гермиона. Рассказывает в подробностях, уже откровенно рыдая, закрывая ладонями лицо. "…Неправильно, нечестно, подло… Вы же давали мне Хроноворот… А вдруг… Мы могли бы…"

Неправильно, да. Нечестно. У самой кровь стынет в жилах от того, насколько нечестно. Но Том, знаешь ли, никогда не стеснялся нарушать правила. Или ты ждала от Лорда Волдеморта гриффиндорского благородства? И никаких "а вдруг"! (Спрятать Хроноворот подальше. Например, в "Гринготтсе"… если от "Гринготтса" что-то осталось. Хотя против этих — не поможет, конечно.) Ты же знаешь, нельзя вмешиваться в течение времени — тем более такого времени. Ты обещала. Так что прости, девочка, придется нам смириться. Почему ты вообще здесь, а не со своим Роном? Почему не просишь Хроноворот для его брата? Жалейте живых, мисс Грейнджер, им нужнее. …Но, Мерлин, до чего же неправильно, нечестно, подло… До чего же…

Куда мне теперь со всем этим? В Большой Зал? В Визжащую хижину? В Визенгамот? Куда? У кого искать несуществующей справедливости? Или пойти поцеловать Гремучую Иву — и дело с концом?

Через окно я вижу, как Хагрид (одежда разорвана в нескольких местах, в бороде запутались какие-то листья, на запястьях багровые следы) подхватил на руки и кружит по двору троих первокурсников с Пуффендуя. Они смеются, верещат. Странно. Разве не всех младших успели вывезти? Хагрид хмурится и улыбается одновременно. Потом бережно опускает мальчишек на землю — и они с хохотом бегут прочь наперегонки. Хагрид полминуты разглядывает свои огромные пустые руки, а потом продолжает кружиться, обнимая уже кого-то незримого, бесплотного, видимого ему одному.

* * *

Спит. Хорошо.

Папа у меня замечательный. Кто бы еще вот так сразу все понял. Вываливаюсь из камина, вся в саже: "Здравствуй, папа! Мы победили Волдеморта!" А он — подхватывает, прижимает к себе, притворно возмущается: "Здравствуй, доченька! А я победил твоего профессора. Заштопал, напоил зельями и уложил спать. Чуть не погиб, между прочим! Меня взглядом жгли! А что будет, когда связки восстановятся…" Смеюсь. Представляю себе. "Зря смеешься, Луна. Еще вопрос, кого труднее…" И осекается. Замирает. Боится поверить. Долго смотрит на меня, никак не решаясь переспросить: "Вы — что сделали?.."

"Папа, — молчу я, — мы победили Волдеморта. Гарри его убил. Война закончилась. Понимаешь?"

"Понимаю, — молчит он, — Гарри — герой. Вы все — герои. Слава Мерлину. Счастье выглядит так, Луна?"

"Нет, папа, не так. Так выглядит конец войны".

"Сколько погибших? — молчит он. — Кто?" Перечисляю. Уже вслух. Папа слушает. Спокоен. Я знаю, что за этим спокойствием. Когда дохожу до Фреда Уизли, вздрагивает — еле заметно. Снова долго молчит — уже не мне, им всем… Ушедшим…

Прощается.

"Я должен извиниться перед твоими друзьями". Мы уже обсуждали это. Я столько раз объясняла ему, они понимают и не сердятся — в конце концов, тогда все обошлось… Но ему этого мало. "Ты же можешь как-нибудь позвать их в гости? Теперь, когда все закончилось… Прятаться уже не надо, можно снять защиту…"

Нет, папа. Не сейчас.

Показываю взглядом на дверь, за которой спит профессор. Полумертвый, истерзанный ужас Хогвартса. "Никто не должен знать".

"Ясно, дочка. Расскажи мне… Если хочешь".

Ох, папа… Дай хоть сливочного пива, что ли… Рассказать? Я расскажу. Только ты слушай, папа, не перебивай. Потому что я до сих пор поверить не могу, что мне удалось. Что я там была, когда… Что все получилось так просто — заклинание, безоаровый камень, доверчивый фестрал… Обычно же так просто не бывает, да? Заклинаний не хватает, безоары не находятся в кармане, фестралы не приходят на зов… Чем платят за такое везение? Понимаешь, я ведь ничего такого не обдумывала, кто мог знать? А потом уже некогда стало обдумывать, нужно было спасать…

Расскажу, конечно. Как я поняла, что Снейп не предатель? Ну, поняла — и все тут. Однажды случайно его увидела — в Большом Зале, рано утром. Я там… пряталась, в общем. Под столом. Неважно. Долгая история. Он не знал, что я на него смотрю. Думал — он там один. И это… это был другой человек. Совершенно другой. Смертельно уставший, сгорбленный, беззащитный… Как будто весь Хогвартс со всеми башнями — у него на плечах. А дальше я просто наблюдала. Внимательно наблюдала. И делала выводы. Никто больше не знал. Никто больше не хотел видеть, как у директора расширяются зрачки, когда Кэрроу начинают развлекаться. Как он торопится лично назначить наказание за любую провинность (мерзкое, унизительное наказание — отдраивать без магии Большой Зал, вместо домовиков варить обед на всю школу, даже чистить туалеты!), пока кто-нибудь из новоявленных преподавателей не назначил совсем не мерзкий и не унизительный круциатус. Как в расписании всех курсов появляется практикум в больничном крыле — три часа в неделю. (Естественно, там в основном не учились лечить, а лечились сами. И мадам Помфри шепотом распекала совсем не детскими словами директора и новые школьные порядки.) Как быстро расползается седина по директорским черным волосам.

Рассказывать дальше, папа? Ничего, что я молча? Ничего?

Папа, папочка… Ты же представляешь, какая это пропасть, какая чудовищная тяжесть… Я не могла ему помочь. Ничем. Разве что улыбнуться, встретившись глазами. Сомневаюсь, что он замечал, — а если и замечал, скорее всего, считал, что это я не ему. И вообще — Лавгуд полоумная, это все знают. Мало ли, чему она там улыбается… Я слишком боялась, что выдам его тайну. Он не подозревал даже. А я издалека изо всех сил пыталась дотянуться, заслонить, удержать его над пропастью… Хотя бы так…

Ну и все, собственно. Зимой меня сняли с поезда, утащили в Малфой-мэнор. И он остался там совсем один. С одной стороны — Волдеморт и Пожиратели, с другой — школа, похожая на тюрьму… И сплошная ненависть — со всех сторон.

Дальше ты знаешь. А в Визжащей хижине я случайно оказалась. Ну да, я там пряталась, откуда ты…

Папа, ты молодец у меня. Ты все сделал как надо. Помню, в детстве, когда я падала или обдиралась о кусты в погоне за нарглами, боль мгновенно утихала и все заживало под твоей рукой. Я ведь так и не знаю, когда и как ты учился медицине. И откуда у тебя все эти зелья и бальзамы. И почему ты знаешь то, чего не знает даже мадам Помфри. Расскажешь как-нибудь? Если захочешь…

Ночью папа несколько раз встает, заваривает то ли чай, то ли какие-то травы, чем-то звенит — негромко, осторожно. Сквозь навалившийся, придавивший меня сон слышу, как он в соседней комнате шепчет, выплетает свои чудные древние заговоры, которым нас не учат в школе, — от боли, от потери крови, от ран, от жара, от тоски… Я мучительно хочу проснуться, я же на войне, или уже нет, не помню, я должна сделать хоть что-то для папы, для своих друзей, для профессора, помочь, уберечь… от боли, от потери крови, от ран, от войны, от ненависти, от одиночества — но проснуться не получается. Я не спала трое суток.

Утро. Не выспалась. Мне пора обратно, в Хогвартс. Там сейчас ой как сложно все… Им любые руки понадобятся. Пока папа опять что-то греет, проскальзываю в приоткрытую дверь. Спит. Хорошо. Я не спала трое суток. Мне страшно представить, сколько не спал он. Смотрю на знакомое лицо — заостренные черты, круги под глазами, борозды на лбу — но живое, живое. А мозгошмыгов-то, мама дорогая… Никогда еще их столько в одной голове не видела! Ну ничего, с ними тоже разберемся. Попытаемся. Слышу слегка свистящее дыхание. Касаюсь холодной кисти — пока еще можно, потом станет ругаться и язвить, не притронешься. Все хорошо, профессор. Вы больше не один. Отдыхайте. Я вас не выдам.

* * *

Приходим в себя понемногу, а куда деваться-то?

Ночью я всех отправила отсыпаться, дети просто с ног валились, да и взрослые тоже. Так что с утра Хогвартс был уже на что-то способен. Похоронить погибших, начать зализывать раны… Вот уже и Большой Зал похож на Большой Зал, а не на морг в больнице Святого Мунго. И замковые статуи — те, что уцелели хотя бы частично, — вернулись на свои места. И с прочими разрушениями мы кое-как справились. Когда дело дошло до восстановления замка, народ даже как-то повеселел — насколько это возможно сейчас. Только и слышно было — мобилиарбус! репаро! глиссео! локомотор! экскуро! Ученики потом совсем разошлись, соревнования устроили — кто быстрее склеит колонну, у кого ровнее лягут ступеньки… Дети, что тут скажешь… Кончилось, естественно, баловством и чьим-то разбитым носом. Хотела снимать баллы, но вовремя опомнилась. Хватит с них и носа, с героев…

Ближе к вечеру худо-бедно ремонт одолели. Ну как одолели, в общих чертах. Хогвартсу еще долго лечиться. И прежним он, конечно, уже не будет, и мы все прежними не будем. Но как-то же надо дальше…

Уизли уехали сразу после похорон, Джинни и Рон с ними. Рон порывался остаться, но я ему не позволила. Хватит уже героизма, в конце концов… Поттер и Грейнджер ходят мрачнее тучи, цепляются друг за друга, как будто боятся: на мгновение выпустишь знакомую ладонь — и тут же схватишься за пустоту, почувствуешь, как еще одна потеря просыпается сквозь пальцы. Нет, они тоже работали, еще как работали, Поттер лично возглавил восстановление Гриффиндорской башни, Гермиона весь день помогала разбирать завалы в больничном крыле, сортировала зелья, надписывала названия... А вид у обоих — все равно такой, словно держат другого за руку. Только не любовь это, ни в коем случае. У нее — Рон, у него — Джинни, вот там любовь, там все ясно. А это… Я не знаю, как это называется, есть ли вообще такое слово.

Да, Лавгуд вернулась. Чинила что-то, успокаивала портреты в коридорах, улыбалась. Потом собрала малышню, которая не вся таки разъехалась по домам. (Попрятались, паршивцы, решили на бой поглядеть. Будет еще вам за это, по первое число.) Малышня любит Луну Лавгуд, наверное, еще сильней, чем Хагрида. Она им сказки рассказывает — про морщерогих кизляков, нарглов, мозгошмыгов каких-то… И первокурсники слушают, открыв рты. Магии им мало, что ли? Еще и суеверия подавай…

Мы же теперь — как заговорщики, вдруг понимаю я. Добро пожаловать в клуб. Поттер, Грейнджер, Лавгуд — и директор МакГонагалл. У нас есть общая тайна. Тяжелая, больная тайна, которая должна стать явью, непременно должна. Только как об этом говорить — чтобы поверили? Чтобы на самом деле поверили, а не посчитали, что у директора и компании на почве боевых действий ум за разум зашел?

Вот еще скоро Шеклболт пожалует. С ним тоже надо побеседовать, ибо, прежде чем переться в Визенгамот с такими новостями и настаивать хотя бы на расследовании, неплохо бы убедить министра. Вечером в Большом Зале — торжественный ужин. Будем вспоминать погибших, поднимать бокалы за победу, за Поттера, за всех нас и мир во всем мире. И я, черт возьми, сегодня выпью за тебя, Северус Снейп, открыто, на глазах у всех, с гордо поднятой головой, потому что больше ничего не могу для тебя сделать. Тело — и то кто-то утащил из Визжащей хижины. Мы там были с Поттером и Грейнджер. Лужа застывшей крови, нет, какая лужа — море… И все. Так что мы даже похоронить тебя по-человечески не смогли. Надеюсь, что кто-то другой смог. Кто? Малфой? Больше вроде бы некому. Может, сознается потом, когда станет известно (и доказано, да), что его любимый декан — никакой не предатель, а наоборот… Конечно, сознается. Малфой теперь тише воды ниже травы, собственной тени боится — а тут такая возможность... Мол, я раньше всех понял, я отдал долг… я хороший…

Портрет не появился до сих пор. Это тоже странно и… неправильно. Дамблдор тогда сразу же нарисовался. Не знаю, правда, продолжает ли считаться директором тот, кто… эээ… покинул пост до того, как умер. Раньше в истории Хогвартса такого не случалось. Неужели не появится вообще? У магии, ясное дело, свои законы. От нее уж точно справедливости не потребуешь. Только в голове все равно пульсирует рыдающий голос Гермионы Грейнджер: неправильно… нечестно… Нечестно, Северус! Я надеялась, что хотя бы с портретом твоим поговорю… скажу ему… тебе… Со мной даже портрет Альбуса общаться не желает. Молчит как рыба. Слова не проронил за все то время, которое я вроде бы как директор. Только головой качает. А вот с тобой, Снейп, он разговаривал, я сама слышала. Еще удивлялась: что вам обсуждать — убийце с убитым… И ненавидела тебя пуще прежнего: да как посмел… да есть ли предел наглости… Дура, дура набитая…

Стучат в дверь. Мерлин, ну кто там еще? Теперь пароль от директорского кабинета знают все кому не лень. Надо сменить. Проходной двор какой-то, честное слово.

Лавгуд. Тонкая, нездешняя. Улыбается. Она — единственная, кто сейчас в Хогвартсе улыбается искренне, не вымученно, не виновато. Ну, кроме первокурсников, им-то всегда море по колено… (не лужа — море… не о том думаешь, Минерва…) Впрочем, Лавгуд почти всегда улыбается. "Директор, можно?" Заходи, девочка, тебе можно. Мы с тобой в одном клубе.

"Директор, всем ученикам обязательно присутствовать на ужине? Я хотела…"

Ты хотела сбежать домой. Ты снова хотела сбежать домой. Почему? Лавгуд-старший — очень серьезный волшебник, более чем серьезный. Хранитель традиций. Только сумасшедший. В любом случае — старая школа есть старая школа, мало кто сейчас это помнит и умеет… С его знаниями и способностями он мог бы стать хоть главным колдомедиком больницы Святого Мунго, хоть главой медицинского департамента в Министерстве, хоть… да хоть хогвартcским зельеваром, на худой конец. А вместо этого — "Придира", дурацкие статейки для развлечения волшебниц-домохозяек… В боевой магии он, конечно, ноль. Но что касается вопросов здоровья — тут уж за него точно можно не беспокоиться. С того света вытащит кого угодно, включая себя самого. Почему ты так рвешься домой, девочка? "Луна, как чувствует себя ваш отец?" Она смущается. Смотрит с тревогой. Она не ждала этого вопроса, хотя мне он кажется вполне... уместным. "Гораздо лучше, спасибо". Ждет. Продолжаю. "Не пора ли снимать с дома заклятие? Думаю, Ксенофилиус насиделся в четырех стенах и был бы не против выйти в мир. Как вы считаете?" Она не улыбается больше. Что происходит? "Нет, директор, не стоит пока. Папа… он работает… над статьей. Не хочет, чтобы ему мешали".

А вот врать ты не умеешь. Совсем. То есть у тебя — или у твоего безумного отца — безусловно, есть причина держать двери на замке. Веская, судя по всему, причина. Но это не статья для "Придиры". Что вы там прячете? Ксенофилиус получил новый философский камень? Или вызывает по ночам мятежный дух Гриндевальда? Или опасается из-за той истории с Пожирателями? Так все понятно же, никто слова не скажет…

Луна смотрит мне прямо в глаза. Испуганно. Непреклонно. Так Поттер смотрел, когда склянку у меня забирал. "Умру — но не позволю". Что-то с тобой не так, Луна Лавгуд. Именно с тобой, а не с твоим обожаемым отцом. Ты явно не можешь быть замешана ни в чем плохом, физически не способна. У тебя на зло аллергия. Ты защищаешь что-то… или кого-то… Взвалила на себя непосильную ношу — и, кажется, счастлива этим, и не примешь никакой помощи, не подпустишь… Только вот Минерва МакГонагалл не повторяет ошибок. ТАКИХ ошибок. Не примешь помощи — может быть, примешь сочувствие? Простое человеческое участие? Понимание?

Встаю, обхожу необъятный директорский стол (неужели Альбусу было за ним удобно?), кладу руку на хрупкое закаменевшее плечо. "Послушайте… — Стараюсь, чтобы голос звучал как можно мягче. — Я никогда не стану задавать вам лишних вопросов. И не собираюсь лезть в ваши секреты. Но я хочу, чтобы вы знали: если будет совсем трудно — вам есть к кому прийти. В любое время". Она удивленно хлопает ресницами, несколько раз коротко кивает. Вот и славно. "И давайте сделаем вот как, Луна. Вы все-таки останетесь на ужин, но после — даю вам отпуск на три дня. Все равно занятия не начнутся раньше. Профессору Флитвику я сообщу".

Камин оживает — министр, я совсем про него забыла! Сияющая Лавгуд шепчет: "Спасибо, директор!" — и уносится из кабинета чуть ли не вприпрыжку. Да уж. Не школа, а шабаш в полнолуние. Поздравь себя, Минерва.

"Прошу, Кингсли!" Ну сейчас начнется. Приготовились…

* * *

Ха-ха три раза. Тоже мне, величайший конспиратор магического мира… Позорище. Она же меня за три фразы раскусила, за три фразы! Нет, я бы отпиралась, городила любой бред. Без меня все равно никому заклятие не снять. Только это ведь… ну, как идти против своих. Как будто я враг. А я же не враг… Да у меня кроме папы, МакГонагалл и гриффиндорской троицы больше и нет никого, я же за них хоть в огонь, хоть куда угодно...

Теперь вот профессор еще. Но это совсем другое. Это я есть у него. Должен же быть у человека хоть кто-то, кто смог бы… кто захотел бы взять за руку и увести с войны, когда война окончена.

А МакГонагалл — удивительная все-таки… "Если будет совсем трудно…" И расспрашивать дальше не стала. Спасибо, директор. Я это запомню. И за отпуск — тем более спасибо. Я даже заикаться об этом не…

Ого! Что там у них происходит?

Я, оказывается, так и не спустилась вниз — стою возле двери директорского кабинета, стенку лбом подпираю... А за дверью… судя по звукам, то ли бой василиска с акромантулом, то ли чемпионат мира по квиддичу. Не меньше. Ой, мамочки… Это так директор с министром общаются? Сначала тихо говорили, я не слышала, о чем, да и не прислушивалась… А зачем было люстру взрывать? Это же люстра была?

"Минерва, вы в своем уме? Да Визенгамот даже слушать этого не станет! Вас обвинят в измене!"

"В измене, значит? — шипит МакГонагалл. — Давайте, министр! Два дня после битвы прошло! Вы, значит, изменнице поручили оборону Гриффиндорской башни? А Гарри Поттера, позвольте спросить, Визенгамот тоже в изменники запишет?" Хруст, треск, звон.

"Минерва, вы же окно разбили!"

"А он жизнь свою разбил, идиот вы чертов! По приказу драгоценного Альбуса Дамблдора! Да у него этой жизни и не было толком — сплошное искупление грехов и подвиги по расписанию!"

Это ведь она не о Гарри уже, верно?

"Визенгамот! Судят они, решения выносят! Пока Северус Снейп шпионил для Ордена, спасал детей, кровью истекал в Визжащей хижине, — чем Визенгамот занимался, а? Мантии просиживал? Кингсли, что там с вами делают, в этом Министерстве? Вы же нормальным человеком были! Вы два дня назад еще были нормальным человеком! Мы же с вами сражались плечом к плечу! Вы что, не слышите меня?" Грохот, скрежет.

"Минерва!"

"Я семьдесят три года Минерва! И сорок два из них на уроках превращаю животных в сосуды для жидкостей! Думаю, с уважаемыми членами Визенгамота тоже сработает! Как считаете, какие им сосуды подойдут? Для каких именно жидкостей? А то могу предложить идею!"

Вот это да. Блеск. Круто, как говорит Рон. Жаль, профессор не слышит, он бы оценил. Мне, по идее, бежать бы отсюда сломя голову. Только я от изумления и восторга пошевелиться не могу. Значит, и вот такой может быть директор МакГонагалл? Ничего себе. Впечатляет.

"Минерва! Да послушайте же вы наконец!"

"Нет, Кингсли, это вы меня послушайте. Вы давно меня знаете. Если бы это не было так важно, если бы я не была полностью уверена…"

"…то вы бы не стали громить собственный кабинет и грозить Верховному Совету магов превращением в ночные горшки. Я действительно давно вас знаю". — Министр как-то сдавленно и очень выразительно вздыхает.

"Прошу заметить, министр Шеклболт, про горшки я не сказала ни слова", — фыркает директор.

И тишина. А это что еще такое? Мерлин, теперь они… смеются? Устало и совсем не весело, но смеются. Только что орали друг на друга. И это меня полоумной называют? …А ведь, кажется, директор МакГонагалл победила… Потому что, отсмеявшись, министр на какое-то время замолкает, а после произносит уже совсем другим голосом: "Я поддержу вас на заседании Визенгамота. По крайней мере расследования мы добьемся точно. Но попытайтесь все-таки найти хоть какие-то доказательства. Без них, боюсь, даже моей поддержки будет недостаточно. Уговорите Поттера…"

"Нет. Воспоминание Визенгамот не получит. Даже не обсуждается. Но доказательства я вам найду, будьте уверены. Спасибо, Кингсли".

"Минерва, если вы правы… нам всем будет о чем подумать".

Звук каминной вспышки. Министр отбыл, хотя к ужину должен вернуться, нам так объявили. МакГонагалл, спотыкаясь и чертыхаясь, бродит по кабинету, бормочет: "Репаро! Репаро!". Наводит порядок. Как бы мне теперь улизнуть незаметно? Подъемная площадка с горгульями гремит так, что… Внезапно дверь распахивается и директор, глядя на меня поверх очков, вопрошает: "Ну как, мисс Лавгуд?" "Потрясающе!" — честно отвечаю я. И не выдерживаю, прыскаю в кулак, издаю какой-то хрюкающий всхлип… Юлить и оправдываться глупо, так что я просто спасаюсь бегством. Скорее на площадку — и вниз. Горгульи ухмыляются за моей спиной. Теперь она точно сменит пароль.

* * *

Ну что, сейчас? Да, сейчас. Слезы, поздравления, горестные и пафосные речи уже отзвучали, осталась только одна. Моя. Горестная и пафосная. Хогвартс понимает только такой язык, когда надо всерьез...

Поднимаюсь из-за стола. "Я хочу сказать несколько слов!"

Все разговоры немедленно стихают, все взгляды обращены на меня. На директора Хогвартса, так его растак. Даже слизеринцы глядят внимательно и напряженно. Память подсовывает что-то совсем непрошенное, почти забытое, из прошлой, позапрошлой, невозможной жизни…

Олух… Пузырь…

"Все вы, присутствующие здесь, на личном опыте знаете, что такое героизм. Когда выходишь на врага один на один, зная, что шансов почти нет. Когда в бою не выпускаешь палочку из руки, хотя сил не осталось даже на вздох и кровь заливает глаза. Когда жизнь друга важнее собственной, а еще один шаг к победе важнее жизни друга".

Остаток…

"Но есть героизм другого рода. Неявный, неочевидный. Иногда он может выглядеть как трусость или предательство. Он вызывает недоверие, злость и ненависть со стороны тех, ради кого идешь на смертельный риск".

Уловка…

Альбус, да отвяжись же ты наконец!

"И мы с вами долгое время не доверяли, злились и ненавидели, не зная истины, — так было нужно. Ненавидели человека, благодаря которому многие из вас остались живы. Человека, который не раздумывая закрыл собой раненый Хогвартс, когда это потребовалось. Человека, который был непростым, жестким, совершал ошибки, не умел прощать ни других, ни самого себя, — но жил и умер как герой".

Слушают. Вопросительно переглядываются между собой. Вот мой клуб уже все понял. У Гермионы снова глаза на мокром месте. Поттер вцепился в стол так, что пальцы побелели. Лавгуд хлопает ресницами, как тогда, у меня в кабинете.

"Кому-то это совсем не понравится, кто-то меня не поймет. Но я сейчас поднимаю бокал за этого человека. Не только потому, что больше, чем остальные, виновата перед ним. Просто это единственный для меня способ сказать спасибо. Спасибо вам, профессор Северус Снейп!"

Последнюю фразу произношу медленно, подчеркивая каждое слово. Выпиваю залпом, до дна. Не чувствую никакого вкуса. Вообще ничего не чувствую. В зале — гробовая тишина. Секунду, две, три… Почти одновременно подрываются, вскидываются три всполоха пламени, три отважных ребенка… Заговорщики мои родные. Стоят — прямые, вытянутые, готовые к бою. Не надо так, маленькие, это уже не война. Здесь свои, свои… Замечаю движение в противоположной части зала. Медленно, отрешенно, с каким-то неуверенным, обреченным вызовом поднимается Малфой. Бокал подрагивает в тонкой руке. Решился-таки… Следом, как по команде, вскакивает Слизерин — абсолютно весь факультет, в глазах боязливая недоверчивость вперемешку с благодарностью и обожанием. Никогда еще слизеринцы так не смотрели на меня — да что там на меня, ни на одного гриффиндорца они так не смотрели. Кажется, я заработала неожиданный авторитет. Потом начинается невообразимое. Слагхорн, Спраут, Флитвик, Лонгботтом, сестры Патил, Финнеган, Чанг, Финч-Флетчли, Томас, еще кто-то, фамилии вылетают из головы, мне почему-то ничего не видно, не видно… Не желаю задумываться, верят ли они тому, что услышали, или просто ВЕРЯТ МНЕ. Главное, что они встают, поднимают бокалы... Сибилла Трелони шепчет: "Я знала, я всегда знала…"

Перехватывает горло. Что мне делать дальше? Что говорить? Как говорить?! В воздухе звенит и потрескивает. Напряжение сковывает до боли в суставах. А они стоят — и ждут. Чего? Пафоса внутри меня больше не осталось ни унции, только горечь и горечь, это не для речи, это для молчания… Я же вас убедила? Убедила?!

Вдруг преподавательский стол переворачивается вверх дном, бутылки, тарелки с едой, пироги, конфеты — все летит на пол. Хагрид! Ну конечно, кто же еще… Беспомощно разводит руками, смущается, краснеет: "Простите, директор, я не хотел…" Что ты, Рубеус, знал бы ты, как я благодарна тебе — за твою неловкость, за твою наивную, порывистую доброту… Напряжение рассеивается, на смену ему приходит что-то другое — такое же болезненное, но правильное, домашнее, светлое…

"Время для речей прошло, — с удивлением слышу я собственный голос, — а теперь: ешьте!"

Словно я имею на это право. Но, наверное, имею — потому что еще через мгновение тишина взрывается криками, аплодисментами, гомоном… Как будто все — как раньше. Как будто Хогвартс — настоящий Хогвартс, а не затравленная его тень — никуда не уходил, не прекращался, и не было войны, не было Кэрроу, не было сегодняшних похорон, не было моря крови в Визжащей хижине… И как будто нет ничего необычного и невероятного в известии, что Снейп — не предатель. Как будто так и надо. Конечно, мне еще отвечать и отвечать на их вопросы, видеть, как приходит осознание и приносит с собой все, что обычно оно приносит... Но все-таки…

Домовики справляются с хагридовским разгромом за несколько минут, но руки у меня дрожат и кусок в горло не лезет. По возможности незаметно выбираюсь из-за стола, посылаю в сторону министра победоносный взгляд — и поднимаюсь в кабинет. Буквально падаю в кресло.

И даже не оборачиваюсь, когда из рамы доносится такой далекий и знакомый смешок Дамблдора: "Поздравляю, Минерва, с официальным вступлением в должность!". Обскура! Помолчал бы ты лучше, Альбус. Вот ты — лучше бы помолчал.

* * *

Три дня. Целых три дня.

Папа творит чудеса. Я вообще-то привычная, но сейчас вижу и ощущаю это особенно остро. За всю свою жизнь он не смог спасти только одного человека. Маму. Там ничего нельзя было сделать. Мама любила эксперименты, с каким-то заклинанием вышла беда. Такая беда, что пока мы примчались из другой комнаты, спасать было уже некого. Она еще дышала — минуты две, папа старался, очень старался… Но не смог. Это было давно. С тех пор он гораздо реже берется кого-то лечить — но уж если берется…

Мне велено пока не лезть с разговорами и вообще не лезть. Не мешать. Потому что папа занят. Ужин в школе (хм… надолго я его запомню, этот ужин, и, сдается мне, не я одна) закончился совсем поздно, так что я заявилась домой посреди ночи, как раз к началу очередного чуда. Час единорога, время с половины первого до половины второго, когда лучше всего действуют заживляющие заклинания, когда можно, не причиняя боли, находить и соединять разорванные сосуды, мышцы, сухожилия… Если умеешь. А папа — умеет. Я там наворотила, конечно, со своим кривым "эпискеи", запечатала наглухо, залепила, пустила кровь по обходным венам, папа говорит — сердце запуталось… Не для таких это ран. Ну, что могла. Зато выиграла время. А папа теперь восстанавливает, расплетает, расчищает, сращивает заново — шепчет, шепчет, втирает в жуткий багровый рубец на шее профессора какую-то зеленоватую мазь, потом отводит руки, ладони танцуют в воздухе рядом с раной — не касаясь, плавно, мягко, бережно… "Штопает", как он это называет. Это долго, медленно, ошибаться нельзя. За один раз не сделаешь, да и за два тоже. И я сижу тихо как мышь. Из комнаты не выгнали — и на том спасибо. Не понимаю ни слов, ни смысла движений. Почему он не хочет меня всему этому учить?

Наконец папа накладывает повязку (тоже никакого тебе "ферула". Поди разбери, как он ее там накладывает). Ловит мой умоляющий взгляд. Кивает: "Пять минут. Не больше! Свет потом погаси!" — и выходит.

"Сэр!" — тихо зову я. Профессор с трудом приподнимает веки, пытается изобразить на лице привычную каменную гримасу, но не тут-то было. Лицо его не слушается — и сквозь искаженные черты на мгновение проглядывает настоящий Снейп — тот, которого я увидела когда-то в Большом Зале. Не предатель, не шпион, не грозный слуга Темного Лорда, не вызывающий панику и дрожь в коленях преподаватель зельеварения — просто человек. Выжил все-таки. Выдержал. Не исчез.

"Представление… окончено…" — доносится до меня слабый шелестящий шепот. Мелькает дикая мысль: словно на парселтанге. Да хоть на чем, главное, что я его слышу. "Вон… отсюда… сейчас же… Уходите…"

"Хорошо, — говорю я, — ухожу". И делаю наконец то, ради чего выпросила эти пять минут. Я ему улыбаюсь. Долго, глядя в глаза, чтобы на этот раз не оставалось никаких сомнений — КОМУ. Он вздрагивает, морщится… Что, сэр, трудно вспоминать, как быть своим среди своих? Трудно поверить, что кому-то всерьез есть дело до вас и вашей души? Трудно — без маски? "Если станет совсем трудно…" Я ухожу, ухожу, профессор, не волнуйтесь.

Забираю папину палочку с прикроватной тумбочки — ясень, перо феникса, теплый огонек на конце. И застываю у двери, когда слышу за спиной хриплый, прерывистый вздох: "Мисс Лавгуд… вы ведь… хотели что-то… сказать…"

"Я сказала все, что хотела, сэр. А теперь вам нужно спать. Остальное может подождать до утра. Вы же разрешите мне прийти… поговорить?"

Молчание. Ладно, нет так нет. Мне самой проще — издалека… Я привыкла. "Нокс!"

И я совсем не уверена, что мне не чудится, не мерещится в нахлынувшей темноте: "Черт с вами… Лавгуд… приходите… утром…"

Вылетаю из комнаты и с размаху натыкаюсь на пристальный, внимательный папин взгляд. Из меня как будто вытаскивают все кости разом, да так, что никакой костерост не справится. И я больше не могу сдерживаться, обрушиваюсь на ковер, реву, размазывая соленые потеки по щекам, задыхаюсь: "Папа, папа… Я больше никому не позволю… его… использовать… Я… близко никого не подпущу… своих, чужих — никого… Что они все… с ним… сделали… За что… За что, папа?!"

Он сгребает меня в охапку, качает, как маленькую, носит по комнате — пока я не перестаю всхлипывать и трястись всем своим утратившим каркас телом. "Девочка моя, бедная моя храбрая девочка… Он же сам себе главный враг. Он же тебе не позволит — ни заботиться, ни сочувствовать, ни быть рядом. Никогда в жизни…"

Я знаю, папа, знаю. Но мне не нужно быть рядом. Мне нужно, чтобы он жил. Чтобы отступил от пропасти хоть на шаг. На полшага. На четверть… Я ведь все еще держу, удерживаю его на этом страшном краю, как весь последний год, вцепившись глазами — с противоположной стороны Большого Зала, памятью — из подвалов Малфой-мэнор… Или мне кажется, что держу, и я все это придумала, самонадеянная пигалица, поверила, что у меня получается, что мне под силу, что это действительно что-то значит… Но не проверишь ведь, папа, как это проверишь? Я не могу его отпустить, не могу, боюсь, вдруг я отпущу — а он сорвется?!

Сегодня в Хогвартсе был сумасшедший дом. Директор МакГонагалл собирается защищать доброе имя Северуса Снейпа, представляешь — она на министра накричала! Визенгамот будет разбирать дело, изучать доказательства, выслушивать свидетелей. Может быть, профессора оправдают. Может, даже орден дадут. Рите Скитер прибавится работы, у "Пророка" взметнутся тиражи… Но, папа, самого Северуса Снейпа кто защитит от всего этого? Не доброе имя, а человека? Человека, который болен, который стоит на краю, который не позволит заботиться, сочувствовать, быть рядом…

МакГонагалл, Гарри, Гермиона — они все хорошие, самые лучшие, добрые, смелые, они сейчас мучаются, локти кусают, восстанавливают справедливость, но он им не нужен, не он им нужен, а покой, покой… Они воевали, они победили — а покоя нет. Ненависть обернулась виной, неизбывной виной, черной дырой, кровавой раной, которую хочется вылечить, "заштопать"… Успокоиться… Оправдаться… Но он — не дыра, не рана. Он — человек, он дышит, ему больно, пальцы от яда проклятой Нагайны ледяные до сих пор... И у него никого нет кроме меня, потому что ТОЛЬКО Я ПЕРЕД НИМ НЕ ВИНОВАТА!

"Папа, мы же не снимем заклятие с дома, да? Можно мы не снимем заклятие? Он потом сам решит, но пока… Папочка, папа…"

"Конечно, милая, конечно, я понимаю, я с тобой, Луна, доченька… Ты не плачь только, не плачь…"

…В конце концов я выдыхаюсь, истерика отпускает меня — и тут же становится стыдно и вяло. Длинный, бесконечный день, все из-за него. Я просто устала, устала… Комната расплывается, теряет четкость очертаний, кажется, что месяц прошел, год, многие годы… Я проваливаюсь в сон — и уже почти не чувствую, как папа укладывает меня, укрывает, гладит по волосам, вынимает из моих ушей дурацкие, любимые, тяжеленные серьги-редиски…

"…Черт с вами… Лавгуд… Спите… Нокс!"

* * *

"Мистер Малфой, я не хочу на вас давить, не хочу угрожать — я просто еще раз советую. Как директор — ученику, раз уж вы продолжаете быть учеником Хогвартса. Если вы знаете хоть что-то, что касается профессора Снейпа и чего не знаю я, — сообщите об этом. Любая информация может оказаться полезной. Абсолютно любая".

Тишина. Никакой реакции. Как будто я и не к нему обращаюсь. Лицо бесстрастное. По крайней мере его обладателю так кажется. Знаю я, знаю, кому ты пытаешься подражать. Только вот получается у тебя из рук вон плохо, уголки губ подрагивают, жилки на висках вздулись — того и гляди лопнут, в глазах мука смертная…

Наверное, не стоило затевать разговор с Малфоем сейчас, после двухчасового общения с первокурсниками. Теми самыми шалопаями, что нарушили распоряжение, спрятались от Филча и не попали домой перед битвой. Четверо — гриффиндорцы, трое — с Пуффендуя, один — с Когтеврана… Подумать только, восемь человек! Спрятались! От Филча! Уму непостижимо! То ли Аргус сноровку теряет, то ли я даже не знаю… Они потом и сами не рады были, страху натерпелись, носу не показывали, пока все не кончилось. Но ведь теперь ни о чем не жалеют, поганцы, — куда там! Я им — о том, что их исключить за это мало, что буду писать родителям, что они у меня на отработках до седьмого курса просидят и еще после окончания будут дорабатывать… А в ответ что же? Стоят, потупившись, пол ботинками ковыряют: "Мы не хотели, директор МакГонагалл, простите, директор МакГонагалл", — а сами аж искрятся и потрескивают от предвкушения: скоро, скоро вернутся их примерные и послушные сокурсники, и уж тогда-то они им, слюнтяям, расскажут, как замечательно и прекрасно воевали за Хогвартс и скольких Пожирателей каждый уложил… Товарищи от зависти вымрут.

Всю душу измотали. А тут еще и это…

Но Малфой как-то сам подвернулся. Как будто хотел поговорить, но не решался, не мог заставить себя ко мне подойти. А теперь сидит тут уже минут сорок, в молчанку играет. Можно подумать, мне удовольствие доставляет смотреть, как он напрягает лицевые мышцы и старательно прячет под мантией меченую левую руку... Ну давай же, змееныш, вспоминай. Ты же был к нему ближе, чем все остальные, он из-за тебя непреложный обет давал… Ты должен был что-то слышать, что-то замечать… Хотя бы скажи, где ты его похоронил. Мне нужно знать.

"Драко, вы ведь очень уважали своего декана… Я даже не настаиваю, я прошу. К тому же вам это зачтется".

Рот Малфоя кривится в неприятной и жалкой ухмылке, я с трудом гашу в себе отвращение. В конце концов, он тоже — всего лишь ребенок. Испорченный воспитанием и окружением, но — ребенок.

"Зачем, директор? — произносит он. — Самому декану-то это уже ничем не поможет!" Удивительно, но в этом его "…директор" нет ни сарказма, ни показного нахальства. Констатирует факт. Признает как данность. А можно было бы ожидать…

"Да, увы, ему самому — не поможет. И поверьте, Драко, эта мысль заставляет меня страдать не меньше, чем вас. Но разве вам — лично вам — не хотелось бы, чтобы люди произносили имя профессора Снейпа с благодарностью, а не с презрением в голосе? Чтобы слизеринцы — и нынешние, и будущие — с гордостью могли рассказывать родителям, какой человек возглавлял когда-то их факультет?"

Вот на это Малфой ведется. На честолюбие. Попадается, как рыба в сеть. (Мерлин, от такой жизни я скоро заделаюсь интриганкой не хуже Дамблдора! То, что Малфои выдавали за честь рода и чем так кичился Драко, рассыпалось в пыль. Слизерин, помешанный на своем превосходстве и аристократичности, сейчас в опале и смешан с грязью. Слагхорн, нынешний слизеринский декан, и то волком на них смотрит. Мне тошно понимать, за какие нитки я дергаю мальчишку — но ведь работает же… Наверное, и Альбус думал так же. "У него глаза Лили!" — да, жестоко, да, по самому больному, по незаживающему, но ведь работает… Неужели не бывает иначе?!)

Испуганный, тусклый взгляд. Куда подевалась вдруг вся напускная независимость? "Директор, я… Ну, может быть, как-то пригодится… Хотя я сам не понимаю, что там… Как это могло… "

Да что же он так мямлит?

"Директор, я был в Визжащей хижине. Тогда, утром, после битвы… Отец сказал, что Темный Лорд вызвал туда директора… то есть профессора Снейпа. И потом профессора не видели. А битва закончилась… Я думал… может быть, он еще там…"

Так, Малфой. Говори, не останавливайся. Я знаю, что ты скажешь, но ты говори. Ты пришел в Визжащую хижину — и увидел тело. И что ты сделал дальше?

"Я пришел туда… А там все в крови, столько крови… И никого нет. Только вот… палочка… я нашел на полу… взял… Я бы не стал ей пользоваться, директор, я хотел просто сохранить!"

…И никого нет… Никого. Нет.

Медленно осознаю услышанное. Слишком медленно. Минерва, ты стала совсем плохо соображать. Стареешь. Итак, получается — Драко тоже не нашел тела. Может ли оказаться, что Северус жив? Нет, это бред. С такой кровопотерей не выживают. И яд еще… К тому же Поттер лично все видел. До последнего вздоха. Значит, кто-то побывал в Визжащей хижине после Поттера, но до Малфоя. Сколько же всего там народу шаталось? Ладно, об этом я подумаю потом. Так же как и о том, почему этот кто-то забрал тело, но не забрал палочку Снейпа. Если уж хоронить волшебника как положено... Стоп!

"Палочка. Драко, где эта палочка? Она у вас с собой?" Кивает. "Давайте сюда!"

Гладкая, черная — черт знает что за дерево такое. Внутри, кажется, сердечная жила дракона. Я впервые держу в руках эту палочку. Столько раз видела, но никогда не дотрагивалась. Нечего даже и думать с ней договориться — меня она никогда не примет, это понятно с первого прикосновения, даже раньше. Но кое-кто другой справится гораздо лучше. И вот тогда мы побеседуем с Визенгамотом, мало не покажется.

"Мистер Малфой, вы можете быть свободны. Ваша помощь оказалась просто неоценимой, благодарю вас".

Уходи, уходи скорее, ты и правда помог, сам не понимаешь насколько. Нет, палочку я тебе не отдам. Можешь не смотреть как побитая собака. Ну прости, прости, мальчик, иначе никак. Уходи, у меня дела, срочные дела…

Открыть ящик… Ч-черт, не этот, когда я уже запомню, где здесь что лежит… Ага, вот. Бумага, перо…

"Дорогой мистер Олливандер!

Как Ваше здоровье? Вы уже вернулись в Косой переулок? Планирую заглянуть в Ваш магазин в ближайшем будущем, обсудить ряд вопросов. Но один вопрос ждать не может — и мне очень, очень нужна Ваша помощь. Когда-то Вы упомянули, что кроме общеизвестного "приори инкантатем", позволяющего увидеть только последнее действие любой палочки, существует особое заклинание мастеров-изготовителей. С его помощью, если я правильно помню наш разговор, можно проследить абсолютно все серьезные действия палочки с момента ее создания. Наверняка это длительный и сложный процесс, и мне крайне неловко обращаться к Вам с такой обременительной просьбой. Но это важно, очень важно. Палочку вы, конечно, узнаете. При встрече я обещаю рассказать все.

Искренне Ваша, директор школы чародейства и волшебства Хогвартс Минерва МакГонагалл.

P.S. И да, с меня бутылка лучшего огневиски в этом безумном мире!"

Теперь запечатать. Послать домовика за совой. Привязать к тонкой лапке письмо и палочку… Неудобно, что же делать, потерпи, придется отнести. И нечего кусаться.

До конца дня я места себе не нахожу. Ночью не могу уснуть, пью обжигающий чай и смотрю в окно.

Сова возвращается только утром. От волнения и нетерпения никак не получается развязать узелок — в конце концов разрезаю нитку заклинанием. Разворачиваю.

"Дорогая Минерва!

Я, можно сказать, здоров — дни, проведенные в Ракушке, пошли на пользу. Привожу в порядок магазин, за время моего отсутствия его изрядно разорили. Палочку я узнал — и сказать, что я удивлен, значит, не сказать ничего, но Вашу просьбу я выполню. Это займет примерно сорок шесть часов, свиток пришлю со своей совой, как только закончу. Буду особенно рад видеть Вас в магазине, ибо надеюсь получить объяснения. И от огневиски, конечно, не откажусь, чего уж там.

С наилучшими пожеланиями, мастер Олливандер".

Сорок шесть часов. Что ж, подождем… Время терпит. Пока еще терпит.

* * *

"Я никогда не использую белый асфодель — только ветвистый. И не сушить, добавлять свежий, пока не застыл сок на срезе. В третьей фазе действие усиливается".

Это первое, что я слышу, открыв глаза. Папа разговаривает с кем-то, дверь закрыта неплотно. Трясу головой в надежде разогнать остатки сна. И тут же понимаю, с кем разговаривает папа, и просыпаюсь окончательно. Голоса профессора я почти не слышу. Но он явно что-то уточняет и переспрашивает, а папа отвечает. Ну да, конечно, обычное дело, почему бы двум зельеварам не обменяться опытом… Прямо вот каждый день такое у нас в доме происходит, чему удивляться-то… Значит, профессору лучше. Постойте, это что же получается, Снейп чего-то не знает о зельеварении??? Кому скажешь — засмеют, пожалуй… Так, я ничего не слышала. А то не жить мне на белом свете.

Смотрю на часы — и ахаю. Полдень. Да уж, пришла утром поговорить. Опоздали, Лавгуд, чистить вам котлы и столы оттирать во веки вечные.

Встаю. Надо бы как-то привести себя в человеческий вид. Что непросто, кстати. Потому что из зеркала на меня смотрит бледное всклокоченное существо с опухшими веками и лихорадочно блестящими зрачками. Я похожа на безумное привидение, на Серую Даму Когтеврана. И еще немного на Плаксу Миртл.

Ладно, какая есть.

Папа выходит через минуту. "Выспалась? Жалко было тебя будить". Напрасно, папа, напрасно. "Поешь чего-нибудь, там молоко, сандвичи… Лесли притащил сегодня утром". Лесли — уже давно свободный домовик, папа ему не то что перчатки какие или носки — полгардероба своего подарил. Но тот все равно считает себя обязанным заботиться о бывших непутевых хозяевах. Мы бы сейчас и правда пропали без него — кто бы еще приносил продукты, пока дом под заклятием? Может, и травы для папиных зелий — его рук дело?

Мне ничего не хочется. Сначала надо поговорить с профессором. Попытаться поговорить. Попытаться хотя бы начать.

"Папа, как… там? — Мне все еще неловко после вчерашнего срыва. — Как он?"

"Получше. Есть пока не может, вот, молоком отпаиваю и бульонами-отварами всякими. Разговаривает еле-еле. Но жить будет, не бойся. Если не сбежит, конечно, как только на ноги встанет".

"Он спрашивал что-нибудь? Ты сказал ему — про победу, про Гарри?"

"Немного, Луна, только самое важное. Такие вещи нужно узнавать от очевидцев".

"Значит мне… можно? На пять минут?"

"Сейчас можно и дольше. Только постарайся его не раздражать, а? Справишься?"

Не знаю, папа. Та еще задачка, надо сказать. Я-то постараюсь, но… На моей памяти еще никто не справлялся.

Как только захожу — немедленно слышу: "Лавгуд, у вас странные представления о том, когда у людей утро". Знаю, знаю, профессор, так вышло. Назначайте свои отработки, вернусь в школу — выполню…

"Рассказывайте. Что там было. В Хогвартсе".

Ох, сэр, я даже не знаю, с чего мне… Если бы можно было просто показать через омут памяти. Или у вас хватило бы сил на сеанс легилименции. Но я даже заикаться об этом не стану. Придется снова проходить через последнюю битву, вспоминать... Ну, как сможем… И я говорю. Рассказываю — подробно, не пропуская ничего из увиденного.

"Лонгботтом? Лонгботтом вытащил меч? Хотя да, очень по-гриффиндорски, храбрость есть — ума не надо", — комментирует Снейп, но в черных глазах мелькает злорадное торжество. Несчастную змейку он точно не пожалеет.

Мой рассказ — ровный, высушенный, как лекция Биннса по истории магии. Только факты. Потому что остальное — бездонный ужас, заполняющий тебя целиком, рваные клочья защитного купола над школой, бьющийся в агонии фестрал, которого уже видят все, абсолютно все, если успевают посмотреть, кровь, кровь, кровь… и усталость, такая усталость, что в конце концов уже ничто не пугает и ничего не болит, а когда наступает победа, не чувствуешь ни радости, ни облегчения… как об этом расскажешь? Можно я об этом не буду, профессор? Вы уж достройте сами, вам есть из чего…

Молчание висит между нами — мнимо осязаемое, как Почти Безголовый Ник, хочется дотронуться, ощутить призрачный холодок под пальцами, но не прогонять, пусть висит себе, никому ведь не мешает… Молчать — правильно, если слова от произнесения гибнут.

"Лавгуд, вы кое-что забыли. В вашем эпическом повествовании пропущена одна увлекательная глава. Напомнить? О том, как вы кинулись оказывать мне первую помощь, разумеется, допустив при этом все мыслимые ошибки, а затем выволокли из хижины, привязали к… хищному, между прочим, животному… и отправили к вашему уважаемому отцу. Его стараниями я остался жив — и теперь, видимо, должен быть до гроба благодарен и рассыпаться в любезностях. Только я вот чего не могу понять: на кой черт вам это понадобилось?!"

Это называется "разговаривает еле-еле"? Да, голос все так же хрипит и срывается на шепот, голос неузнаваемый, другой… Зато Снейп прежний. Он что, подвох ищет? Ненормальный.

"А вы бы на моем месте оставили человека умирать?"

"Я бы на вашем месте — оставил, не сомневайтесь. Тем более если бы как раз от таких, как этот… человек, мой отец скрывался под заклятием доверия. По-моему, вполне логично. Что на вас нашло? Помутнение рассудка? Какая-то корысть? Дурная жалость? Почему вам взбрело в голову спасать врага?"

"Я знала, что вы не враг!"

Нет, нет, я совсем не так собиралась… Да и не сейчас…

"С чего это вы взяли?"

И как теперь выкручиваться? Не сознаваться же, в самом деле, что я полгода с него глаз не спускала? Представляю, что мне на это скажут. А врать нельзя, вранье он без всякой легилименции распознает… Как объяснить, как подступиться, чтобы не ощетинивался колючками во все стороны? Меня-то не заденет, я его не боюсь, никогда не боялась. Но самому же от себя больно…

"Сэр, пожалуйста… я не могу… Это… не моя тайна!"

Глупо, как глупо. И совсем по-детски. Но больше ничего не придумывается. И ведь вправду — не моя, профессор. Ваша. Сейчас и без того много ваших тайн вытащат на поверхность, станут обсуждать, трогать руками… Пусть останется неназванным хотя бы это — одинокий и опустошенный человек под серым, низким, пасмурным небом Большого Зала. Можете воображать себе что угодно — как Дамблдор по неведомой стариковской причуде однажды посвящает ученицу в свои планы или как с профессором Трелони не вовремя случается пророческий припадок… Что угодно. Только не заставляйте меня раскрывать то, что сами же случайно доверили! Не отбирайте…

Смотрит, сощурившись. Тяжело смотрит, как приговор выносит. Усмехается. Чужие тайны — это ему понятно, слишком понятно. Хмыкает: "Хорошо. Допустим. Вы знали. Это ничего не объясняет, но допустим. И насколько же… глубока ваша осведомленность?"

"Ну… достаточно глубока… теперь-то…" Приходится рассказывать дальше, он все равно рано или поздно узнает. Реакция Гарри на воспоминание (но ни слова о Лили Поттер, ни слова о том, что воспоминание видел не только Гарри, хотя бы об этом — позже, ну пожалуйста, пожалуйста!), визит министра, планы насчет Визенгамота, речь МакГонагалл на ужине… Осторожно, очень осторожно, словно пробираясь через туман по неизвестной и опасной местности — никогда не угадаешь, где провалишься, споткнешься, нарвешься на неведомых чудовищ… Ну, и я нарываюсь, конечно.

"Хватит! А то я сейчас разрыдаюсь от умиления! — ядовито шипит профессор. — Северус Снейп, наша новая знаменитость, жертвенная зверушка. Ах, несчастный. Жалко, что подох, скотина. Но зато мы ему — памятник, почет и отпущение грехов…" Он в бешенстве, лицо становится совсем белым, в глазах — отвращение, тоска, застарелая, жгучая ненависть. Не к кому-то, нет — к себе самому. К собственной оскверненной душе, в которой никто и никогда не видел особой ценности, которой расплачивались, как медными кнатами, выкупая для себя крохотный шанс не испачкаться. К собственной жизни, которая — почему-то — до сих пор — длится… Ничего нового.

Когда я впервые поняла, как отчаянно и глухо, а главное — за что он себя ненавидит, — выть хотелось. Воспоминание прояснило детали, добавило подробностей, но и до этого все было ясно как на ладони. Я бы тоже, наверное, могла вот так ненавидеть себя. Презирать, отыскивая по замку спрятанные однокурсниками вещи, замыкаться, краем глаза замечая очередное красноречивое постукивание чьего-нибудь пальца по виску… И накапливать, накапливать жадную и горячую темноту, ждущую своего часа. И потом, когда нарыв прорвется, когда темнота хлынет наружу и мимоходом проглотит самое дорогое, — отшатнуться, почувствовать, как все обрывается внутри, заскулить, понимая, что поздно, поздно… И возненавидеть себя окончательно. Но в моей жизни появились Гарри, Рон и Гермиона, а не Люциус Малфой, вот и вся разница. И еще — меня любил папа, всегда любил. Может быть, поэтому темнота во мне никогда не задерживалась, растворялась, рассеивалась…

"И когда же вы побежите докладывать, что зверушка оказалась живучей? Когда собираетесь испортить им праздник?"

Что?!

"Убирайтесь, Лавгуд! Я получил ответ на свой вопрос. Все понятно. Подождете, пока Визенгамот что-нибудь решит, потом объявите… Что у нас нынче полагается за выдачу военных преступников? А за спасение внезапно знаменитых шпионов? Слава? Хотя зачем вам слава? Значит, деньги? Убирайтесь! Ну!"

Кажется, я уже с трудом осознаю, где нахожусь, откуда берутся и куда улетают все эти слова... Стены вырастают, отдаляются, потолок исчезает — вокруг меня Большой Зал Хогвартса, какое-то школьное собрание, учеников в этом году мало, намного меньше, чем обычно. Алекто Кэрроу что-то вещает, наверное, снова о вреде маглов для магического сообщества. Я ее не слышу, вообще не слышу никаких звуков, словно лопнули барабанные перепонки. Мне плохо, и противно, и нечем дышать, и очень хочется уйти, не присутствовать там, совсем не быть — но я не двигаюсь с места. Волны ненависти перекатываются по залу, плещутся в стены, в окна, накрывают с головой каждого, кто способен еще чувствовать хоть что-то. А там, рядом с Кэрроу, сидит человек в черной мантии — прямо посреди бушующего урагана. И в глазах у него — ночь, и в сердце — ночь, и в голове пляшут мозгошмыги: "Сам виноват, сам", и на плечах — весь Хогвартс со всеми башнями... И я не могу уйти. Ведь если я уйду, если я сейчас уйду, кто же… Край пропасти крошится, стремительно ускользает…

Вырываюсь из цепкого наваждения. Убираться? Даже и не надейтесь.

"Сэр, не надо так! Не смейте!" — Судорожно, неловко хватаюсь за узкое запястье, за изуродованное меткой предплечье, удержать ли, удержаться самой, какая разница, давно это перемешалось, перепуталось — не различить, не разрезать… "Думаете, что наговорите обидного — и я отстану. Брошу вас. Как все всегда делали. Испугаюсь, плюну, отвернусь, падайте на здоровье, да? Вы же… Вы себя не знаете, вы себя настоящего забыли, спрятали, другого взамен придумали… Его прогоняйте, не меня. Он морок, он умер, он не нужен больше. А вы — живой, вы — нужны…"

Он не отстраняется, не пытается высвободить руку. Только глядит и глядит куда-то сквозь меня — сперва с удивлением, потом с угрюмой усмешкой, потом спокойно, непрошибаемо спокойно… "Нужен? — шепчет после долгой-долгой тишины. — Да кому я нужен? Запомните раз и навсегда, Луна Лавгуд, нет никакого "другого". Это я — морок. Это я — умер".

Я знаю, что он врет. Или ошибается. Но удивительно, как он это произносит — открыто, без раздражения, без всякой издевки, словно не мне, а кому-то… не чужому… словно впервые допустил мысль, что кто-то может быть ему не чужим. И поэтому я ничего не отвечаю. Я просто сижу рядом, раз уж мне это почему-то позволено, и держу его за руку — до тех пор, пока папа не выгоняет-таки меня из комнаты, потому что "дочь-у-тебя-совести-нет-прошло-полтора-часа-ты-мешаешь-работать…", потому что кто-то должен выгнать меня оттуда.

Ты рассказывай ему, папа, о своих зельях, ладно? О своих несусветных травах, о своей древней магии, о заговорах на незнакомом языке… Я слышала, профессор тебя расспрашивал. Ему ведь это интересно, да? Ведь интересно же?

А мертвым не бывает интересно.

* * *

Три документа у меня на столе.

Первый — длинный, невообразимо длинный свиток, присланный Олливандером. Если развернуть полностью, хватит на весь Большой Зал — от одной стены до другой. Свиток густо исписан мелким, невыразительным почерком, совсем не похожим на почерк мастера Олливандера. Я знаю, кто это писал, — точнее, что, а не кто. Прытко Пишущее Перо. Поди ж ты, и такая дрянь в правильных руках оказалась полезной штукой…

Я смотрю на гигантский список заклинаний, на имена рядом — это те, на кого заклинание было направлено… Просто буквы на бумаге, обычные буквы — а сама словно в омут памяти провалилась целиком, выбраться не могу… Совсем недавно, почти в самом начале списка — серия щитовых заклинаний, напротив каждого значится: "Минерва МакГонагалл". Защищался, только защищался. Огромное количество заживляющих, восстанавливающих — с пометкой "неверб.". Слабо, незаметно, тайком. Рядом — столбик из фамилий учеников. Последний год, год директорства Снейпа. Мерлин, да если бы он на этом попался… Вразброс выхватываю взглядом: Легилименс — Гарри Поттер. Сектумсемпра — Джордж Уизли (не назн.). Экспекто патронум — Гарри Поттер. Вульмера санентум — Драко Малфой. И посреди всего этого — страшное, обведенное красным. Авада кедавра — Альбус Дамблдор. Единственная авада на весь свиток. Обведенные красным есть еще, их немало — и империо, и круцио, особенно ближе к концу списка, это ожидаемо. Но авада — одна. Сбоку приписка, сделанная Олливандером вручную: "Обратите внимание, Минерва, палочка здесь сопротивлялась. Заклинание было ослаблено и едва сработало, словно произносилось против желания. Я глазам не поверил. Вам будет, что мне рассказать, это точно".

Не только вам, мастер. Министр ведь хотел доказательств?

Как же просто было раньше — черное, белое, добро против зла, наше дело правое. Ты все запутал, Северус, расшатал устоявшуюся систему. Все знают, что зло иногда приходит под личиной добра, но чтобы наоборот? Выходит, мы настолько глупы, настолько примитивны, что мало делать добро, нужно еще выглядеть соответственно, производить впечатление, а иначе мы охотно примем личину за настоящее лицо и не пожелаем ни в чем разбираться. Иначе вроде бы как и не считается… Тошно, Северус, тошно.

Я вызвала к себе Поттера и Грейнджер рано утром, еще почти ночью, как только сова принесла свиток и палочку. Неугомонный Филч на них напустился, что шляются по школе ни свет ни заря, Филчу плевать — герои, не герои... Пришли сонные, обиженные, сперва плохо понимающие, о чем я им толкую. Зато потом что было, когда до них дошло… Руками размахивали, по кабинету туда-сюда метались, чуть ли не до потолка прыгали. Юные они, бурлящие, несдержанные, все эмоции на виду… Не завидуй, директор. Ты и в юности такой не была — все фасон держала, боялась показаться недостаточно взрослой… Малфою еще сообщить, что ли? Мальчишка имеет право знать. Без его находки было бы куда труднее что-то доказывать.

Поттер снова примчался через час после ухода, все еще взбудораженный и взъерошенный, притащил какой-то листок.

И теперь вот он, второй документ на моем столе. Детальное описание воспоминаний, переданных Гарри Джеймсу Поттеру профессором Северусом Снейпом 2 мая 1998 года. Совсем личные моменты не упомянуты, но выглядит вполне себе внушительно. Подписано Гарри Джеймсом Поттером, согласным при необходимости подтвердить показания под действием веритасерума. А ведь умно, мальчик. Молодец. Во-первых, я посмотрю, как Визенгамот будет предлагать сыворотку правды герою войны и победителю Волдеморта. "Пророк" потом такое напишет, что Визенгамот полным составом в отставку выйдет. Во-вторых, если они все-таки решатся, вряд ли кому-то придет в голову спрашивать Гарри о роли его матери во всей этой истории. В-третьих, рассказывать — не показывать все-таки. В общем, правильно. Опять же — в Министерстве любят бумажки. Чем больше, тем лучше.

А третий документ — короткий и тревожный. И я не знаю, что думать по этому поводу, как реагировать, и надо ли как-то реагировать…

Сложенное вчетверо письмо без конверта доставил днем домовый эльф. Свободный, судя по одежде, никаких вам наволочек. Аппарировал прямо в мой кабинет — домовикам закон не писан, а правила приличия и подавно не знакомы.

"Директор МакГонагалл! Я почти не училась на шестом курсе, за оставшиеся до конца года дни наверстать пропущенное не успею. Поэтому не вижу смысла сейчас приступать к занятиям. В любом случае пока что у меня нет возможности вернуться в Хогвартс. Может быть, потом, если Вы разрешите. Наш дом останется под заклятием еще какое-то время, все в порядке, просто есть одно дело. Простите, что не объясняю ничего, — и спасибо, спасибо. Полоумная Лавгуд".

Вот прямо так и подписалась. Впрочем, раньше я не получала от нее писем. Может, она так всегда…

Какое-то смутное ощущение вьется у виска, как надоедливая муха. Какая-то элементарная догадка, очевидная, лежащая на поверхности… Кажется, что три документа на моем столе как-то связаны между собой — все три! Но в последнее время я так часто ошибаюсь в своих догадках, что не могу в это поверить, заставляю себя отмахнуться, отогнать прочь дурацкие подозрения...

"Есть одно дело". У меня самой сегодня куча дел. В Хогвартс вернулись младшие ученики. Преподавателям приходится брать на себя по несколько предметов сразу, вести некоторые дисциплины попросту некому. Слагхорн просил подыскать ему помощника из старшекурсников — не успевает варить зелья для больничного крыла. У Спраут все мандрагоры повяли, говорит, вокруг школы земля испорчена — тут-то я, интересно, чем могу помочь? Сибилла впала в уныние и все время плачет, мадам Помфри называет это "посттравматический стресс". Родители учеников, узнав, что тут творилось, завалили меня беспокойными письмами. Еще надо встретиться с Кингсли. И два урока трансфигурации после обеда...

Невыносимо хочется пить. Бойлио! Привычный легкий жест палочкой в сторону чайника на окне… Но вместо того чтобы просто вскипеть, чайник взрывается, лопается, рассыпается на тысячу фарфоровых осколков, вода растекается по подоконнику, льется на пол… Что еще за новости? Мерлин! Что за… У меня в руках палочка Снейпа — видимо, взяла ее со стола не глядя, случайно перепутала со своей. Это ведь я еще легко отделалась, между прочим.

От грохота просыпается портрет Дамблдора, ворчит недовольно: "Что ты там делаешь, Минерва?" Ничего, ничего, спи дальше.

Что я делаю, Альбус? Что я здесь делаю?!

* * *

Нет, ну вот с папой же он может по-другому общаться? Ведь разговаривают подолгу, как нормальные люди. Рисуют трехэтажные формулы, что-то обсуждают, спорят, травы перебирают… Легко так, естественно…

А со мной — словно неподъемные камни ворочает.

Это у некоторых утренний ритуал такой — сухо поздороваться, а потом сто лет молчать, хмуриться, смотреть в сторону и поглощать завтрак с таким видом, как будто на тарелке жареные флоббер-черви. Или даже не жареные. Конечно! Где гарантия, мисс Лавгуд, что вы та самая мисс Лавгуд, которой я почти научился доверять вчера? А то мало ли всяких мисс Лавгуд на свете, еще неизвестно, какую на этот раз подсунут... Месяц прошел. Ме-сяц! Каждое утро — одно и то же. И я принимаюсь как ни в чем не бывало болтать о разной ерунде, звенеть ложкой, размешивая сахар, пересказывать вычитанные в газетах новости и сплетни, всем своим видом, каждым взглядом и движением показывая — да, да, я та самая, все хорошо, какой классный забор вы опять вокруг себя выстроили, надежный, только вот этот кирпич держится не очень, можно я его уберу, а то общую картину портит, и вот этот тоже, и эти два… И папа, мой замечательный, все понимающий папа, включается в беседу, отвлекает внимание, и тогда я — в который уже раз! — потихоньку доламываю нелепые нагромождения. "Хотите еще чаю, сэр?"

Он хочет еще чаю. Теперь хоть немного расслабится, успокоится, разрешит себе прожить наступивший день. Будет бросать насмешливые замечания по любому поводу и злиться на ровном месте. Будет рыться в нашей библиотеке и возмущаться, что там нет чего-то крайне нужного (запомнить!). Будет читать, делая чернильные пометки на полях неприкосновенных папиных книг (это только поначалу папа страдальчески лоб морщил, потом махнул рукой, на стихийные бедствия не обижаются). Будет думать о чем-то, уставившись в окно, и боже упаси его в эти моменты окликнуть или как-то еще потревожить… После обеда (и традиционной перепалки на тему "вот ваши лекарства — я уже не болен — мне виднее, я вас лечу — но я нормально себя чувствую — просто выпейте и все") профессор часа три-четыре просидит с папой в комнате, отведенной под лабораторию, и выйдет оттуда, пошатываясь и держась за стенку (ага, не болен, как же), бледный, как смерть, но с горящими глазами. Работа — единственное, что по-настоящему его занимает, наполняет жизнь отдаленным подобием смысла.

И только вечером, возможно, он снова решит поговорить со мной. Решится. И, конечно, снова не будет знать, как и с чего люди обычно начинают такое сложное дело, если не на уроке, не в учительской или не на войне, замкнется, рассердится… Я подогрею вино (с пряностями и яблоками, любит глинтвейн, кто бы мог подумать, по мне — так гадость гадостью), спрошу о работе и не спрошу о самочувствии (проходили уже, знаем, что бывает), отдам книги (Лесли их где-то откапывает, не все, но многие), он тут же примется листать, комментировать — и постепенно освоится, оттает... Даже, может быть, позволит размять напряженные и затекшие плечи. И мы будем говорить — о чем угодно, так, словно я не чужая, — и, возможно, хотя бы на несколько мгновений его все-таки отпустит. По-настоящему. Я не вернулась в школу в том числе и ради этих нескольких мгновений. Ради того, чтобы они у него были. Если речь зайдет о его жизни, наутро я обнаружу забор вдвое выше и прочнее обычного, только и всего.

Лишь один вопрос не задается и не обсуждается никогда. Что дальше.

Наверное, в Хогвартсе никому и в горячечном бреду такое не привиделось бы. Но я уже не удивляюсь. Когда постоянно находишься с человеком под одной крышей — неделю, две, месяц… Когда десять дней кормишь с ложки (папе он не сопротивлялся, зато меня каждый раз готов был на клочки разорвать — правда, ел все равно), а потом обмираешь от счастья, видя, как дрожащая рука удерживает наконец эту чертову ложку самостоятельно… Когда на двадцатый день он впервые пытается встать — но подкашиваются ноги, и кружится голова, и ты подхватываешь под локоть, осторожно усаживаешь обратно на кровать, растираешь пульсирующие мокрые виски… Многое, знаете ли, меняется.

Он понимает, что я им дорожу. Что боюсь за него до умопомрачения. Понимает — но не верит. Не умеет верить в такие вещи. Хотя бы не рычит на меня за это, уже прогресс…

Вот так и живем. Сносно живем, даже хорошо живем, чего там. Если только не думать о том, что дальше. Потому что никто не знает, что дальше.

* * *

Упрямые ослы. Идиоты. Почему стоит людям получить хоть какую-то власть, они тут же перестают быть людьми? Им-то профессор Снейп чем насолил? Половина нынешних членов Визенгамота с ним и не встречалась ни разу. "Вопрос очень спорный, согласитесь. Оправдать Пожирателя — это вызов обществу, оскорбление. Мы не за то воевали, чтобы…" Скажите, пожалуйста, они воевали! Это, оказывается, они воевали! Интересно, чем мы все тогда занимались? И ведь не стесняются! Ладно при мне — при Поттере не стесняются. Визенгамоту лучше знать, за что и для чего Поттер воевал. А за что Снейп голову сложил — Визенгамот знать не хочет, и не приставайте, МакГонагалл, со всякими глупостями, наше стоглавое величество утомилось… Гарри там что-то писал про веритасерум? Да какой веритасерум? Им правда не интересна — хоть с сывороткой, хоть без.

При этом две недели назад те же самые люди полностью оправдали Люциуса Малфоя — мол, в последней битве он соблюдал нейтралитет. А все, что до последней битвы было, у нас уже не в счет? Да у Малфоя руки по локоть в крови — и, между прочим, побег из Азкабана в анамнезе. И ничего, разгуливает на свободе, разве что ячейка в "Гринготтсе" несколько опустела…

Соображать что-то начали, только когда Олливандер лично высказался. Еще бы, они все до единого, тогда еще одиннадцатилетними болванами, побывали в его магазине. И все знают, что Олливандер не вылезает оттуда по собственной воле без острой необходимости. Произнес мастер ровно две фразы: "Вы видели свиток, а я его диктовал. Палочки не лгут!" — но так, будто гвоздями прибил. А потом вышел Шеклболт. Поверивший мне окончательно и бесповоротно министр магии. Все-таки должность в сочетании с совестью и харизмой — великое дело. Редкое, правда…

В общем, все равно, конечно, приговор зачитывали — как одолжение делали. Все равно большинству было наплевать с Астрономической башни. Но — оправдали. И в список на представление к ордену включили, посмертно. И пообещали сделать официальное заявление на страницах "Пророка". Хотя с этим они, боюсь, опоздают — над ухом что-то жужжало и жужжало, а в зале заседаний Визенгамота не водятся мухи, если только не носят фамилию Скитер. Так что в завтрашнем выпуске что-то грянет, сдается мне…

Девять часов вся эта мерзость длилась… Девять бесконечных, отвратительных часов, после которых хочется отмыться, содрать с себя липкую грязь вместе с кожей… Душ не помогает. И огневиски не помогает. Спать невозможно. Думать противно.

Год мы кое-как дотянули, но экзамены перенесли на осень. Никто бы не смог сейчас ни сдавать их, ни принимать. Дети разъехались на каникулы. Преподаватели тоже. Те, кому есть куда ехать. Мне вроде бы тоже есть куда, но смысл? Я бесцельно брожу по пустым коридорам, по беспокойным, двигающимся лестницам Хогвартса, бессильная, не пьянеющая старуха, — и мне совсем не легче, чем было. А с чего я, собственно, взяла, что должно стать легче?

Ноги сами приносят меня в кабинет. По привычке. Надо же, я привыкла — и к этим стенам, и к омуту памяти, и к огромному столу, и к пустой клетке, которую так никто и не убрал… Привыкла, хотя здесь ничего нет от меня, вообще ничего. И от Северуса — ничего, кроме палочки, запрятанной в ящик стола от греха подальше. Он почти не бывал здесь, предпочитал свои Подземелья. Ясно почему. Здесь все — от Альбуса, это его кабинет. До сих пор. И у меня даже мысли не возникает что-то переделать, изменить, переставить… Меня просто пустили сюда поработать. И я привыкла, как загостившийся родственник привыкает к чужому дому, к чужой жизни, тянется на чужое тепло…

"Доброй ночи, Минерва! — доносится от портрета. — Может, все-таки поговоришь со мной?"

Легок на помине.

Ладно уж… "Доброй, Альбус!" Сначала он со мной общаться не хотел, потом я с ним. С куском холста в раме. Развели тут детский сад, так ни разу и не разговаривали толком.

"Злишься на меня?"

"Нет".

"Минерва, я спрашиваю: ты злишься на меня?"

Да, да, да!!! Ты это хочешь услышать?! Еще бы мне на тебя не злиться, сволочь ты старая, манипулятор хренов, бездушный засранец! Был бы живой — сама бы тебя укокошила, хоть авадой, хоть "Историей Хогвартса"! Задушила бы своими руками!..

"Я злюсь на человека. А ты — только его тень. На тебя смешно злиться".

"Ты так уверена, что я — тень?"

Да какая разница, что ты такое есть. Ты — не Альбус. И не надо мне тут ученических баек про мертвецов, говорящих с живыми через портреты. Не морочь голову…

Ну почему, почему ты не захотел ничего делать сам??? Ты же был великим, величайшим! Почему ты даже не попытался что-нибудь придумать, как-нибудь вытащить из души Поттера чужеродный отравленный осколок? Не верю, что ты не мог. Не верю! Дел наворотил с проклятым перстнем… Дурость, непростительная дурость! Но когда ты понял, что умираешь, почему не кинулся с башни вниз головой без посторонней помощи? Зачем Снейпа-то за собой потащил? Зачем заставил его пройти через очередной ад? Ты же знал про него, Альбус, ты, в отличие от нас, все знал! Как же у тебя рука твоя обугленная поднялась?! Как язык повернулся — просить его о таком?! Они же оба — что Поттер, что Снейп — мальчишки перед тобой. Одному лет всего ничего, другой вообще не жил, даром что почти сорок было. Они оба верили тебе, доверяли! Они оба к тебе за последней надеждой пришли. Тебе бы защищать их, беречь, из кожи вон лезть, чтобы хоть какой-то шанс оставить… Теперь один — потерянный, а другой — мертвый… Учитель! Тоже мне! Подставил под удар — и смылся. И никого не предупредил ни о чем! Даже мне не сказал… Как ты мог? И почему это ты смылся, сбежал, сдался, а здесь по-прежнему все — твое, и я в самом деле директор Хогвартса только тогда, когда говорю твоими словами, и как же здесь невыносимо без тебя, какую же пустоту ты вместо себя оставил, будь ты проклят…

"Минерва?"

"Альбус, почему ты бросил меня посреди всего этого?!"

Нет, надо успокоиться, нелепо ругаться с портретом, нелепо сжимать кулаки так, что ногти до крови врезаются в ладонь, втройне нелепо представлять себе, как сейчас подойдешь, разорвешь холст, пробьешься туда, за тонкую грань, в то неведомое пространство, чем бы оно ни было…

"Ты зря так казнишься, Минерва, его здесь нет". Что? Это он о чем? "Тень я, не тень — сама решай. Как решишь, так и будет. Но Снейпа здесь нет. Среди… нас".

Меня бросает в жар. Все плывет. Разворачиваюсь к портрету — резко, рывком... Но Дамблдор, похоже, уже наговорился — скрестил руки на груди, прикрыл глаза.

"Подожди, Альбус. Подожди, не засыпай, умоляю! Ты хочешь сказать, Снейп жив?!!"

"Откуда мне знать? Что я хотел сказать — я сказал. Он — не мертв. Остальное — твои проблемы, не мои… По понятным причинам".

Мерлин, как… Только бы это оказалось правдой! Но невозможно же… Поттер говорил… И Грейнджер… С другой стороны, Поттер — не мадам Помфри, иногда нужно быть колдомедиком, чтобы понять, жив человек или нет. Тело исчезло, портрет не появился. Все — одно к одному… И что-то еще было… Где мне его искать? Из больницы Святого Мунго сообщили бы. Не объявляется — либо потому что очень плох, либо потому что скрывается. Либо и то, и другое вместе. Но из Визжащей хижины он сам уйти не мог, это точно. Ему кто-то помогает. Кто-то вытащил его оттуда, а теперь лечит и прячет. Найдешь этого кого-то — найдешь и Северуса.

Только… А если он сам не хочет, чтобы находили? Имеет право… Но я должна увидеть его — живого, убедиться, что не нужна моя помощь. Пускай наорет на меня, выгонит, вообще не захочет замечать — что угодно. Я извинюсь, верну палочку — и уйду, и больше никогда и ничем его не потревожу. Но я буду знать… Только бы правда…

Наливаю себе огневиски — какой, интересно, бокал по счету? Все равно не берет. Ох… Это я, кажется, поторопилась. Кажется, берет все-таки… Меня догоняют все выпитые бокалы разом. Ну и денек! До личных комнат я, конечно, доковыляю, но так не хочется вставать… Вон Дамблдор же спит в кабинете, и другие директора спят в кабинете, и никто не против, а чем я хуже? Тем, что нетрезвая — впервые за столько лет? Или тем, что живая? Так видите, как все запутано — живые, мертвые… Решено. Буду спать тут. Сидя за столом. Пускай все идут Запретным лесом.

И я уже почти не существую, когда в мои путаные, сонные мысли, на секунду заставляя сознание вспыхнуть летучим порохом в камине, вдруг вламывается древняя поговорка. Флитвик ее цитирует при каждом удобном случае. Люди бывают живые, мертвые и те, кто спрятан в заклятом доме… В заклятом доме… как же я сразу не…

* * *

Что это? Что случилось? Что это за звук?

Понимаю, что из соседней комнаты. Пугаюсь до смерти. Подрываюсь, лечу, как есть — в пижаме, растрепанная — на стон и хрип. Папа уже там. "Помогай! Скорее!" — почти кричит он. Как помогать?! Чем?! Тощее тело на кровати бьется в судорогах, глаза закатились, на губах пена, испарина на лбу... И мне кажется… пожалуйста, пусть мне только кажется, что метка потемнела и змея на ней извивается, раздувает капюшон, сжимается кольцами… Мерлин, как же страшно. Папа предупреждал — могут быть осложнения, приступы… Я тогда не очень представляла, что это значит. Казалось, все самое тяжелое уже позади… "Будешь подавать мне то, что назову. Вот с тех полок". Папе нечем держать палочку, нужны свободные руки, ладони уже начали свои порхающие движения — вокруг головы, над лицом, над сердцем, над выжженным на предплечье черепом с мерзкой коброй, которая не двигается, нет, нет, не двигается… Я достаю флакон за флаконом, поджигаю какие-то коптящие и остро пахнущие листья, мечусь от кровати к полкам и обратно, запретив себе думать обо всем кроме папиных коротких указаний. И когда ЭТО наконец прекращается — застываю посреди комнаты, как вкопанная, в панической, оглушающей уверенности: стоит шевельнуть пальцем — и оно вернется, начнется заново… Ведь это все не страшнее, не должно быть страшнее, чем в Визжащей хижине. Но тогда я не боялась почему-то, а вот сейчас…

Профессор приходит в себя, дыхание выравнивается. Видит папу, с трудом фокусирует на нем взгляд. "Ксенофилиус, что со мной было? Обморок?"

"Приступ. Полежите спокойно. — Папа поправляет съехавшее на пол одеяло. — Уж очень непростой яд у этой твари. Я ожидал чего-то подобного, каких-то сюрпризов с замедленным действием. Это тоже пройдет со временем, не волнуйтесь. Луна, нужен горячий шоколад, густой, сделаешь?"

И тут профессор наконец замечает меня. А я так и стою, остолбеневшая, перепуганная, в пижаме с вышитыми цветочками, с палочкой в одной руке и флаконом какого-то зелья в другой. Красота.

"Лавгуд, ну и видок у вас".

На себя бы посмотрел.

Усмехаюсь (как-то странно усмехаюсь… знакомо как-то… я раньше так не делала. Чему учите, сэр? Вот сотворится у меня характер как у вас, будете знать…). Плетусь на кухню и варю шоколад — на вкус пакость еще хуже глинтвейна, но для восстановления сил самое то. Придерживаю чашку, пока профессор пьет — небольшими глотками, долго. Не возражает, не ругается… Так плохо? Бедный мой, родной мой человек… Ничего, ничего, папа же сказал — это пройдет, все пройдет, заживет, затянется… Утром уже легче станет, дрожь уймется, озноб отступит… Будете опять над пробирками колдовать и папины книжки черкать… Ничего, горе мое, ничего…

Мы выходим, только когда он засыпает.

Чувствую, как внутри вырастает новая волна страха, выше, отчетливее прежней.

"Папа, это... не повторится?"

"Не знаю. Может, и повторится — но точно не сегодня, так что ложись, малыш. Ты молодец, ты хорошо держалась".

Ложусь. Но стоит закрыть глаза — и я вижу искореженное, изломанное судорогами тело, которое ну никак не может быть Снейпом, вообще не может быть никем! Разве что куклой-марионеткой, которую со всей дури дергает за невидимые нитки кто-то тоже невидимый, жестокий, сумасшедший, не знающий ни жалости, ни сострадания. Хватит уже, Мерлин, хватит! Отстаньте от него, вы, кто бы вы ни были, отвяжитесь, не мучайте, ну неужели же вам мало?! Неужели вам все еще мало?!

Не могу я спать. Страшно. Страшно. Вдруг все-таки это… снова… а мы не услышим… и никого рядом… Вдруг он… вот сейчас… прямо сейчас…

Подхватываюсь, закутываюсь в плед и на цыпочках крадусь обратно. Нет, все в порядке, все тихо. Забираюсь с ногами в огромное старое кресло возле окна. Я просто посижу тут, вслушиваясь в размеренное дыхание, вглядываясь в сонную темноту. Просто посижу… немного… совсем немного…

…Ох. Я что же, вот так до утра и продрыхла? Свернувшись в кресле калачиком? Спину не разогнуть, в ноги как будто иголок навтыкали. Наверное, было холодно (недоразумение, а не лето), потому что я умудрилась с головой втиснуться под плед и напрочь в нем запутаться. Вожусь какое-то время, стараюсь не шуметь, в конце концов вылезаю — и обнаруживаю, что профессор стоит в двух шагах и смотрит на меня в упор. Что у него с лицом? Выражение такое… непонятно какое. Никакое.

Ну, давайте. Скажите мне.

Молчит. Придется самой как-то… "Извините, сэр, я… беспокоилась". Молчит. "Я просто хотела убедиться, что все нормально. И вовсе не собиралась… Вы сердитесь?" Молчит.

Да что я такого сделала?! Подумаешь…

Не разговаривает со мной — не надо. Только странно это. Тот Снейп, которого я знаю, обязательно бы сейчас что-нибудь выдал. И почему он так смотрит? Так… нет, не разгневанно, не язвительно — но как-то… Странно, короче говоря. Пойду-ка я отсюда, пожалуй. Может, позже все как-нибудь само разрешится…

И я даже делаю по направлению к двери два, нет, три шага — прежде чем он вдруг впивается пальцами в мои плечи — крепко, грубо (и эти руки часов пять назад чашку удержать не могли?), резко разворачивает, до хруста сдавливает запястья, и я снова вижу его глаза — исступленные, хищные… Ой, мама… Да он же не в себе, он же себя не контролирует совсем… Сейчас либо ударит меня, либо…

Боль приходит из ниоткуда — дикая, неожиданная, разрывающая мозг изнутри. Все жалкие защитные барьеры, на которые способно мое сознание, рушатся в момент. Откуда-то из глубин памяти всплывает страница учебника: "Легилименция против воли не причиняет вреда здоровью, но крайне болезненна для объекта". О, да. Крайне… Я не понимаю, не понимаю… Он же… без всякой палочки... Напрямую, напролом, бесцеремонно листает меня, выворачивает наизнанку, что-то ищет… Почему он это делает? Зачем?! Что хочет увидеть?! Но через секунду я уже не могу думать — только чувствовать, только помнить… А еще через какое-то время не могу и этого, сознание гаснет, боль прекращается — и я прекращаюсь вместе с ней…

…Диван? Да, диван в большой комнате. Кто-то меня сюда принес. Мутит. Глаза открыть не получается — может, и к лучшему. Слышу голоса — они будто приближаются постепенно, проступают из небытия. Почему я все время вынуждена подслушивать чужие разговоры?

"Северус, это безумие. А если опять приступ? Вам нельзя прерывать лечение, это может плохо закончиться".

"Как-нибудь справлюсь. Я не сказал вам… Это ведь было далеко не в первый раз. Дело не в яде, дело… в метке".

Меня прошибает холодный пот. Сколько лет дряни на его руке? Двадцать? Больше?!

"Мне нельзя здесь оставаться. Вы же видите, что я за человек…"

Уходит? Он уходит?! Ну, ясное дело, теперь поводов для ненависти к себе прибавилось. Голос совсем убитый.

"Вы — хороший человек, Северус. Да, вы сорвались и обидели мою дочь, и я с удовольствием, уж простите, дал бы вам по морде, не будь вы моим пациентом. Но вы — хороший человек".

"Вы так думаете?"

"Я так знаю".

Папа, останови его, прошу тебя, ну куда он пойдет, зачем, он не хочет уходить, ведь не хочет же, папа, останови, я и не обижаюсь вовсе, вот и комната не кружится почти…

"Ксенофилиус, давайте начистоту. Мы тут все втроем в эту игру заигрались. В хорошего человека Северуса Снейпа. Я сам чуть было не поверил. Только выигрыш правилами не предусмотрен, так уж сложилось…"

"Значит, нужно их менять. Лучше всего играется по собственным правилам, разве нет?"

"А зачем менять то, что правдиво и закономерно? К тому же игра окончена, с известным результатом… Вы очень много для меня сделали, вы оба, и я благодарен. Правда. Со мной даже в детстве никто так не возился. Мне действительно было… тепло в вашем доме. Но проигравшие, как известно, выбывают".

Мерлин, дай мне сил не броситься к нему и не начать уговаривать и разубеждать. Станет только хуже. Всем. Я совершенно не понимаю, что произошло, — зато понимаю другое: он уйдет. Он УЖЕ ушел. Игра окончена.

"И что вы собираетесь делать?"

"Ну, вариантов немного. Травник в любой магловской деревне пригодится".

Я больше не слушаю, о чем они там... Какая разница? Говорила же: "Потом сам решит". Что ж, "потом" наступило, он решил. Кто ты такая, чтобы… Ты хотела, чтобы он жил. Ну вот. Перед ним уже не пропасть, просто пустая дорога... Остальное — не твоего ума дело. Не тебе покушаться на его демонов, что бы ты там себе ни напридумывала, что бы ни пыталась присвоить. А приступы — ну это же Снейп, придумает что-нибудь, справлялся же как-то все эти годы. Он — очень сильный маг, один из самых сильных, спасибо за своевременное напоминание. Он — гениальный зельевар. И он теперь справится. Без тебя. И это так… правдиво и закономерно…

"Хотя бы на первое время..." — Папа собирает флаконы с зельями, они глухо стучат друг об друга. Голоса отодвигаются в прихожую, мне уже не разобрать слов. А потом входная дверь нашего вырванного из пространства, невозможного дома скрипит — протяжно, жалобно (ее долго, очень долго не открывали) — и захлопывается, перерубая разом все протянувшиеся нити, все отчаянные "я держу", все горькие "да кому я нужен". И меня затапливает внезапной свободой — легкой, пронзительной и нескончаемой, как смерть.

Встаю, нахожу свою палочку. Заклятие доверия — штука попрочнее, чем само доверие, но и оно рассыпается от одной произнесенной фразы, от одного ничего не значащего жеста. Фините инкантатем. Я чувствую себя очень пустой и очень взрослой, настолько взрослой, что, когда папа возвращается в комнату, поднимаю на него взгляд и жду вопроса "А вы еще кто?". Но никаких вопросов нет, и хорошо. Я бы не нашлась, что ответить.

"Папа, я сняла защиту".

"Понятно. Луна… Он ошибся. Это случайно вышло. Он совсем не хотел причинять тебе боль, слышишь? Просто привычки сами сработали…"

Забавно. Папа оправдывает профессора, как… как оправдывают друзей, попавших в беду по собственной глупости. (Сколько раз я вот так же объясняла Гермионе — про Рона, Гарри — про Гермиону, Рону — про Джинни, Дамблдору или МакГонагалл — про всех вместе…) Жаль, что это уже не важно.

"Я знаю… Но он хотя бы нашел то, что искал?"

"Конечно, нашел. Хотя обычно люди в таких случаях все-таки обходятся без легилименции".

"В каких "таких случаях"?! Папа, ну в каких?!"

"Так ты не поняла? Когда ловят себя на желании поцеловать кого-то, ставшего близким. И когда не уверены, что в ответ их не оттолкнут".

О боже… я не… как… О боже.

В открытое окно влетает почтовая сова, новый номер "Пророка" падает на пол. На первой полосе виден огромный заголовок: "ЗВЕЗДА И СМЕРТЬ СЕВЕРУСА СНЕЙПА". И чуть мельче: "Сенсация! Убийца Дамблдора оправдан Визенгамотом!" Профессор мрачно смотрит на меня с колдографии.

И тогда меня разбирает смех. Мерлин, как это смешно. Как смешно. Никогда в жизни не было так смешно. Папа обнимает, встряхивает за плечи, кажется, хлещет по щекам — мне не хватает воздуха, сердце пропускает удар за ударом, а я все смеюсь и смеюсь, и никак не могу остановиться.

* * *

Искать дом под заклятием — дело совершенно бесполезное. Вдвойне бесполезное, если хранитель в этом же доме сидит безвылазно.

Я и не искала. Я ждала. Надеялась, что они там хотя бы газеты получают. С другой стороны… что в этих газетах пишут… Но, так или иначе, ситуация должна была куда-то сдвинуться. Всю жизнь в заклятом доме не просидишь. И уж тем более — вместе со Снейпом. Вопрос только в том, у кого нервы раньше сдадут.

Целое лето я думала о них. Лавгуд знала, что делает. Если кто и мог выходить человека после того, что я видела в Визжащей хижине, — так это Ксенофилиус. Хотя, скорее всего, Луна и сама еще на месте предприняла какие-то посильные меры, иначе не доставила бы никого и никуда. Просто не успела бы. И без того непонятно, как ей удалось, — Поттер вообще решил, что уже все кончено. Только вот… вряд ли она стала бы так дергаться и рисковать безопасностью отца, если бы, как все мы тогда, считала Снейпа Пожирателем и правой рукой Волдеморта. Нет, она спасала его, потому что хотела спасти. Именно его. И как она потом домой рвалась, как переживала… Что-то их связывает. Неужели Северус когда-то доверился ей? С чего бы? Я вообще с трудом себе представляю, чтобы он мог кому-то довериться, да еще в такой ситуации.

Вот уж воистину — Хогвартс полон тайн…

Чем больше я думала — тем больше вопросов у меня возникало. А когда первого сентября Луна Лавгуд появилась в школе, все вопросы застряли у меня комом в горле. Она приехала вместе с другими на "Хогвартс-экспрессе", но от прежней Луны Лавгуд остались только имя и неуловимое ощущение отсутствия, точнее — присутствия где-то в другом месте. Она стала совсем прозрачной, ломкой, погасшей, какой-то надтреснутой, еще более отчужденной от внешнего мира. И не улыбалась. Как будто разучилась. Как будто никогда и не умела. Что же у них такое стряслось?

Первым делом я, конечно, помчалась допытываться у портрета Дамблдора, не изменилась ли ситуация. Ну, там… где он там… Альбус меня успокоил, от сердца несколько отлегло. Но видеть Луну такой было дико. Я немедленно заверила ее, что решение продолжить учебу было правильным, постаралась показать, как рада ее возвращению. Она что-то отвечала, а у меня внутри сотни драных кошек скреблись от тоскливо-обреченных интонаций в каждом слове. И оставалось только гадать и сходить с ума от беспокойства… Я обещала не лезть в ее секреты.

Между тем работы оказалось столько, что не продохнешь. Быть директором в мирное время куда сложнее, чем в военное, тогда только одна задача была — выстоять… а нынче их… Распределение прошло как обычно. Очень много первокурсников в этом году — особенно если с предыдущим набором сравнить, да. В первые две недели я просто с ног сбилась. Мы так и не нашли нового преподавателя трансфигурации, приходится и это — самой. Слагхорн порывался уволиться и заняться наукой — оставила буквально силой. Пообещала, что империус наложу, будет преподавать как миленький. Нет, ну а как? Кому зелья вести? Защита от темных искусств — вообще курам насмех. Драко Малфой, преподаватель Хогвартса, вчерашний горе-выпускник с подмоченной, мягко говоря, репутацией. Кошмар. Но — сам попросился, и как раз в тот момент, когда совсем уже руки опустились… Будь у меня хоть какой-то другой вариант, хоть самый завалящий, я бы Малфоя на пушечный выстрел к этой должности не подпустила. Самое странное — детям вроде бы нравятся его уроки…

Но, как бы я ни была занята, сколько бы проблем ни наваливалось одновременно, — Луну Лавгуд я из виду не выпускала. Ждала. И сегодня она пришла. "Директор, вы сказали — если станет совсем трудно..."

Сидит вот, рассеянно изучает чайные листочки на дне чашки — но совсем не для того, чтобы разглядеть там какие-то знаки. Просто так. У новой Луны Лавгуд вообще взгляд человека, уже все видевшего… все на свете…

Облегчить ей задачу и признаться сразу, что я… частично в курсе событий? Или позволить самой рассказать — что и как посчитает возможным? Или вообще ничего не говорить — обнять, притянуть к себе, защищая, загораживая от случившегося, чем бы оно ни оказалось? Наверное, впервые я так остро жалею, что у меня не было детей, — может, хоть материнский опыт подсказал бы… Я знаю, как обучать премудростям трансфигурации несовершеннолетних раздолбаев, как поддерживать дисциплину среди кучи подростков, сатанеющих от магической силы и гормональных бурь. Но вот как вести себя с печальным тихим ребенком, которому стало совсем трудно? С девочкой, у которой в семнадцать лет глаза древней старухи, древнее меня самой? Пообещать помощь было легко. Давай, Минерва, выполняй обещание. Умри — но выполни.

"Луна… что я могу для вас сделать?"

"Ничего, директор". И возвращается к своим чаинкам, словно только за этим и пришла сюда.

Нет, маленькая, так не пойдет. Тебе необходимо выговориться. И мне тоже. Прости, если ты не этого от меня ждешь, но я не знаю, как еще можно…

"А для него?"

Не выпускает чашку, наоборот — подносит ближе, всматривается, сжимает изо всех сил тоненькую фарфоровую ручку, кусает губы… Что ж, значит, я договорю до конца:

"Для профессора Снейпа…"

Господи, как она смотрит… Как будто вся полностью уходит, выплескивается сквозь эти распахнутые дрожащие ресницы, сквозь ошеломленные зрачки. Сжимается, как от удара. Чашка падает, конечно. Разбивается. Да и тролль с ней, с чашкой…

"Откуда вы знаете?.."

"Я все вам расскажу, Луна. Только сначала вы успокоитесь, хорошо?"

И я действительно рассказываю все. Абсолютно. Даже как я напилась ночью в компании мертвых директоров Хогвартса. И как наутро — страдающая от головной боли, пораженная собственной недогадливостью и слепотой, ошалевшая от обретенной правды — бешено носилась на дряхлой метле над замком, над Запретным лесом, над озером, выделывала петли и перевороты и хохотала, как помешанная. Повезло, что никто не видел. И как ждала потом — неизвестно чего, знака, случая, любого намека, любого всплеска магии… И проглядела-таки…

Слушает внимательно, настороженно… Верит, безусловно верит — но сама будто бы сомневается, что я способна ее понять. Что ее вообще хоть кто-то способен понять. Взгляд теплеет немного, самую малость. "Я, наверное, тоже должна… обо всем… да?"

"Нет, не должны. Вы можете, но не должны. Скажите только одно — где сейчас профессор Снейп?"

"Я… не знаю… он ушел… уже давно, в конце июня… к маглам. И все… больше никаких известий…"

Так. Ушел, значит. К маглам. А она теперь мается… Вон и голос подрагивает, и щеки красными пятнами покрылись… Девочка к нему привязалась? Не побоялась подойти ближе — и прониклась симпатией и сочувствием? Ну и ну.

"Вы поссорились?"

"Мы… друг друга не поняли. Не важно".

Конечно, конечно. Извини. Больше не будем об этом.

Если ушел — значит, был в состоянии уйти. Ксенофилиус, руки золотые, спасибо тебе. Пускай для тебя самого это обойдется малой кровью… А то я не знаю, что с Луной будет. Если еще и ты… Слава Мерлину, у нас детей этому больше не учат. Старая магия может очень многое, но так беспощадна, так ненасытна…

"Директор МакГонагалл, я прошу вас…"

Да, девочка, все что угодно. Все, что смогу.

"Не говорите никому. Пожалуйста… И не надо его искать. Он так решил. Сам, понимаете? Он так захотел. Ему невыносимо среди людей. Среди магов. Ему и с нами-то стало невыносимо, потому что все время нужно было как-то разговаривать, что-то преодолевать, что-то чувствовать… Я думала, что смогу помочь. А для него это — пытка… "

Значит, замахнулась на чужое прошлое… И небезуспешно, судя по всему, замахнулась. Не от нее ли ты, Северус, ринулся не разбирая дороги? Чтобы не забывалась, не смела нарушать субординацию? Или чтобы случайно, ненароком, заодно с остальными ранами не вылечила и то, что обязано болеть и кровоточить вечно? Всегда?..

"Война позади, директор, все обещания выполнены, все долги отданы... Это ведь его жизнь. Ну, такая, какая есть, на какую у него еще силы остались… Пусть хотя бы сейчас распоряжается ею, как захочет, а не так, как должен… "

Луна, Луна… Полоумная Лавгуд… Остановись. Что же ты такое говоришь… Ты ведь его любишь, верно? (Сколько мы с Альбусом таких историй пресекали на корню, здесь — слова против не скажу. Не осмелюсь.) Уж не знаю, созналась ты себе в этом или нет, может, и никогда не сознаешься, но… Как же нужно любить, чтобы вот так отпускать… в гиблое одиночество, в беспросветную пустоту — лишь потому, что он сам это выбрал? Спасти — чтобы позволить загнуться так, как заблагорассудится? Я тебя не понимаю. Отказываюсь понимать. То, о чем ты просишь, — это бред, наваждение, дурной сон. Мы все после чертовой войны не выспимся никак, никак не проснемся… Так нельзя. Так неправильно. Если что-то случится, ты себя не простишь. И меня тоже. Только… Если я права…

"Я обещаю вам, Луна".

Мерлин, помоги мне не ошибиться.

"Директор…"

Мерлин, помоги мне не ошибиться хотя бы в этот раз.

"Я вам обещаю. Искать специально не стану. Но если вдруг случайно что-то узнаю — вам сообщить?"

Кивает. Шмыгает носом. Понимаешь ли ты, девочка, что сделала? Откуда в тебе такая сила и такое терпение?

…Через час я стою во дворе — одна под осенней стылой водой. Дождь промочил насквозь и шляпу, и мантию, зуб на зуб не попадает, разверстое небо глядит на меня не мигая. Я кашляю, ноют суставы... Плевать. Плевать. Мерлин, помоги мне.

* * *

Жизнь ничего не стоит. Ничья жизнь ничего не стоит.

Астрономическая башня — лучшее тому подтверждение. В последнее время я часто сюда прихожу. Смотрю вниз. Как, наверное, долго и восторженно лететь отсюда к земле. Ничего общего с полетом на метле. Метла рассекает воздух, перебарывает притяжение. Я больше не хочу ни с чем бороться, ни за что воевать… Я хочу просто лететь.

Директор Дамблдор вряд ли успел что-то оценить, когда падал отсюда, — скорее всего, он умер секундой раньше. Его жизнь тоже ничего не стоила.

Только на краю и понимаешь, что жива. Один шаг отделяет тебя от полета, и осознание этого заставляет сердце биться и трепетать от сладкого ужаса. Я никогда не сделаю этот шаг. Потому что папа. И еще — потому что не скажут же "она хотела лететь", скажут "она покончила с собой", а это так глупо и пошло, что лучше не давать повода. У меня нет причин, все ведь хорошо… Все хорошо…

Однокурсники меня сторонятся. Даже Джинни… Или это я их сторонюсь… Летом папа засадил меня за книги — и это действительно помогло, заняло все мое время, которое почему-то стало некуда девать. Так что я сдала экзамены за шестой курс, на второй год оставаться не пришлось. Но чувствую себя так, словно меня постоянно ловят на какой-то непристойности, словно занимаю не свое место. Мне неловко сидеть за партой, неинтересно учиться. Гриффиндорской троицы здесь больше нет — оставлять на второй год их было бы совсем смешно, дипломы им дали без всяких экзаменов. За заслуги. Да и вообще — они такую школу прошли, куда там Хогвартсу… Гарри теперь в аврорате, Гермиона и Рон собираются пожениться. Для них война и учеба закончились одновременно. И началась жизнь. Они мне пишут, часто пишут, зовут в гости — а я отвечаю через раз и двумя предложениями. У меня все хорошо. Просто я закончилась, а учеба продолжается — значит, и война тоже…

О профессоре я не думаю. Никогда. Все это не имеет к нему отношения.

Директор МакГонагалл очень добра ко мне. Переживает, присматривает, часто вызывает к себе в кабинет под разными предлогами, но на самом деле — чтобы чаем напоить… Видимо, боится, что я наделаю каких-нибудь глупостей. Нет, не наделаю. В Когтевран распределяют умных.

К тому же, если становится совсем невмоготу от собственного посмертного существования, всегда можно подняться на Астрономическую башню и постоять на краю. Вот я и поднимаюсь, и смотрю вниз, и в очередной раз мечтаю о недосягаемом свободном падении — как о глотке свежего воздуха…

И когда я вдруг ощущаю легкое прикосновение чьих-то бережных ладоней — пугаюсь всерьез, возмущаюсь. Кому понадобилось сюда вторгаться? Это мое, только мое. Оборачиваюсь, но никого не вижу. Отмахиваюсь, отбиваюсь, не встречая сопротивления. Никого тут нет, никто не прячется под мантией-невидимкой. Но кто-то же держит меня, обнимает за плечи, медленно отводит от края… И я стою посреди смотровой площадки — долго, очень долго. И знаю, что я там — одна. И знаю, что кто-то стоит рядом со мной. И в этом нет никакого противоречия. Как горячо, как светло… Ну поздравляю, Полоумная Лавгуд, ты наконец-то тронулась окончательно.

Возвращаюсь в гостиную Когтеврана — и обнаруживаю, что проголодалась. Но до ужина еще два часа. Может, пока выполнить задания на завтра? Открываю первый попавшийся учебник. Ха-ха. ЗОТИ. Профессор Малфой. Что ты там назадавал, Драко? Повторение пройденного? Ах, свойства патронуса? Ну-ну. Сейчас мы тебе напишем…

Я вывожу округлые буквы — и они мне нравятся. И кажется, что я ни от кого не отрекалась. Что это не мне пришлось снова выбирать между легким и правильным. Экспекто… Впрочем, нет, не надо. Дремлющий во мне серебристый заяц прядает ушами, дергает лапой и улыбается во сне.

* * *

Четвертая страница "Пророка". Раздел официальных объявлений. "Школа чародейства и волшебства Хогвартс приглашает на работу опытного специалиста по зельеварению. Обязанности: преподавательская, административная и практическая деятельность. Полный пансион, индивидуальный график. Обращаться к директору, Минерве МакГонагалл".

У меня в руках газета — и мне хочется ею кого-нибудь убить. Я даже знаю кого. Ну, Слагхорн, ну, зараза! Подожди, Гораций. Мы еще с тобой встретимся. Ой, встретимся. Мало того что сбежал-таки — в прямом смысле слова, перед рождественскими каникулами ушел в Хогсмид и только его и видели, потом сова принесла письмо — мол, прости, Минерва, не могу больше. Мало того что оставил на произвол судьбы целый факультет — пусть и не самый привлекательный. Так еще и объявление это идиотское дал, вроде как помог. Надо мной, наверное, теперь весь магический мир ухохатывается долгими зимними вечерами. И никто, конечно же, не придет. Ты бы еще, паразит такой, на столбах расклеил…

Иногда хочется послать все к чертовой матери — и гори оно синим пламенем. Только никуда ведь не денешь то, что не позволяет просто взять и уйти, как профессор Слагхорн, которому надоело преподавание и опостылело навязанное деканство. Никуда не денешь понимание, что с Хогвартсом связана вся моя жизнь, что я напрочь разучилась жить вне этих стен и башен. Никуда не денешь привязанность к детям, к родному неуемному Гриффиндору, к золотому льву на красном полотнище. Никуда не денешь беспокойство за хрупкую девочку Луну Лавгуд, зачеркнувшую себя наотмашь — одним движением руки, одним отчаянным жестом...

Я тогда отделалась воспалением легких. Как Поппи ругалась… Я и не думала, что она такие слова знает. Костерила на чем свет стоит. Но не объяснять же, зачем на самом деле меня понесло во двор под октябрьский ливень…

Старая магия, уходящая, коварная, непосильная для человека… Знает ли Луна, как рискует ее отец, когда раз за разом прикасается к равнодушной голодной стихии, сожравшей его жену? Вряд ли. Старая магия — не темная, не светлая. Она никакая. Она просто есть. И человек рядом с ней — будь ты хоть трижды величайшим и непревзойденным — ничто, соринка в глазу мироздания… Еще в молодости я пообещала себе, что забуду эти заклинания, забуду все, что требует такой платы. Как только вышла из больницы Святого Мунго после полугодовой комы и четырех месяцев лечения сверх того — сразу и пообещала. Ну, чего мы только себе не обещаем… в молодости-то… Пришлось вспоминать.

Боялась? Да, боялась. Но других путей я не видела. Их и не было. Вода усложняет задачу, но — защищает хоть немного, а я растратила навык за столько лет, вероятность не справиться была больше обычного, так что дождь оказался очень кстати. Я вышептывала проклятые сочетания звуков — и чувствовала, как внутри меня снова шевелится, ворочается, разворачивает кожистые крылья пугающее и манящее ощущение всесилия, всезнания, всевидения… чувствовала, как лохматая кошка — мой такой беспомощный сейчас патронус — вздыбливает светящуюся шерсть, в страхе и ярости оскаливает зубы… Я видела девочку, стоящую на краю смотровой площадки, опутанную с головы до ног какими-то оборванными незримыми веревками — привязанность, жалость, страх, поддержка, доверие... все, что она себе запретила. Обрывки бились на ветру, извивались змеями, не давали толком ни дышать, ни свободно двигаться… И только одна нить — тонкая и вибрирующая, как струна, — протягивалась от Луны Лавгуд куда-то за ворота замка, за Запретный лес, за горизонт…

Экспекто патронум! Выходи, затворница. Видишь это? Иди вдоль нити, смотри, куда она приведет, не показывайся на глаза, мне потом не говори ни о чем, кроме одного: полощутся ли там, на другом конце, такие же обрывки…

А через неделю или две с Луной что-то произошло. Как будто ей удалось слегка ослабить удушающие, висельные объятия, как будто где-то на дне угасшей было души вновь затеплился маленький и нестойкий уголек. И когда я попыталась аккуратно расспросить ее об этом, она ответила совершенно невпопад. Она ответила: "Я не придумала… Я теперь знаю, что не придумала". И добавила: "Вы смотрели снизу… И в тот раз, наверное, тоже. Это ведь вы увели меня от края, да? Я почувствовала… Значит, и у меня тогда… значит, не зря…"

Я ни слова не поняла.

От какого края? От края смотровой площадки Астрономической башни?

Нет, я всего лишь сунулась в пекло, потому что хотела проверить, не ошибаешься ли ты в своих выводах (а ты ошибаешься, девочка, еще как ошибаешься). Но от края я тебя не уводила, меня там вообще не было. И знаешь — каждый волен стоять на ветру столько, сколько ему необходимо. Ты же не собиралась оттуда прыгать?

Несколько раз еще я пыталась поговорить, прояснить что-то. А потом сбежал Слагхорн — и стало не до того.

"Пророк" уже угомонился насчет Снейпа. После решения Визенгамота редкий номер обходился без этой темы. Но волна схлынула, горячий факт подостыл, Скитер утратила интерес. Не то бы сейчас непременно прокомментировала это несуразное объявление.

Для меня тогда на Визенгамоте свет клином сошелся. Я столького ждала от его решения… Сначала — что мне самой станет легче. Потом — что Северус перестанет скрываться, узнав, что оправдан. Нет. И нет. Пока мы с Поттером и министром Шеклболтом готовились к заседанию, казалось, что нет ничего важнее. Не только для нас — для магического мира вообще… Прошло полгода — и все забыли и о скандальном вердикте, и о трагической судьбе героя войны, и о самой войне… Жизнь налаживается. У всех жизнь налаживается. Только профессор Снейп затерялся среди маглов, не чувствуя за собой права не то что на будущее — даже на настоящее. Только Луна Лавгуд стоит часами на краю смотровой площадки, собирая по каплям ускользающий сквозь нелепые обрубки свет. Только директор МакГонагалл готова биться головой о стену в попытках понять, чего ей больше хотелось бы — чтобы все дружно перестали просматривать четвертую страницу "Пророка" или чтобы по объявлению пришел хоть кто-нибудь, считающий себя "опытным специалистом по зельеварению". Три калеки…

И если себе я помочь не могу, то им-то… Им не могу тоже. В незапамятные времена девочка отвернулась от мальчика, потому что тот оказался для нее слишком проблемным. Девочка хотела простоты, уюта, безопасности. Девочка была истинной гриффиндоркой — она хотела правильной жизни. Такую и прожила — правильную, но короткую… Лили, отпусти его. Зачем он тебе — там, если и здесь-то оказался не к месту? Отпусти — ну пусть не ради него, ради другой девочки, единственного живого человека, в котором он нуждается, которому доверяет… Ты же видишь, Лили, вокруг него тоже оборванные веревки хлопают, тебе же оттуда все понятно без дышащих в спину заклинаний… Ей не нужна правильная жизнь, ей никакая жизнь не будет нужна, если он продолжит тебя догонять — и в конце концов догонит… Она из Когтеврана. Она другая. Она полоумная. И у нее получится, если только ты ему позволишь… Лили, твой сын с ней дружит…

И если у нее получится — в мире станет меньше несправедливости… чудовищной несправедливости, к которой и я руку приложила…

Колокол.

Вздрагиваю от неожиданности.

Есть совсем не хочется, но я должна спуститься. Черт, у меня даже нет заместителя. Ладно еще — дань традициям. А если будут дела, требующие моего отсутствия здесь? И руководство Гриффиндором, как это ни печально, надо бы кому-то отдать. Только вот кому?

Прямо посреди ужина в Большой Зал вваливается Хагрид. "Директор, елки куда? Как обычно?" Да, как обычно. Рождество. Завтра Рождество. Немногие оставшиеся на каникулы ученики во все глаза таращатся на грандиозные разлапистые деревья. За преподавательским столом тоже радостная суматоха. И Драко Малфой, самый молодой преподаватель за всю историю Хогвартса, опускает взгляд, чтобы никто не заметил вспыхнувшего там детского восторга.

Будем праздновать.

* * *

Папа, я в порядке. Правда — в порядке.

Ну смотри, я вот даже дом украсила к Рождеству. И наготовила всякого. И свечи нашла на чердаке. Папа, красиво?

И елка еще… Все блестит, мерцает, переливается… Я всегда так любила Рождество. И сейчас люблю, конечно. Как раньше. И мне очень даже весело. На самом деле. Зачем мне обманывать? Просто "весело" ведь не обязательно означает "смешно"…

Я научусь жить заново, обещаю тебе. Окончу школу, сдам ТРИТОНы, устроюсь куда-нибудь… Да хоть в Хогвартсе останусь. Малфой преподает, а я что, хуже? Директор МакГонагалл меня не выгонит. Если уж она Сибиллу Трелони не выгоняет…

Просто… мне кажется… он что-то сделал с моей головой. Профессор. Когда влез туда без разрешения. Нет, не специально, конечно. Оно само так сделалось. Как будто часть того мрака, в котором он живет, мне передалась. Как будто половина мозгошмыгов ко мне в голову переселилась. Ну, я даже рада, если так. Ему меньше достанется. Просто мне нужно… научиться это выносить.

А так — все хорошо. Вот и пирог не сгорел, смотри.

Но папа не смотрит на пирог. Папа смотрит на меня.

Я научусь. У меня уже гораздо лучше выходит. Я и на Астрономическую башню теперь, после того случая, поднимаюсь только на уроки, и не думаю ни о чем таком вовсе. В Хогсмид хожу вместе с остальными, музыку слушаю, рисую… Недавно нарисовала белого дракона и отправила Гермионе в подарок. Ей понравилось. А Джинни говорит, что я становлюсь похожа на человека и что со мной уже можно… как же она сказала… выстраивать коммуникацию.

Давай вина выпьем. Или хочешь — я глинтвейн сварю… Хотя да, зачем? Ты же не любишь. И я тоже. Давай просто вина.

Со мной было что-то не то. Но уже прошло. Проходит. Честное слово. Я тебе книгу Фламеля купила, новую. Вот, а ту, почерканную, я заберу. Нам она к экзаменам нужна — а там, ты же знаешь, все будут брать почитать, затреплют, новую жалко будет… Я заберу, ладно?

Счастливого Рождества, папа! Я так рада быть дома… Все наладится. Тут стены помогают, и в Хогвартсе стены помогают. Стены вообще помогают. Лесли зайдет? Я по нему соскучилась.

Так устала… Нет, не нужно мне снотворное зелье. Я и без него сплю как убитая. И никаких кошмаров мне не снится, вообще ничего не снится. Завтра сходим куда-нибудь вместе, хорошо? Куда угодно… Не бойся, я в порядке. С Рождеством, папа!..

* * *

"У вас гость!" — заявляют горгульи, когда я подхожу к подъемной площадке.

Гость? Какой еще гость может быть так поздно? Они никогда не запоминают ни лиц, ни имен, поэтому кто там ко мне нагрянул — спрашивать бесполезно. "Он знал пароль? Почему пустили без меня?"

"Он здесь не шел, аппарировал прямо в кабинет".

Аппарировал? В кабинет?! Только директор может аппарировать в Хогвартсе. И еще домовики… А, понятно, Луна, наверное, прислала письмо. Поздравление с Рождеством. Интересно, она сов принципиально не использует?

Поднимаюсь, захожу. Люстра не горит почему-то, канделябра хватает только на то, чтобы осветить стол. Силуэт незваного гостя слабо виден на фоне окна. И это явно не домовик. Но как…

"Добрый вечер, Минерва! — доносится до меня низкий, знакомый голос, от которого мое сердце немедленно пускается вскачь. — Я пришел по объявлению. Вам нужен зельевар?"

Мерлин… В голове вскипает дурацкое и неуместное возмущение. Мальчишка! Позер! Устроил эффектное появление… О чем ты думал?! Я старая женщина! Да будь я чуть менее осведомлена, меня бы сейчас удар хватил! И без того дара речи лишилась намертво. Как же я рада тебя видеть, сволочь ты слизеринская…

"Так нужен или нет?"

Еще как, Северус. Не то слово. Не то слово.

* * *

Можно было бы и аппарировать — например, в "Кабанью голову". Или ломануться через камин в когтевранской гостиной. Но я люблю возвращаться в Хогвартс на этом допотопном поезде. Смотреть, как пейзажи за окном сменяют друг друга. Прислушиваться к стуку колес, к суматохе малышей вокруг драже с любым вкусом и шоколадных лягушек…

Когда-то ведь и для нас это было важным. Как мы переживали из-за какого-нибудь вкладыша, недостающего в коллекции… расстраивались всерьез… какие мы были счастливые… А потом нам, видимо, попалось драже с чем-нибудь не тем. Не стоит их брать, ребятки. Разгрызете такую штуку со вкусом украденного детства — назад дороги уже не будет. Так и придется дальше жить — взрослыми… Нам вот пришлось.

А какая из меня взрослая? Так, смех один. Издевательство над здравым смыслом.

Папа мне в еду что-то подмешивал, что ли… Иначе почему я так одуряюще спокойна? Мысли ясные как никогда, а чувства будто уснули. Я, конечно, сама не стала бы никакие зелья пить, нет необходимости. Но, пожалуй, так даже хорошо. Короткая передышка. Хоть соберу себя в кучу перед началом семестра. Спасибо, папа. Хоть мне и не нравится, что ты решил за меня, — все равно спасибо.

Директор МакГонагалл вчера прислала письмо. Просит зайти к ней незамедлительно, как только переступлю порог замка. О чем-то она хочет поговорить. Может быть, у нее есть новости? Сама не понимаю, хочу я этих новостей или нет. Или это по поводу предстоящих экзаменов — все-таки учусь я еле-еле…

Но по дороге от станции (пройдусь-ка пешком) я перестаю гадать, что к чему. Снег летит тяжелыми хлопьями, искрится под зимним солнцем, оседает на склоненных ветках — и это так удивительно и так сказочно, что у меня захватывает дух. Мерлин, да что же я, снега не видела? Выходит, не видела. Давно не видела. Вся красота мира — мира без войны! — распахивается передо мной одномоментно, и я иду, завороженная этим зрелищем, и цепочка моих следов вплетается в мягкую дорогу.

…Найди меня по моим следам —

Какая разница где?

Пускай былая твоя беда

Ослепнет вослед глядеть.

Пускай насмешники и враги

Сюда не отыщут путь.

Пускай — уставшим, пускай — другим,

Ты, главное, просто будь…

Мама пела мне эту песню. Давным-давно, в украденном детстве. Бесхитростные полузабытые строчки… Мама пела хорошо, у нее был глубокий, ласковый голос — а я совсем не умею. Но никто же не услышит... Здесь больше никого нет... Я потихоньку…

…Не знай, не помни моей руки,

Не верь никакой любви.

Пускай — уставшим, пускай — другим,

Ты только живи, живи.

Когда же станет горчить вода,

А горечь — срываться с губ, —

Найди меня по моим следам

На черном твоем снегу…

Ветра совсем нет. Почему тогда глаза щиплет? Может, солнце слишком яркое? Или я просто отвыкла от мысли, что можно быть настолько живой? Что можно идти по зимнему лесу, восхищаться снежинками, мурлыкать под нос старую глупую песенку — в неразумной детской уверенности, что в конце концов все будет хорошо? Рано или поздно — но будет обязательно…

…Ни слов, ни памяти за душой.

Гореть им в огне, в огне.

Такой невечный, такой чужой,

Ты вдруг улыбнешься мне…

Вот и Хогвартс. Бросаю вещи в гостиной Когтеврана, наскоро здороваюсь с однокурсниками — и иду к кабинету директора. Не иду даже — лечу. Ты же хотела лететь, Луна? Пожалуйста.

…Кому отныне не по пути —

Не стоят больших трудов…

Называю пароль ("Tertium non datur". Это Дамблдор любил сладости. Директор МакГонагалл любит латынь). Стучусь. "А, мисс Лавгуд. Очень хорошо, что вы пришли". Директор пропускает меня в кабинет, но не предлагает присесть, как бывает обычно, и про чай тоже не спрашивает. "Луна, кое-что произошло. Хорошее, не пугайтесь, хорошее. Мне хотелось, чтобы вы первой узнали… Пойдемте".

Подводит меня к камину, бросает горсть летучего пороха… "Подземелья!" — слышу я и шагаю за директором в зеленоватое пламя.

…Мы будем молча с тобой идти —

И не оставлять следов…

* * *

Надо признаться, я этого момента опасалась жутко. Оба непредсказуемые, оба измученные… Черт знает, как себя могут повести. Наломают дров (хотя куда уж больше), наобижают друг друга от ужаса и неловкости, потом опять за голову хватайся и придумывай, что с ними делать…

Но ничего такого не было. Луна побледнела только и замерла, когда увидела. А Снейп ей улыбнулся. (Мерлин… я же до этого ни разу не видела, чтобы он улыбался… ни разу за все годы, которые его знаю…)

"Доброе утро, Лавгуд! У вас же в это время еще утро, насколько я помню?"

И сейчас не смог без ехидства обойтись. Вот уж горбатый могилу испортит...

"Здравствуйте, сэр…"

А потом они друг в друга глазами впились — она в одном конце кабинета, он в другом. Стояли и смотрели. Молча.

Я ушла. Никто никого не убил — и ладно. Дальше пусть сами разбираются.

Возвращаюсь через полчаса — а они так и стоят. Как остолбенели. Боже мой, да он же ей показывает… Легилименция наоборот. Они так разговаривают… Я бы и не лезла, не мешала, но через десять минут обед, открытие семестра, мне нужно представить, гм, нового преподавателя… новее не придумаешь… Придется нарочно дверью хлопнуть посильнее, чтобы их к реальности вернуть. Бедные…

Палочку я отдала Снейпу в первый же вечер. Как только в себя пришла. Он тогда был очень немногословен — впрочем, он никогда многословием не отличался. Но за палочку — поблагодарил. И за Визенгамот тоже. Две благодарности сразу от профессора Снейпа — с ума сойти можно. Пятьдесят баллов Гриффиндору. Не надо, Северус, мне и самой это было необходимо. Иначе я бы сдохла.

Сообщил он только то, что я и без него знала, — Луна вытащила, Лавгуд-старший откачал. Потом обстоятельства вынудили уйти (да-да, вы друг друга не поняли, я помню). Где-то жил, чем-то занимался… Толком так ничего и не сказал — да я и не спрашивала. Я никак поверить не могла, что это на самом деле он, Северус Снейп, сидит напротив меня, произносит какие-то слова, трогает воротник непривычным, не свойственным ему раньше жестом… А ведь раз он смог аппарировать сюда, значит, все еще считается директором Хогвартса… Кто же тогда я? Но я тоже могу… Ну дела… Видимо, он что-то такое на моем лице прочел, потому что тут же выдал: "Минерва, и давайте договоримся. Вы — директор, я — преподаватель зельеварения. И никаких душевных терзаний с обеих сторон. А то надумаете себе черт знает чего…" Ну на должность заместителя-то хотя бы согласишься?

Тогда же мы вместе решили, что со всеми объявлениями лучше подождать до начала семестра. И ему необходимо время, чтобы освоиться, и я… ну, в общем, я тоже любительница эффектных сцен…

А о том, чтобы Луна о его возвращении узнала раньше других, — он сам попросил. И напрягся, как будто ждал от меня каких-то нравоучений. Но я ничего не сказала, только кивнула и подумала: "Слава богу!.."

* * *

Не надо на них сердиться, сэр. Они не для того шумят, чтобы вас разозлить. Не ожидали просто, не были готовы. И они ведь вправду радуются… Представляете? Даже за гриффиндорским столом вон что творится… Небывальщина. Конец света. Ученики Хогвартса рады, что профессор Снейп будет снова вести зелья… Первокурсники вообще рты пораскрывали — для них вы живая легенда. Ожившая. Впрочем, ничего удивительного — "Пророк" вам такой образ нарисовал, сами себя не узнали бы.

Тяжело, да? В центре восхищенного внимания не слишком здорово, я понимаю… Ничего, это скоро пройдет, они угомонятся. Вы их быстро… образумите. Двух-трех занятий, думаю, хватит. Как раз с Гриффиндора баллов сто улетит…

А сейчас — ну потерпите немного. Не мобиликорпус же…

Почему вы просто не рассказали мне? Легилименция… Отдавали долг? Опять что-то исправляли? Вам приснилась смотровая площадка Астрономической башни, которая и так сотни раз… и мне, наверное, тоже… Я бы ничего плохого не сделала, но во сне летать не страшно — что вверх, что вниз, все путается... Спасибо, спасибо…

Я больше никогда не отпущу вас, сэр. Слышите? Где бы вы ни были. Каких бы призраков ни баюкали в скомканном сердце. Сколько бы ни казнили себя за давным-давно искупленные ошибки. Вы сильный, вы, конечно, справитесь без меня. Но я так, на всякий случай… буду мысленно держать за руку, тихо-тихо, вы и не заметите, никто не заметит… Можно? Потому что… ну, вы же сами знаете почему…

Я больше не отпущу… тебя…

* * *

Почему он все-таки решил вернуться? Точнее даже не почему — из-за чего? Спрашивать без толку, уже пыталась. Хмыкнул, пожал плечами: "Палочку забрать!". Голос сердитый, а глаза смеются. Ну, в общем-то, не мое дело, конечно. Пришел человек по объявлению, устроился на работу. Вот и славно.

Уже больше часа с портретом Дамблдора беседуют. Альбусу не спится, что ли? Обычно его надолго не хватает. Третий раз уже поднимаюсь… Вроде бы закончили. Да неужели? Захожу. В конце концов, это мой кабинет…

Снейп стоит неподвижно, ко мне спиной. Как статуя. Как камень.

"Что случилось? — Мне становится не по себе. — Что вы делаете, Северус?"

"На огонь смотрю", — отвечает он глухо.

На огонь? Да что с ним? Камин — у другой стены.

Снейп делает шаг в сторону — и мне становится видна пустая клетка Фоукса. И там нет никакого огня, но… Мерлин! Я ахаю и бессильно опускаюсь на стул. Клетка полна пепла. Свежего, горячего пепла. И когда в самой середине сизой горки начинается слабое шевеление, я уже знаю, что увижу сейчас. И я это вижу…