Японский сад (гет)

Весна и ночь…

Но снится нынче мне,

Что начали цветы повсюду осыпаться.

(Осикоти Мицунэ)

Небольшими жёлтыми пятнами в сад пробиралась осень. Она едва коснулась самых кончиков листьев, чуть понуро опустили головы поздние цветы, и лишь хризантемы гордо тянулись к холодеющему небу. В саду копошились люди, и их тоже, казалось, коснулась осень. Они двигались неспешно и неуклюже, ухаживая за розарием, хризантемами и ковыряясь у плодовых деревьев. Ровно огороженная низким дощатым заборчиком, четверть сада была оформлена в японском садовом стиле. Там стоял лишь один старик с граблями. Грабли в его руках тщательно выводили узор на мелком песке, обрисовывая контуры камней и довершая классическую композицию сада. И вдруг он скривился и упал, хватаясь за ногу в области бедра. Две медсестры мгновенно подбежали к нему.

— Мистер Грегори, что с вами? Опять боли в ноге?

Старик провел рукой по земле и, найдя рядом с собой трость, попытался опереться на нее и встать. Одна медсестра помогала ему подняться, а другая просто стояла рядом для подстраховки. Сгорбленный старик повернулся к страхующей медсестре и сказал:

— Ах, сестра Эткинсон, какая нога, вы о чем? Я просто не желал упустить чудесную возможность полюбоваться вашей девственно небритой промежностью. Это так возбуждает, как и ваша привычка не носить трусы.

— О, мистер Грегори, вы… вы… — только и смогла выдавить покрасневшая как рак сестра Эткинсон.

— Я… да я и сам не думал, что в девяносто семь лет мне все еще будут хоть сколь-нибудь интересны женские трусики или их отсутствие на теле, — и на лице старика появилась широкая улыбка, обнажившая вставные зубы.

Действительно, немногие вещи могли порадовать старика Грегори. Годы брали свое, и понемногу прогрессирующая болезнь Альцгеймера потихоньку вытирала из памяти не только настоящее, но и прошлое. Но иногда яркими вспышками он вспоминал…

О смерти думаю всегда как о лекарстве,

Которое от мук освободит…

Ведь сердце так болит!

(Исикава Такубоку)

Какая всё же бесконечно горькая ирония в том, что его лучший друг, отличный врач, спасший многих людей, умирал от болезни, борьбе с которой целиком посвятил себя. В нахлынувшей волне воспоминаний он видел палату Уилсона. Голова Уилсона была лысой, и теперь Хаус никак не мог вспомнить ни то, какой была раньше прическа, ни цвет волос. Грегори не помнил цвет его блестящих глаз, которые, казалось, всегда были готовы расплакаться. Вот он достает из кармана шприц. Губы Уилсона иногда беззвучно, иногда с едва слышным подобием слов, иногда с легким шепотом повторяют бесконечную мантру:

— Ты обещал, ты обещал, ты обещал…

Грегори встает и так, чтобы не было заметно камерам наблюдения, делает укол. Губы Уилсона застывают в блаженной улыбке. Он засыпает, а через минуту мониторы резким писком фиксируют остановку сердца.

— Сестра, сестра, тут что-то происходит! — он с криком выбегает в коридор. Впрочем, в этом нет нужды — реанимационная бригада уже летит к палате. Его просят оставаться в коридоре. Он тяжело садится, почти падает на стул. Укол инсулина. Гипогликемическая кома. Смерть.

Тысячи жизней спас он сам, тысячи жизней спас Уилсон. Да, порой их пациенты умирали. Но в эту секунду осознание того, что он умышленно спровоцировал смерть, давило невыносимой болью. Разум подавлял эмоции, утверждая, что по-другому было нельзя, но сердце ёкало и все равно повторяло свои глупые вопросы: “а вдруг еще была надежда”, “а может он не сознавал, о чём просил”, “ты теперь убийца, а не врач”. Но разве не в том задача врача, чтобы облегчить боль? И не милосердно ли дать безнадежно и невыносимо больному человеку облегчающую смерть? Каждый имеет право на жизнь, следовательно, каждый имеет право на смерть. Но почему же иногда ему снился Уилсон с этой печальной, предсмертной улыбкой, которая воспринималась немым укором, не отвеченным вызовом, его личным способом спасовать перед болью и болезнями… почему?

О, этот мир, печальный мир и бренный!

И всё, что видишь в нем и слышишь, — суета.

Что эта жизнь?

Дымок в небесной бездне,

Готовый каждый миг исчезнуть без следа…

(Фудзивара Киёскэ)

Теперь уже осень вступила в сад полноправной хозяйкой. Выкрасив лисья в пестрые оранжевые, желтые и красные цвета, она заставила поникнуть цветы, обильно плакала дождями над поблекшей и чахлой зеленью. Но сегодня осень улыбалась теплыми лучами бабьего лета на летящих в уходящее лето паутинках. Тепло одетые люди опять вышли в сад. И старик в японском саду заботливо подстригал кипарис, росший у самого входа в эту часть сада. Но вот Грегори покачнулся, и секатор, которым он только что орудовал, с глухим звуком упал на землю. Старик ухватился за кипарис и устоял. Впрочем, сестры все же заметили упавший секатор и прибежали проводить больного старика из сада. Жаль, он так хотел полюбоваться голубыми камнями…

Суета аэропорта, в которой Форман, Чейз, Кэмерон и Тауб вылетали на международную конференцию. Он уже не помнил ни страну, ни тематику конференции. Зато помнил красивое небесно-голубое платье Кэмерон, суетливость Тауба, как он целовал своих дочек-первоклассниц и обещал, что обязательно вернется к Хэллоуинскому представлению в школе. Странная память, подбрасывает кусочки ярких запахов, неважные слова и чепуховые диалоги.

А ночью его разбудил звонок Кадди. Мирный самолет был сбит боевой ракетой над территорией, захваченной повстанческой армией. Далекая страна, конфликт, о котором он ничего не знал, потому что не смотрел новости, залп ракеты, оборвавший жизни его друзей. Четыре жизни сразу. Нет, двести девяносто восемь жизней. Но именно эти четыре были не просто строчками статистики. И рваное голубое платье на поле измятой и частично выгоревшей пшеницы из сюжета новостей, так глубоко врезавшееся в память.

Почему так? Почему он, нарушавший кучу правил, никогда не берегший себя от опасности, наркозависимый старик с несносным характером остался жить, а они нет? У смерти нет логики. А Бог не умел шутить, и поэтому умер. Даже Бог умер, а старик живет...

Всё в этом мире

Лишь капля росы на цветке:

Дивно прекрасен лишь миг,

Но в миге оно бесконечно.

Замри ж восхищаясь.

(Югэн)

Первый иней искрился на голубых камнях. Тепло укутанный старик на инвалидной коляске не шевелился, будто боялся малейшим шорохом нарушить эту звенящую тишину. Он сидел и созерцал вечность, запечатанную в камне, и быстротечность жизни инея, уже тающего от восходящего солнца. Оставит ли он след, как отпечатки древних растений на камне или исчезнет подобно инею? Что важнее: след, который мы оставим в истории или след, который мы оставим в жизни других людей?

Теперь он даже не помнил ее имя. Прозвище “Тринадцатая” стало ее именем и фамилией, и кодовым именем в испытаниях перспективного препарата от болезни Хантингтона. Грегори сидел у ее постели, а ее тело содрогалось от мелких судорог. Новый, перспективный препарат дал нежелательную побочную реакцию. Но в отличии от Уилсона, даже даже когда ее частично парализовало, и она мучилась от судорог, Тринадцатая была полна решимости идти до конца. Хаус помнил, как она сжимала его руку. Сжимала так, что начинали болеть кости. Какими же были в этот момент ее ощущения, он даже не мог представить. И никакие наркотики и обезболивающие уже не могли помочь. Но потом, когда судороги отступали, ее губы, а точнее, две искусанные, запекшиеся полоски крови, складывались в подобие улыбки. В этот миг легкие Тринадцатой отказали, сердце остановилось, и она так и умерла. Но это была совсем другая улыбка, не такая виновато-извиняющая, как у Уилсона. Это была улыбка победившей смерть. Ведь она знала, что благодаря ее генетическому материалу исследования лекарства от болезни Хантингтона будут доведены до конца.

Будет ли он умирать так же?

Подумаю об этом мире бренном,

Как осыпаются цветы — уходит все.

И я, как те цветы,

Исчезну в нем мгновенно,

Но где искать судьбу другую мне?

(Сайгё-хоси)

Первый снег укрывал песок в японском саду. Голубые камни в центре превратились в небольшие сугробы. Холодный ветер мел снежную сечку на кипарис, будто хотел вычистить в нем каждую веточку и иголочку. Старик наблюдал из окна за садом. С его стороны окна было тепло, но болезнь как морозом коснулась его, и обе ноги застыли навсегда.

И он вспомнил тот сад на Окинаве, где впервые встретил ее. Тогда ему было пятнадцать

— Грег, это Лиза Кадди, они с семьей проездом на Окинаве. — представил ему отец девчонку примерно его возраста. “Бантики, накрахмаленный воротничок, неброская одежда — значит, она из правильных”, — подумал Хаус. А сам сказал:

— Здравствуйте, Лиза.

Она действительно оказалась “из правильных”. Была под влиянием родителей, слушала устаревшие хиты пятидесятых (ну и немного The Beatles). А еще она была такой располагающей и открытой. А он дал ей послушать Боба Марли в своем новеньком кассетном плеере. Они гуляли по огромному саду. Настоящему японскому саду.

— А почему здесь так мало растений и так много камней? — спросила его Лиза.

— Японцы считают, что смысл сада — в том, чтоб человек задумывался о жизни и смерти, о своем существовании. Они считают, что много растений отвлекают от мыслей, тогда как узоры на песке, каменные мощеные дорожки и немногочисленные растения помогают сосредоточится.

— Ты так много знаешь, Грегори!

— Ну, мы уже второй раз в Японии, Николаса опять перевели сюда два года назад.

— Николас — это твой отец? А почему ты не называешь его просто “папа”?

— А тебе не кажется, что для традиции японского садового искусства мы слишком много говорим? — невпопад ответил он.

— Прости, — обронила Лиза, покраснев.

Они провели вместе две недели, успев за столь краткий срок поругаться и помириться несколько раз. А потом Лиза и ее семья уезжали в Штаты, на материк. И глядя, как блестят слезы на ее щеках, Грегори спел ей:

No, woman, no cry. (Нет, женщина, не плачь)

'Ere, little darlin', don't shed no tears: (Маленькая, драгоценная, слезы утри)

No, woman, no cry. (Нет, женщина, не плачь)

И слезинки в ее глазах заблестели радостью.

— Кем ты собираешься стать, Лиза? — спросил он напоследок.

— Врачом, я очень хочу лечить людей.

— Тогда я тоже пойду учиться на врача, причем в один институт с тобой.

Она не поверила, но Грегори выполнил это обещание. Незадолго до ее смерти, шесть лет назад, она успела спеть ему, немного изменив акценты в песне:

No woman — no cry! (Нет женщины — не плачь!)

И Грег не заплакал, пока Кадди могла его видеть. Лиза была лучиком света, жемчужиной в его жизни. И пусть поздно, но они нашли свою общую песню.

Так мучимся,

Презренные людьми.

Не безнадежна ли,

Скажи ты сам,

Дорога жизни

В горьком мире этом?

(Яманоэ Окура)

Первая зелень пробивалась на кустарнике, служившим изгородью для японского сада. Таял снег, обнажая еще твердую как камень землю. Старик управлял инвалидной коляской с электроприводом. В саду ждала кого-то женщина с детской коляской, они стояли у кипариса. Старик подъехал к ним.

Старик не любил детей. Во всяком случае, он привык так считать. Но малыш в коляске широко улыбнулся, когда увидел старика. И старик широко улыбнулся в ответ.

— А ты знаешь, малыш, ведь жизнь всегда побеждает, — произнес он и умолк навеки.