Цветок ацеласа (джен)

Серое орчье море яростно плеснуло в стены Дейла, но не задело и уступы Горы. Тот, кто спланировал это нападение, рассчитал верно — именно тогда, когда не будет в Эреборе части гномьего войска. Пожалуй, только то, что на заставах все-таки успели просигналить — не на эльфийских, так на гномьих, спасло город и позволило гномам встретить нежданных гостей должным образом. Что там шесть с лишним лет назад и что теперь — тоже не сравнить было, но и самих орков явно было больше, чем тогда, и были они столь же злы и жадны до крови…

Они шли сюда и падали здесь сотнями — чтоб на место этих сотен пришли новые и новые, и на всех хватило гномьей стали и человеческих стрел и мечей; боевые козлотуры были свирепы не хуже варгов, да и опаснее не меньше, потому что вместо острых клыков у них были боевые подковы и усаженные шипами рога, и даже те, кто лишались своих седоков, продолжали крушить противника. Пони не отставали от них — по крайней мере, тот вороной зверь, что с самого начала был без всадника — тот едва ли зубами не рвал врагов, дымясь от орчьей крови и собственного пота… И все отступали от такого натиска — тем более, что следом, на резвых козлотурах мчались гном и эльфийка, и тем оркам, что встречался у них на пути, не было никакого шанса уцелеть.

Нет сомнения, что Резвый вел их. Как собака вела бы к попавшему в беду хозяину — или, как помимо воли с самого начала, наверно, сидело в сознании, вел бы к телу погибшего хозяина… Падавший с неба снег, минуя собственное превращение в воду, сразу превращался в пар, попадая на лица и на жаркую конскую шкуру.

— Кили! Надо прорваться дальше!

Кили не слышал, но понял, что именно скомандовала эльфийка. Засмеялся — ровно так же неслышно за ревом, криком и лязгом:

— Орки со всех сторон — значит, можно атаковать в любом направлении!

И они атаковали — так, что остальным гномам оставалось только постараться не отставать. Тучами летели стрелы, эльфийские клинки метали молнии, густая огненная коса порастеряла свои шнурки и эглеты — и по орчьему стаду прокатилось обреченно и с узнаванием:

— Красная Смерть!

И в этом море начался отлив — дрогнуло орчье войско, отступило, рассеялось, не то надеясь потом до рассвета успеть затеряться в наступающих сумерках, не то просто сломавшись под ответным ударом гномов и людей… А дорога перед Кили и Тауриэль стал почти чистой — мчись за Резвым хоть до самого края мира, когда Резвый вдруг начал падать. Он поднимался, снова заваливался и скользил по мокрому снегу теми тремя ногами, на которые опирался, а на левую заднюю не опирался вовсе. Пони Фродо не полагалось никаких доспехов, ведь Резвый и не предназначался для боя — теперь, с навылет пробитой ногой он не сгодился бы и для ребенка. Наверно, это понял и сам Резвый — что уже не сможет привести подмогу куда надо, и тогда закричал — горестно и почти по-человечьи. Следом закричала и эльфийка, первая, что поняла, что теперь-то дороги никакой нет и не хватит нескольких дней, чтоб прочесать каждый клочок пустошей и каждую скалу и перелесок…

Казалось, все скалы дрогнули от этого крика, а следом на мир упала тишина — до звона в ушах. Звон нарастал — а потом словно мыльный пузырь лопнул, и за пленкой этого пузыря вернулись все звуки, поверх которых, будто издалека, послышался голос Фродо:

— Тау! Таууу!

— Фродо?

Голос Фродо был абсолютно неслышным, но в то же время нестерпимо отчетливым — так, что у эльфийки даже кровь пошла носом, словно от удара:

— Тау!

Следом за виски схватился Кили — точнее, схватился за шлем, потому что неслышно и громко прозвенело:

— Кили!

— Фродо, где ты?

— На Дубраве, в башне. Тут всех убили, только я и гном, который спит, а спуститься не могу, потому что дверь завалил орк. Тау, тут холодно… спать хочется…

А первыми сюда в итоге пришли эльфы, но Фродо этого почти не помнил — после того, как он молча докричался до Тауриэль и Кили (вот уж и неправду сказала Галадриэль, что до гнома так дотянуться не получится! Получилось еще как!) и от вьюжного холода в сон поклонило снова и совсем уж неудержимо. Галадриэль тормошила его, заставляла что-то говорить, и Фродо вроде даже что-то отвечал, но уже сам не помнил, чего именно. Холод пробирался под одежду, но уже даже дрожать не хотелось. И остальные голоса хоббитенок услышал совсем сквозь сон, пробормотал, что там вон еще гном спит, тихо… И вправду вокруг стало тихо.

* * *

Прошлой весной Фродо чуть не довел до сердечного приступа бабулю Гэмджи. У Гэмджи в тот день была затеяна большая стирка, а мальчишки, Фродо и Сэм, радостно и бестолково носились по двору, мешаясь всем подряд. И Фродо сам того не понял, как, убегая от Сэмиума, налетел прямиком на печку-прачку с булькающим внутри в кипятке бельем. Правую щеку, лоб и руки ошпарило, будто открытым пламенем, а потом бабуля, оказавшаяся рядом одним прыжком, отшвырнула мальчика прочь на траву. И сама не то села, не то просто упала следом:

— Фродо, деточка!

Вот удивительно, у Фродо даже ожогов не оказалось потом — папочка сказал еще непонятно, мол, кровь твоя тебя спасла, а крови ведь тоже не было.

А вот объятия с раскаленным металлом запомнились очень надолго, и теперь казалось, что все вокруг такое же горячее, а еще крошечная печка-прачка поселилась где-то в груди и жгётся там изнутри, и мешает дышать…

— Уйди, дура ржавая! — попытался прогнать эту печку Фродо, но получилось только шепотом, а потом он вовсе закашлялся.

— Своих узнаёт пока — значит, дела не так уж плохи! — сказал под ухом текучий и явно эльфийский голос.

Или же это не печка, а сплошь печные угли жглись и мешали, так, что свежего воздуха не хватало.

— …пневмония.

Горькое питье только раздражало исцарапанное долгим кашлем горло, и потому — до половины полетело на одеяло. Фродо совсем не помнил ни как доехали в этот дом, ни где этот дом вообще. Кажется, за окном брезжил день, но оно было задернуто плотной тканью, чтоб яркий свет не раздражал и не мешал спать, и поэтому по углам прятались уродливые тени. Одной из теней был мертвый орк с торчащим из глаза мечом, потом он превратился в эльфа без руки…

— Уходите!

Но тут Фродо не услышал даже сам себя.

А свежее питье было сплошь травяной сок, сладко пахнущий летом. Матрас почти не прогнулся, когда рядом, защищая собою от прячущихся теней, села эльфийка — ох и прохладная у нее была ладонь, осторожно тронувшая за лоб… По лбу, кстати, от этого травяного-цветочного сразу пошла испарина.

— Тау, это ацелас, да?

— Ацелас, ацелас. Пей — и спи!

И этот приказ хоббитенок исполнил в точности, потому что потом просыпался только когда уловил каким-то своим чутьем родные голос и шаги:

— Папочка!

— Я здесь, мой хороший! Все хорошо!

От папочки пахло костром, лошадьми и железом так сильно, что почти перебивало привычные запахи вкусного вишневого табака и ромашкового мыльного зелья, с которым стиралась одежда, а волосы у него были влажными и лицо почему-то тоже.

— Там снова снег, да? Ты поспишь со мной?

Когда все снова вернулось на свои места, то за окошком опять был серенький зимний день. Положенный сверху вместо второго одеяла теплый синий плащ с тетиной вышивкой сбился и по большей части сполз на пол. Комната была совсем небольшая, и точно не хоббичья нора и не гномья пещера. Судя по всему — человеческое жилье, а еще где-то за стенами звучал на все лады город — наверняка все тот же Дейл. Голоса за дверью же звучали куда отчетливее — Фродо сполз с показавшейся огромной, хоть поперек на ней спи, кровати, одернул рубашку — сплошь кружева, тьфу, девчоночья! — и пошел к двери. Странно, почему только здесь эльфы. И почему они ругаются — точнее, ругается только один эльф, давний, с текучим голосом. Но так, что хотелось от его ровного голоса слиться со стенкой и не показываться на глаза в ближайшие лет сто:

— …глупая девчонка! И сколько теперь осталось?!

— Не знаю, — отвечала Тауриэль едва слышно. Это та самая Тауриэль, что на лету голову орку срубала!

— А я — знаю: в лучшем случае, сотен пять! Это в самом лучшем, но, зная тебя, я бы не рассчитывал и на три — он и вправду был так плох, этот полукровок?

— Немногим лучше, чем Кили, когда его ранило орчьей стрелой.

— Ничего не меняется… Неужто и вправду тут так хорошо, что есть хоть какой-то смысл?..

— Есть! — огрызнулась за дверью Тау, словно сердитая кошка. — Или что, я так и должна была прикрывать исключительно Леголаса до скончания времен, да? И делиться только с ним, как тогда, на речке?!

Кажется, Тауриэль собиралась плакать. Потому что обычно таких звонких голосов ни у кого не бывает.

— Если бы тогда на речке что-то случилось по-другому, я бы сам утопил тебя следом, и мне все равно, сколько лет тебе было! Но и оставшуюся почти вечность взять и походя раздать…

— Это — моя вечность. Что хочу, то с ней и делаю.

— Я уж и вижу, наделала… Дело, конечно, твое… Но, разумеется, это обидно, что так небрежно обращаются с поистине бесценным даром. А дальше-то что?

— А дальше у нас с Кили будут дети — двое, трое, да хоть десять, потому что мы оба этого хотим! А дальше я не буду маяться одна всю эту идиотскую оставшуюся вечность!

— Остынь, женщина.

— Прошу простить меня…

И это — извиняется Тауриэль, которая дралась на верхней террасе со страшным Двалином и ни капли его не боялась! Фродо решительно толкнул дверь и сердитым сопением оказался в человеческой кухне, где у стола, на котором перебирала какие-то свои травки и склянки Тау, сидел еще один эльф.

Высокий и красивый, как все эльфы, только красота эта была какая-то слишком уж гладкая, будто нарисованная, ненастоящая. У Арвен, когда она убегала лазить по большому тополю вместе с противным Эстелем, в волосах был древесный сор, а на руках и одежде — пятна смолы, Элладан и Элрохир иногда колотили друг друга и потому обычно выглядели слегка побитыми, а еще у Элрохира была рассечена мелким шрамом правая бровь, Май-целитель иногда забывал причесаться и вечно пачкался своими зельями, да и окружающих по рассеянности мог запачкать. Даже Галадриэль обычно не напоминала картину, такую, чтоб только подойти и аккуратно отогнуть в сторону, что понять, что под ней скрывается на самом деле…

А вот отогнуть в сторону эту красоту, будто занавеску, у Фродо вышло почти сразу, и стало понятно, что вся левая половина эльфийского лица изуродована, будто оплавлена, и левый глаз оказался мертвый и незрячий, и жуткий, будто у орка. Так, что Фродо вместо всех сердитых слов просто заревел.

Ясное дело, что Тауриэль переполошилась: зачем, мол, вообще поднялся и почему босиком, и что не надо пугаться, она здесь, и папочка вот только что отлучился на полчаса и скоро-скоро вернется… А этот с ненастоящим лицом так и смотрел, не мигая, а Тауриэль снова извинилась:

— Прошу простить, владыка Трандуил…

Владыка Трандуил слегка скривил свое ненастоящее лицо:

— Это я что-то засиделся. Что ж, утешь поскорее своего подопечного, Тауриэль, а я — пойду к своим. Надо будет прочесать еще разок все окрестности на пути к Лесу.

«И уходи, лицо наколдованное!» — припечатал вслед Фродо. Кажется, так, что нечаянно это донеслось даже до Трандуила, оглянулся он на пороге-то уж очень внимательно и на этот раз — здоровым глазом.

— Тау…

Тауриэль закутала Фродо в плащ и все-таки почему-то заплакала. Фродо повозился у нее на руках и обнял в ответ:

— Тау, он уже ушел, ты не бойся… Он что за Листка ругался. Что-то не так? Что там случилось на речке?

— Мы с Леголасом подрались. Маленькие были, не поделили место на большой ветке и я его пнула, а он упал в воду. Он и сейчас плохо плавает, а тогда совсем не умел… Я даже не поняла, почему он не пытается выплыть сам и почему не шевелится, когда я тащила его к берегу, и почему не шевелится и не открывает глаза потом, на земле. А потом я просто почувствовала, как он уходит из своего захлебнувшегося тела…

Тауриэль говорила тихо и укачивала Фродо, будто колыбельную шептала:

— …и только когда он снова стал дышать, я поняла, что случилось… Это как сломать край зуба об вишневую косточку, совсем не больно, только хруст — и зуб никогда снова не станет целым… совсем никогда, до скончания времен… Просто стало понятно, что до скончания времен я не доживу. Что когда-то все равно будет точка и завершение, что когда-то сильно потом, но эльфийского «всегда» у меня уже нет… Это почти не ощущается. Привыкаешь, как к сломанному зубу, продолжаешь жить… И кажется, раз у пройден этот рубеж, подарить еще чуть кому-то — как раз плюнуть… Даришь по чуть-чуть, совсем незаметно, это же просто немного помочь, добавить сил, а потом вдруг снова — когда вот-вот уйдет кто-то дорогой, тратишь столько, сколько угодно, и вдруг понятно, что в этой бездне уже видно дно!

— Ты теперь умрешь, да? Из-за Кили и из-за меня? А ацелас был совсем не волшебным цветком?

— Ох, хороший мой, что ты… Конечно, не теперь и не из-за вас! И пожить успею всласть… просто привыкнуть надо еще чуть-чуть. Как к сломанному зубу.

— Тау, а в Бри очень хороший зубной доктор есть, он Торину два зуба справа сделал совсем как настоящие, хочешь, и тебе можно будет сделать… Я один раз, правда, этого доктора укусил, так что ты лучше к нему едь с папочкой или с Торином.

— Обязательно.

Фродо этого не увидел, но макушкой почувствовал, как эльфийка улыбнулась.

— Ты проголодался, Фродо? Папочка сказал, что приготовит тебе свежих белых пирожков, когда вернется, но есть сыр и оставшаяся с утра каша...

— Тау! А если у вас с Кили эльфята сразу десять будут, как котята из кошки, то они же совсем маленькими будут! Ты их в носовые платки пеленать станешь, да?

— Так, раз уж ты снова на ногах — одеваться и обедать! А потом…

Фродо не дослушал — с радостным воплем «Папочка!» повис на шее у вернувшегося Бильбо.