Орёл и Кошка (гет)

Летние каникулы я обычно проводил с родителями, в предоставленной Министерством лондонской квартире.

Отец, давно потерявший надежду увидеть меня специалистом по распознаванию и обезвреживанию потенциально опасных магических предметов, всё же был рад иногда отвлекаться от работы и делиться со мной идеями. Правда, в последнее время его мысли возвращались к теме моего образа жизни, и тут уже, помимо ставшего привычным рефрена («Какой ты всё-таки легкомысленный, Филиус, когда уже ты наконец повзрослеешь и займёшься серьёзными научными исследованиями? — Ну что ты, дорогой, скажи спасибо, что наш сын прекратил эту ужасную богемную кутерьму с дуэлями и бесконечными девицами; а Хогвартс — это хотя и не Шармбатон, но всё же достаточно солидная школа, и карьеру преподавателя я считаю достойным поприщем»), зазвучали опасные нотки:

— Филиус, а скоро ли ты намерен жениться?

Я поёрзал на стуле и, вдохнув поглубже, начал отвечать:

— Отец, я не знаю, какого ответа ты ждёшь, ставя вопрос таким образом. Жениться, только потому что «настало время», то есть человек достиг какого-то возраста и положения в обществе, — разве это хорошо? Поверь, если бы я встретил свою любовь, то был бы готов вступить в брак хоть сегодня.

— То есть ты в принципе не возражаешь против женитьбы, просто ни одна девушка не внушает тебе достаточно глубоких чувств? — поднял брови отец.

— Да, именно так, — спокойно ответил я.

— Скажи, ты был когда-нибудь влюблён?

— Ты же знаешь, что был, — я легко улыбнулся, уже почти без грусти.

— Я имею в виду, уже после школы, — уточнил отец. — Детская влюблённость — это немного другое, как я понимаю.

— И всё же, именно она была единственным настоящим чувством, которое мне довелось узнать, хотел я того или нет.

— Жаль, что так; выходит, все эти барышни, которые интересуются тобой, они…

— Они играют. Это не более, чем шалости, и… мне сложно подобрать слова, извини, отец. Но, как бы то ни было, ничьи чувства от этого не страдают.

— Что ж, по крайней мере, ты приятно проводишь время. Не могу за это осуждать ни тебя, ни их, — кажется, отец расстроен. Но кто поймёт меня, если не он? Много ли в мире девушек, готовых пожертвовать предрассудками, даже если на другой чаше весов — любовь?

— Молодёжь всегда, во все времена, мечтает о подвигах, — медленно проговорил отец, после долгой паузы. — Девушки рыдают над книгами, в которых герои пренебрегают всем, терпят нужду, лишения, позор и одиночество, даже казнь — всё ради того, чтобы быть рядом с любимым человеком — не в жизни, так в смерти… Но настоящие героини, такие, как твоя мама, по-прежнему встречаются редко.

— Кажется, я уже просила тебя, Эндрю, но повторю снова: я больше не желаю слышать всю эту оскорбительную чушь! — мама комкает салфетку, и пальцы её слегка дрожат. — Это просто… просто глупо! Кто сейчас станет обращать внимание на предрассудки, кто станет заглядывать в родословную? Горстка снобов, наподобие Блэков, Эйвери или Розье? Да кому они нужны, эти манерные гордячки с их чистой, но холодной, как у лягушек, кровью? Я уверена, что вскоре — в своё время — найдётся девушка, которая окажется способна понять и разделить с нашим сыном радость настоящего чувства!

Я тихонько хмыкнул. Увы, это не осталось незамеченным.

— Филиус, — мама повернулась ко мне. — Не вздумай считать, что дело в тебе! Наша семья… да что я буду в сотый раз повторять азбучные истины, которые ты и так помнишь!

Я киваю. Конечно, я помню. Во всём, кроме ничтожного процента гоблинской крови, я — человек: по происхождению, воспитанию, образу мыслей… Да даже чисто внешне — за исключением роста, ну и ещё — голоса (так уж вышло).

Семья у нас довольно странная, всё погружены в науки, и каждый — в свою. Отец работает в сотрудничестве с Министерством — деактивирует вредоносные магические предметы, мама пишет серьезные исследования по магической лингвистике, иногда балуется переводами. А я вот — шалопай, разгильдяй, бросил престижную работу, решительно отказался возиться с артефактами, не стал сдавать экзамен на обливиатора, хотя закончил курсы одним из лучших, и вернулся в школу. Не знаю, почему. Но, тем не менее, сейчас я учу детей — и рад; так в чём же тут дело? Быть может, я поддался порыву и ушёл от столичной жизни к тихой преподавательской работе, чтобы обрести спокойствие и подобие домашнего уюта, но не под родительским крылом, а самостоятельно, как говорится, «своим умом, в своём доме»?

Кстати, о «своём доме». За две недели до каникул наш директор, профессор Диппет, вызвал меня к себе и намекнул, чтобы я готовился принять полномочия декана Равенкло. Так что я теперь без пяти минут глава семьи. Однако я покривил бы душой, если бы сказал, что абсолютно счастлив.

Перед сном я ещё раз прокручиваю в голове разговор с родителями. Ха, если речь идёт о выборе невесты, боюсь, я в своих требованиях буду неоригинален: хочу любить и быть любимым, хочу быть понятым и понимать — вот и всё, пожалуй; и это, если подумать, достаётся людям гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Я любил в жизни только однажды, но ни взаимности, ни понимания в ответ так и не дождался. При этом мне неизвестно, чтобы какая-либо девушка любила меня (согласен допустить, что она всё же существовала, но в силу неких причин не пожелала или не смогла объясниться).

Иногда я задумывался: а что, если бы я вдруг узнал, что уже давно кем-то любим? Что ж, я почти уверен, что не смог бы пренебречь этим чувством, и если не ответил бы сразу, то, разумеется, постарался бы принять эту любовь со всей возможной благодарностью.

Вот только годится ли так поступать?

А, с другой стороны, почему бы и нет? Признательность как основа для уважительного, дружеского отношения не считается чем-то невозможным, напротив, это выглядит само собой разумеющимся, — чем не повод для любви?..

На следующий день я согласился сопровождать отца на службу в Министерство, а заодно проведать старых друзей и знакомых по прежней работе. Мне всегда с трудом давались эти разговоры: со временем общих тем становилось всё меньше, однако приходилось отвечать на расспросы и спрашивать самому. Моё давнее решение бросить исследовательскую деятельность и пойти в учителя до сих пор оставалось непонятым многими.

По старой памяти я зашёл в кафе-бар, где мы с бывшим напарником всегда обедали. Мартин, тамошний бармен, был искренне рад видеть меня (возможно, изо всех моих прежних министерских приятелей именно он обрадовался мне больше остальных).

Внезапно моё внимание привлёк сидящий через столик от меня громогласный, плотного сложения, господин с недовольным лицом, во всеуслышание делившийся соображениями по поводу упадка образовательной системы в Хогвартсе. Со многими из пунктов я не мог не согласиться; в конце концов, именно поэтому я по ночам вёл подробные записи, отмечая, как прошли занятия в моём классе и чего, по моему мнению, недостаёт в ныне действующей программе обучения. Некоторые наблюдения были сделаны с подсказки мисс Макгонагалл, и я был очень благодарен судьбе, пославшей мне такую сообразительную помощницу.

Тем временем возмущение незнакомца начало обретать конкретные очертания: оказалось, что виною всех бед нашей многострадальной школы — совершенно бездарная политика руководства, подбирающего в учителя «непонятно кого, некомпетентных и непредсказуемых получеловеческих существ, чьё право на владение палочкой представляется более чем спорным».

Взгляд, который он бросил в сторону моего столика, красноречиво свидетельствовал о необходимости срочно вправить этому господину… нет, не мозг. И не совесть (за явным отсутствием оной). Что ж, отлично. Значит, я должен буду вправить ему хотя бы инстинкт самосохранения!

— Сэр, очевидно, спор этот может быть с лёгкостью разрешён, стоит только проверить навыки обращения с палочкой в магическом поединке, — с этими словами я вышел вперёд, уже совершенно готовый к бою.

— Готов быть к вашим услугам, — плотный господин, хотя и выглядел сердитым, ответил как-то чересчур уж беспечно: дуэль со мной чревата неприятностью, и об этом в Лондоне пока ещё помнили.

Разумеется, я мог бы найти в себе силы смолчать, однако, во-первых, меня искренне возмутили слова неизвестного, а во-вторых, я уже ощущал забытое кипение в крови, волнение, азарт, — в общем, искушение было непреодолимо.

Пары секунд хватило моему противнику, чтобы осознать, кто стоит перед ним (чемпион Европы по дуэльному искусству) и припомнить всё то немаловажное, что он обо мне когда-либо слышал — на его лице отразился спектр эмоций, от удивления и гнева до страха и крайнего смущения.

«Сейчас пойдет на попятную, — подумал я. — А жаль. Извинения от такого типа стоят недорого, а вот проучить его было бы кстати».

Не желая упускать такой великолепный случай, я ухмыльнулся во всю ширь, стараясь, чтобы гримаса выглядела как можно более нахально.

— Извольте, — после недолгого молчания сухо произнёс незнакомец. — Готов сей же час доказать правомочность моих заявлений. Пройдёмте к выходу.

— Нет! — внезапно выкрикнул из-за барной стойки Мартин. — Филиус, я тебя знаю много лет. И я не допущу, чтобы ты подрался с помощником министра… вне стен моего заведения! Прошу всех оставаться на своих местах — центральные столики мы передвигаем к стене, чтобы расчистить поле боя… Вот и всё. Готово! Филиус, прошу! Мистер Гринграсс, надеюсь, вы не передумали?

Вот оно что. Мистер Гринграсс. Да, когда-то давно Мими говорила мне, что отец Августы — сотрудник Министерства и далеко не последний человек в правительстве. Что ж, похоже, с деканством я могу проститься уже сейчас.

Мы раскланялись по всем правилам, хотя ни одна из сторон не испытывала к другой ни малейшего уважения. Я всё ещё был напряжён: мне было совершено плевать на помощника министра, но мысль о том, что я дерусь с отцом одной из своих учениц, вызывала некоторые угрызения совести, как будто я нарушаю некое неписаное правило.

Увы, дуэль выдалась короткой и скучной: мне даже не пришлось прибегать к сложным заклинаниям. Не успел я додумать мысль о неэтичности происходящего, как всё закончилось, и разоруженный, изрядно перетрусивший противник сухо кивнул, выразил сожаление о своей неправоте и ушёл.

Я принял извинения, ещё немного поболтал с Мартином, поздравил его с покупкой заведения и с феноменальным скандалом («Спасибо, Филиус! Это была шикарная реклама!» — ответил тот), расплатился и отправился домой.

На следующее утро, едва мы приступили к завтраку, в окно влетела директорская сова. Вопиллер от профессора Диппета разорялся минуты полторы, после чего с печальным: «передай отцу мои соболезнования, что наш факультет возглавит такой оболтус, как ты» рассыпался в пепел.

Первой заговорила мама:

— Филиус, насколько я успела понять, ты вчера подрался в баре с помощником министра Гринграссом, который является отцом твоей ученицы?

— Да, матушка, — ответил я не без опасения: моя мама, при всей своей безграничной доброте, обладает характером взрывным и непредсказуемым.

— И директор Диппет не передумал насчёт твоего назначения деканом Равенкло?

— Я сам с трудом поверил в это.

— В таком случае я тебя поздравляю, — мама слегка улыбнулась. — Знаешь ли, этот Гринграсс… Не то чтобы опасен, но довольно противный субъект. Я и сама с удовольствием запустила бы в него парой заклятий, так что, думаю, не о чем переживать.

— Не знаю, Клэр, я бы не был столь уверен, — отец задумчиво помешал ложечкой чай. — Эта ученица, его дочь… Насколько я слышал, особых успехов она не делает, верно?

— Она единственная, кто провалил мой предмет на СОВ. Уже сейчас я могу сказать это с уверенностью, хотя результаты будут не ранее, чем через месяц. Девица она упрямая, строптивая и вздорная, но теперь я склонен считать, что так получилось в результате предубеждения против меня лично: говорят, по многим другим дисциплинам она успевала довольно хорошо.

— Скверно, скверно… Я вижу, во что превратились сейчас аристократы. Они учат своих детей не думать, а повиноваться, не анализировать, а осуждать, не договариваться, а ненавидеть. Что ж, нас, похоже, ждёт война, причём уже скоро. Но лично тебя, Филиус, я поздравляю и с победой, и с назначением. Береги себя, — гораздо мягче добавил отец. — И, знаешь, не принимай мои слова слишком близко к сердцу, сынок. В последнее время мне всё чаще хочется оставить работу в Министерстве и переехать в Канаду. Мама, вроде как, тоже не против… А что скажешь ты?

— У меня школа, — сказал я. — Не хочу бросать детей. И потом, теперь, когда я отвечаю за факультет… Нет, я не могу.

— Но ты вообще хотел бы? Там тоже есть школа, и если ты так полюбил преподавать…

— Извини, папа. Если вы хотите, можете ехать с мамой. Я — остаюсь.

…Следующие несколько недель я пожинал плоды победы: вначале наслаждался вниманием некоей молодой волшебницы, испытывавшей ко мне чисто женский интерес, а остаток каникул пытался вырваться из лап журналистов, радостно устремившихся погреться в лучах свежего скандала.

Огромных трудов стоило мне отвлечь внимание прессы от личности моей дамы; впрочем, она всецело разделяла моё нежелание огласки, так как принадлежала к чистокровному и весьма уважаемому семейству. Полагаю, взаимоотношения со мной стали одним из проявлений присущего ей бунтарского характера. Всё началось внезапно и развивалось стремительно, просто красивая незнакомка окликнула меня в толпе, а при знакомстве не назвала свою фамилию (я должен был вначале выяснить, кто она, любым окольным путём!) Во всяком случае, теперь я надеялся, что её родные ни о чём не узнали (в противном случае мне пришлось бы применить к ним навыки обливиатора — практика, к которой я ещё ни разу не прибегал, однако, узнай её семья о нашей связи, она могла бы поплатиться жизнью — а я так тем более).

Родители мои, уже успевшие отвыкнуть от моих выходок, выглядели раздосадованными, однако до самого отъезда я больше не слышал никаких наставлений; пожалуй, от этого мне становилось ещё более совестно. И вот, наконец, настал день прощания (увы, боюсь, мама и папа, истосковавшиеся по тишине, спокойствию и ничем не омраченной радости научного труда, ждали его с нетерпением).

Признаюсь честно, что в эти каникулы, впервые за последние пять лет, я вёл себя настолько утомительно, что сам от себя устал. Как ни странно, несмотря на все мои лондонские приключения, я постоянно ощущал смутную, неясную тоску. Кого-то это, возможно, могло бы шокировать, но я и сейчас с удовольствием променял бы оставшиеся свободные дни в столице на самые тяжкие школьные будни — вот и готовый ответ на все недоуменные расспросы бывших коллег и друзей.

День отправления «Хогвартс-экспресса» был по-осеннему прохладен и дождлив; я уютно устроился в купе и предался мечтам.

Поезд ещё не тронулся, а моё уединение было нарушено: дверь купе отворилась, и на пороге появилась молодая женщина в мокром плаще.

— Профессор Флитвик? — полуутвердительно спросила она. Я кивнул и пригласил её располагаться.

— Моё имя Маргарет Макгонагалл, — промолвила дама. — Я — старшая сестра вашей ученицы.

Конечно. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять: эта женщина не может быть никем другим, кроме как сестрой Мими — точная её копия, но старше лет на восемь; эта её безупречная осанка, её темно-каштановые волосы (только Маргарет уложила их наверх, в строгую «взрослую» причёску, в отличие от Мими, носившей косу). И даже серо-зеленые глаза близоруко щурились, потому что запотевшие от дождя очки девушка сняла и держала в руке.

— Разумеется, мисс Макгонагалл, я хорошо знаю вашу сестру, мы большие друзья, — я не мог не улыбнуться. — Вы с нею очень похожи. Наверное, вам это часто говорят, — я смущался всё сильнее, и под конец совсем растерялся. Но собеседница моя, кажется, решила прийти мне на помощь.

— Я вам так признательна, профессор, — тепло произнесла Маргарет. — Мими рассказывала мне о вас, о том, как вы всегда её поддерживали, и я хотела бы поблагодарить вас за доброту и понимание.

— Поверьте, мисс Макгонагалл, я не представляю, что я сделал такого особенного, чтобы заслужить столь горячую благодарность, однако мне очень приятно слышать такие слова, — произнося это, я чувствовал лёгкое головокружение, виной которому были глаза сидящей напротив девушки: она смотрела на меня так же, как Мими на первом курсе — этот беззащитный, слегка расфокусированный взгляд, говорящий не то о близорукости, не то…

Мерлин, да я об этом и мечтать не смел, но как же хочется поверить!..

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, но внезапно моя прекрасная визави протянула мне руку, и я, вместо приличествующего случаю рукопожатия, поцеловал тонкое запястье…

Внезапно поезд качнуло — чуть сильнее, чем обычно, — и, вздрогнув от неожиданности, я очнулся. Маргарет куда-то пропала, но это всё ещё не казалось мне странным.

Недоуменно оглянувшись, я постарался припомнить: когда, собственно, поезд успел тронуться?

Сон. Я просто спал!

Через несколько секунд я окончательно уверился в этом.

Несомненно, всё это время я был в купе один. За окном уже смеркалось, а дождь всё шёл, шёл и не переставал. Я испытывал странное ощущение потери, и в сердце клубилась смутная боль.

Дабы не поддаться этому чувству и не впасть в осеннюю хандру, я начал размышлять о том, что же, собственно, произошло со мной. Естественно, когда человек спит, его логика начинает работать по другим, иррациональным законам — чего удивляться, что я повёл себя, как полный идиот… То есть во сне мне и в голову не пришло сомневаться, что у Мими есть близкая родственница, о которой девочка ни разу не упоминала в ходе наших многочисленных бесед. Всё, что я знал — это то, что Минерва самая старшая из всех детей преподобного Роберта и Изабель Макгонагалл.

Более того, Мими была ранним ребёнком: её мать выпустилась в том же году, когда я окончил первый курс. Я это хорошо помню: Дик всё твердил мне, что в следующем году команде Гриффиндора несладко придётся, ведь такого капитана днём с огнём не сыщешь.

Неизвестно откуда взявшаяся сестра могла быть маггловской кузиной Минервы — конечно, если у пастора есть старший брат… Но тогда Маргарет не попала бы в Хогвартс-экспресс.

Размышления сделали своё дело: я взглянул на происходящее трезво, скептически, и от пригрезившейся влюблённости не осталось и следа.

Снова и снова я перебирал в памяти мельчайшие детали этого сна. Почему-то сон казался мне столь реальным, что я даже и сейчас скорее усомнился бы в своём существовании, чем в том, что у Минервы Макгонагалл действительно есть старшая сестра.

Однако, до прибытия «Хогвартс-экспресса» оставалось совсем недолго, и мне пришлось очнуться от грёз. Через час я должен буду принимать обязанности декана, и хорош бы я был, если бы вышел к студентам в рассеянно-задумчивом настроении, путая реальность со сном!

Я буквально заставил себя встать и выйти из купе: всё равно надо размять ноги и включиться в рабочий ритм.

В противоположном конце вагона, рядом с мисс Гринграсс и ещё одной своей сокурсницей-хаффлпаффкой, стояла Мими. Только сейчас я понял, что за лето успел соскучиться по нашим с ней разговорам. Но мисс Гринграсс — это явно не та компания, о которой можно было мечтать, особенно после истории с дуэлью, и мне не оставалось ничего другого, кроме как зайти обратно в купе, пока занятые беседой девушки не заметили меня. Хм, неплохо прогулялся. Интересно, как я стану смотреть в глаза Августе, встретившись с ней лицом к лицу где-нибудь в школьном коридоре?! Надо было думать раньше, и хотя бы поинтересоваться фамилией обидчика, прежде чем разбрасываться вызовами направо и налево. Но, с другой стороны, пристало ли магу, способному держать оружие, сносить безропотно подобные выпады в свой адрес?

Или… мне следует проявлять разумную осторожность и впредь обходить любые конфликтные ситуации стороной? Может быть, именно такой стиль поведения приличествует серьёзному человеку, профессору и декану факультета, где превыше всех прочих добродетелей ценится острый ум?

Когда «Хогвартс-экспресс», прибыв, наконец, к месту назначения, остановился, я постарался выйти попозже, зато в замок добрался раньше многих, аппарировав практически до барьера и слегка поторопившись.

Директор ждал меня прямо на пороге.

— Добрый вечер, Филиус, — проговорил он несколько прохладным тоном. — Вижу, ты доехал хорошо, так что прошу тебя сейчас проследовать за мной. Нам предстоит важная беседа. Не скрою, твой поступок очень разочаровал меня… и некоторых других лиц, чьё мнение для меня немаловажно. Как легко догадаться, твоё назначение теперь вызывает большие вопросы, и мне бы не хотелось, чтобы эта эскапада поставила точку в твоей карьере.

Мне было и стыдно, и невыносимо скучно слушать нравоучения — надо заметить, совершенно бесполезные, так как я незадолго до того самостоятельно пришёл к тем же выводам. Между тем, мы подошли к Большому залу.

В помещении, уже совершенно готовом для приветственного пира, собрались все преподаватели, кроме нас и, разумеется, Альбуса, в чьи обязанности входило встретить детей и проводить сюда.

— Господин директор, я приношу вам свои извинения за недостойное поведение и прошу вас поверить, что я впредь не причиню вам такого рода неприятностей.

— Хм, то есть неприятностей другого рода ты не исключаешь?.. Ладно, не отвечай. Понимаешь ли ты, что вследствие твоей выходки моё решение пытались и до сих пор пытаются оспорить все, кому не лень? На твоём увольнении настаивал даже… — он оборвал сам себя, и я постарался сделать вид, что мне совсем не любопытно, кому именно моё присутствие в школе не понравилось до такой степени, чтобы спорить с директором. Явно не из членов Попечительского совета, а значит, декан. Сильвануса исключим, он был до сих пор ко мне дружелюбен; Гораций безразличен ко всему, что не касается напрямую его личности или его удобств; остаётся Альбус — пожалуй, самый непростой изо всех возможных вариантов.

Тем временем, директор подошёл ко мне вплотную и тихо произнёс:

— Я уже стар и не вполне здоров, и мне важно знать, что школа в надёжных руках, поэтому Альбус, мой заместитель, уже давно получил все письменные и устные распоряжения относительно управления школой. Но есть ещё кое-что, что важно как для всего Хогвартса, так и лично для меня: наш факультет. Я долго выбирал кандидатуру, и когда ты восемь лет назад вернулся сюда, чтобы учить детей, я понял, что лучшего декана для Равенкло мне не найти, и, надо отдать тебе должное, ты оправдывал моё доверие вплоть до этого лета. Я хочу, чтобы ты, как и раньше, был безупречен; можешь ли ты пообещать мне это?

— Я постараюсь, сэр.

— Вот и хорошо. Дети и — особенно — коллеги должны видеть перед собой благоразумного, тактичного, всесторонне развитого, просвещённого человека, проницательного, осмотрительного, способного мыслить и видеть во всём самую суть; и можешь к этому списку прибавить своё природное обаяние — качество, которое у тебя не отнимешь, даже когда ты творишь Мерлин знает что!

— Господин директор, я не уверен, что сейчас речь идёт обо мне, — начал я, чувствуя, как от подобной аттестации горит лицо.

— Даже в этом случае ты должен с данной минуты стать именно таким.

— Я постараюсь, сэр, — повторил я, чувствуя всё меньше уверенности в своих силах.

— Тогда готовься. Сразу после церемонии распределения я представлю тебя как декана.

…Итак, я уселся поудобнее и начал готовиться — понятия не имея, к чему именно; словом, просто стал ждать торжественной части.

Я поймал на себе взгляд Мими, которая только что вбежала в зал, взволнованная и радостная; глаза у неё блестели. Она здорово вытянулась за лето и почти догнала высокую и статную Августу Гринграсс.

Было очень приятно осознавать, что она искала глазами не кого-нибудь, а именно меня, — а я, в свою очередь, с улыбкой смотрел прямо на неё.

Едва все собравшиеся успели рассесться по местам, вошёл Альбус, ведя за собой самых младших ребят, притихших в ожидании распределения, и всё началось.

Обычно я не следил за сортировкой по факультетам, так как считал, что для настоящего учителя равенкловцы, гриффиндорцы, хаффлпаффцы и слизеринцы отличаются лишь цветом галстуков, а научить, понять и ободрить надо всех. Но впредь, начиная с сегодняшнего вечера, от меня ждут признания в любви к моему факультету, а значит, не следует выпускать из внимания процесс распределения. К сожалению, мне это пришло в голову ближе к концу алфавита.

И вот, наконец, сортировка окончилась: ко мне на факультет поступили шестеро юных волшебников; между тем, директор вот-вот должен представить нового декана, а декан этот волнуется почище любого первокурсника!

— …однако, прежде чем начнётся пир, я должен сообщить вам, что, поскольку с этого учебного года профессор Эрменгарда Бёрк приняла решение сложить с себя полномочия декана Равенкло, обязанности главы Дома переходят к профессору Флитвику; итак, я прошу всех поприветствовать нового декана!

Только тут до меня дошло, что мне предстоит подняться с места, то есть слезть с высокого стула и стать на пол.

Шансы быть увиденным при этом сводятся к нулю. Ну что ж, раз педагогические обязанности вступают в конфликт с этикетом, тем хуже для этикета.

Под общие аплодисменты я влез с ногами на стул и раскланялся. Несколько старшекурсников со Слизерина засмеялись — громко, даже как-то очень уж нарочито; на них зашикали. Один вихрастый курносый парнишка довольно нахально подмигнул мне и показал большой палец. Кого-то он мне напомнил — может быть, Дика Салливана, когда я впервые увидел его на перроне? Да, но это не портретное сходство, скорее, что-то общее в характерах.

По окончании пира Минерва подошла ко мне и поздравила с назначением. Давешний вихрастый сорванец крутился неподалёку, и я с изумлением узнал, что вот это-то и есть Роберт Макгонагалл-младший, отныне студент Хаффлпаффа.

При этом, Мими тихонько вздохнула: уж теперь, когда оба брата здесь, ей вряд ли повезёт выкроить хоть минутку для себя. И тот факт, что все трое учатся на разных факультетах, отнюдь не избавит её от хлопот — напротив, она собьётся с ног, бегая за ними по замку.

Я заверил её в своей готовности взять на себя часть хлопот — по крайней мере, Малькольм, невнимательный и рассеянный философ-растеряха, и так будет на моём попечении, потому что ему посчастливилось быть студентом Равенкло; а за Робертом мы вдвоём как-нибудь угонимся.

Что ж, учебный год обещает быть нескучным.

…Весь сентябрь шли дожди. Я и раньше-то не очень любил сырую погоду, а в этом году просто-таки возненавидел эти тучи, из которых круглосуточно лилась холодная серая вода, тучи, закрывавшие мне солнце.

Тренировок по квиддичу не было вовсе, но Минерву я у себя так и не увидел; она только грустно улыбалась мне, когда я перехватывал её взгляд во время лекции.

Всё её свободное время поглотила трансфигурация: девочка под руководством Альбуса работала над каким-то очень важным проектом, суть которого пока держалась в секрете, однако, насколько я понял, планировалось воплотить в жизнь нечто грандиозное.

Мими, видимо, занималась даже по ночам: глаза у неё были воспалённые, вид измученный.

Аппетит её, впрочем, заметно усилился: в то время как сокурсницы увлекались диетами, Минерва, не замечая завистливых взглядов подруг, аккуратно и методично расправлялась с омлетом или ростбифом, не отказываясь от гарнира — и всё же одной порции ей было явно недостаточно, и она, краснея, тянулась за добавкой. Увеличение рациона никак не отражалось на её сложении: она по-прежнему оставалась тоненькой и хрупкой, вот только вверх её вытягивало с неудержимой силой. Если бы она ещё могла высыпаться!

И вот однажды вечером я в коридоре столкнулся с мисс Гринграсс, буквально тащившей почти бесчувственную Минерву в лазарет. Оказалось, девочка потеряла сознание на лекции по истории магии.

Пока я помогал мисс Гринграсс отлевитировать подругу в Больничное крыло, мы немного побеседовали, и совершенно неожиданно для меня Августа извинилась за прежние выходки и даже сочла необходимым заверить меня, что она не разделяет отцовых убеждений на мой счёт.

Мы отдали Мими на попечение Асклепиусу, хоть и с отнюдь не лёгким сердцем. Там, за дверью лазарета, мы с мисс Гринграсс примирились окончательно; а когда простились, я направился к Альбусу.

Тот был мне явно не рад, хотя любезно предложил чаю (заваривать который, как выяснилось, не умел).

Я вкратце изложил ему суть вопроса: каким бы смелым ни был проект, как бы огромны ни были преподавательские амбиции профессора трансфигурации, быть может, стоит немного снизить нагрузку? Асклепиус высказал опасения, что перегрузки во время настолько бурного роста организма чреваты осложнениями на сердце — а он старый, опытный колдомедик, последний в своей прославленной династии; однако Альбус, не выразив ни малейшего несогласия с моей точкой зрения по основному вопросу, глядел на меня пронизывающе и недобро.

Я ещё раз извинился перед ним за вмешательство в дела, касающиеся его предмета и студентки с его факультета; он налил себе и мне по второй чашке чаю и выдал несколько весьма туманных фраз, содержание которых (возможно, по моему субъективному мнению) было расплывчато вплоть до полной утраты смысла: что-то о превратностях судьбы и нереализованных страстях, и ещё о ложном сострадании, которое движет людьми, не занятыми ничем по-настоящему значительным…

Всё время, пока он выговаривал эту бесконечную общую фразу, я испытывал странное головокружение и тошноту. Мысли невозможно было собрать: казалось, всё содержимое моей головы вывернуло наизнанку. Очень противно, и, главное, невозможно соображать. Я едва не потерял сознание, как вдруг всё закончилось, и я на радостях, что дурнота прошла, поспешил откланяться.

…При всём уважении к Альбусу, я обычно предпочитал сторониться его. Правда, я никогда не посмел бы усомниться в том, что он преследует самые благие цели, но некоторые его поступки были для меня слишком странными.

Больше всего меня раздражало в Альбусе его стремление поддерживать на людях явно чуждый ему имидж — зачем он строит из себя доброго чудака? За все годы, что я с ним знаком, ни разу не заметил в нём ни истинных чудачеств, ни подлинной доброты.

Что, например, доброго в том, чтобы загрузить талантливую девочку непомерным объемом дополнительных заданий и довести до нервного переутомления и обморока?

А его выходка во время сегодняшней беседы за чаем — какое милое чудачество, вот только за такое приличные маги теперь в суд подают, а раньше на дуэль вызывали. Но не на спортивную, а на самую что ни есть настоящую. До смерти.

И что же он хотел обнаружить в моих мозгах? Секрет равенкловского нестандартного мышления? Вот уж сомневаюсь. Мне было слишком скверно физически, чтобы испытывать полноценную злость, но любопытство было сильнее.

Ближе к вечеру я не удержался и заглянул в Больничное крыло проведать мисс Макгонагалл. Навстречу вышел хмурый Асклепиус. Ободряюще похлопав меня по плечу, он сказал, что девочка уже почти в полном порядке, и попросил зайти в его личную комнату сразу после посещения больной.

— Ну как, поговорил с Альбусом? — спросил старик. — Он точит зуб на тебя. Будь осторожен; а то — не приведи Мерлин иметь такого врага!

— Он приходил к вам?

— Да, заглядывал. Хотел навестить девчонку. Я пытался его усовестить; нельзя же так, будь она хоть трижды гениальная. А он все рвался с ней поговорить. Я, естественно, не пустил: она спала под зельем. Ей уже получше, так что и ты поди к себе, выпей чаю, — и старый колдомедик поднялся проводить меня к выходу.

— Благодарю, чаю я уже напился, на полжизни хватит, — пробормотал я. — А говорил ли Альбус обо мне?

— Ещё как говорил. Зол он на тебя. В гадостях подозревает.

— В каких? — изумился я. — Неужто решил, будто я его подсиживаю?

— Его подсидишь, как же, — фыркнул доктор. — Особенно ты.

— А чем это я плох? — осторожно спросил я, надеясь с помощью шутливого тона разговорить старика.

— А тем, что весь, как на ладони. Слишком уж прозрачный, аж светишься.

— Как на ладони, говорите… Тогда зачем он применил ко мне Легилименс?

— Что?! — Асклепиус чуть не выронил склянку с укрепляющим отваром.

— Да вот то, — развёл руками я. — Сходил я к нему сегодня чаю попить, до сих пор не приду в себя. Такая гадость… И, главное, зачем?

— Как бы тебе сказать… Ему втемяшилось, что ты неспроста кружишь возле этой вашей гениальной Макгонагалл. Он решил всё выяснить — вначале через меня, потом уже, видимо, к тебе полез. Ну, девица-то в порядке, разумеется; да и кем надо быть, чтобы тебя заподозрить!

Я так и сел. Ничего себе, хорошего же Альбус мнения обо мне!

Но, надо признать, это в корне меняет дело. Если речь пошла о безопасности студентки, то я не могу его винить, хотя сложившаяся ситуация для меня выглядит крайне оскорбительно.

Асклепиус, похоже, заметил мою растерянность и неожиданно мягко сказал:

— Филиус, я всё понимаю и хочу тебе помочь. Нам надо срочно идти к директору, объяснить проблему и потребовать хотя бы официальных извинений от Дамблдора. А потом уже я научу тебя кое-чему…

— Спасибо, доктор Сметвик, но я не пойду к директору.

— Как это — не пойдёшь?! Ты оставишь это безнаказанным? Это же грубейшей нарушение частных границ, посягательство на личную неприкосновенность! Тянет на полноценный судебный иск!

— А вот так. Не пойду. Не хочу обсуждать эти гадости ещё раз, особенно с директором. Он большой друг моего отца. А Дамблдора я просто вызову. Нет-нет, речь идёт только о спортивной дуэли, ничего смертельного.

— Ты, мальчик, меня извини, конечно, но у тебя нет шансов. Да, ты чемпион и мастер, но… С величайшим волшебником современности лучше не тягаться.

— А судиться лучше, что ли? — мрачно парировал я. — Нет уж. Убьет — так убьет. Или покалечит. Я должен попытаться хотя бы честь свою отстоять.

— Идиот! — рявкнул на меня Асклепиус.

Я не успел ответить, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился Дамблдор собственной персоной.

— Филиус, — начал он негромко. — Ты вправе винить меня в самоуправстве и грубом нарушении личных границ. Но я сам более всего виню себя в том, что изначально ошибался в тебе, и в результате тяжело оскорбил тебя подозрениями. Не знаю, могу ли я рассчитывать на твоё прощение и дружбу, однако…

— Альбус, — я перебил его, стараясь говорить как можно более доброжелательно, — Я и сам не знаю, смогу ли впредь держаться с вами как ни в чём не бывало, однако понимаю и разделяю ваше опасение за вверенных нам студентов. Вы видели мои мысли, так что можете составить мнение о моём характере. Во всяком случае, как бы ни был я плох или хорош, но злопамятным назвать меня нельзя.

— Вот и чудесно, — подвёл итог Альбус. — Честно говоря, я опасался, что ты станешь настаивать на дуэли. Что ж, я искренне рад, что ошибался на твой счёт. И я буду очень просить вас обоих, мои уважаемые коллеги, пусть эта история останется между нами. Асклепиус, ты против алкоголя, особенно в стенах школы, поэтому бренди я вам предложить не решусь, но сам бы не отказался от твоего фирменного напитка из терновника и чёрной смородины — ведь ты варишь его каждую осень, верно?

Асклепиус охотно согласился и извлёк из шкафа бутыль. Я с тоской смотрел на все эти манипуляции и корил себя за промедление. Сначала Альбус опередил меня, принеся извинения (а я, дурак, их принял), потом попытался купить меня грубой лестью — это он-то испугался поединка со мной, как же! — а теперь подбирается к старику-колдомедику, надеясь умаслить его.

Интересно, что ему нужно от Асклепиуса? Наверное, хочет гарантий, что тот будет молчать, и эта история не просочится… куда? В прессу? В Визенгамот? Огласки перед Диппетом Альбус не стал бы опасаться: директор очень стар и нездоров, и другого заместителя и преемника, кроме Дамблдора, у него нет.

Ладно, будем жить дальше и будем считать, что этот досадный эпизод — не что иное, как попытка научиться сдержанности. Директор хотел, чтобы я, входя в школу, оставлял свой взрывной темперамент за дверями — вот так оно и вышло. В конце концов, я здесь, чтобы учить детей, а вовсе не для того, чтобы копаться в стариковских интригах.