Орёл и Кошка (гет)

"Моя дорогая Мими (ах, как это, оказывается, приятно — называть тебя этим милым "домашним" именем)!

Я безмерно рад, что ты, несмотря на все обстоятельства, нашла время и возможность написать мне, и не надо так переживать — я не обиделся бы, даже если бы твоё письмо запоздало не на два дня, а на неделю. Больше всего я хотел бы, чтобы в оставшиеся дни каникул ты успела сполна насладиться отдыхом, прогулками и приятной компанией, поэтому я решительно против того, чтобы переписка со мной тебя к чему-то обязывала и отвлекала от других, ничуть не менее интересных и важных дел. Тем более, что ты всегда была безупречным корреспондентом — в отличие от меня (о чём я до сих пор глубоко сожалею).

Заранее прошу меня извинить, если это письмо выйдет сумбурным и бессвязным. Дело в том, что обстоятельства резко изменились, и нам — то есть, мне и моим родителям — пришлось срочно покинуть Йоркшир и отправиться во Францию, где я, вероятнее всего, задержусь до конца каникул. Я люблю путешествия, особенно спонтанные, однако в подобных обстоятельствах мне приходится решать множество мелких дел, изнывая от невозможности усесться где-нибудь в спокойной обстановке, собраться с мыслями и написать пару строк. А так как обосновались мы не где-нибудь, а в Дюнкерке, то я, разумеется, не смог удержаться от искушения отправиться в порт и поглядеть на тот самый дуврский пароход, о котором ты упоминала раньше. К сожалению, от идеи отправить тебе письмо прямо с причала мне пришлось отказаться: всё дело в том, что Афина-вторая, сова моих родителей, умудрилась подраться с местными чайками, и мне пришлось их разнимать, срочно тащить пострадавшую домой и ещё битый час заниматься её лечением. Что ж, теперь я понимаю, почему мой папа опасается иметь с ней дело: наглость этой птицы не имеет пределов, а страх ей и вовсе неведом. Чайки, у которых она попыталась отнять добычу, были размером с гусей, и такие же злющие. Не выхвати я вовремя палочку, меня бы тоже изрядно потрепали; а так я отделался лишь несколькими ссадинами — причём получил я их от самой Афины, когда осматривал и лечил её.

Естественно, письмо (а точнее, то, что от него осталось) сдуло в море при первом же порыве ветра, и пришлось начинать заново.

Итак, я выговорился, и мне полегчало. Прошу, Мими, не суди меня строго, просто сегодня с самого утра всё идёт вверх дном.

Твои братья большие молодцы, что заехали навестить тебя. Жму обоим руки, и передай Малькольму мои поздравления с успешным окончанием курсов. Уверен, ему понравится работать в Отделе тайн. Что касается Роберта… Он принял серьёзное решение и теперь особенно нуждается в тепле и поддержке близких. Прошу тебя, не спорь с ним понапрасну, а просто обними его от моего имени и пожелай удачи в мире магглов. Да, скажи обоим мальчикам: если возникнут какие-либо трудности или вопросы, они могут в любое время обращаться ко мне.

Непременно поклонись от меня мадам Пруэтт и скажи, что я от всего сердца благодарю её за доброту и внимание, которыми она окружила мою дорогую девочку.

Мими, ты предупреждала, что в будущем году собираешься удивить меня, совершив нечто неожиданное... Сказать по правде, я заинтригован и немного волнуюсь, так что лучше признайся: что ты затеяла? Конечно, у меня есть на этот счёт одно предположение, однако высказывать его я не рискну.

Отвечаю на твой вопрос о приблизительной дате моего возвращения в Хогвартс: наш уважаемый директор желает видеть меня двадцать шестого августа. Аудиенция назначена на восемь утра, после чего я свободен как птица и могу перейти в твоё полное распоряжение.

Обнимаю тебя, моя родная, и с нетерпением жду встречи.

С любовью,

Твой Филиус."

Вздохнув, я запечатал письмо и поспешил на чердак, к Афине. Она предавалась своему любимому занятию: чистила оперение, весьма поредевшее в сегодняшней битве, поэтому недовольно ухнула, когда я протянул ей письмо; однако, по всей видимости, сова всё же испытывала ко мне некоторую признательность, поэтому не стала капризничать, а взяла конверт и вылетела в раскрытое оконце. Я посмотрел ей вслед: она летела ровно, размеренно махала крыльями и выглядела не так уж плохо.

Спускаясь с чердака, я размышлял, что за ответ мне пришлёт Минерва. За прошедшие дни настроение у меня выровнялось, и сейчас трудно было поверить, что ещё неделю назад мои нервы были на пределе, а единственным, что отделяло меня от неизбежного срыва, оставалась неусыпная забота моих родителей. Сейчас, когда каникулы подходили к концу, мне было грех жаловаться на состояние своих дел: я отоспался, отдохнул и всеми силами старался избегать тягостных мыслей о судьбе пропавшего без вести мистера Корригана. Конечно, первые две недели в Дюнкерке я сильно переживал о нём, мне снились кошмары, и приходилось просить отца поговорить со мной о случившемся. Но папа находил всё новые доводы в пользу того, что сокрушаться поздно, а сожалеть — бессмысленно; что мистер Корриган — взрослый человек, и если он выбрал путь в неизвестность, он сделал это вопреки моим просьбам. Что же касается возможной катастрофы, то времетрясение — суть стихийное бедствие, оно не может пройти незаметно, особенно для его виновников, и если бы что-то подобное случилось — в результате ли неосторожного обращения с маховиком или многократного превышения числа допустимых оборотов, — то, скорее всего, ещё в Йоркшире мы ощутили бы последствия: связь времён, разорванная внезапно и грубо, так или иначе зацепила бы всех. Одним словом, мы проговаривали все возможные сценарии событий, какие только могли представить, и я понемногу отошёл от стресса. В конце концов, мы не могли знать наверняка, что именно произошло с мистером Корриганом, и если он вдруг даст о себе знать, я буду рад убедиться, что он в порядке.

Тем временем мама решала проблемы совсем иного рода: она задалась целью выгодно пристроить злосчастное зеркало. В этом нам должен был помочь один из её корреспондентов, зельевар из Черногории, в былые дни заказывавший ей переводы старинных рецептов, а ныне забросивший котлы и сделавшийся представителем Департамента внешнеполитических связей южнославянского магического содружества. Ему нужен был артефакт, наделённый подобием сознания, в совершенстве владеющий английским — дабы сотрудники посольства имели возможность совершенствовать разговорный язык, не отрываясь от работы. Идею нанять репетитора он отмёл с самого начала, поскольку допуск посетителей в помещения тамошних департаментов был строго ограничен и любому иностранному магу, пожелавшему нанести в посольство частный визит, потребовалась бы такая уйма разрешений и верительных грамот с печатями, что господин Живкович предпочёл обойтись без этой волокиты. Как выяснилось, он давно, ещё с полгода назад, писал маме с просьбой помочь ему разыскать какую-нибудь обедневшую чистокровную английскую семью, которая согласится продать ему любой, даже самый завалящий, фамильный портрет. Мама тогда сумела доказать ему, что у этого плана есть большой изъян: обитатели портретов часто ходили друг к другу в гости, и, само собой, Непреложного обета о неразглашении секретных сведений о внутренних делах посольства с портрета стребовать было нельзя. А вот зеркало мисс Бёрк-Нотт, как ни странно, пришлось бы как раз кстати, поскольку оно представляло собой частный случай ненарушимого закрытого измерения. Оставалось лишь договориться о цене, однако Живкович всё тянул с ответом, а во время устных переговоров через камин пенял на загруженность посольских сов. Мама же предполагала, что дело вовсе не в совах, а в том, что покупатель попросту был скуповат. Меня грела мысль избавиться от неприятной компаньонки, да ещё и получить за это хоть какие-то деньги. Мисс Бёрк-Нотт, ничего не подозревавшая о наших коварных планах и оттого уверенная в своей безнаказанности, держалась с нами по-прежнему — то есть без малейшего почтения. Если переезд в Дюнкерк, а также сохранность и неприкосновенность зеркала были условиями сделки, то мы уже выполнили свою часть договора и больше ничего не были ей должны. Мы и так предоставили ей более чем достаточно прав и свобод — гораздо больше, чем полагается портрету или отражению. Мой отец часто говорил, что поклонение фамильным портретам сказывалось на умонастроениях магического сообщества крайне негативно. Конечно, уважение к памяти усопшего родственника — это совсем другое дело; но собирать под своей крышей несколько поколений оттисков человеческих личностей, да ещё и подчинять весь семейный уклад их взглядам предпочтениям — это кратчайший путь в ад.

В дюнкеркском доме моих родителей было достаточно комнат, и, вроде бы, присутствие мисс Бёрк-Нотт не должно было никого стеснять, однако то ли с обретением дара речи она начала испытывать потребность в компании, то ли просто-напросто окончательно потеряла связь с реальностью, но так или иначе теперь ей решительно не хотелось висеть в пустой спальне, и протесты свои она выражала довольно ясно: кричать она не решалась, но могла среди ночи разок-другой поднять и с грохотом уронить на пол какой-нибудь предмет мебели, отражающийся в её зеркале. Мама с папой, естественно, не допускали даже мысли о том, чтобы разместить её у себя; я же — и вовсе заявил ей напрямую, что у меня скорость, меткость и реакция опытного дуэлянта, так что если ночью меня что-то потревожит, могу спросонья швырнуть наугад подсвечником, и непременно попаду. Естественно, мы не желали видеть её ни в гостиной, ни в библиотеке, ни в ванной комнате — боже упаси! — поэтому мисс Бёрк-Нотт поначалу обосновалась в столовой. Первое время это казалось неплохим решением: хотя мисс Бёрк-Нотт не была вполне материальна и её существование и не зависело ни от еды, ни от питья, она всё же была способна получать удовольствие, поглощая отраженную в зеркале пищу — это не только лишало мисс Бёрк-Нотт возможности членораздельно изъясняться, но и улучшало её настроение. Однако вскоре она перестала воздавать должное французской кухне и решила вернуться к прежнему делу: злословить и склочничать.

Вот и теперь она, едва надкусив круассан, принялась жевать его с таким брезгливым видом, будто это был не кусочек тончайшего слоёного теста, а какая-нибудь совершенно несъедобная подошвообразная отбивная из придорожной таверны.

— А вот интересно, — начала она, едва проглотив кусок, — известно ли вам, мистер Флитвик, что, хоть родоначальник вашего семейства и отказался носить имя Причардов, но, похоже, только вы и ваш сын остались их единственными прямыми кровными потомками?

Мы с отцом переглянулись.

— Не думаю, мадам, — немного помолчав, отозвался папа. — Насколько я помню, сейчас носители фамилии Причард сейчас живут в Лондоне, в Уэльсе, в Дербишире, кажется — словом, кто где; более того, в начале прошлого века кто-то из них переехал за океан. Несколько лет назад я даже свёл случайное знакомство с одним из представителей канадской ветви. Он произвёл на меня впечатление славного малого, держался дружелюбно и очень открыто и ни словом не обмолвился ни обо всей этой истории, ни о нашем с ним, чисто условном, в общем-то, родстве. Впрочем, я не исключаю, что он был просто не в курсе дела.

— А вот теперь я позволю себе усомниться в ваших словах, мистер Флитвик, — с явным наслаждением сказала мисс Бёрк-Нотт. — Согласитесь, что эта история настолько яркая и незабываемая, что её бы не удалось замять, даже если бы старшие родственники этого господина и запретили упоминать о ней в их присутствии.

— Что ж, я их понимаю. Единственная причина, по которой я сам не стал вводить подобных запретов — это нежелание создавать дополнительные трудности, замалчивая или скрывая то, что в любой момент может выйти наружу. Родство есть родство; гордиться им — бессмысленно, но и стыдиться нам нечего — как бы некоторые ни старались убедить нас в обратном.

— Мистер Флитвик, не разочаровывайте меня, — покачала головой мисс Бёрк-Нотт. — Неужели вам неинтересно то, что я сказала в начале нашей беседы?.. Вы и ваш сын — единственные настоящие Причарды, дожившие до наших дней. И только я, как видите, могу рассказать вам, какие обстоятельства к этому привели.

— Хорошо, сделайте одолжение, — не выдержал я.

Родители посмотрели на меня с сочувствием и лёгкой укоризной; мне и самому было чертовски стыдно, что я так глупо попался, но было поздно: отвертеться от выслушивания очередной сплетни двухсотлетней давности нам уже не удалось.

— Что ж, посвятите нас в эту тайну, если вам так хочется, — прибавил я уже немного спокойнее.

Мисс Бёрк-Нотт выглядела довольной: всего за пару минут ей удалось вывести кого-то из себя — судя по её меркам, это было неплохое начало.

— Гавейн Причард много лет был не в ладах с моим отцом, — не спеша проговорила она. — Знаете, это был тот самый случай, когда заклятый недруг осведомлён обо всех печалях и радостях семьи даже лучше, чем самые близкие друзья. Так вот, как известно, у Причарда было пятнадцать детей, но только трое сумели пережить младенческий возраст. Знакомые уже начали поговаривать, будто кровь Причардов истощилась и род их постепенно угасает, но старик надеялся, что сыновья подарят ему много внуков. Он использовал все имеющиеся связи, чтобы заручиться согласием семьи Блэк на брак своего наследника, Артура, с их дочерью и племянницей Ифигенией. О, ради этой свадьбы он многим был готов рискнуть — однако, сговариваясь с Блэками, даже не подозревал, как дорого ему придётся заплатить за этот брак. И вот, когда его средний сын оказался в плену и Гавейну Причарду передали текст ультиматума, он оказался между молотом и наковальней: если выполнить требования и утвердить этот закон, предоставляющий уродцам подземелий совершенно излишние и неуместные свободы, то Блэк немедленно расторгнет помолвку, и его Артуру, первенцу и наследнику, которым старик Причард всегда гордился, не видать Блэковской дочки, как своих ушей! Тем более, средний сын с младенчества был неказист и к тому же слаб здоровьем — одним словом, не жилец. Однако здесь, как в забеге гиппогрифов: никогда не знаешь заранее, на которого поставить. Случается, и самая хилая клячонка приходит к финишу первой, с лёгкостью обойдя фаворитов… Но я отвлеклась. Итак, даже в те суровые военные годы многие осудили поступок Гавейна, и неудивительно: пожертвовать средним сыном, чтобы старший мог сделать выгодную партию — это, согласитесь, не шутка! Рассказывали, будто он, приняв это решение, заперся у себя в кабинете и просидел там всю ночь, заливаясь слезами — но что толку, дело было сделано. Да и не верю я, что он сильно горевал: никто в семье и не подумал соблюдать траур, и уже через месяц молодые сыграли свадьбу и стали ждать приплода. Только вот шиш ему, а не внуков от одной из рода Блэк! — мисс Бёрк-Нотт торжествующе выставила на всеобщее обозрение костлявый узловатый кукиш. — Девица-то оказалась с норовом — потом, попозже, когда наружу выплыли все её делишки с "дорогим-кузеном-ах-мы-выросли-вместе-Антиноем", она, конечно, плакала и всё отрицала, да только люди всё видят, всё замечают! Куда, скажите на милость, подевались знаменитые фамильные тёмно-пепельные кудри Причардов? Откуда у детей, рождённых, как она утверждала, от Артура, мог взяться Блэковский нос?.. Вот то-то же. Такие вещи передаются только от отца к сыну. Дочери наследуют внешность матерей, такое случается, но вот сын непременно должен походить на отца. А в мать он может удаться разве что дурным нравом! — она застыла, демонстративно вперив взгляд в меня, и выдержала небольшую паузу.

Папа сделал мне страшные глаза; мама тихонько фыркнула.

— Да и к тому же ни для кого не секрет, что Блэковские девицы и прежде частенько надували своих менее родовитых мужей — кто их там разберёт, что стои́т за этим — стремление ли улучшить породу или природная склонность к распутству… Но, как бы то ни было, Причардам пришлось сделать вид, будто они верят негодяйке: всё-таки связываться с Блэками было слишком опасно; таким образом, скандал замяли. И тут случилось чудо: неожиданно из плена вернулся средний сын — то-то радости было!.. Но, словно желая окончательно уничтожить доброе имя своей семьи, этот грязный, полубезумный оборвыш вновь покинул родителей, уже по собственной воле, и связал себя узами порока с тёмной подземной тварью. Помнится, когда на свет выплыли все подробности этой истории, мой отец решил проявить благородство, протянув руку помощи старинному врагу, для чего прислал ему письменные соболезнования — однако сей великодушный жест был отвергнут. Ходят слухи, что через несколько лет Причарды сумели вновь разыскать своего отщепенца, заживо гнившего в помойной яме вместе с нагулянным ублюдком, но парень к тому времени спятил окончательно, поэтому никого из родных не узнавал, — добавила мисс Бёрк-Нотт, внимательно следя за нашей реакцией.

Но поскольку мы трое старательно изображали невозмутимость, ей пришлось продолжать:

— Брак старшего сына принёс старому Гавейну восемь внуков — и если их можно было назвать Причардами, то разве что весьма условными; тогда как никто не мог бы усомниться в их принадлежности к семейству Блэк. Хотя внешне Ифигения Причард и держалась прилично, но веры ей уже не было. И тогда отчаявшиеся старики решили срочно женить третьего сына, который отказывался вступать в брак, отвергая молоденьких, хорошеньких чистокровных невест одну за другой. В итоге до тридцати пяти лет он проходил в холостяках, а когда в конце концов уступил требованиям отца и женился, то прожил с женой всего два месяца, после чего молодая жена возвратилась к родителям. Разразился нешуточный скандал, о причинах которого я буду вынуждена умолчать, так как у нас, в приличном обществе, леди о таком не говорят!.. — на этой триумфальной ноте мисс Бёрк-Нотт закончила свой рассказ. Лицо её лоснилось от довольства.

— Мадам, — проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Мне кажется, что, после всего, что вы успели нам сообщить, для всех будет лучше, если я повешу вас на чердаке.

— Ах, разумеется!.. Я всего лишь перечислила несколько неприятных фактов, а вы оскорбились и в отместку решили обречь меня на муки одиночного заключения?

— Ну, зачем же "одиночного"? Компанию вам составит мадемуазель Афина — и я бы не советовал вам лишний раз тревожить вашу новую соседку: смею заверить, у неё крепкий клюв и острые когти.

— Конечно! Чего ещё я могла ждать в этом доме? Ведь вы, полукровки-обыватели, придерживаетесь этих новых, абсолютно безнравственных взглядов, вы глухи к голосу истины, и для вас я — всего лишь бездушный предмет, допотопный хлам, рухлядь, место которой — на чердаке!.. Я помню ваши слова: одно Редукто — и никто не пожалеет…

— Даже не пытайтесь, милочка, — сурово оборвала её мама. — Филиуса вы, может быть, и разжалобите — хотя нет, я не думаю, что ваше хамство может внушить сочувствие кому-либо за этим столом. Решено: вы отправитесь на чердак. Сегодня же, так и быть, напишу Живковичу, что согласна уступить ему ещё полсотни галлеонов. Хотелось, конечно, получить всю сумму, но, уж простите, нервы дороже.

— Клэр, ты и так сделала всё что могла, — сказал папа, беря её за руку.

— Спасибо, дорогой, — слабо улыбнулась мама. — Софи была права: я никогда не умела торговаться. Изначально я рассчитывала на четыреста, поэтому запросила все пятьсот; но он упёрся на двухстах, и я с трудом...

— Всё; довольно, — со смехом прервал её отец. — Если вспомнить, за какие гроши оно досталось Филиусу, то жаловаться попросту грешно. А сейчас я разберусь с посудой и мы прогуляемся.

Таким образом, мы трое вышли из дому, не окончив толком завтрак — фактически, позорно бежали с поля боя, оставив мисс Бёрк-Нотт гадать, что бы могли означать несколько наших последних реплик.

— Эндрю, дорогой, признаться, я чувствую себя довольно скверно, — сказала мама. — Конечно, это не настоящая старая ведьма, а всего лишь кусок заколдованной амальгамы, но мне постоянно приходится напоминать себе об этом — а ужаснее всего, что я и сама не подарок, и знаю об этом, так что больше всего боюсь на старости лет превратиться в такую же злобную мегеру.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Большей чуши я в жизни не слыхал. Тебе необходимо развеяться, и сейчас я намерен оправдать своё звание идеального супруга. Ты, случайно, не знаешь, есть ли где-нибудь поблизости хороший портной?

— Разумеется, да. Месье Жерар не так давно вернулся из Парижа...

Я стоял возле родителей с открытым ртом и ничего не понимал — мне было прекрасно известно, что мой отец так же, как и я, не испытывает радости, подвергаясь всем этим обычным портновским манипуляциям с мерками, булавками и отрезами тканей — как правило, мы занимались гардеробом лишь в случае необходимости, предпочитая раз в несколько лет заказывать несколько добротных вещей из качественного материала и носить их крайне аккуратно. Более того, моя мама, вопреки распространённому мнению, вовсе не была падкой на обновы модницей. Поход всей семьёй к портному был для нас мероприятием хоть и редким, но вполне обыденным. Интересно, отчего папа в этот раз решил преподнести это как способ развеяться?.. Ответ напрашивается сам собой: они договорились с мамой заранее, и цель их — проследить за тем, чтобы я не забыл обновить гардероб перед началом учебного года. И, увы, я знал своих родителей достаточно хорошо, чтобы понимать: они сделают всё возможное, чтобы я принял новые мантии в подарок. И я, оглядываясь на состояние своих финансовых дел, был вынужден признать, что дар этот пришёлся бы мне как нельзя более кстати — но как же не хотелось мне, и без того уже превысившему этим летом все мыслимые и немыслимые пределы мотовства и безрассудства, вновь пользоваться их добротой, вгоняя в расходы! Им и так нужно было многое купить для нового дома. Пока они арендовали его за символическую плату, а покупать будут лишь в сентябре — я так и не удосужился поинтересоваться всей предысторией их переезда.

Однако же, насколько я успел понять, мама не случайно так старалась продать зеркало подороже — насколько я её знал, на такие чудеса предприимчивости мама бывала способна, только если хлопотала не за себя, а за кого-то из близких. Вот и славно. Если родители и впрямь рассчитывали отправить меня в Хогвартс, приодев и снабдив деньгами, то я, в свою очередь, мог согласиться принять только что-то одно: либо вещи, либо деньги. И раз уж одежду, сшитую для меня на заказ, смогу носить только я — отец немного шире в плечах и в целом, крепче сложён, поэтому мои мантии будут для него слишком узкими, — то всю выручку от продажи зеркала я мог смело отдать родителям. Надо было просто проявить чуть больше настойчивости и решимости.

И вот, наконец, мы прибыли в ателье, где я стойко перенёс все положенные мучения, утешаясь мыслью о предстоящем нам визите в Лилльский музей изящных искусств… Рано я радовался. После музея, уже дома, вечером, мама заставила меня примерять обновки.

— Ах, Филиус, — с лёгкой улыбкой произнесла мама, перехватив мой взгляд. — Только представь: ещё немного, буквально пару дней — и ты возвратишься в школу посвежевшим, отдохнувшим, да ещё и одетым с иголочки. Полагаю, мисс Макгонагалл придёт в восхищение!

— Мама, боюсь, ты не совсем права, — отозвался я. — Уверяю тебя, она не из тех девушек, которых можно покорить с помощью франтовства и модных ухищрений. Думаю, она вообще вряд ли заметит перемену в моём гардеробе — и я, честно говоря, не вижу необходимости заказывать столько одежды.

— Нет, сынок, не спорь, — мама покачала головой. — Ты весь обносился; на те тряпки, что висят у тебя в шкафу, просто жалко смотреть. Рукава протёрлись, подолы истрепались… Нет; решительно всё — в помойку! И радуйся, что я заказала пока только шесть мантий, а не восемь.

— Восемь?! Ну, куда мне столько! — возмутился было я. — И не вздумай говорить, что это подарок от вас с папой. После того, что я вам тут устроил...

— Ерунда; это именно подарок, и никуда ты от него не денешься, — засмеялась мама. — И вот ещё: я попросила месье Жерара сохранить твои мерки и все выкройки, и позже, уже безо всякой спешки, закажу ещё две шерстяные мантии — как говорится, лишними не будут. Спокойно возвращайся в Хогвартс и не думай ни о чём: поверь, мисс Макгонагалл всё заметит, оценит и, полагаю, при случае сделает тебе комплимент.

Я ничего на это не ответил, только с некоторым сомнением посмотрел на своё отражение в трюмо — ничего особенного, обыкновенная новая мантия, возможно, немного элегантнее прежней, да и ткань всё же несколько поплотней. Что же касается моего плана, то он был не так уж неосуществим: судя по тому, как мама настаивала на том, чтобы я принял эти вещи, если я проявлю покладистость в этом вопросе, мне не составит труда убедить её оставить деньги себе.

После ужина, оставив маму в гостиной возле камина договариваться с Живковичем по поводу отправления посылки с зеркалом, мы с отцом поднялись ко мне в спальню. Я полагал, что мы станем говорить о том же, что и обычно — то есть, о мистере Корригане и о хроновороте. Но, как оказалось, папа хотел напомнить мне, что я, несмотря на свой лёгкий нрав и привычную весёлость, этим летом умудрился заработать серьёзное нервное расстройство, которое не лечится одним лишь отдыхом и прогулками, и лучшее, что можно сделать в моей ситуации — это сварить Асклепиусово зелье.

Наутро, сразу после завтрака, мама послала Афину в аптеку за ингредиентами, и как только сова вернулась, мама с папой удалились на кухню. При всём несходстве характеров и профессий варить зелья мои родители почему-то предпочитали сообща.

Наконец пришло время прощаться. Как бы я ни торопился в школу, к привычным делам и, конечно, прежде всего, к Минерве, но всё же знал, что буду очень скучать. За это лето мы, казалось, стали ещё ближе: их любовь ко мне и друг к другу с каждым годом лишь крепла. И новый дом мне тоже очень понравился — я был рад, что они собрались обосноваться в Дюнкерке надолго. Единственное, мне было жаль, что в этот раз я не навестил ни Софи, ни Доминик, но, с другой стороны, в моём состоянии мне было бы непереносимо общаться с кем-то ещё, кроме самых близких. Я был уверен, что мама и папа отдельно обсудили этот щекотливый момент, и даже не сомневался, что они найдут подходящие слова, чтобы объяснить родственникам всё и избежать обид.

Накануне отъезда мама, как в старые добрые времена, завела со мной очередной разговор о переводе в Шармбатон. Ей безумно нравились мои музыкальные поделки, которыми я изредка занимался от скуки — графин с водой, поющий "Dignare" удивительно чистым хрустальным голосом, "Кофейная кантата" Баха в переложении для кофейного сервиза. Больше всего ей нравилась серебряная эмалевая брошь в виде соловья, сидящего на ветке и выдающего заливистые трели — мой подарок ко дню её рождения. Мама утверждала, что все эти безделицы должны быть по достоинству оценены шармбатонскими профессорами, что я без труда сдал бы экзамен по гармонии и контрапункту и стал соискателем степени доктора музыкальной магии. На мои возражения, связанные преимущественно с Минервой, мама отвечала, что девочку в любом случае надо спасать из хогвартсовского болота, пока её мозги не застоялись и душа не отравлена усталостью и разочарованием, и что применение своим талантам Мими легко найдёт и в Шармбатоне: мастера трансфигурации нужны всегда и везде. У меня был против этого один главный козырь: чтение партитур — единственный экзамен, который я, несомненно, провалю. Каким бы умным и талантливым я ни был, но читать с листа хоровые партитуры даже в каких-то четыре голоса — это не по мне, у меня от этого сразу наступали замешательство и полнейший ступор.

— Но четырехголосные фуги ты читаешь достаточно хорошо, — заметила мама.

— Мама, я ещё не сошёл с ума, чтобы читать при тебе с листа, — засмеялся я. — Разумеется, я их и видел, и слышал, и разбирал уже не раз. Просто у меня в школе нет возможности стабильно заниматься, вот я и позорюсь перед тобой, а ты принимаешь это за качественную читку. Ты просто любишь меня, вот и всё.

На этот раз возражения были приняты, но я нет-нет, да и задумывался о смене места работы и новом жизненном витке. К тому же я прекрасно видел, что маме были понятны как сомнения, так и мои истинные желания. Да что там — я был уже почти уверен, что, если вдруг однажды настанет день, когда я женюсь на Минерве, то первое, что я сделаю — это привезу её сюда, хотя бы в гости.

Двадцать шестого августа, в восемь часов утра, я прибыл в Хогвартс — из "Дырявого котла" прямиком в кабинет директора: Дамблдор, едва прочтя моё послание, тут же пожелал ознакомиться с чертежами Элизабет Бёрк. Хорошо ещё, что я не написал ему о них сразу, а то, пожалуй, пришлось бы мотаться в школу в разгар каникул. Я был уверен, что это всё не к спеху, и казалось странным, что Альбус назначил нашу встречу на столь ранний час, да ещё и открыл для меня директорский камин, чего обычно старался не делать.

Я начал с главного: передал Альбусу рукописи. Как я и предполагал, он практически не задавал вопросов, и хотя я счёл своим долгом сообщить ему о гибели Ромуальда Нотта, моего непутёвого школьного товарища, предположительно отравленного неким Бенвенуто во время попойки, и Альбус принял это к сведению, но, по всей видимости, его не слишком встревожила эта часть истории — пожалуй, за исключением того момента рассказа, где фигурировал таинственный "милорд". Личность незнакомца, сумевшего так очаровать скандальную обитательницу зеркала, что она готова была отдать ему важные документы — вот что занимало нашего директора, который бодро мерил шагами кабинет и делился со мной соображениями: он уже почти не сомневался, что этот незнакомец и был мистер Том Риддл, он же — Коллекционер, хладнокровный и расчётливый мошенник, авантюрист, поджигатель и неудачливый претендент на должность профессора Защиты от Тёмных искусств.

— Филиус, а ты что думаешь обо всём этом? — спросил Дамблдор, внезапно остановившись.

— Не знаю, — честно ответил я. — Но мне трудно вообразить, чтобы такие… хм… яркие персонажи могли встречаться где-либо, кроме страниц приключенческого романа. Хотя, конечно, в жизни случается всякое, но то, что ты описываешь, выглядит самым натуральным преувеличением. Характер и поступки, достойные пера Франсин Монтегю — да, пожалуй, даже Эль Брухо позавидовал бы ловкости и беспринципности того Риддла, о котором ты говоришь. Но я ничуть не удивлюсь, если на деле он окажется самым заурядным проходимцем, пускай даже помешанным на тёмной магии.

— Ты полагаешь?.. — Альбус скептически посмотрел на меня. — Но поджог, но покушение на двойное убийство!.. Подумай — ведь речь тогда шла не о ком-нибудь, а о твоих родителях!

— Дорогой Альбус, помимо всех прочих исключительных качеств, которыми ты наделён в избытке, я особенно высоко ценю твою способность держаться со всеми одинаково ровно, без предубеждений, но здесь я вынужден напомнить тебе, че́м была наша семья для всей остальной магической Британии. Увы, если ты и забыл об этом, то другие — помнят. И если этот Риддл хоть немного разделяет взгляды радикально настроенных чистокровок, то мы для него хуже магглорожденных и подлежим уничтожению, как позор волшебного мира и "условно разумные" получеловеческие существа. Одного только происхождения уже хватило бы, чтобы ему захотелось стереть нашу семью с лица земли — а уж тем более после того, как мой отец перешёл ему дорогу. Сам понимаешь: я не намерен оправдывать такого отношения ни к своей семье, ни к кому бы то ни было — но факт остаётся фактом: именно на подобных примерах неравенства и несправедливости и держатся традиции британского чистокровного магического сообщества. Традиции, смею напомнить, заложенные одним из Основателей и, увы, освящённые веками. Конечно, в последнее время их влияние становится всё слабее, всё чаще в Министерстве ответственные должности занимают полукровки. Но если моему деду — а затем и отцу — удалось сделать неплохую карьеру, то это только лишь потому, что в те годы ещё не существовало Универсальной техники безопасности, разработанной специально для волшебных лабораторий, и мало кто мог позволить себе рисковать, выбирая столь нервную и опасную профессию. Нравится это мне или нет, но уж таково отношение чистокровных магов к нам, обладателям некоторого процента нечеловеческой крови. Я готов согласиться, что Риддл действительно может быть опасен — но, с другой стороны, я бы не торопился приписывать ему исключительные возможности и видеть в нём демонические черты.

— Филиус, прости меня, я вовсе не хотел тебя расстраивать, — сказал Альбус. — Мне понятна твоя позиция, и я хочу особо поблагодарить тебя за эти рукописи — от имени всей школы; ты уж извини, что вот так, за закрытыми дверями, но…

— Спасибо, Альбус, — я пожал ему руку. — Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы кто-либо, а уж тем более — профессора Бёрк, знал о моей роли в этом деле. Конечно, у меня сложились довольно хорошие отношения и с Эрменгардой, и, в особенности, с Эльфридой, но всё же если вспомнить, на какой исторический период пришлось директорство Элизабет Бёрк — и, следовательно, от кого ей приходилось защищать замок, — то, боюсь, эта история с документами может вызвать ряд совершенно лишних вопросов.

— Разумеется, — кивнул Дамблдор.

— Да, и ещё: если ты позволишь мне обратиться к тебе с советом…

— Я весь внимание.

— Альбус, на твоём месте я бы вначале изучил хорошенько эти документы, а после — запер их в сейф и в принципе не распространялся бы никому об их существовании.

— Пожалуй, ты прав, — рассеянно проговорил Альбус, явно думая о чём-то постороннем. — Но предупреждаю: я должен буду посвятить во всё Минерву. Ей, как моему заместителю, в любом случае полагается это знать.

— Это уже на твоё усмотрение, — ответил я, всем видом давая ему понять, что хотел бы сменить тему.

— Ах да, Филиус, уж прости мне стариковское любопытство, но правильно ли я понял, что этим летом у тебя в гостях были не только твои родители, но и ещё кое-кто?

— Не будем об этом, — тихо проговорил я. — Это одна из тех историй, о которых мне хотелось бы поскорее забыть; скажу только, что отныне я совершенно свободен от каких-либо обязательств перед… кем бы то ни было, — произнеся эту заготовленную фразу, я испытал облегчение: такая постановка вопроса избавляла меня от необходимости лгать — а все недомолвки, скорее всего, будут истолкованы совершенно однозначно — превратно и в мою пользу.

— Ну что ж, — начал Альбус, выдержав небольшую паузу. — Раз уж я задал бестактный вопрос и испортил тебе настроение, значит, мне его и исправлять. Я рад сообщить тебе первому, в знак моего особого расположения, одну приятную новость: не далее как вчера, на заседании Попечительского совета, было принято решение о повышении жалованья всему профессорскому составу Хогвартса. Прибавление составит примерно сорок процентов, — произнося это, он выглядел скорее озабоченным, нежели радостным, и я догадался, что за этим новшеством, должно быть, кроется какой-то подвох.

— Отличная новость, — отозвался я, прекрасно понимая, что от меня ждут комментариев.

— Но, как ты понимаешь, это ещё далеко не всё, — тон Дамблдора стал по-настоящему серьёзным. — Дело в том, что Совет поставил передо мной сложную задачу, выполнить которую для меня, как для директора, будет делом чести. Не так давно в "Ежедневном Пророке" вышла статья, посвящённая памяти Армандо Диппета… Ты, случайно, не читал?..

— Нет. Признаться, я не люблю газет.

— Полностью разделяю эту нелюбовь, но позволить себе игнорировать журналистов я, увы, не могу, — развёл руками Альбус. — Так вот, автор статьи, пожелавший остаться неизвестным, между тем, нимало не потрудился скрыть свои симпатии и антипатии; так, например, называя годы директорства Диппета не иначе как "Золотым веком Хогвартса", он не преминул отметить, что "преемнику покойного директора, судя по всему, до сих пор не удавалось использовать свой личный авторитет на благо школы — чем же ещё можно объяснить тот факт, что преподаватели гербологии и защиты от Тёмных искусств меняются так часто, что студенты едва успевают запоминать фамилии профессоров".

— Но это же…

— Несправедливо, конечно, — кивнул Альбус. — Разумеется, бо́льшую часть проблем, касающихся школы и её внутреннего распорядка, я и в самом деле унаследовал от моего славного предшественника — человека, безусловно, мудрого, дальновидного, однако ставшего с годами несколько… консервативным. И, разумеется, едва заняв директорские кресло, я предпринял ряд шагов, на которые бы никогда не отважился Армандо; но в том-то и дело, что я — не он, и это совершенно естественно, что школа будет постепенно обновляться и менять своё лицо. Нет, я вовсе не хотел принижать заслуг директора Диппета: ведь именно ему Хогвартс обязан наиболее ценными находками — и одним из самых удачных его приобретений я считаю именно тебя.

— Спасибо, — пробормотал я, чувствуя, что краснею.

— Так вот, — продолжал Альбус, — Каковы бы ни были истинные намерения автора статьи, этот выпуск "Пророка" вызвал в Попечительском совете уж очень большой резонанс. Господа попечители озаботились вопросом: а почему, в самом деле, профессора на некоторых должностях не задерживаются надолго?.. И мне намекнули, что пора бы директору принять меры, чтобы лучшая в мире школа чародейства и волшебства прекратила дискредитировать себя травлей начинающих педагогов — увы, сие прискорбное обыкновение вызвано некоторой косностью и предвзятостью, царящей среди преподавателей старшего поколения. Мне было поручено найти и принять на постоянную работу молодых профессоров, которые согласятся остаться в школе, по крайней мере, на десять лет. И попечителей не волнует, что хороших преподавателей днём с огнём не найти, а набирать в штат посредственных или даже плохих — попросту бессмысленно.

— А может быть, сейчас, при таком повороте, они согласятся на Гризельду Марчбэнкс? — прищурился я. — Мне кажется, ты смог бы уговорить её, если бы пообещал ей в полной мере воплотить её идеи по модернизации магического образования...

— Филиус, я всё больше убеждаюсь, что мы с тобой мыслим приблизительно в одном направлении, и я с огромным удовольствием последовал бы твоим советам, но, уж поверь мне, воплотить в жизнь то, о чём ты сейчас говоришь, не представляется возможным — по крайней мере, не в этом столетии. Погоди! — он остановил меня, едва я раскрыл рот, чтобы возразить. — Да, я понимаю, что за это время все нынешние методические разработки окончательно устареют. Но ни ты, ни я, ни Гризельда — никто из нас не сможет в одночасье произвести такой переворот в умах, чтобы наше магическое сообщество смогло принять эти новые правила и начать новую жизнь. Если мы сейчас станем форсировать развитие магической науки, то нашим студентам, выученным по новому методу, не простят их умений. Вспомни, что стало с прошлым выпуском Марчбэнкс…

— А что с ним? — удивился я.

— Из всех, кто изучал Теорию магии как отдельный курс, только у пяти человек судьба сложилась относительно удачно. Твой отец в их числе, хоть он и рисковал собой всю жизнь, буквально ходил по волоску. Прочим же повезло гораздо меньше: их попросту гнали отовсюду. Существовало даже негласное распоряжение: не принимать их на хоть мало-мальски сто́ящие должности. Гризельда и в политику-то пошла в основном, для того, чтобы защитить нас… Я говорю: "нас", потому что даже меня это чуть было не коснулось, хоть я проучился у неё всего ничего. Да и самой Гризельде, в своё время, потребовалась очень серьёзная протекция, чтобы восстановить пошатнувшееся положение в магическом обществе. Нашёлся влиятельный человек, который был готов совершить ради неё чудо, но и жертва, которую ей пришлось принести, была огромна. Сейчас она и сама — фигура довольно значительная, однако её политические воззрения, в отличие от педагогических, кажутся мне недостаточно новаторскими — и всё же они чересчур прогрессивные для Попечительского совета. Так что, боюсь, никто из них, будучи в здравом уме, не станет иметь с нею дело. Они попросту испугаются.

— Всё ясно, — вздохнул я. — То есть ближайшие сорок лет ты будешь водить нас по пустыне?

Дамблдор, начавший было снова мерить шагами кабинет, при этих словах внезапно остановился и расхохотался в голос.

— Филиус, ты меня уморишь!.. — отсмеявшись, произнёс он. — Нет, я надеюсь, что — нет. В данный момент я боюсь заглядывать слишком далеко, так что покуда планирую всего лишь подкупить наших старейшин с помощью Золотого Тельца и надеюсь, что это станет первым шагом к воцарению мира и порядка.

— Кажется, теперь я понимаю, — кивнул я. — Ты сказал попечителям, что можешь остановить бегство преподавателей, если жалованье вырастет, а "старая гвардия", во главе с Эрменгардой и Эльфридой Бёрк, прекратит испытывать их терпение?..

— В общем-то, всё верно, за исключением одной весьма важной детали: противостоять мне будут не сёстры Бёрк — это было бы слишком легко, — а наш дорогой и уважаемый Гораций.

— Слагхорн? — удивился я. — То есть ты хочешь сказать, что это он работает на подрыв авторитета школы?

— И опять ты не совсем точен, — вздохнул Альбус. — Он действительно будет стараться подорвать авторитет, но не школы, а директора — то есть, меня.

— Но почему?.. — я был ошарашен: в моём представлении, Гораций Слагхорн, этот благодушный сибарит, не мог, да и не захотел бы представлять серьёзной угрозы, тем более — для своего коллеги и старинного приятеля.

— Есть кое-что, чего он никак не может мне простить, — произнёс Альбус. — А именно — того, что я не предложил ему стать моим заместителем. Не качай головой, Филиус. Я и сам не думаю, что его может всерьёз заинтересовать такая должность. Много работы, много ответственности, а разница в жалованье не так уж и велика. Невыгодно, как ни крути. Он всё равно не принял бы такого предложения, но моей грубейшей ошибкой стало то, что я, прежде чем написать Минерве, не обратился вначале к нему.

— Альбус, я, конечно, не большой знаток людей, и об этой стороне вопроса впервые услышал сейчас от тебя, но не слишком ли ты сгущаешь краски? С чего ты взял, что профессор Слагхорн станет мешать тебе и делать пакости? Даже если он тогда и был задет, вряд ли сейчас он опустится до таких дешёвых трюков. В конце концов, хватило же ему ума и такта не отыгрываться на Минерве — а ведь это было бы куда как проще, да и безопаснее, чем мстить директору, разве нет?

— А я бы не был в этом так уверен. Ты, конечно же, помнишь тот вопиллер?..

Я молча кивнул.

— В былые времена такого рода вещицы с успехом заменяли собой анонимные доносы, а также служили рупором для распространения самых гнусных сплетен. Одна моя знакомая, Мюриэль Пруэтт, слыла большой мастерицей по их изготовлению…

И тут я почувствовал, как изнутри меня поднимается противня мутная волна брезгливой ярости.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что… — начал было я, но Дамблдор меня прервал:

— Я хочу сказать, что подобные методы воздействия на общественное мнение более характерны для людей старшего поколения, чем для студентов. Конечно, мне и самому не хотелось бы подозревать его в столь неблаговидном поступке, да я и не любитель бросаться голословными обвинениями в чей-либо адрес…

— Альбус, если ты будешь продолжать в том же духе, тебе придётся срочно разыскивать нового зельевара — после дуэли со мной профессор Слагхорн оправится не скоро. Так что если на этом всё…

— Увы, нет, не всё. Должен напомнить тебе, что наши любезные Эрменгарда с Эльфридой долгое время служили Горацию верой и правдой, но в последнее время… — Альбус смутился и сделал паузу.

— Что — в последнее время?

— С тех пор, как Эльфрида начала общаться с тобой, она совершенно вышла из-под его контроля. Ни он, ни Эрменгарда не могут ничего с этим поделать; но если Эрменгарда и способна отчасти понять сестру, как женщина женщину, то Гораций…

— Я решительно не понимаю, к чему ты клонишь, — перебил я.

— Видишь ли, возможно, это прозвучит чересчур прямолинейно — а я в таких вопросах предпочитаю не высказывать всего напрямик, — но не предупредить тебя было бы неправильно, — мягко проговорил Альбус. — Дело в том, что наша Эльфрида… Словом, бедняге Горацию в её сердце больше нет места. В это сложно поверить, но с некоторых пор её мысли занимает кое-кто другой.

— И всё же, Альбус, я боюсь понять превратно…

— Уверяю тебя, ты понял меня правильно, — с долей смущения кивнул Дамблдор. — И хотя беспокоиться тебе не о чем — Эльфрида умна и вряд ли станет на что-то рассчитывать, — я почти не сомневаюсь, что ни её сестра, ни тем более Гораций не простят тебе этой перемены.

У меня вырвался нервный смешок.

— Альбус, прости, но я не верю. Это даже звучит идиотически!

— И всё-таки, если приглядеться, становится ясно, что это — неоспоримый факт, — пожал плечами Дамблдор.

— Невозможно, — помотал головой я. — Решительно невозможно! Посуди сам, она мне в матери годится!..

— Для безответной любви, не претендующей ни на что, разница в возрасте не может быть помехой, — Альбус смахнул пылинку с рукава мантии. — Твои сомнения понятны; но теперь, вооружившись логикой и наблюдательностью, ты сможешь убедиться сам. Взгляни на её поведение в последнее время: если раньше она была неразлучна с сестрой, то теперь не отходит от Минервы. Видимо, держаться поближе к той, кого она считает счастливой соперницей, вошло у неё в привычку.

Я застонал. Этого мне только недоставало!..

— Так или иначе, теперь Эльфрида уже не та, и Гораций, будь уверен, так этого не оставит, — подытожил Альбус. — Так что отныне мы трое — ты, я и Минерва — будем противостоять натиску профессора Слагхорна. А теперь — к делу: на днях к нам прибудет мадемуазель Гардель. Контракт с нею ещё не подписан; я покуда включил её в штат условно — как докторанта, направленного из Шармбатона для прохождения педагогической практики. Пока всё, чего она хочет от меня и от Хогвартса, это заработать год требуемого преподавательского стажа. Тем не менее я надеюсь, что со временем она переменит решение. Со своей стороны, я постараюсь убедить Горация, сестёр Бёрк и профессора Кеттлберна отнестись к иностранной коллеге по возможности лояльно, не быть предвзятыми и уж, конечно, не устраивать в отношении неё никаких демаршей и прочих так называемых "воспитательных акций", которые они так любят применять к молодым педагогам.

— Полагаю, с этим проблем не будет, — заметил я. — Только не забудь намекнуть им, что их материальное положение изменилось благодаря твоим дипломатическим талантам, и их доброжелательность по отношению к новой коллеге станет для тебя самой лучшей благодарностью.

— А вот этого-то я им как раз и не скажу, дабы не вызвать прямо противоположного эффекта.

— Но почему?! — удивился я. — Разве они не будут рады прибавке?

— Боюсь, в этом случае они сообразят, что я пытаюсь их подкупить, и тогда мне точно не поздоровится, — Альбус невесело усмехнулся. — А что касается радости… С возрастом отношение к деньгам у некоторых людей изменяется. Вначале, пока ты молод, тебе вечно что-то нужно, и имеющихся в наличии средств ни на что не хватает. Потом жизнь вынуждает тебя соизмерять расходы с доходами, и ты волей-неволей становишься прижимистым. Но к старости потихоньку начинаешь понимать, что, сколько бы денег ты ни накопил, тебе просто некуда — да и некогда — их тратить, а если тебе чего и недостаёт, то разве что только времени и здоровья…

Я не нашёлся с ответом. Как ни странно, очередной длинный разговор на сложные, откровенно неприятные темы не оставил после себя какого-то осадка, как это бывало всегда после наших с Альбусом приватных бесед.

В этот раз мне показалось, будто он стал относиться ко мне… не то чтобы теплее, нет; просто он окончательно перестал видеть во мне потенциальный источник сложностей и проблем. Он просто делился со мной мыслями, не пытаясь ничего утаивать или переиначивать. Прислушавшись к себе, я понял, что больше не завидую ему как победителю Гриндевальда и даже не ревную к влиянию, которое он всегда оказывал на Минерву. Конечно, я знал, что даже после этой беседы мы с Альбусом ещё не стали ни близкими друзьями, ни даже приятелями, как с Аберфортом, — но всё же тот червячок сомнения или, скорее, недоверия, точивший нас обоих, куда-то исчез.

Каждый раз, возвращаясь в свои хогвартсовские апартаменты после летних каникул, я первым делом проверял, хорошо ли действуют заклинания, поддерживающие температуру и уровень влажности в моём кабинете, а уже потом принимал душ, переодевался и варил себе кофе. У меня не было причин сомневаться в качестве наложенных мною чар, но всё же я всякий раз немного тревожился, не случилось ли чего с моими клавикордами и пошеттой, унаследованными мною от дальнего предка по материнской линии — хотя пошетта, играть на которой я толком не умел, была для меня только лишь фамильной реликвией, а не любимым инструментом, я бы ни за что не допустил, чтобы она рассохлась или, наоборот, разбухла от влаги.

Итак, едва я завершил все необходимые приготовления, вымылся, переоделся и собрался было перекусить, как прилетела сова от Аберфорта. В письме он сообщил, что в Хогсмиде вчера вечером объявилась Анна Райли, которая настойчиво справлялась обо мне повсюду, пыталась выяснить точную дату моего возвращения и, не добившись ответа, сняла в "Кабаньей голове" лучшую комнату, чтобы дожидаться меня там.

Мне вдруг стало неуютно. Анна в Хогсмиде! Конечно, я понятия не имел о целях её визита, но эта новость сама по себе не предвещала мне ничего хорошего. Неужто её и впрямь уволили, и даже проверенный Конфундус не помог? В таком случае, она наверняка станет на меня рассчитывать… Хотя — вряд ли, особенно если вспомнить, на какой ноте мы расстались. Мне страшно было даже помыслить о том, что это может быть как-то связано с мистером Корриганом и хроноворотом, но и эту версию исключать не стоило.

Я пришёл в "Кабанью голову" около двух часов пополудни. Аберфорт кивнул мне в знак приветствия.

— Здравствуй, Аб, — тихо произнёс я.

Вместо ответа он выразительно обвёл глазами помещение бара — посетителей было явно многовато для откровенного разговора, — затем всё так же, взглядом, указал мне на лестницу, ведущую в номера.

— В шестой, — лаконично бросил он.

— Отлично, — и я зашагал по лестнице,

Прежде чем постучаться в дверь, я мысленно сосчитал до десяти. Что ж; приходится признать: я и в самом деле слегка опасался встречи с Анной — сам не зная почему.

Наконец, дверь отворилась, и я обомлел: стоящая на пороге Анна была облачена в мантию, и это было так непохоже на неё, что я автоматически отступил на шаг. Интересно, зачем ей этот маскарад?.. Отправляясь в магглолюдные места, мы наряжается как магглы — ну, это понятно: из-за Статута о Секретности мы вынуждены прятаться и мимикрировать; но зачем волшебнице, добровольно покинувшей магическое сообщество, переодеваться в мантию? Для непродолжительного визита в Хогсмид было бы достаточно взять с собой палочку. Конечно, Анна, в отличие от меня, придавала достаточно большое значение одежде; но вместе с тем она была человеком грамотным в отношении финансов — опять же, в отличие от меня, и не могла не понимать, что покупка модной мантии из персикового шёлка с золотым шитьём — чистейший нонсенс, если только ты не планируешь вернуться в магический мир навсегда.

Она молча посторонилась, я вошёл, и она тщательно заперла дверь.

Комнатка оказалась хоть и светлой, но маленькой и довольно невзрачной, однако я прекрасно знал, сколько стоит аренда жилья в Хогсмиде.

— Здравствуй, Филиус, — произнесла она после паузы.

— Здравствуй, Анна, — ненатурально бодрым тоном ответил я. — Рад тебя видеть. Как прошло лето?

— Филиус, — она отступила на полшага и скрестила руки на груди. — Я должна тебе всё объяснить.

Я кивнул и приготовился слушать, ожидая худшего, но Анна всё молчала, и у меня начали сдавать нервы.

— Итак?.. — полувопросительно произнёс я. — Можно узнать, что привело тебя сюда, в наши края?

Анна продолжала молча смотреть мне в глаза, словно ища подтверждения каким-то своим догадкам.

— Прежде всего я хочу сказать, что мне понятны твои чувства, — странным тоном начала она.

"Едва ли это так, — подумал я. — Иначе ты вряд ли была бы здесь".

— Филиус, в прошлую нашу встречу мы оба погорячились и совершили ошибку. Я, со своей стороны, готова признать за собой долю вины в нашей ссоре, и…

— Анна, о чём ты говоришь? — перебил я. — В какой ссоре?

— Конечно, ты всегда был очень деликатен — вот и сейчас ты не хочешь напоминать мне о моём поведении, — но я и сама всё помню, и, поверь, это заставляет меня ещё больше ценить то, что связывает нас и что я, в пылу конфликта, едва не потеряла.

— Что ж, в этом случае должен сказать, что ты кругом заблуждаешься, — со вздохом произнёс я. — Во-первых, те разногласия, которые возникли между нами в тот вечер, на полноценную ссору не тянут, ну совсем никак. Во-вторых, могу тебе напомнить, что в итоге всё закончилось разрывом, и в третьих, сейчас, по прошествии времени, я считаю это решение правильным.

— Позволь узнать, почему? — Анна озадаченно воззрилась на меня.

Да, такого поворота я ожидать не мог! Но если я после всего, что было между нами, ещё остался что-то ей должен, так это объяснить, что роману пришёл конец.

— Собственно, я уже называл все причины, побудившие меня прекратить эту связь. Наши взаимные ожидания оказались, увы, неоправданно высокими. Ни ты, ни я не готовы радикально поменять образ жизни ради того, чтобы видеться чаще, но это ещё полбеды: для меня главное в любви — это иметь сходный образ мыслей, а в этом мы с тобой, к сожалению, несовместимы. Поверь, я и не думал обижаться на тебя, но просто… Просто всё закончилось.

— Всё закончилось, — повторила она, глядя куда-то в пространство. — То есть, когда ты встретил меня в Дублине полтора года назад, ты надеялся, что будет по-другому, а сейчас решил порвать со мной только потому, что мы не можем пожениться?

— Нет, Анна, дело в другом, — я произнёс это достаточно спокойно, хотя от её последней фразы мне стало не по себе. Если даже мысль о продолжении связи с Анной вызывала у меня нешуточное беспокойство — то что уж говорить о браке?..

— Тогда я совершенно не понимаю, в чём причина твоего решения. Разве что… Признайся: ты встретил другую женщину?

Я на секунду зажмурился. Нет, Анна вовсе не собиралась слышать меня и уж тем более — понимать; было очевидно, что она намерена бороться за наш неудачный роман до конца. Значит, к чёрту церемонии, буду категоричен; возможно, придётся даже немного очернить себя в её глазах — так ей легче будет смириться с разрывом.

— Дело во мне и в моей склонности к одиночеству. Видишь ли, я достаточно долго жил один и пришёл к выводу, что так мне будет и проще, и спокойнее, и удобней. В последнее время мой досуг значительно сократился, и мне не хочется никакого общения в свободное время. Возможно, тебя покоробит моя прямота и даже некоторый эгоизм, которым я руководствовался, но, видимо, уж такова моя природа, — развёл руками я. — Поверь, мне неловко в этом признаваться, но я хочу, чтобы ты знала: здесь нет твоей вины.

Анна вдохнула, сделала паузу, а потом медленно выдохнула сквозь зубы. Я терпеливо ждал, когда она заговорит — конечно, меня уже ничего здесь не держало, но сперва я хотел убедиться, что она наконец-то приняла мои слова всерьёз и более не станет осложнять дело внезапными визитами в Хогсмид, или как-либо иначе вмешиваться в мою жизнь.

И вот, наконец, она заговорила — и я услышал самую тривиальную реплику, которую только можно произнести в такой ситуации:

— Ты меня просто использовал.

Конечно, Анна произнесла это ровным голосом, однако я тут же понял, что надежды были напрасными: увы, не обошлось, и Анна, всегда такая уравновешенная и рациональная, в минуту расставания стала напоминать — хоть и весьма отдалённо — героиню мелодрамы. Такой поворот меня никак не устраивал, и я решил, что самое время проявить твёрдость, пускай она даже сочтёт меня бессердечным.

— Ты совершенно права, дорогая моя, — сказал я негромко. — Использовал. И взамен — я позволял тебе пользоваться мной по твоему усмотрению. Я оказывался рядом, когда тебе это было удобно — и не досаждал, когда у тебя не хватало на меня времени. Помогал, когда ты в этом нуждалась — и не вмешивался в твои дела, когда ты не просила об этом. Старался не мешать тебе работать — но при этом рад был помочь тебе отдохнуть и развеяться. Я, как мог, старался жить твоей жизнью — но ровно настолько, насколько ты мне сама это позволяла; а свою собственную жизнь я, между тем, нередко откладывал на потом. Стоит ли удивляться, что в итоге я просто-напросто устал?.. Теперь я должен побеспокоиться и о себе тоже — хотя бы потому, что никто другой не сделает этого за меня. Так что, нравится это тебе или нет, но я возвращаюсь в свой привычный мир — и прошу меня извинить, что я принял это решение в одностороннем порядке, несмотря на то, что у тебя, судя по всему, есть на этот счёт какие-то возражения…

— Возражения? А если я скажу, что… — она запнулась и посмотрела на меня так беспомощно и умоляюще, что я снова занервничал.

— Что, Анна?

— Филиус, я ничего не могу с этим поделать, но... ты нужен мне. Я люблю тебя.

На секунду я замер.

— Надеюсь, ты понимаешь, что́ ты сейчас произнесла, — проговорил я внезапно охрипшим голосом. — Очень надеюсь, что ты просто заблуждаешься, принимая за любовь — привязанность, страх одиночества или обыкновенную привычку. Потому что в противном случае я буду вынужден считать, что ты пытаешься обмануть меня — а мне бы не хотелось думать о тебе нехорошо.

— Значит, ты мне не веришь... Но почему?

— Быть может, потому, что сам я знаю цену словам и не склонен ими бросаться?

— Ты не можешь знать наверняка, что я чувствую, — её тон чуть похолодел.

— И всё же, поверь, уж как-нибудь я сумел бы отличить правду от… заблуждения.

— Да неужели?! Откуда, интересно… — она осеклась, но было поздно. От её слов мне стало невыносимо мерзко. Эта женщина была для меня совершенно чужой, но всё же она умудрилась задеть меня за живое.

— В самом деле — откуда бы мне знать, как ведут себя, когда любят? Тем более, что слов этих я не слышал ни от кого, кроме самых близких родственников и… И ещё от одного человека, который мне тоже, можно сказать, почти родня. Что ж, возможно, тебя это удивит, но с этим чувством я знаком не понаслышке: я был рождён в любви, и воспитан с любовью, и детство моё было настолько счастливым, насколько это вообще возможно. Тем не менее, впоследствии, ввиду некоторых обстоятельств, и по сей день осложняющих жизнь мне и моей семье, я получил неплохую подготовку, закалившую мой характер. Мне пришлось привыкнуть, что за дверью отчего дома мир выглядит холодным, чужим, и я был готов к тому, что для любви в нём не окажется места. И хоть я был ребёнком, когда впервые встретил тебя, однако мне хватило ума не просить тебя ни о чём, не ждать взаимности, не требовать внимания. Я принял твой выбор и простился с тобой легко. И после… Да, мне пришлось научиться быть мудрым, терпеливым и ненавязчивым, платить нежностью за равнодушие, но я до сих пор не оставляю надежды на любовь и понимание... О, я вижу, ты смущена и моя откровенность показалась тебе слишком шокирующей и не совсем приличной? Однако я, по крайней мере, не преувеличиваю и не лгу.

— Филиус, как ты можешь?!

— Как видишь, могу, — усмехнулся я. — Могу и должен сомневаться в признании, полученном от такого человека, как ты, да к тому же при подобных обстоятельствах. Допустим, ты сама веришь в то, что сказала. Но если ты так уверена в подлинности своего чувства, то почему говоришь мне об этом только сейчас?

Анна молча закрыла руками лицо.

— Итак, Анна, я прекрасно понимаю тебя. Ты, несомненно, хочешь, чтобы всё вернулось на двадцать лет назад, хочешь, чтобы я был рядом, хочешь видеть себя — моими глазами. Взамен ты готова уделять мне время и… оказывать знаки внимания. Но вот беда: мне уже давно не восемнадцать, и глаза у меня теперь тоже совсем не те — нравится тебе это или нет. Я, конечно же, сделал всё что мог, но так и не сумел ни полюбить тебя заново, ни по-настоящему сблизиться с тобой.

— А разве ты хотел…

— Представь себе. Увы, я не всесилен.

— Получается, теперь мы поменялись местами, — задумчиво сказала Анна. — Неужто в этом и состоял твой план?.. Желаешь взять реванш?

От возмущения я чуть было не задохнулся — но всё же смолчал. Анна явно хотела, чтобы я вышел из себя от несправедливости обвинения и начал отрицать всё разом — как знать, возможно, даже рассчитывала, что я заодно возьму назад свои слова насчёт разрыва. Поэтому я досчитал до десяти, постарался выровнять дыхание и произнёс как можно более спокойным тоном:

— С меня довольно.

После чего повернулся и решительно направился к двери.

— Филиус, — нервным тоном позвала Анна. — Ты что же, так и уйдёшь, не простившись?

Я действительно собирался уйти, но при этих словах от неожиданности замер. Интересно, что ещё она намерена высказать мне напоследок?..

— Анна, мы простились почти два месяца назад. Сегодняшний разговор стал для меня сюрпризом, не сказал бы, что приятным; по правде говоря, я не ожидал, что беседа эта займёт столько времени, и… И будет проходить в подобном тоне. Я вовсе не собирался раздувать изо всего этого ссору — но и тебе, в свою очередь, не стоило пытаться манипулировать моими чувствами, а уж оскорблять...

— Извини, — мне показалось, что голос Анны немного сбавил напряжение. — Что ж, раз нам приходится расстаться, может быть, давай сделаем это несколько иначе? Более нежно, — уточнила она, видимо, боясь, что я не пойму намёка. Лёгкий румянец и беглый взгляд, брошенный ею в сторону заправленной кровати, договорили за неё то, чего она не решалась произнести вслух.

В былые дни я ни за что не отказался бы от подобного "прощания". О, этот приём отлично срабатывал, если требовалось поставить точку в ничего не значащей необременительной интрижке, и подчас моменты расставания оказывались более увлекательными и волнующими, чем собственно свидания, которые предшествовали им. Однако сейчас я был, мягко говоря, не настроен ни на романтический, ни на игривый лад. Мною владела холодная ярость, почти бешенство; при этом я чётко знал, чего хотел: порвать с ней немедленно и бесповоротно — так, чтобы у неё не могло возникнуть никаких сомнений или двояких толкований.

— Извини, Анна, но… боюсь, я не готов соответствовать твоим ожиданиям. Прощай.

Пока Анна приходила в себя от изумления, я быстро покинул комнату, плотно прикрыл дверь и зашагал вниз по лестнице. Вопреки моим опасениям, Анна не бросилась за мной вдогонку, и я беспрепятственно спустился в трактир, где, подменяя собой хозяина, разливал огневиски по стаканам Аберфортов помощник, мистер Фигг. Вокруг было шумно, неуютно и многолюдно — впрочем, как и всегда перед началом сезона. Я попытался протиснуться к выходу, но где там! Каждый год, приблизительно с середины августа, местные лавочники обычно назначали здесь встречи и заключали сделки с поставщиками — а может, и наоборот: мелкие предприниматели приглашали хозяев магазинчиков и лавок, чтобы найти, кому сбыть "уникальный и эксклюзивный" товар. Впрочем, были и другие клиенты — как ни странно, помимо приходящих сюда по делу, находились и просто любители провести пару часов в кабачке.

Одним словом, посетители толпились и едва не лезли друг другу на головы, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, поминутно чертыхаясь, извиняясь и работая локтями. Проходя мимо одного из столиков, я увидел Урхарта, и не успел я ретироваться, как он, перехватив мой взгляд, приветственно кивнул мне и встал из-за стола.

— О, профессор Флитвик, вы появились очень кстати, — сказал он, кладя на стол два сикля.

Непонятно откуда выскочил Фигг, забрал монеты и начал было рыться в кармане фартука в поисках сдачи, но Урхарт лишь слегка покачал головой — и Фигг, расплывшись в довольной улыбке, так же незаметно скрылся.

— Я давно собирался выкроить время, чтобы побеседовать с вами, так сказать, с глазу на глаз. Думаю, вы уже догадались, о чём — а точнее, о ком, — пойдёт разговор?

— Разумеется, — кивнул я, отвечая на рукопожатие. — Если не возражаете, я бы предпочёл беседовать на свежем воздухе, — предложил я.

— Что ж, в этом есть свой резон, — согласился он.

Я вышел из трактира и неспешным шагом направился в сторону "Трёх мётел". Урхарту было явно неудобно подстраиваться под мой темп, а я намеренно не прибавлял ходу, так как рассчитывал поскорее отделаться от него.

— Профессор Флитвик, надеюсь, вы понимаете, как непросто мне было решиться на этот разговор, — Урхарт выдержал паузу. — Однако, взвесив все "за" и "против", я пришёл к выводу, что могу довериться вам без опасения. Несомненно, вы — человек чести, к тому же близкий друг мисс Макгонагалл...

— Да, мы с Минервой давние друзья, — как бы скверно я ни чувствовал себя, всё же не смог устоять перед искушением дать ему понять, что, в отличие от него, могу себе позволить называть её по имени.

— Она всегда отзывалась о вас тепло, говорила, что вы — лучший человек из всех, кого она знает, — продолжал Урхарт, по-видимому, не заметив в моих словах никакого подтекста.

— Минерва очень добра ко мне, — отозвался я.

— В таком случае, надеюсь, я могу рассчитывать на ваше участие, содействие и... молчание? — он явно начинал терять терпение, но я не стал ему подыгрывать. Необходимо было поскорее развеять его иллюзии, однозначно дав ему понять, что доброго приятеля с ним я разыгрывать не намерен, а посредников для своих матримониальных поползновений он может поискать в другом месте. Тем более, несмотря на то, что Урхарт держался вполне дружелюбно, я помнил, что, изо всех выигранных мною дуэлей по меньшей мере две начинались точно так же — с неторопливой прогулки и невинной, на первый взгляд, беседы. Как правило, глядя на меня, эти уверенные в себе джентльмены, представительные и вальяжные министерские чиновники, как-то забывали и о моём вспыльчивом до крайности скандальном нраве, и о моём чемпионском титуле. Правда, затевать дуэль прямо перед началом учебного года — не самая удачная идея, и я решил про себя, что не буду нарочно провоцировать Урхарта и, тем более, не стану бросать ему вызов — просто постараюсь сделать так, чтобы он начал тяготиться моим обществом.

— Насколько я понимаю, вы испытываете ко мне некоторую настороженность, возможно, граничащую с предубеждением?.. Что ж, этого и следовало ожидать: когда человек наших с вами лет начинает интересоваться девушкой, которая годится ему в дочери, его могут счесть... э-э-э… излишние самонадеянным, склонным мерить не по себе, ведь так?.. Словом, я заранее готов к осуждению с вашей стороны и понимаю, что пока ещё не успел заслужить вашего доверия. Но всё же прошу вас поверить в искренность и абсолютную честность моих намерений. Мною движет единственная цель — добиться, чтобы мисс Макгонагалл согласилась стать моей женой! — он замолчал, переводя дух.

Я упрямо держал паузу. Конечно, я мог бы поспорить с ним, сказав, что нет и быть не может никаких "наших с ним" лет, и что в отцы Минерве я, в отличие от него, не гожусь — для этого мне пришлось бы обзавестись семьёй лет в пятнадцать; но всё же я решил не упускать шанс, а разузнать поподробнее как о его взаимоотношениях с Минервой, так и о его дальнейших намерениях.

— И для этого вы решили обратиться ко мне? — я попытался сыграть изумление, но, кажется, вышло не слишком удачно. — Не представляю, чем я могу быть вам полезен.

— Как вам известно, последние шесть лет я занимаю должность главы Департамента магического правопорядка, а с недавних пор ещё и вхожу в состав Визенгамота в качестве одного из почётных заседателей, — начал Урхарт. — Это может показаться нескромным, однако моя безукоризненная репутация, немалый опыт службы в Министерстве и личные склонности — всё это позволяет мне стремиться к покорению новых карьерных вершин. Я решил быть с вами откровенным до конца, поэтому скажу начистоту: в отдалённой перспективе я мог бы претендовать на самый высокий правительственный пост! — Урхарт явно рассчитывал услышать от меня как минимум возглас изумления, но не дождался сколько-нибудь определенной реакции и поэтому продолжил:

— Как вы, должно быть, уже поняли, я имею в виду пост министра Магической Британии. Не так уж мало, согласитесь. Даже если этим надеждам не суждено сбыться, моя карьера и без того вполне удалась, жизнь устроена и быт налажен. Единственное, что огорчает меня в моём положении — это, увы, одиночество, с которым я, впрочем, намерен в скором времени расстаться.

— Полагаю, мистер Урхарт, что при всех перечисленных вами обстоятельствах у вас едва ли могут возникнуть проблемы с выбором достойной спутницы жизни, — осторожно произнёс я.

— С выбором у меня действительно нет проблем, — проговорил Урхарт, — так как выбор давно сделан. Моя избранница — мисс Макгонагалл, и ни одна женщина, кроме неё, не подойдёт для этой роли достаточно хорошо. Мне кажется, что ей, для её же пользы, стоило бы задуматься над моим предложением. Я люблю её и отношусь к ней с безмерным уважением, и даже если сейчас она не питает ко мне иных чувств, кроме почтительной дружбы, то в будущем я намерен сделать всё, чтобы её сердце склонилось ко мне.

— Я очень рад за вас и желаю вам удачи; но всё же, при чём здесь...

— Профессор Флитвик, я не договорил. Мне стало известно, что вы всегда пользовались особым доверием мисс Макгонагалл и нередко давали ей советы касательно устройства её дальнейшей жизни. Все эти годы вы были для неё не только учителем, но и другом. Несомненно, вы беспокоитесь о ней и желаете ей добра, поэтому я взял на себя смелость обратиться к вам с просьбой…

— Я весь внимание, — несмотря на все усилия, в моих интонациях появились нотки раздражения; я злился, но ничего не мог с собой поделать.

— Если в ближайшее время мисс Макгонагалл обратится к вам за советом по столь деликатному поводу, как выбор супруга, то мне бы хотелось, чтобы вы, профессор Флитвик, составили мне протекцию. Я, со своей стороны, готов поклясться вам всем, чем хотите — да хоть своей жизнью, — что брак со мной сделает её счастливой, и вам никогда не придётся пожалеть о том, что вы поспособствовали этому союзу.

Я покачал головой.

— Мистер Урхарт, не скрою, ваши доводы звучат вполне убедительно, однако мой ответ — нет. Я не сделаю того, о чём вы меня просите.

— Но почему? — изумление мистера Урхарта выглядело таким натуральным, что я понял: ему даже в голову не может прийти, насколько я далёк от намерения помогать ему в этом деле. Видимо, он и помыслить не мог, что я окажусь его соперником… Силы Небесные, как хорошо, что два месяца назад Мими сама сказала мне, что ни за что не выйдет за него, потому что иначе я сейчас бы извёлся от мук бессильной ревности и унижения.

Однако теперь мне надо было выйти из неловкого положения, в которое Урхарт поставил меня своей абсурдной просьбой.

— К сожалению, в высших эшелонах власти многие очень уж рьяно отстаивают идею чистокровности, — начал я, делая вид, будто тщательно подбираю слова. — Думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что происхождение жены будущего министра магической Британии не должно составлять ни для кого тайны и непременно будет обсуждаться всеми, кого волнуют подобные вопросы. Не знаю, задумывались ли вы, что, возможно, чистокровная жена могла бы повысить ваши шансы быть избранным на этот пост?

— Профессор Флитвик, я полагаю, что моя умеренно-промаггловская политическая позиция вполне может выражаться в подчёркнуто тёплом отношении к лицам смешанного происхождения. Иными словами, я могу себе позволить жениться на полукровке. И даже если мне откажут в избрании только на основании статуса крови моей жены, то я приму это безропотно и никогда ничем её не попрекну. Ведь такой спутницы жизни, каковой может стать мисс Макгонагалл, нельзя найти ни среди чистокровных волшебников, ни среди титулованных магглов. Она — истинная леди, и не имеет ни малейшего значения, в какой семье она родилась. Словом, если мне придётся выбирать между министерским креслом и браком с мисс Макгонагалл, я, несомненно, выберу второе.

— Такие взгляды и принципы, несомненно, делают вам честь, — весьма неискренне проговорил я. — Предположим, вам и в самом деле удастся занять пост министра — и что тогда?.. Вы и ваша супруга постоянно будете на виду. В консервативно настроенных кругах ваш брак будут обсуждать, осуждать, всячески демонстрировать Минерве презрение и враждебность, и ей будет непросто отражать нападки обидчиков.

— Полагаю, статус министра даёт достаточно полномочий, чтобы оградить семью от… нежелательных влияний. И прошу заметить, что жена министра магической Британии — не такая уж публичная фигура; полагаю, будет даже лучше, если она не станет принимать активного участия в общественной жизни, ограничиваясь лишь сопровождением на протокольных приёмах — а их, как известно, проводят всего четырежды в год. Однако, я надеюсь, вы поймёте меня правильно: при всём огромном уважении, которое я питаю к мисс Макгонагалл, у меня не так много времени, чтобы годами ждать, пока она окончательно разочаруется в преподавании и решит вернуться в Министерство.

— Мне кажется, что она не сделает этого, — заметил я. Но Урхарт, похоже, вовсе меня не слушал, а продолжал вслух рассуждать о своём:

— Полагаю, тогда, в Лондоне, единственной моей ошибкой было то, что я обратился к ней с предложением руки и сердца напрямую, без предварительных ухаживаний. Правда, дело было не столько в нехватке времени, сколько в том, что я не рискнул бы даже пытаться подступиться к ней так, как это принято в обществе — согласитесь, цветы, подарки, любые знаки внимания от непосредственного начальника могли быть восприняты, как... Как некоторое злоупотребление, свидетельствующее о неуважении. Поэтому я, разумеется, сразу же оговорил, что это предложение никак не связано с её назначением на новую должность, и что, каким бы ни был ответ, он ни на что не повлияет. Признаться, я не ожидал немедленного согласия, но был весьма разочарован её отказом. Однако при некотором размышлении я пришёл к выводу, что мисс Макгонагалл, получив одновременно два столь разных предложения, была слишком смущена и попросту растерялась. Возможно, именно поэтому её решение уволиться стало для меня тяжёлым ударом. Я до сих пор продолжаю ожидать возвращения мисс Макгонагалл в наш департамент. Правда, к сожалению, теперь я могу предложить ей разве что прежнюю должность секретаря: после её отказа и увольнения я был вынужден повысить другого сотрудника, и пока он справляется довольно хорошо. Однако на мой взгляд любая работа в Министерстве намного лучше соответствует характеру, убеждениям и склонностям мисс Макгонагалл, нежели преподавание в школе. Иными словами, я не представляю себе её в роли профессора...

— И совершенно напрасно, — снова перебил я. — Минерва способна со временем стать одной из лучших учителей во всём Хогвартсе. Не говоря уже о том, что, кроме преподавания и деканства, она занимает здесь должность заместителя директора. Так что, как видите, именно здесь, в школе, её амбиции и способности получили столь высокую оценку, что её карьера, едва начавшись, можно сказать, уже удалась. Конечно, я не знаю, что предлагали ей вы, однако...

— Не знаю, стоило ли вам пытаться упрекнуть меня в недостаточно высокой оценке способностей мисс Макгонагалл, однако, раз уж об этом зашла речь, то я отвечу вам: тогда, в Лондоне, я предлагал ей стать моим заместителем. Конечно, вернись она сейчас, ей придётся снова...

Что он говорил дальше, я не слышал, потому что замер с открытым ртом, пытаясь переварить сказанное. Урхарт что же, предлагал двадцатилетней девушке, секретарю с трёхлетним стажем, занять пост заместителя главы Департамента магического правопорядка? Да ещё и навязывался при этом в мужья? Это было с его стороны верхом бестактности, и, зная Минерву, я прекрасно понял, почему она уволилась. Какими бы честными ни были его намерения, Минерва не могла понять это иначе, как завуалированную форму посягательства на себя. А как ещё расценить предложение руки и сердца в сочетании с назначением на неприлично высокий пост?.. Да одного только назначения хватило бы, чтобы поднять волну ненависти и клеветы, а уж приняв оба этих предложения, она навсегда лишилась бы покоя, потому что лавина сплетен преследовала бы её до конца дней.

— Мистер Урхарт, право, я даже предположить не могу, как Минерва отнеслась ко всему этому. Но на вашем месте я бы не удивлялся, что она предпочла покинуть Министерство. Думали ли вы, что все эти радужные перспективы неожиданного карьерного роста в сочетании с семейным... м-м-м, счастьем, нанесут фатальный удар по её репутации? Ведь это не секрет, что Минерва заботится о своём добром имени, и...

— Ну разумеется, — перебил меня Урхарт. — Мисс Макгонагалл была одной из немногих сотрудниц, чья репутация всегда была и осталась незапятнанной. Хотя поначалу я приглядывался к ней с некоторым опасением.

— Почему? — изумился я.

— Из-за её причёски, разумеется. Одно время она носила недопустимо короткую стрижку, наподобие тех, что не так давно вошли в моду у маггловских женщин. Сами понимаете, излишнее подражание магглам в одежде и во всём, что касается внешнего вида, поведения, вкусов, — всё это для сотрудников Министерства магии является крайне нежелательным. Не подумайте, сам я отношусь к магглам вполне терпимо, даже, скорее доброжелательно, однако в высших эшелонах власти в последнее время слишком часто меняется направление ветра. Одним словом, я был рад убедиться, что мисс Макгонагалл носила эту причёску не в знак демонстрации радикально-промаггловских взглядов, и тем более не в подражание суфражисткам... И в целом, я был рад, что она в полном порядке, — прибавил он.

— "В полном порядке"? Вы так это называете? Её сбросили с метлы, она упала с огромной высоты, несколько часов находилась между жизнью и смертью, и доктору Сметвику пришлось её остричь!

— Да, она говорила: серьёзная травма головы, запрет на аппарирование, — перебил Урхарт. — Во всяком случае, теперь она вполне здорова. И во всех этих неприятностях тоже можно найти светлую сторону. Я имею в виду, что квиддич в целом — занятие бессмысленное и травмоопасное, такая разновидность досуга подходит разве что для туповатых и не в меру энергичных юнцов, а разумной девушке совершенно незачем рисковать жизнью ради забавы.

Я хотел возразить, но смолчал, вспомнив, какой измученный вид был у Минервы, когда она пришла в себя после того рокового матча.

— А во всём остальном мисс Макгонагалл вела себя безукоризненно, — продолжал Урхарт. — Знаете, мне никогда не представлялось возможным, чтобы женщина могла быть одновременно и независимой, и столь обворожительной, как она. Дело в том, что, хоть я и не люблю этого афишировать, но в прошлом уже был женат. Моя бывшая супруга была очень умной и порядочной женщиной, ничего плохого о ней я сказать не могу, но вот её самостоятельность... Нет, мне не мешала её карьера; напротив, я и сам многому у неё научился. Она умела быть обаятельной, даже эффектной, и характер у неё был вполне приемлемый, но... она была сильной натурой — и, пожалуй, для меня это было уже чересчур. Со временем я перестал видеть в ней женщину. Думаю, вы меня поймёте. Восемь лет назад мы расстались по обоюдному согласию, и с тех пор я навсегда зарёкся смешивать рабочие отношения с личными, но... — Урхарт развёл руками и виновато улыбнулся. — Но слова своего, как видите, не сдержал.

Я кивнул ему — мол, не расстраивайтесь, с кем не бывает. Урхарт, видимо, удовлетворился этим молчаливым одобрением и продолжил свою исповедь.

— Для меня главное, чтобы женщина понимала меня, была единомысленна со мной и всегда, при любых обстоятельствах, вела себя достойно. Не судите меня за это: вы сами не хуже меня знаете, что человек может, раз оступившись, навсегда запятнать своё доброе имя, и с ним более никто не захочет связать свою судьбу. Так, например, о вас ходит немало сплетен — да, признаться, я верил в то, что как минимум половина этих слухов — правда, но для меня оказалось достаточно одного слова мисс Макгонагалл, чтобы переменить о вас мнение и более не верить тому, что говорят злые языки. Хотя, конечно, никак нельзя отрицать, что джентльмену с... не самым удачным происхождением следовало бы вести себя осмотрительнее с дамами, поскольку слухи, которые украсили бы биографию любого другого мужчины, в данном случае сработают с обратным эффектом.

— Благодарю вас за совет, мистер Урхарт, я непременно приму его к сведению, — проговорил я деланно-спокойным тоном. — Хотя, признаться, моя репутация в широком обществе — это последнее, что может меня волновать, тем более, что я-то и вовсе никогда не пытался смешивать служебное с личным — по крайней мере, не в стенах Министерства... Да и, уверен, каковы бы ни были мои прежние деяния, до "некоторых джентльменов" мне всё же далеко.

— Пожалуй, вы правы, — кивнул Урхарт, совершенно не уловив моей иронии. — Знаете, а ведь сейчас, при более тесном знакомстве, я увидел перед собой настоящего учителя, зрелого, серьёзного, ответственного, не склонного к беспечности, к излишним сантиментам или к эпатажным выходкам. Одним словом, я рад, что в вашем лице Хогвартс приобрёл такого замечательного мудрого наставника для юных волшебников и волшебниц. Теперь уже совершенно не важно, какие безумства вы позволяли себе, будучи молодым: видимо, теперь ваш опыт и душевная зрелость компенсируют, быть может, некоторые… м-м-м, грехи вашей бурной юности.

— Благодарю на добром слове, — отозвался я, с трудом удержавшись от того, чтобы сопроводить эту кроткую реплику вполне издевательским полупоклоном.

— Иными словами, я надеюсь, мы с вами нашли общий язык? — проговорил мистер Урхарт, прерывая затянувшуюся паузу.

— Несомненно, — ответил я, радуясь про себя, что он ни в какой форме не произнёс слова "дружба" и тем самым не заставил меня выбирать между лицемерием и угрозой немедленного разоблачения.

— В таком случае, я могу спросить вашего совета?

...Что, ну вот, что я должен был ему на это сказать? "Рискните"? Может быть, "дерзайте"? Он что же — глух и слеп, раз до сих пор не понял, что я с трудом выношу его общество, потому что ненавижу его, а ненавижу — потому что смертельно ревную Минерву к нему?!..

Я не нашёлся с ответом и кивнул.

— Итак: что должно произойти, чтобы мисс Макгонагалл согласилась оставить Хогвартс и вернуться в Министерство?

— Она должна как минимум сама захотеть этого и выразить своё решение, подписав соответствующие заявления.

— Это само собой разумеется, — кивнул Урхарт. — Но меня прежде всего интересуют факторы, способные влиять на её решение. Рискну предположить, что вам они известны.

— Возможно, мой ответ разочарует вас, но я должен предупредить: Минерва предпочитает сама выбирать свой путь. Она не потерпит никакого насилия над собой, ей претят любые манипуляции, а к человеку, который посмеет играть её чувствами, Минерва будет беспощадна Ключ к её поступкам — в её душе, в её привязанностях — одним словом, в сфере эмоций; и хотя осуществлять задуманное она привыкла с помощью логики и рационального мышления, но вектор приложения усилий задаёт именно этот компас, — я приложил руку к своей груди. — Она возвратилась в Хогвартс, потому что любит его. Если бы она любила Министерство, ей бы и в голову не пришло увольняться.

— Иными словами, её своенравие и импульсивность задают тон, а логическое мышление и таланты служат лишь средством к достижению эмоционального удовлетворения?.. При этом гордость не позволяет ей признать, что это ошибочный путь, и мисс Макгонагалл восстаёт против тех, кто пытается, для её же блага, раскрыть ей глаза?

— Мистер Урхарт, я не хочу быть непочтительным к господину будущему министру, однако ваши слова непохожи на речи влюблённого, — заметил я, из последних сил сдерживая бешенство. Этот человек определённо выводил меня из себя — скорее всего, непреднамеренно, но каждый новый виток беседы всё сильнее накалял мою ярость.

— Можете не сомневаться: я люблю мисс Макгонагалл, — холодно ответствовал Урхарт. — Что же касается "будущего министра" — для меня не имеет решающего значения, буду ли я избран на этот пост или же потерплю поражение. Рано или поздно с политикой, да и с государственной службой в целом для меня будет покончено... Главное для меня — чтобы рядом со мной была единственная женщина, которую я боготворю, перед которой преклоняюсь, которую уважаю и люблю всем сердцем. Только так, только с ней, рука об руку — вот как я хотел бы пройти весь оставшийся жизненный путь. Как видите, мои чувства нельзя назвать поверхностными; а раз так, то я вполне могу позволить себе... быть может, даже некоторые вольности — в конечном счёте, ручаюсь, со мной мисс Макгонагалл будет счастлива.

— В таком случае, должен предупредить вас, что вы — пятый человек в её жизни, кто берёт на себя смелость решать, что необходимо для счастья Минерве Макгонагалл.

— Как интересно; и кто же остальные четверо?

— Её родители, её лучшая подруга и Альбус Дамблдор, — ответил я, с наслаждением отмечая, как вытянулось лицо Урхарта при одном упоминании нашего директора. Ага, проняло, значит!..

— Что ж, профессор Флитвик, по вашим словам и поведению нетрудно догадаться, что вы, даже после сегодняшнего разговора, всё ещё не считаете меня достойным руки вашей бывшей ученицы. Уж не знаю, чем я так провинился, что снискал вашу неприязнь, но уверяю вас, что даже без вашего участия рано или поздно найду способ добиться её согласия на брак. В конце концов, настанет день, когда мисс Макгонагалл станет недостаточно общества друзей, коллег, родственников; и — назовём вещи своими именами, — ей захочется иметь рядом надёжного спутника, человека, на которого можно положиться. И поверьте, своего я не упущу.

Я уже был готов ответить: "не сомневаюсь", как вдруг знакомый голос окликнул нас обоих, положив конец бессмысленному и неприятному разговору.

— Профессор Флитвик! Мистер Урхарт! Я рада вас видеть, — несмотря на поистине солнечную улыбку, которой Минерва сопроводила приветствие, было заметно, что она смущена и озадачена. — Профессор Флитвик, я помню о нашей с вами договоренности, но, насколько я понимаю, у мистера Урхарта, должно быть, есть ко мне важное дело?.. Я надеюсь, вы не обидитесь, если я задержусь на полчаса?

На секунду я опешил — у нас с Минервой не было никаких договоренностей насчёт сегодняшнего дня; в последнем письме Мими писала, что сама не определились с датой возвращения в школу. Но буквально в следующий миг я разгадал её нехитрый замысел и, разумеется, немедленно подыграл ей:

— Хорошо, профессор Макгонагалл, — кивнул я, пряча усмешку. — Буду ждать вас в школе. До встречи, — и я зашагал прочь по пыльной хогсмидской дороге.

...Как, в сущности, мало надо, чтобы обнадёжить и поддержать меня — всего-то обронить пару фраз, из которых ясно свидетельствовало, что Минерва не собирается демонстрировать бывшему начальнику, насколько тесная дружба связывает её со мной — уже одно только это показалось мне добрым знаком. Урхарт, привыкший к её прямоте и исполнительности, уловил всего лишь некоторую часть подтекста, заложенного в наших репликах. Так, должно быть, он решил, что беседа с ним, пускай и краткая, составляет для Минервы приоритет, а мне, таким образом, отведена более скромная роль; я же услышал в её интонациях нечто совершенно иное: что ей придётся задержаться с Урхартом ненадолго, но она надеется, что сумеет спровадить его за каких-то десять минут — и даже в том случае, если он всё-таки увяжется за нею до самого замка, то уж потом она проведёт куда больше времени в моём обществе.

Изо всей этой драматичной сцены, прерванной появлением Мими, ясно было лишь одно: моё отношение к мистеру Урхарту изменилось резко и безвозвратно. Я понимал, что больше не смогу воспринимать его как забавного чудака, которого много лет назад застал в компрометирующей ситуации, а теперь изредка видел в кабачке у Аберфорта. При ближайшем рассмотрении Элфинстоун Урхарт оказался не так уж глуп и совершенно не смешон. Да, ему была свойственны некоторые нечуткость и бестактность вкупе с самонадеянностью, но эти недостатки были, в сущности, не так уж велики, да и всё это никоим образом не отменяло и не затмевало его преимуществ. Насколько я мог судить, Урхарт был весьма уважаемым в министерских кругах чиновником. Его репутация и впрямь не омрачалась почти ничем, кроме общеизвестного печального факта: несколько лет назад он расстался с первой женой — и никто не знал, что послужило этому причиной. За всё время нашего с ним знакомства я никогда не слышал ни о каких его романтических приключениях, и уж тем более — о каких-либо сомнительных предприятиях, хотя неоднократно расспрашивал о нём и Аберфорта, и Мартина — судя по всему, ни одна живая душа не знала о его былой связи с одной из видных сотрудниц Министерства. И этот человек смел указывать мне на грехи моей молодости!.. Нет уж, увольте, меня рано списывать со счетов, я ещё не успел вдоволь нагрешить. К тому же сегодняшнее поведение Мими ясно указывало на то, кому из нас она отдаёт предпочтение.

Однако любопытно, насколько политические амбиции моего соперника соответствуют действительности? Я попытался навскидку оценить, каковы его реальные карьерные перспективы. Согласно моему, весьма поверхностному, знанию обстановки в Министерстве Урхарта нельзя было отнести к числу фигур, часто мелькающих на политической арене, однако это ещё ни о чём не говорило — многое зависело от того, насколько серьёзной окажется политическая сила, стоящая за ним. По всему выходило, что Урхарт, придерживавшийся умеренно-промаггловской позиции, в той или иной мере разделял взгляды мадам Марчбэнкс. В пользу этого говорило также его явное неудовольствие при упоминании имени Дамблдора. Что ж, возможно, я угадал. Быть может, я ещё окажусь не вполне безнадёжным политиком…

Едва добравшись до своей комнаты, я ощутил зверский голод. И только утолив его и уничтожив все сэндвичи, заботливо приготовленные мамой мне в дорогу, я заметил, что, вообще-то, мне не мешало бы привести себя в порядок: я вспотел, волосы растрепались, новую мантию запорошило пылью. М-да. Одежду можно отчистить и заклинанием, а вот мне самому снова необходимо принять душ — если, конечно, я всё ещё рассчитываю на приветственные объятия после двух месяцев разлуки с Мими.

Припомнив, когда она обещала зайти ко мне, я наколдовал Темпус и с ужасом осознал, что в моём распоряжении осталось не более десяти минут.

Впервые в жизни я так торопился, стремясь привести себя в пристойный вид — вплоть до того, что считал вслух секунды, стоя под душем.

...Мои волосы были всё ещё влажными, когда в дверь постучали.

— Войдите, — произнёс я не слишком твёрдым голосом.

— Филиус, дорогой, как я рада тебя видеть! — на пороге стояла Эльфрида Бёрк; в руках у неё была хрустальная вазочка с имбирным печеньем. — Мне тут одна птичка на хвосте принесла, что ты уже вернулся, и вот… Угостишь меня чаем?

Я только улыбался и беспомощно кивал — а что ещё мне оставалось делать, если Эльфрида задала этот вопрос, уже расположившись в кресле. Вазочка заняла почётное место в центре стола.

— Рассказывай, как провёл лето, — потребовала Эльфрида довольным тоном.

— Очень… Э-э-э… — проговорил я, путаясь в собственных мыслях. — Хорошо. Наверное, хорошо. Спасибо. А вы?

— А я скучала, — вздохнула она. — С сестрой. Здесь, в замке. Неделю назад решила наведаться в Йоркшир; заодно думала навестить тебя, но ты, как я понимаю, уехал к родителям?

— Да, так получилось.

Видимо, на моём лице отразилось всё, что я думаю и о тогдашних событиях, и о нынешнем визите, потому что следующим был вопрос о моём самочувствии.

Я принялся было жаловаться на несуществующую головную боль, в надежде, что Эльфрида оставит меня одного — и действительно, план сработал: едва допив чай, она поспешила откланяться. Вазочка осталась стоять на столе, как напоминание о моей не вполне чистой совести.

Я обессиленно откинулся в кресле, размышляя, куда могла запропаститься Минерва. По всем моим подсчётам, она должна была попасть в Хогвартс не менее четверти часа тому назад. А что, если Мими, подойдя к двери, услышала голоса, поняла, что я не один, развернулась и ушла?.. Что ж, это вполне логично: после всех волнений и тревог этого лета, после всех этих трогательных и нежных писем, что мы не забывали отправлять друг другу, наша встреча станет настоящим событием — и уж точно, событием, не предназначенным для посторонних глаз!

Оставалось лишь надеяться, что она ещё не приходила — но надежда эта меркла с каждой минутой. Я полулежал в кресле, прикрыв глаза и думая о Минерве…

Когда я открыл глаза, в комнате было темно. Черт побери! Я и сам не заметил, как уснул. Всё тело ломило; шея затекла. Едва я подумал, что спать сидя — отвратительная идея, как вдруг я вспомнил, что ждал визита Мими, а пришла Эльфрида… который час?!

Я зажёг свет, глянул на часы, сверился с Темпусом. Половина одиннадцатого.

Неожиданно моё внимание привлекли незнакомые предметы, стоящие на моём столике: помимо вазочки Эльфриды, теперь там располагался небольшой поднос с блюдами, накрытыми белоснежной накрахмаленной салфеткой. Приподняв салфетку, я увидел горшочек супа, хлеб, салатницу, полную салата и фруктовую тарелку, в котором лежали три румяных персика и записка, написанная рукой Минервы. Развернув её, я прочёл:

"Филиус, ты, должно быть, очень устал, потому что, когда я зашла к тебе, ты даже не пошевелился, и я взяла на себя смелость распорядиться, чтобы твой ужин доставили прямо сюда. Если тебе что-то нужно, прошу, не стесняйся, позови меня. Я всё равно до полуночи не лягу — слишком много всего произошло. Очень надеюсь, что ты простишь меня за опоздание. Поверь, у меня были на то причины.

Искренне твоя,

М.М."

Надо ли говорить, что я тут же сломя голову помчался вниз и через минуту уже стоял у двери, ведущей в её апартаменты?..

С замирающим сердцем я аккуратно постучал. Дверь немедленно открылась; Мими стояла передо мной, лицо её было бледным.

— Филиус, — проговорила она, опускаясь на колени и неловко обнимая меня. — Наконец-то мы оба… здесь. Да, кстати, ты нашёл свой ужин?

— Конечно; и я тебе за него очень признателен, — ответил я, наблюдая, как смущённая Мими поднимается с колен и теребит полураспущенную косу. — Правда, я так ничего и не съел: мне не терпелось увидеться с тобой. И вообще, я терпеть не могу ужинать в одиночку. Может быть, пойдём ко мне?

— С удовольствием! Я бы не отказалась от чая, — вздохнула Мими. — И у меня к тебе есть серьёзный разговор.

— Я весь внимание.

— Филиус, я сегодня чрезвычайно удивилась, застав тебя в столь неожиданной компании, — начала она прямо на ходу. — Я не знала, что ты знаком с мистером Урхартом, и мне показалось, что он… — она осеклась, не договорила, и в её тоне было что-то не слишком хорошее.

— Что случилось? — как можно более мягким тоном спросил я. — Мистер Урхарт был с тобой неучтив? Он обидел тебя?

— Нет; ничего такого, — покачала головой Мими. — Просто мне кажется, что он снова взялся за старое — и одна мысль об этом приводит меня в ярость.

— "Взялся за старое?" Что это значит?

— Погоди; я сейчас объясню по порядку. Итак, я сразу должна сказать, что как начальнику ему цены нет: он справедлив, умён, внимателен, знает своё дело и умеет обращаться с людьми. То есть с этой стороны к нему никаких претензий нет и быть не может. Когда он предложил мне повышение, я хотела было обрадоваться, но одновременно с этим от него поступило и другое предложение — вполне честное, ничего предосудительного он не сказал и не сделал, однако мне было настолько не по себе, что я поняла: больше не смогу работать под его руководством ни дня. А после, когда директор Дамблдор прислал письмо, я спешно начала собираться в школу… Одним словом, мне стало не до бывшего начальника с его матримониальными поползновениями. Оставалось два дня до моего отъезда, как вдруг я получила письмо от матери. Выяснилось, что мистер Урхарт, огорчённый моим двойным отказом и поспешным увольнением, не придумал ничего лучше, как заявиться к моим родителям в деревню и постараться завоевать их расположение — что он, без тени сомнения, и сделал.

Мими взяла небольшую паузу, чтобы прочистить горло, а после продолжила:

— Таким образом, мои родители были поставлены в известность о том, что у меня появился зрелый, солидный и вполне респектабельный поклонник с самыми серьёзными намерениями, и заодно — блестящие карьерные перспективы в Министерстве магии. А также они узнали, что я одним махом перечеркнула все эти заманчивые предложения и отныне готовлюсь похоронить себя заживо в школе. Можешь представить, как им это понравилось!..

Я понимающе кивнул.

— Мамино разочарование было особенно сильно — для отца, как ты помнишь, моя карьера всегда стояла на втором месте. По мнению моих родителей, я проявила к ним самую чёрную неблагодарность, пренебрегла любовью и доверием достойного во всех отношениях, порядочного джентльмена, разрушила свою жизнь и карьеру. Конечно, двери отчего дома для меня с тех пор были закрыты. Впрочем, они намекали, что, если я изменю своё решение и раскаюсь, то меня, скорее всего, простят.

— О, Мими! — воскликнул я, потрясённый её рассказом. — И ты столько лет молчала?!

— А что я могла ещё сделать? Мне вовсе не хотелось, чтобы ты, как, например, Августа, считал моих родителей ограниченными людьми. Ты бы не понял их — а ведь они всего лишь хотели защитить меня от ошибок и их последствий…

— Но ты ведь не считаешь свои решения ошибками, правда?

Минерва молча сверила взглядом столешницу, словно принимая какое-то решение. Вид у неё был одновременно и упрямый, и подавленный, и я решил не торопить её с ответом.

Немного погодя Минерва заговорила снова:

— Этим летом произошло кое-что совершенно ужасное. То есть началось всё гораздо раньше, но… Одним словом, в начале августа Малькольм избил одного человека.

— Как? — переспросил я. Мне показалось, что я ослышался. Малькольм Макгонагалл, рассеянный, задумчивый и неорганизованный, был не из тех ребят, кто склонен выяснять отношения с помощью грубой силы. Вот его младший брат — другое дело: от Роберта всего можно было ожидать.

— Обыкновенно. Кулаками разбил ему лицо, сломал нос.

— То есть… И всё это сделал Малькольм?

— Да. Если бы Роберт оказался в деревне, он бы тоже принял в этом участие, но его не было, и Малькольм справился сам.

Минерва замолчала. Всё, что она говорила, показалось мне более чем странным: она цедила слова, как будто не хотела выдавать обуревающих её эмоций, но если бы не её безрадостный вид, то можно было бы подумать, что поступок брата она не осуждает и даже считает приемлемым.

— Минерва, я ничегошеньки не понял, — мягко произнёс я.

Минерва подняла на меня измученный взгляд, и я начал кое о чём догадываться.

— Тебе трудно говорить на эту тему?

Она кивнула.

— Хорошо; давай, я буду рассуждать вслух, а ты будешь меня поправлять при необходимости. Итак, если вечно витающий в облаках, умный и замкнутый Малькольм совершил нечто подобное, значит, произошло нечто из ряда вон выходящее. Тот человек, видимо, чем-то крепко обидел твоего брата. Но ты сказала, что Роберт был готов участвовать в этом… Двое на одного — это слишком, даже для импульсивного и активного Роберта. Всё же он вовсе не злой человек; скорее, напротив. Значит, произошло нечто, заставившее Малькольма пойти на крайние меры. Нечто, чего твои братья не простят никому. Что бы это могло быть?..

Минерва прикрыла глаза.

— Судя по тому, что твоему брату пришлось махать кулаками, противником его был маггл; а раз дело произошло в вашей деревне, то… Я, кажется, понял. Этот человек — мистер Дугал Макгрегор?

Она снова кивнула, не открывая глаз. Бедная, как ей, должно быть, страшно!.. Но я должен, я просто обязан ей помочь.

— Мими, я прекрасно помню, что твои братья всегда относились к нему неприязненно. Но, судя по реакции Малькольма, на этот раз мистер Макгрегор дал им повод себя ненавидеть… Он что же, говорил о тебе гадости? Распускал порочащие слухи?

Минерва, застывшая было в напряжённой позе, при этих словах судорожно всхлипнула — без слёз, но мне от этого тихого звука стало невыносимо горько. Некоторое время мы сидели молча; я понимал, что нет таких слов, чтобы моментально вылечили разбитое сердце — каким бы недостойным субъектом ни был Дугал Макгрегор, она, видимо, до сих пор любила его, несмотря на то, что он был женат на другой — женитьба ведь ещё не преступление. Теперь же, когда он повёл себя по отношению к ней как последний подонок, она чувствовала себя обязанной его разлюбить — и не находила в себе достаточно силы.

— Мими, мне очень жаль, — тихо произнёс я.

— И это ещё не всё, — выдавила она.

— А ему и этого было мало? — поразился я. — Что он ещё натворил, этот жалкий трус и лгун?

Мими покачала головой.

— Дело не только в нём. Мои родители… После этой истории они больше не хотят меня видеть. Просили Малькольма передать, что больше не напишут мне ни строчки и что я для них умерла.

— Подожди, у меня в голове не укладывается… Тебя оболгали, и ты же ещё и виновата? Нет слов. И эти люди ещё смеют называться родителями?! Прошу прощения, конечно, я не должен так о них отзываться, но...

— Ничего, я понимаю тебя и, в свою очередь, попробую объяснить. В их представлении девушка, которая подаёт повод для таких вот сплетен — это так же неприемлемо, как… Ну, представь, как бы отреагировали твои родители, если бы узнали, что ты, скажем, нарушаешь Статут о Секретности?

У меня от неожиданности едва не вырвался смешок. Ох, знала бы Минерва!.. Но я просто обязан был ответить на её вопрос.

— Полагаю, они бы огорчились. Возможно, упрекали бы меня, стыдили, ругали. Но ни на секунду, слышишь, ни на секунду они не допустили бы, чтобы я остался без их поддержки и любви.

— Да, — произнесла вдруг Минерва, посмотрев мне прямо в глаза. — Конечно, я не знаю их, но… мне кажется, это на них похоже. Достаточно лишь взглянуть на тебя, чтобы понять, как выглядит человек, которого родители любят. Увы, не всем так повезло, как тебе.

— Минерва, прости меня, я бестактный болван…

— Нет! — решительно произнесла Мими, беря меня за руку. — Тебе не за что извиняться. Всю любовь, которую они тебе дарят, ты щедро и с лихвой раздаёшь другим. Сейчас, сидя рядом с тобой, я чувствую, как сердце начинает понемногу оттаивать. Мне уже и вполовину не так больно. В конце концов, они в любом случае не приняли бы моего выбора, и я с ранней юности догадывалась, что рано или поздно это произойдёт. Так что их решение — это неизбежность, которую можно лишь отсрочить, но не предотвратить.

Это было уже совершенно непонятно, но я вспомнил, в каком состоянии она была ещё совсем недавно, и не рискнул спрашивать.

— В любом случае, у меня есть долг перед школой, перед студентами, — продолжала тем временем Минерва, — и у меня есть братья, которые за меня вступились, и…

— И я, — мне пришлось подсказать ей, потому что я всё же не был уверен, что вообще окажусь в этом списке.

— И ты, мой ближайший друг, который меня поддержал. Так что я не одинока, — улыбка у Мими вышла не слишком радостной, но это было гораздо лучше слёз или полузадушенных всхлипов. — Но я вынуждена буду спросить тебя ещё кое о чём, — голос Минервы стал глуше, напряжённее. — Филиус, если не секрет, можешь сказать, о чём сегодня говорил с тобой мистер Урхарт? Что он хотел от тебя?

Я замер. Искушение выдать мистера Урхарта и рассказать Минерве о его просьбе было непреодолимым. Она до сих пор сердилась на него за то, давнее вмешательство в её семейные дела — я всей душой жалел Минерву и всецело разделял её гнев; одного моего признания могло бы хватить, чтобы раз и навсегда расстроить все его планы в отношении Мими… Но меня останавливало одно: никогда Филиус Флитвик не был доносчиком — значит, не будет им и впредь.

— Видишь ли, Минерва, мистер Урхарт… он спрашивал, что я думаю об умеренно-промаггловском политическом течении, — произнёс я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. — Не знаю, в курсе ли ты, но кандидатура мистера Урхарта на ближайших выборах…

— Ах,Филиус! А я-то считала, что ты на моей стороне, — в голосе Минервы послышался укор. — Значит, теперь он решил действовать через тебя? А ты и рад!.. Но пойми: я всё равно не выйду за него замуж, ни при каких обстоятельствах. Этому не бывать. А мистеру Урхарту можешь передать, что я очень разочарована его упорством. Это, в конце концов, неприлично, да и непорядочно — вот так исподтишка подбираться к девушке, планомерно и методично рассоривая её с самыми близкими людьми. Такая манера свататься не делает ему чести…

— Прости меня, Мими, я не хотел…

— Да, я понимаю, — грустно улыбнулась Минерва. — Ты хотел как лучше. Но, пожалуйста, ты уж не отдавай меня им всем на растерзание, ладно?..

Я сглотнул комок в горле и молча кивнул. Минерва, видимо, сочла это достаточным, потому что снова заключила меня в объятия, на этот раз, как будто — в знак примирения. Я чувствовал, как бьётся сердце Минервы, ощущал её дыхание возле своего уха, её тепло и нежность — и сознавал, что всё это предназначается не мужчине — а другу, учителю, почти родственнику. И всё же, мне были приятны её прикосновения, настолько приятны, что это становилось всё более неуместным, особенно если учесть, с какой бедой она ко мне пришла. Было мучительно стыдно испытывать наслаждение, обнимая отчаявшуюся девочку, которую в одночасье предали и родители, и возлюбленный — поэтому, спешно высвободившись из её объятий, я предложил Минерве выпить ещё чаю с печеньем и съесть пару персиков — и она послушно съела их, поблагодарила — а я смотрел, как она это проделывает: автоматически, будто заводная кукла, и, наверное, даже не чувствует вкуса. Она выглядела просто страшно: бледная, заторможенная и явно лишённая какой бы то ни было воли к жизни, — и мне было страшно отпускать её от себя. Мы посидели ещё немного, а затем я проводил Мими до двери, ведущей в её комнаты.

— Доброй ночи, Филиус, — произнесла она. — Спасибо, что побыл со мной. Теперь ты знаешь всё… ну, почти всё, и я рада этому.

— Доброй ночи, моя хорошая, — я слегка сжал её руку и дождался ответного пожатия. — Увидимся за завтраком, — с этими словами я развернулся и пошёл прочь.

Ложась в постель, я был уверен, что не усну, но меня сморило достаточно быстро. Правда, вскоре я проснулся, мучимый кошмарами — впервые за долгие годы в мои сны вернулась Мередит Спаркс.

Несмотря на конец августа и неумолимо приближающееся начало учебного года, в Большом зале царило радостное оживление. Почти все профессора были в сборе, у всех был вполне отдохнувший вид, все успели соскучиться друг по другу, и было видно, что летние каникулы прошли не зря.

— Дамы и господа, друзья, коллеги! — начал Альбус.

Все собравшиеся, как по команде, принялись рассаживаться вдоль стола — краем глаза я заметил, что на почётное место возле Альбуса, по обыкновению занимаемое Минервой, на этот раз уселся Гораций Слагхорн. Меня, впрочем, это не слишком интересовало: Слагхорново прежнее место занял Кеттлберн, а на его месте, непосредственно возле меня, расположилась не кто иная, как Мими. Альбусову короткую приветственную речь я слушал вполуха — вернее даже, не слушал вовсе. Я знал, что он сейчас сообщит коллегам радостную новость о повышении жалованья, и даже мог примерно догадаться, кто как отреагирует: сёстры Бёрк сразу же решат заказать новую мебель, Сильванус станет ворчать, что рты профессоров в очередной раз затыкают подачками, что с ним этот фокус не пройдёт, и что школе бы не помешало отремонтировать вольер для гиппогрифов, потому что молодняк вот-вот проломит стену и рванётся прочь — сколько вкусностей в кормушку ни положи, а на свободе резвиться веселее. Джереми Синклер, чрезвычайно раздражённый вновь предстоящей длительной разлукой с супругой, несколько приободрится, а Гораций будет довольно улыбаться. Один лишь Катберт Биннс так и останется сидеть в уголке с отстранённым видом, и на лице его будет написано, что всё земное — тщета и суета; но, пожалуй, в сегодняшней новости для него и впрямь нет особого толку, так как, независимо от объёма доходов, давняя и безответная любовь к азартным играм неизменно обеспечивала его карточными долгами.

Мими, как будто, тоже была в курсе повышения — во всяком случае, она определённо не слушала, что говорит директор. Она, как и я, не выспалась и была слишком голодна, чтобы думать о чём-то, кроме завтрака.