Не всё то золото, или Деяние дерзких (джен)

25 мая 1998, около 9 утра

Госпиталь св. Мунго, Лондон

4 дня до официального вступления в должность 35-го Министра Магии

Гилдерой Локхарт никогда не сомневался в том, что он — особенный.

Сначала он видел это в глазах своей матери: волшебницы, посмевшей выйти замуж за маггла и родившей ему троих детей. Две их старшие дочери родились сквибами, сын же был первым и единственным, кто унаследовал и волшебный дар своей матери и красоту её бабки, о происхождении которой ходили самые разные слухи. Мать любила их всех — но Гилдерою этой любви перепадало чуть больше: он всегда был для неё самым чудесным на свете, замечательным и талантливым мальчиком. Даже отец и сестры смотрели на него как на удивительное, сошедшее со страниц сказок создание, которым они гордились, восхищались и про себя, конечно, немного завидовали.

Затем эту непреложную истину открыл для себя весь магический мир, для которого Гилдерой долгое время был и до сих пор оставался великолепным рассказчиком и смелым путешественником, выдающимся исследователем и отважным героем, который храбро и с неизменным успехом сражался и побеждал любую нечисть. Красивых, успешных и храбрых любят и восхищаются — а уж если они, к тому же, ещё полностью уверены в собственной неотразимости и не лишены обаяния...

Чего-чего, а обаяния и уверенности в себе Локхарту было не занимать — именно они и спасали его самолюбие в школе, серьёзно задетое тем неприятным фактом, что его торжественного прибытия окружающие практически не заметили. Более того, все остальные дети вокруг полагали, что имеют примерно те же способности, а некоторые считали себя одарённее. Сначала это возмутительное недоразумение юного Гилдероя обескураживало, затем — расстраивало… а потом он принял это как неприятный, но неизменный факт, с которым не готов был смириться, и отыскал в себе то, в чём превосходил всех их — вот эти самые обаяние и непосредственность, от которых таяли сердца самых суровых учителей... да что там учителей! Даже Филч относился к белокурому воронёнку Ровены куда снисходительнее, чем к другим, и прощал ему мелкие шалости — а всего-то надо было угостить его пару раз булочками, что мать присылала из дома, и проникнуться его негодованием, выслушивая возмущённые тирады по поводу грязной обуви и отсутствия дисциплины. Увы, старику не хватило вкуса, чтобы оценить невероятный автограф Локхарта на квиддичном поле, но в силу возраста ему это можно было простить.

Ничего из этих дорогих сердцу моментов, разумеется, не сохранилось в памяти Гилдероя после его последнего приключения в июне девяносто третьего года. И никак не мог он помнить того, что в детстве мать, целуя его перед сном, с нежностью говорила ему: «Ты мой юный герой и ты обязательно станешь великим волшебником!» — но Гилдерой точно знал, что именно это шептала та женщина, которая регулярно навещала его. Но потом и она пропала — и он подумал тогда, что, наверное, его прошлое всегда будет убегать от него. Однако же он всё равно изучал его с интересом — и чем больше он смотрел на колдографии, развешанные над его кроватью по стенам, тем больше ему нравился солнечно улыбающийся с них сначала ребенок, затем юноша, а потом и мужчина. Увидеть в нем самого себя до конца Гилдерой пока не сумел, но этот господин в золотистой мантии определённо ему импонировал: было видно, что у него превосходный вкус.

Гилдерой Локхарт прожил в больничной палате пять лет — и ему, в общем-то, нравилась подобная жизнь. Он привык к своим, в основном, немногословным соседям, вечерне-ночным посиделкам с медиковедьмами, которые тайком подкармливали его домашним и вкусным и позволяли слегка нарушать режим; к чтению собственных книг, которых он, оказывается, написал в изрядном количестве, и написал достойно. Какой же насыщенной и интересной была у него раньше жизнь! Но и нынешняя ему нравилась — он чувствовал, что является здесь, в Мунго, не последним человеком, к нему даже время от времени пускали верных почитателей его скромной персоны, правда, весьма дозировано. Но это было даже и хорошо: он немного побаивался, что если станет слишком много с ними общаться, то разочарует их.

И вся эта размеренная и налаженная жизнь внезапно рассыпалась буквально вчера: ещё утром он внимательно изучал газету, радуясь вместе со всей волшебной Британией Великой Победе, и слегка досадуя, что сам не успел совершить для неё ничего, но уже вечером в их палату заглянул Янус Тики. Слегка помятое лицо старшего целителя носило явные следы затянувшегося празднования, и весь его общий вид выдавал, насколько несвоевременно ему пришлось оказаться вечером на рабочем месте. Очень ласково и несколько преувеличенно бодро он произнёс, стараясь не дышать в сторону пациента:

— Мой дорогой Гилдерой! Вы провели с нами целых пять лет — у нас с вами, можно сказать, уже практически юбилей! Мы сделали для вас всё, что могли — и замечу, что мы достигли за-ме-ча-тель-но-го прогресса! — он слегка покачнулся и, несколько неуместно вскинув брови, крепко взялся за спинку кровати и, придав своему лицу убедительно-проникновенное выражение, продолжил: — Но вы должны понимать, что сейчас тяжёлое время. У нас так много раненых и пострадавших, которым действительно нужна помощь. Так что, — закончил он жизнерадостно, — у меня для вас есть чудесная новость: утром мы, что называется, выпускаем вас в мир! Мы вас выписываем, — уточнил он на всякий случай. — Вы, безусловно, продолжите лечение — но уже амбулаторно. Так что готовьтесь к своему выходу в свет! — подмигнул он ему, похлопал одобряюще по плечу — и покинул палату.

Именно так Гилдерой, в последний раз позавтракав в уже не своей палате, и оказался на улице. Уходил он, провожаемый сочувственным шепотком медицинского персонала, из которого смог понять, что его ставшая практически родной кровать срочно понадобилась какому-то очень важному помешанному.

— Бедный, бедный мистер Локхарт! — качали они головами, когда он покинул госпиталь и вышел в мир, имея при себе лишь список из нескольких адресов и маленький саквояж, в который сердобольные сёстры сложили его немногочисленные пожитки, добавив к ним чистую смену белья, пару рубашек да сухой паёк, состоящий из пары пирожков с капустой, куска сыра да баночки домашнего джема.

Первым делом, заново открывая для себя прелести езды на «Ночном рыцаре», Гилдерой отправился по тому адресу, где, как ему сказали, он проживал после смерти отца, и где, вероятно, мог бы встретить тех женщин, которые назвались его матерью и сёстрами. Однако там его поджидал неприятный сюрприз: дверь ему открыл одутловатый мужчина в весьма несвежей и заляпанной чем-то жирным мантии, и на вопрос, не здесь ли живёт миссис Локхарт, ответил, что знать не знает никакой ни миссис, ни мисс, а дом этот он честно купил у одного солидного пожилого джентльмена — а потом захлопнул дверь прямо у озадаченного Гилдероя перед самым носом.

Вторым местом, куда направился весьма растерянный Локхарт, был банк — и там его ожидала ещё одна ужасная новость: сейф его был практически пуст, за исключением тридцати галеонов, сиротливо лежащих крохотной горкой в углу у двери хранилища. Забрав их, Гилдерой отправился по третьему в списке адресу — в магазин Олливандера.

За палочкой.

Его собственной при нем, когда он попал в госпиталь, не было — и никто толком так и не объяснил, куда она делась. Так что учиться колдовать Гилдерою приходилось чаще в теории, размахивая в воздухе ложкой, но иногда свою палочку ему одалживал кто-то из персонала.

Новую пришлось подбирать не слишком долго — старик, в глазах которого Локхарт увидел привычные узнавание и сочувствие, повздыхав, удалился в заднюю комнату и вернулся с покрытым пылью футляром.

— Вишня, девять дюймов, сердечная жила дракона, — сказал старик. — Вы почти не изменились с возрастом.

Локхарт взял палочку в руку — и без сожаления отдал за неё ровно треть имеющихся у него денег.

Последним в его списке значился адрес издательства «Обскурус». Главный редактор принял его немедленно и очень восторженно — однако весьма поскучнел, как только речь зашла о выплате гонораров.

— Ну, извини, — проговорил он, разводя руками. — Родственники права на твои книги продали, пока ты был недееспособным — ну надо же им было как-то оплачивать лечение, сам подумай! На все, включая и ту, что ты написал уже в госпитале. Талант, талант! — восхищённо проговорил редактор. — И ты знаешь, я всегда, всегда готов поддержать талантливых авторов! Но! Сейчас, увы, помочь не могу — сам понимаешь, восстанавливаемся после войны. Но вот если ты что-нибудь вдруг напишешь, — ободряюще сказал он, обнимая Гилдероя за плечи и тихонько подталкивая к выходу из кабинета, — мы с тобой это непременно обсудим и, уверен, придём к консенсусу. Ну, удачи, удачи тебе, — он потряс его руку и плотно затворил за пребывающим в полной растерянности Локхартом дверь.

Вот так Гилдерой Локхарт оказался на улице в самом буквальном смысле этого слова. Первым делом следовало, конечно, найти какой-то приют — однако этот вопрос он решил отложить на потом, заметив в витрине дивного василькового цвета мантию элегантного и строгого кроя. Оставив в магазинчике вторую треть своего капитала и там же переодевшись, он снова почувствовал себя человеком. Ну не мог он показываться в приличном обществе в том безвкусном рубище, которое ему выдали в качестве одежды в больнице!

Отыскать жильё на оставшиеся деньги оказалось весьма непросто: цены на самые скромные комнаты здесь, на Диагон-элле, оказались ему явно не по карману. Подходящее по цене нашлось только где-то, как было написано, «в живописных окрестностях Эдинбурга» — туда-то он и направился, воспользовавшись, по совету добрых людей, камином в «Дырявом котле».

Комнатка, расположенная над маленьким грязным пабом, оказалась крохотной, столь же грязной, почти что пустой — и, похоже, облюбованной нетопырями, которых появление Гилдероя заставило недовольно покинуть свою обитель, оставив там, впрочем, немало следов своего проживания. Но выбирать Гилдерою не приходилось. Оставшуюся часть дня он гулял по старинным улицам Эдинбурга, а вечер скоротал в кабаке за кружкой дешёвого лагера.

На следующий вечер он обнаружил, что его финансы подошли к концу: в кармане у него остался единственный сикль, которого хватило бы на две пинты — но тогда за ужин расплатиться было бы уже нечем, а поскольку он сегодня лишь завтракал, то заказал себе лишь одну, а к ней — отвратительной здесь, но хотя бы горячей картошки с рыбой и, сев в углу, раскрыл блокнот и снова попытался писать, однако ничего стоящего, на его взгляд, на бумаге за весь вечер так и не появилось.

26 мая 1998, около 8 вечера

Эдинбург, Шотландия

3 дня до официального вступления в должность 35-го Министра Магии

Филиус Флитвик, выдающийся мастер чар и педагог с многолетним стажем, вошел в этот паб на окраине Эдинбурга исключительно потому, что сейчас ему жизненно необходимо было на какое-то время выпасть из этой реальности — и, причём, сделать это так, чтобы гарантированно не встретить ни коллег, ни учеников, ни журналистов, ни родственников с обеих сторон. Всю свою жизнь он был очень терпеливым, понимающим и по-настоящему терпимым ко всему и всем человеком, но сегодня и его броня дала трещину.

В жизни Флитвика всегда всё сводилось исключительно к двум проблемам: его небольшому росту и его происхождению. Первую он преодолевал всю свою жизнь: кулаками и магией, доказывая своим одноклассникам, что рост — это не главное, пуская в ход всё своё обаяние, а иногда и знания зелий, ибо гоблинский темперамент так просто не скрыть — а также своим умом, трудолюбием и даже проклятыми книжками, которые приходилось класть на свой стул. В целом, со временем он практически перестал обращать на это внимание и даже научился извлекать из своего роста ощутимую пользу. Знали бы вы, какое преимущество дает нестандартный рост на дуэльных соревнованиях!

Со второй проблемой было одновременно и сложнее, и проще: жить фактически в двух мирах, получить образование и иметь свою палочку было невероятно здорово и открывало широкие перспективы, но, с другой стороны…

Когда после Победы встал вопрос о назначении нового директора, кресло как-то сама собой заняла Минерва МакГонагалл, посчитав себя духовной наследницей покойного Дамблдора, и обсуждение на этом незаметно свернули. И хотя само назначение Филиус полагал вполне справедливым, его больно задел тот факт, что его собственную кандидатуру даже и не рассматривали, хотя в школе он проработал значительно дольше, не говоря уже о превосходящем количестве научных достижений в нескольких областях. А самым печальным было то, что он сам прекрасно осознавал, что даже если бы этот вопрос был вынесен на публичное обсуждение, то все сошлись бы на том, что никто не готов видеть полугоблина на этом посту.

И, что печальней всего, все вокруг были искренне совершенно уверены, что его, вроде бы, и так всё устраивает и главная награда любого преподавателя — возможность учить детей.

А вот и нет! Он всегда считал терпение главной из своих добродетелей — и что в итоге? Он снова остался с… хором жаб.

Для гоблинской же своей родни он всегда был пусть образованным и занявшим достойное место в жизни, но всё-таки полукровкой. И как бы он ни старался, ни его достижения, ни даже преклонный возраст так и не заставили сородичей его до конца уважать, хотя бы потому, что он жил среди людей и до сих пор не совершил ни одного деяния, достойного настоящего гоблина.

И сейчас, когда отгремели бои, в которых Филиус сражался и убивал сам, а затем хоронил своих учеников, убивавших друг друга, он вдруг понял с пугающей ясностью, что его время уже ушло, и хотя его жизнь далека от своего заката, ничего действительно героического, такого, что бы вызвало к нему настоящее уважение и если и не прославило бы, то хотя бы оставило в памяти людей или гоблинов его имя, его, Флитвика, уже не ждет.

Вот эта простая мысль и привела его в этот вечер сюда, в убогий паб на окраине Эдинбурга с громким названием «Борода Мерлина».

Войдя в маленькое, заполненное дымом и чадом помещение, он подошёл к барной стойке и, привычно зачаровав стул, уселся, вполне удобно устроившись и заказав — для начала — стаканчик виски. Однако потом, подумав, потребовал сразу бутылку Огденского. А что? Вполне мог себе позволить. Хоть бутылку, хоть две…

В тот же час

Дырявый котел, Лондон

Эрни МакМилан был твёрдо намерен в этот вечер напиться до розовых пикси с волынками — или кому там положено приходить к шотландским волшебникам? Он надеялся, что сегодня это точно узнает — потому что надо же познакомиться с теми, кто, по всей видимости, станет со временем его постоянными спутниками и, возможно, даже друзьями.

Не отметить сегодняшний день он просто не мог. Столько новостей — и одна другой хуже. Он при всём желании не смог выбрать бы, которой отдать пальму первенства: то ли разрушившему этим утром его мечты откровению Ханны, что о таком друге, как он, каждая девушка может только мечтать, и что она ждёт не дождется того момента, когда и в его жизни появится кто-то особенный. А затем, краснея и опуская глаза, его одноклассница и мечта последних семи лет жизни поведала, что простой и честный парень Невилл Лонгботтом украл её сердце, а она, видимо, украла его, и даже бабушка Августа не возражает! Эрни до сих пор не мог понять, что было для него унизительней: остаться всего лишь другом, или то, что это всё же Лонгботтом! Пусть он сейчас и герой сопротивления, но представить его себе вместе с Ханной Эрни не мог.

Вторым гвоздем в крышку гроба его самолюбия стало письмо от родителей, прочитав которое, Эрни какое-то время просто сидел, истерично хихикая, а когда способность думать к нему вернулась, как раз и решил впервые в жизни напиться по-настоящему. Потому что его попросту… продали. Разменяли на семейные долги, которые понабирали ещё его деды и прадеды, а расплачиваться за них будет он, Эрни. Причём сделает этим древним, как мир, способом: самим собой. Сюрпризом для него это, конечно, не стало, поскольку ещё и поэтому он грезил прекрасной Ханной из Абботов, со всем причитающимся ей наследством. Теперь же ему предстоит жениться на старшей сестре (подумать только!) МакЛаггенa — и в качестве свадебного подарка её родственники покроют долги. Она, конечно, немного старше и словно близнец похожа на самого Кормака — ну так это же и неплохо, дорогой Эрни, зато не какая-то легкомысленная особа, а серьёзная партия… ну что такое восемь лет разницы? Ерунда — лет через пятьдесят и говорить будет не о чем!

Конечно, не о чем. Лет через пятьдесят он уже сорок девять как сдохнет, потому что какой смысл жить вот так? В глухом захолустье со старой, старой, старой женой! Ему всего восемнадцать! Он даже толком не жил… что он видел? Школу, войну… битву вот историческую. И что — это всё? Остаток дней он должен будет провести в шотландских горах? Или полях… где там они поселятся? К Мерлину в задницу подобную жизнь!

Но отказаться он тоже никак не мог — и всё, что ему оставалось теперь, напиться. В первый раз в жизни — зато как можно более основательно. До полной, как говорится, потери кондиции.

Как бы Эрни ни злился на своих родственников, позорить их он всё-таки не хотел, и поэтому, покинув свой номер в «Дырявом котле», отправился искать для осуществления задуманного какое-нибудь неприметное место на краю мира — и после долгих скитаний его занесло в Эдинбург, чьи старинные улицы вывели его к неприглядного вида пабу под названием «Борода Мерлина».

Решительно подойдя к стойке, Эрни сел и, заказав виски, выдохнул и залпом выпил — до дна. Резко выдохнув еще раз, он продышался, посидел немного — и заказал второй стакан. Потом повернулся, устраиваясь поудобнее, подпёр щёку рукой… и вдруг понял, что сидит рядом с… профессором Флитвиком, методично вливающим в себя алкоголь. Ему следовало бы удивиться, конечно, но сейчас Эрни почему-то воспринял это совершенно нормально — и, заставив себя невесело улыбнуться, просто сказал:

— Здрасьте, профессор.

Несколько позже

Министерство магии, Лондон

Кингсли Шеклболт никогда не стремился к власти, однако та оказалась дамой весьма настойчивой и, однажды избрав его, упрямо всё двигала и двигала вверх по служебной лестнице и вытолкнула наверх в тот самый момент, когда Британия лежала в руинах как в буквальном, так и в метафорическом смысле. Битва за Хогвартс разрушила не только сам замок — она, по сути, уничтожила ту страну, в которой стала возможна. И теперь тем, кто одержал победу и выжил, предстояло восстановить всё из руин — а лучше выстроить новое.

Инаугурацию нового министра назначили на двадцать девятое мая: поначалу речь шла о первом июня (красиво и символично), но кто проводит подобные мероприятия в понедельник? Посему торжество сместили на ближайшую к нему пятницу, и к этому же дню приурочили открытие разрушенного в войну фонтана Волшебного Братства.

Мрачный монумент, установленный при Пие Тикнессе, разумеется, снесли сразу же после победы — и одним из первых решений Кингсли стало распоряжение о восстановлении фонтана. Это стало бы символом возрождения, заявлением, что жизнь в Волшебной Британии возвращается на круги своя, и способом избавить себя от постоянных напоминаний Мунго о дополнительном финансировании, так как пожертвований они пока лишены. Задача казалась весьма тривиальной: извлечь из недр Отдела Магического хозяйства переданные им на хранение фигуры, подновить их, восстановить основание фонтана — и открыть его в торжественной обстановке. Казалось бы, какие тут могли встретиться подводные камни? Однако, прочитав заключение приглашённых Отделом мастеров, Шеклболт вспомнил любимую в последнее время реакцию своей пятилетней племянницы, которая, в очередной раз порвав или разбив что-нибудь, прижимала ладошки ко рту и, хлопая огромными своими глазищами, совершено растерянно говорила: «Ой!»

Потому что помимо этого междометия на язык ему шли слова исключительно и только такие, которые, как правило, не печатают и даже не пишут: в заключении говорилось, что из всех фигур в запасниках золотым является исключительно гоблин, а все остальные сделаны из чего угодно, включая пирит и сложные, однако недорогие сплавы.

Изучение бумаг, связанных с демонтажем фонтана, недвусмысленно указало на виновников: на документах вполне ожидаемо стояли подписи самого старины Пия и Яксли, по свидетельским показаниям, тащившего на своем горбу всё министерство весь практически год. Однако спрашивать с первого что-либо было бессмысленно, ибо он всю бытность министром провёл под Империо и потому не мог теперь ничего вспомнить, а второй явно стал бы говорить только под пытками, применение которых Шеклболт, не без некоторых колебаний, всё же отмёл.

Оставалась одна возможность выяснить судьбу статуй: отыскать человека, который был бы, с одной стороны, готов сотрудничать, и, с другой, обладал бы необходимой информацией.

И такая кандидатура у Кингсли была.

Однако всё оказалось опять не так просто: в ответ на требование доставить из Азкабана для допроса заключённого Люциуса Малфоя, отправленного туда в начале мая дожидаться суда, Шеклболт узнал, что того уже двое суток там нет.

— Малфоя в воскресенье ночью вынужденно перевели из Азкабана в Мунго, — невозмутимо доложил снова занявший свой пост Главный Аврор Гавейн Робардс, — так как с ним случилась, я бы сказал, неприятность неожиданного характера: за ним явились домовички.

— Ты хочешь сказать, эти ушастые явились за ним в Азкабан?! — обалдело спросил Шеклболт, у которого за полсекунды нарисовалась перед глазами апокалиптическая картина нашествия на Азкабан домовых эльфов, пришедших по зову своих хозяев, дабы помочь им бежать. Чем Мордред не шутит — может быть, прежде подобного не случалось, потому что там были дементоры, которым домовики противостоять не могли? А теперь их убрали — и вот…

— Тут иная история, — с глумливым удовольствием заухмылялся Робардс. — Все знали, конечно, что Малфой-старший закладывает за воротник — да по нему при аресте это было очень заметно. Но мы недооценили масштаб проблемы: кто же знал, что он не просыхал до такой степени, что когда оказался в камере отрезан от фамильного погреба, с ним случилось то, что с волшебниками происходит исчезающе редко — настолько, что об этом и не помнят обычно. Что обычно происходит с человеком, который долго и беспробудно пьёт, а затем резко завязывает? — спросил он с весьма назидательной интонацией.

— Delirium Tremens, — беззвучно смеясь, проговорил Шеклболт. — Или, говоря проще, к нему в ботинки заползли символы его пресмыкающегося факультета. ⁽¹⁾.

— И как жаль, что никто этого лично не видел, — засмеявшись в голос, посетовал Робардс. — Бедолагу Люциуса нашли в совершенно невменяемом состоянии, с разбитыми в кровь руками — он так бился о дверь, что, представь, оставил на ней вмятины! Попортил, можно сказать, тюремную собственность… хотя, те, кто его обнаружил, говорят, что было совсем не смешно, а скорей жутко: он голым часами ломился в дверь и штанами по камере гонял этих невидимых тварей. Брызгал слюной и бормотал, что какой-то Бобби к нему всё руки тянет и тянет… Вот его и отправили в Мунго, прямиком к старшему целителю Тики. Это как раз его профиль в обоих смыслах, если можно так выразиться.

— Вот когда пожалеешь, что Скитер в Мунго — персона нон грата, — Шеклболт вытер выступившие от смеха на глазах слёзы. — Впервые в жизни жалею, что мои высокие моральные принципы не позволят этой истории стать достоянием желтой прессы. Давай-ка навестим его завтра утром и побеседуем. Быть такого не может, чтобы он не был в курсе, куда это золото делось. Я ставлю на Волдеморта, но меня интересуют детали.

— А мы-то гадали, где он деньги берёт: это же сборище ещё и кормить нужно было, — Робардс, как всегда, был, прежде всего, практичен, — нет, ну, конечно, финансовая поддержка несознательных или обеспокоенных своим здоровьем граждан была, не говоря уже о конфискациях, но вот чтобы так шиковать…

— Н-да, — задумчиво потеребил свою серьгу министр. — У меня два вопроса: почему в итоге уцелел именно гоблин, и куда ушло золото. Четыре огромных статуи! На эту сумму можно было новый Хогвартс отстроить, и ещё бы осталось на выпивку!

— Переплавили, вероятно, — предположил Робардс. — А вот с гоблином действительно странно — логичнее было бы оставить кого-нибудь из волшебников.

— Волдеморт и логика? — усмехнулся Шеклболт. — Но ты прав: это странно. Полагаю, нам пора немного поболтать с мистером Малфоем.

Тот же день, спустя час

Паб «Борода Мерлина», Эдинбург

— Эй ты, коротышка!

Подошедший к барной стойке волшебник, напоминающий тролля то ли выражением лица, то ли общим телосложением, громко рыгнул и грубо пнул стул, на котором расположился Флитвик.

— Чего вылупился? — спросил он воинственно, сжимая в руке палочку.

— Да как вы смеете? — не выдержал уже слегка захмелевший Эрни МакМилан. — Это же профессор Ф…

— Ах, так ты ещё и прохфессор, — прорычал «тролль». — Умный, значит? — произнёс он так, словно бы это было оскорбление. — А чо такой маленький?

— Маленький, умный, — сказал кто-то в зале, — имей меня гиппогриф, гоблин, что ли? А чего он тогда не зелёный?

Все рассмеялись.

В какой момент в руках Флитвика появилась палочка, никто не заметил — зато отлетевшего через весь зал громилу увидели все. Эрни улыбнулся было с непонятной ему самому гордостью — но это оказалось несколько преждевременно, ибо посетители повскакали со своих мест, с грохотом опрокидывая стулья, и профессор со своим бывшим студентом оказались под прицелом пары десятков палочек. Впрочем, не все тут полагались на магию: было похоже, что для некоторых посетителей кулаки были куда привычнее.

…Первая бутылка разбилась над головой выводящего в своем блокноте аккуратные строки Локхарта ровно через минуту и сорок секунд после сакраментального «коротышки», обдав Гилдероя осколками стекла и брызгами не самого лучшего виски. Возмущённый подобной бестактностью, он поднял голову — и мощная струя слизи, пущенная откуда-то слева, ударила в его мантию, растеклась уродливой лужей по столу, норовя залить и блокнот, а её капли попали ему на волосы и лицо. Она была невероятно мерзкой, и цветом и запахом больше всего напоминала гной. Это было чудовищно: его новая, купленная на последние деньги мантия! Дрожащим от возмущения голосом он крикнул:

— Позвольте!

И, поскольку на него никто даже не глянул, он вскочил на ноги и, привлекая к себе внимание, громко и возмущённо воскликнул:

— Господа!

Однако всё, чего он добился — это тарелки, разбившейся над его головой и добавившей к слизи на его новой мантии пятен от рыбы. Это он стерпеть уже не мог и сам не заметил, как его пальцы сжались на ножке стула, который он точным и грациозным, как ему показалось, движением обрушил на голову одного из невежд. Однако затем он и сам был сражен заклинанием и, проехав пару метров по полу, оказался у ног прилично одетого юноши и воинственного коротышки.

…А Эрни с замирающим от восторга сердцем смотрел, как его профессор с удивительной лёгкостью, не произнося ни слова, кажущимися простыми и лёгкими взмахами палочки расшвыривает противников с той же непринужденностью, с какой те метали в них (и, похоже, друг в друга) стулья. Впрочем, он и сам выступил вовсе не в роли зрителя и присоединился к Флитвику, с благодарностью вспоминая уроки Армии Дамблдора. И каково же было его удивление, когда, опустив глаза, у своих ног он увидел еще одного своего профессора, которому явно полагалось сейчас быть в ином заведении.

Когда буквально через пару минут всё было кончено, и в разгромленном зале раздавались лишь громкие стоны поверженных, Флитвик подмигнул Эрни, спрыгнул со стула и, указав ему на едва начавшего приходить в себя Локхарта, скомандовал:

— Забирайте его, мистер МакМилан, и уходим отсюда. Поторопитесь.

Эрни, изумлённо кивнул, подставил тому плечо и, сунув в карман заляпанной слизью мантии блокнот, который Гилдерой даже в бессознательном состоянии крепко сжимал в своих пальцах, потащил его к выходу, даже не подумав почему-то использовать для этого Мобилекорпус.

Моросящий дождь быстро привёл усаженного на мокрую скамью Локхарта в чувство, и он, чарующе улыбнувшись своим спутникам, произнес:

— Здравствуйте, господа… мы с вами знакомы? Увы, пять лет назад я был лишён памяти и теперь не помню никого из своих старых знакомых.

— Филиус Флитвик, профессор, — представился тот, изучая растерянное лицо своего незадачливого студента, а затем и коллеги-преподавателя.

— Эрни МакМилан, — последовал примеру профессора Эрни. — Я пока в поиске самого себя.

— А я — Гилдерой Локхарт, писатель — проговорил тот. — Однако, господа, мы здесь промокнем… идёмте ко мне? Комната совершенно ужасна — но она, по крайней мере, под крышей.

…В комнате они, не сговариваясь, уселись на пол — и Флитвик, вынув из кармана уменьшенную початую бутылку виски, вернул ей прежний объём и, первым сделав большой глоток, произнес с философской улыбкой, передавая бутылку Локхарту:

— В конце концов, я за неё заплатил.

— Спасибо, — очень искренне поблагодарил его Локхарт, вытирая носовым платком горлышко и тоже отпивая немного. — Наверное, если бы не вы, я бы там так и остался, поверженный и оскорбленный…

— Профессор, вы были великолепны! — вмешался Эрни — и, получив из рук Локхарта бутылку, тоже глотнул.

— Какие мелочи, — отмахнулся получивший обратно бутылку Флитвик. — Ну вот хоть на что-то я да сгодился. Опуститься до драки в баре, — горько вздохнул он, делая глоток и снова передавая бутылку Локхарту. — А ведь я тогда победил с дюжину Пожирателей смерти, и одного с помощью заклинания Редукто! Кончилось время подвигов…

— И денег тоже, — грустно поддержал его Локхарт, снова протирая горлышко и только затем из него отпивая. — Сегодня я потратил свой последний сикль. Может, и лучше бы было, если бы там всё закончилось…

— Вот для меня точно было бы лучше, — мрачно проговорил Эрни, принимая бутылку из рук Гилдероя и делая сразу два глотка.

— У вас вся жизнь впереди, молодой человек, — осуждающе возразил вновь заполучивший бутылку Флитвик. — Как не стыдно падать духом после всего, что нам уже довелось пережить, — он приложился к бутылке и передал её Локхарту. Тот молча глотнул и передал дальше.

— Да какая там жизнь? — отмахнулся МакМилан, снова делая сразу два глотка. — Меня уже про-да-ли! Мне через месяц жениться на мужеподобной старухе — а отказаться я не могу, потому что подведу этим всю семью. Лучше б я, честное слово, в Хогвартсе умер. Стал бы героем, а так…

— Битва закончена, и время героев ушло, — покачал головой Флитвик, трижды проглатывая обжигающую жидкость, прежде чем передать стремительно пустеющую бутылку дальше. — Те из живых, кто успел — урвали свой кусок славы, но, увы, она досталась не всем.

— Я читал об одном, — кивнул Локхарт, делая пару глотков. — Мистер Гарри Джеймс Поттер. Приятный молодой человек — но у него совершенно нет стиля! Вы видели его волосы?

— Да ему и так хорошо, — горько возразил Эрни, жадно припадая к влажному горлышку. — Как и Лонгботтому. После того как один убил Волдеморта, а другой — эту змею, кому интересно, как они выглядят? Всего-то одна змея, — печально прошептал он.

— Говорить о чужой славе — удел неудачников, — помолчав, сказал Флитвик, делая, наконец-то, последний глоток и отбрасывая в сторону опустевшую тару и отгоняя буквально маячивший перед его внутренним взором полосатый образ МакГонагалл. — У нас на глазах только что закончилась историческая эпоха — но, в отличие от героических саг, трофеев в этой войне никто не взял. У моего народа так не принято — завершать войну без трофеев. Я вот даже, ну, я не знаю, не отрезал у поверженных противников уши. Это всё влияние матушки, — усмехнулся он. — А я же ведь гоблин наполовину… и родственники со стороны отца меня не поймут — традиция… но с другой стороны, что бы это был за трофей? — пренебрежительно спросил он. — Трофей должен быть таким, чтобы о нём могли слагать легенды… добыть бы такой, — проговорил он очень тоскливо, — и можно было бы и дальше спокойно и тихо до самой смерти вести уроки, подложив на стул этот проклятый справочник в двадцати томах.

— Да, трофей должен быть символичным вроде кубка или… меча, — возбуждённо предположил Эрни, представив, как он сам вынимает такой из шляпы — и Ханна, конечно, оценила бы его героизм и увидела бы в нем не только друга. — Единственный в своём роде!

— Что-то такое, полное великолепия. То, о чём можно было бы написать по-настоящему гениальную книгу, — мечтательно проговорил Локхарт, размышляя о том, что книга — это не только сама по себе слава, это ещё и гонорар за неё, а, следовательно, и новые мантии, восторженные взгляды, и те автографы, которые раздавал бы он сам — Гилдерой, а не тот джентльмен, которого он никогда, наверно, не вспомнит.

— Что-то безусловно ценное, уникальное и весьма дорогое, — резюмировал Флитвик. — Впечатляющее и, желательно, золотое, — проговорил он задумчиво.

Они замолчали, уныло глядя друг на друга. Порыв ветра ударил в окно, треснувшее стекло которого было заклеено газетой. Висящая на длинном шнуре под потолком масляная лампа закачалась, заставляя тени причудливо танцевать на стенах, и в этом неверном свете струи на чёрно-белой колдографии из статьи о грядущем торжественном открытии фонтана Волшебного Братства казались совершенно живыми и настоящими и заставляли вспоминать о ярких бликах на золотых телах, сулящих решение всех проблем, как финансовых, так и моральных.

В комнате наступила загадочная тишина, нарушенная, в конце концов, самым юным и практичным из собравшихся, Эрни.

— А как его потом поделить и продать? — с острым любопытством спросил он.

Флитвик улыбнулся и очень уверенно произнес:

— Этот вопрос мы решим. Не стоит забывать, что я всё же наполовину гоблин.

Локхарт достал из кармана и раскрыл свой блокнот: кажется, у его новой книги намечался просто невероятный сюжет.

27 мая 1998, утро

Госпиталь св. Мунго, Лондон

2 дня до официального вступления в должность 35-го Министра Магии

Люциус Малфой, сидящий на больничной койке, обхватив руками колени, выглядел почти что пристойно — и если бы время от времени тревожно не косился на ширмы веселых цветов, отгораживающие его от соседей, то производил бы, как и всегда, впечатление довольно самоуверенное. Однако этот его нервный взгляд — как будто он следил за каким-то очень юрким и маленьким существом, время от времени шмыгающим из угла в угол — всё-таки выдавал причину смены азкабанских нар на больничную койку, которая, судя по развешанным на стене колдографиям, ещё совсем недавно принадлежала Гилдерою Локхарту. Люциус даже сумел, в привычной своей манере, холодно и немного презрительно улыбнуться — и очень вовремя отвести взгляд от попавшей в его поле зрения ширмы, из-под которой высовывалась голая розовая нога с длинными волосатыми пальцами.

— Говорят, вы стали министром, — сказал Малфой вместо приветствия. — Мои поздравления.

— Гавейн Робардс — Главный Аврор, — представил вместо ответа своего спутника Шеклболт. — Я пока исполняю обязанности министра. У нас к вам есть несколько любопытных вопросов, мистер Малфой, — продолжил он, накладывая заглушающие чары. — Как вы?

— Благодарю вас, вполне, — с любезной улыбкой ответил Люциус. Вместо тюремной робы на нём сейчас была белая больничная рубашка, крайне невыгодно подчёркивающая землистый цвет его лица.

Выслушав краткое изложение вышеупомянутого отчёта Отдела магического хозяйства, Малфой очень недоумённо посмотрел на Шеклболта и спросил:

— Я бы очень хотел вам помочь, министр, но, к моему глубокому сожалению, помочь вам мне увы, нечем. Всеми делами, связанными с Министерством, занимался Яксли, а я оставался в мэноре и даже палочки был лишён, чему есть многочисленные свидетельства. Насколько мне известно, он арестован и, полагаю, сможет ответить на все ваши вопросы намного подробней, чем я.

— Яксли так Яксли, — не стал спорить Шеклболт. — Робардс, ты говорил, у тебя людей не хватает? — спросил он, вроде бы потеряв интерес к Малфою.

— Ещё как не хватает! — энергично кивнул тот. — А вы меня простите, министр, но пост этот, — он кивнул на сидящих здесь же авроров, — непозволительная роскошь в наше тяжёлое время!

— Я думаю, что, раз мистер Малфой ничем не может быть нам полезен, мы имеем полное право воспользоваться щедрым предложением мистера Поттера, обеспокоенного его судьбой — вопросительно проговорил Шеклболт, — и, действительно, использовать в данном случае в качестве охраны его домового эльфа. Как его… ты не помнишь?

— Вылетело из головы, — чуть виновато ответил Робардс, который вообще впервые услышал о том, что у мистера Поттера есть, оказывается, домовик. Не то ли это блэковское ископаемое?

— Ну да это уже детали, — добродушно кивнул Кингсли. — Мы к вам пока в качестве персональной охраны домового эльфа приставим. Он, представьте себе, отличился в бою и командовал целым эльфийским отрядом, — сообщил побелевшему от этого известия Малфою он. — Да и вам привычнее будет: почувствуете себя хоть ненадолго как дома.

— Перед пожизненным-то, — добавил Робардс. — В последний раз, можно сказать.

— Прискорбно, что в этом случае вопрос о смягчении приговора и даже, возможно, помиловании, придётся обсуждать уже с Яксли, — вздохнул Шеклболт. — Сами понимаете, такое щекотливое дело, ну и показательно кого-то же следует отпустить… милосердие и всё такое. Неприятный он человек — но что делать. Зато трудолюбивый…

— Не надо домовика, — быстро проговорил Малфой. — Я… кажется, вспомнил один разговор…

— Разговор? — с любопытством переспросил Шеклболт.

— Или два, — решительно кивнул Малфой. — Я слышал — вы же знаете, к несчастью, Лорд…

— Какой именно? — деловито уточнил Робардс. — Я слышал, у магглов их много.

— Волдеморт, — скрипнув зубами и поёжившись, кое-как выговорил Малфой, — приказал переделать статуи. Однако, когда за это взялись, выяснилось, что золотым остался один только гоблин. Началось расследование и выяснилось, что когда в девяносто шестом, — очень тактично обозначил он сражение, известное как битва в Отделе Тайн, — Скримджер восстанавливал статуи после битвы Дамблдора с Л… Волдемортом, — судорожно вздохнув, выговорил-таки во второй раз Малфой, — он решил последовать примеру предшественников и заткнуть дыры в бюджете, заменив одну из статуй чем-то попроще.

— Одну? — уточнил Шеклболт. — А остальные?

— Так это же была не первая реставрация, — тонко улыбнулся Малфой. — Я слышал, опять же, что руки волшебнице ещё при Фадже меняли, а кентавра во время войны с Гриндевальдом реставрировали. Что до домовика, то ходили слухи, что на нём вообще сэкономили изначально. Собственно, — он опять улыбнулся, на сей раз весьма насмешливо, — поэтому мы… то есть Яксли и Тикнесс, конечно же, и решили тогда монумент изваять каменный, а гоблина распилить. Но увы — ничего не вышло, — сказал он со вздохом. — Его гоблины то ли сами делали, то ли потом зачаровали — в общем, ничего с ним сделать не получилось. А как старались, — он усмехнулся — и, испуганно вздрогнув, проводил глазами что-то невидимое за спиною у Робардса.

28 мая 1998, около полудня

Атриум Министерства Магии, Лондон

Меньше суток до официального вступления в должность 35-го Министра Магии

Реджинальда Кроткотта всю жизнь преследовало невезение. С ним вечно происходили всяческие смешные нелепости, и он, в общем-то, уже к ним привык — поэтому, когда он, отправляясь на обед, опять встретил в Атриуме самого себя, он даже не удивился. Этот второй Реджинальд показался первому обаятельней и симпатичней, он и привычный до боли знакомый образ дополнил шёлковым шейным платком, в тон синей рабочей мантии. Он был увлечен беседой с каким-то бородатым рыжим мужчиной, которого Кроткотт совершенно точно видел ещё этим утром в очереди на Уайтхолл-стрит. В конце концов, кого только в министерстве не встретишь: Гарри Поттеру, вон, достался сам Волдеморт, так что встретить самого себя — далеко не худшее, что можно представить. Так что Кроткотт решил не мешать и тихо ретировался — в конце концов, на обед отведен всего час.

Странность эта, впрочем, имела вполне очевидное объяснение и стала единственным проколом в практически идеальном плане, составленным в продуваемой всеми ветрами чердачной комнатке над «Бородой Мерлина».

Еще прошлым вечером Эрни вспомнил занятия по самотрансфигурации и, изменив цвет волос на модный в этом сезоне ярко-рыжий и отрастив роскошную бороду, вместе с ночной сменой уборщиков отправился на разведку. Внимания авроров он не привлек, так как честно всю ночь исполнял свои непосредственные обязанности, и уже следующим утром и снял с мантии Реджи Кроткотта, возглавлявшего работы в атриуме, его волосок — и в обед операция по добыванию Подлинного Трофея вступила в свою активную фазу.

Все трое были замаскированы в соответствии со своими ролями: Локхарт выпил оборотное зелье с волосом Кроткотта, МакМилан по-прежнему скрывался за своей огненной шевелюрой, а Флитвик просто исчез, словно его и не было, и голос его раздавался из пустоты. Когда Атриум, в котором полным ходом шли приготовления к грядущему празднику, опустел, то дежурный аврор, обходивший атриум, мог заметить, как начальник смены, мистер Кроткотт за что-то распекает незадачливого рыжего уборщика.

Гениальным грабителям фатально не повезло — потому что вместо фонтана с полной скульптурной группой в Атриуме министерства гордо, но несколько сиротливо стоял один-единственный гоблин.

Однако страдать и удивляться им было некогда, и когда аврор скрылся в одном из коридоров, невидимый Флитвик принялся за дело. План был прост: навести на фонтан чары иллюзии, а затем уменьшить статуи и преспокойно их унести, предварительно поместив рядом одну из многочисленных табличек с предупреждением: «Не трогать до закрепления чар!». Однако всё оказалось совсем не так просто: и если с чарами все прошло на ура, то, как ни старался Филиус, уменьшить статую у него не вышло. Возможно, другой бы на его месте сдался, Флитвик же, ненадолго задумавшись, вновь быстро замахал невидимой палочкой — и через несколько минут довольно сказал:

— План меняется, господа. Уменьшить я её не могу, но сделать её невидимой, лёгкой и мягкой у меня получилось. Придётся проталкивать её в камин так.

— Она же через унитаз не пролезет, — с сомнением проговорил Эрни.

— Протащим! — безмятежно заявил Гилдерой.

— Почему вы так думаете? — спросил Эрни.

— У нас нет выхода, юноша, — пояснил ему Локхарт. — Значит, протащим. Мы просто должны!

Как выяснилось чуть позже, и Эрни, и Гилдерой совершенно неверно определили основную проблему. Протолкнуть невидимую, невесомую и гуттаперчевую статую сквозь сделанный, как говорится, не на страх, а на совесть заколдованный унитаз оказалось не так уж сложно, как впрочем, и пропихнуть её в дверной проём туалета — но когда они, наконец, выбрались вместе с нею на улицу, перед ними во весь рост встал вопрос о транспортировке их трофея в Гринготтс. Ни в какой транспорт она не вмещалась, да и никто из них не был с маггловскими способами передвижения знаком достаточно хорошо, чтобы рискнуть ими воспользоваться. Посему и было решено использовать самый простой и хорошо любому знакомый способ перемещения: пеший. Но перемещаться по маггловским улицам с невидимой крупной статуей оказалось весьма непросто. В конце концов, профессор догадался сделать её легче воздуха и привязать за ногу, наложив на неё иллюзию, благодаря которой та в глазах окружающих выглядела теперь просто ярким полосатым сине-золотым воздушным шаром.

Вот так среди бела дня по лондонским улицам двигалась маленькая и весьма колоритная процессия, наряженная в странные костюмы и несущая огромный яркий воздушный шар, который порой путался и застревал в проводах. Магглы, чаще всего принимали их за актёров и, в целом, обращали на них совсем немного внимания, хотя иногда туристы и подходили сфотографироваться: в конце концов, жителям Лондона доводилось видеть и не такое.

Путь до Чарринг-Кросс-Роуд занял немного времени, и до «Дырявого Котла» компания добралась уже через полчаса. Прежде чем войти в паб, Флитвик вновь наложил на статую чары невидимости, оставив её при этом парить на верёвочке и лишь слегка подтянув её немного пониже, и пока Локхарт, все ещё в образе, заговаривал зубы бармену, рыжий тип и его невидимый спутник старались пропихнуть через зал невидимое и невесомое нечто, иногда задевая столы.

В Гринготтс они вошли сразу после обеда, и когда их троица вступила под высокие своды первого и единственного Магического Банка Британии, тяня за собой на верёвочке незримый трофей, никто из посетителей даже и не посмотрел в их сторону.

— Нам необходимо попасть на прием к почтеннейшему Рагноку, — обратился Флитвик к служителю, переходя но гоббледук. — У нас есть к нему весьма важное, и я бы сказал, весомое дело, — сказал он очень довольно.

Тот же день, но значительно позже

Министерство Магии, Лондон

Гавейн Робардс буквально летел по коридорам, и его алая мантия развевалась за ним, создавая впечатление полыхающего за его плечами пламени. Ворвавшись в кабинет к Шеклболту, он, даже не поздоровавшись, заявил прямо с порога:

— У нас проблема. В Атриуме этим днём побывали посторонние. Я откомандировал сейчас людей всё проверить — но туда невыразимцев бы подключить. Срочно. Не дай Мерлин, случится что на завтрашней церемонии. А персонально для тебя у меня ещё одна скверная новость. Сейчас мастера пришли в Атриум делать последние замеры перед установкой — и выяснилось, что золотого гоблина там больше нет, а тот, что стоит — просто иллюзия. Видимость.

— Да там и так всё — одна видимость! — не сдержался в первый момент Шеклболт. — Хочешь сказать, кто-то украл нашего гоблина? — уточнил он на всякий случай — и когда Робардс кивнул, проворчал: — Не министерство, а проходной двор какой-то. Но это уже ни в какие ворота не лезет! — начал он заводиться. — И что прикажете воровать следующему министру? — поинтересовался он очень ехидно.

— Дурная традиция, — усмехнулся Робардс.

— Но какая стойкая! — почти смеясь, сказал Шеклболт. — Однако я не позволю каким-то ворам помешать завтрашнему торжеству, — заявил он решительно.

29 мая 1998, около полудня

Атриум Министерства Магии, Лондон

35-й Министр Магии официально вступает в должность

Кингсли Шеклболт загадочно улыбался, поглядывая на закрытый символически белой тканью фонтан. Инаугурация нового министра торжественно проходила в Атриуме Министерства, где собралось столько народу, что негде было упасть не то что яблоку — даже семечку от него. И всем, конечно же, хотелось увидеть не столько самого министра, чья физиономия, если на то пошло, за последний месяц уже успела примелькаться на страницах газет, сколько посмотреть на обновлённый фонтан. Поэтому к окончанию официальных речей атмосфера ожидания сгустилась настолько, что Кингсли буквально ощущал её кожей. И вот, наконец, оркестр заиграл что-то торжественное, Шеклболт поднял палочку и сделал ей лёгкое, практически незаметное движение.

Белая ткань растаяла в воздухе.

Толпа ахнула.

— Дамы и господа! — в воцарившейся тишине проговорил Кингсли. — Друзья и соратники. Я понимаю ваше недоумение и даже, возможно, разочарование. Вначале мы действительно планировали восстановить всё так, как это было столетьями. Однако потом мы задали себе вопрос: а что же символизирует для нас этот фонтан? Мы называем его фонтан Волшебного Братства — и долгое время он и был таким символом. Но сейчас, после того, что мы пережили, после этой последней войны, мы полагаем, Волшебной Британии требуется новый символ. Ибо мы с вами видели настоящее волшебное братство — там, в Хогвартсе. Многие сложили свои головы, чтобы защитить нашу школу, наших детей и наш дом от той беды, что обрушилась на него, и остались лежать в земле независимо от того, кем они родились. И тогда я понял, что именно мы должны сделать.

Шеклболт говорил и говорил — а сам вспоминал, как прошлым вечером стоял здесь, в Атриуме, перед пустым постаментом, и ломал голову, что же ему теперь делать — а времени до инаугурации оставалось совсем ничего. И как после почти часа раздумий ему в голову пришла гениальная мысль, позаимствованная им у магглов, о которых он очень много узнал в свою бытность секретарём маггловского премьер-министра: он вспомнил парижский мост Конкорд, или мост Согласия, построенный французскими магглами из камней разрушенной ими тюрьмы. И он понял тогда, что вот она, та Идея, которая не только поможет ему не уподобиться предшественникам, начинавшим свою деятельность со лжи с этим проклятым фонтаном, но и не потратить ни кната из и так дырявого, словно мышиный сыр ⁽²⁾ бюджета.

Шеклболт сделал паузу и, оглядев устремлённые на него лица, продолжил:

— Эта страшная война закончена. И пускай символом этого, символом наступившего нового мира, в котором, как я надеюсь, нашими главными ценностями будут именно согласие, взаимопонимание и единство, станет эта строгая стела, сложенная из камней разрушенного Хогвартса, который, я уверен, мы тоже восстановим все вместе. Но эти камни навсегда останутся здесь, возвышаться над вечным кольцом воды, — он вновь махнул палочкой, и в фонтан ударили первые струи, окружившие стелу словно диковинные лепестки какого-то экзотического цветка, — символизирующим жизнь и постоянное обновление.

В это же время

В разных частях Британии

И пока Кингсли произносил самую, вероятно, пафосную речь в своей жизни, Филиус Флитвик сидел на почетном месте и пил на шумном пиру, устроенном в его честь. Впоследствии он вернётся в школу и будет преподавать там ещё очень и очень долго, время от времени с загадочной улыбкой вспоминая самое яркое приключение в своей жизни и, порой, вечерами цитируя себе под нос висы, сложенные в честь их дерзкого подвига.

Что же до Эрни МакМилана, то он, посетив родительский дом в Шотландии, покрыл столетний семейный долг со всеми процентами, расторг помолвку и отправился в долгое кругосветное путешествие в компании Гилдероя Локхарта, который начал работу над лучшей из своих книг. Однако опубликует он её лишь в две тысячи семнадцатом году — после отставки тридцать пятого министра магии Кингсли Шеклболта.

…А невидимый золотой гоблин был цинично размещён на крыше банка Гринготтс, где и простоит до конца обозримой истории.

1) Have snakes in one's boots — напиться до чёртиков, или, дословно до змей в ботинке.

Вернуться к тексту

2) Из-за большого количества дырок европейцы называют Эмменталь «rat cheese», мышиный сыр.

Вернуться к тексту