Правда о смерти Фрэнка Гардинера (джен)

В темных глубинах вод я узрел нечто, с чем не сравнится ни одна из моряцких баек, какой бы преувеличенно жуткой она ни была. По правде, подобное видели многие моряки, но это — их товарищеский секрет. Я не входил в их братство тогда, не вхожу и сейчас, но мне, простому старому пиною⁽¹⁾, посчастливилось быть посвященным в обсуждения подпольных сборищ, что же может скрываться на морском дне, и, более того, удалось мельком взглянуть на то, что таят волны. И самое чудовищное из всего, что я видел, — смерть Фрэнка Гардинера. Сейчас поговаривают, будто он умер в 1904 г. от пневмонии. Я встречал тех, кто чуть ли не клялся в том, что самолично дежурил у его смертного ложа. Я же последний раз видел Фрэнка в предрассветных сумерках 18-го апреля 1906 года. Возможно, он и правда умер в своей постели двумя годами ранее, но даже если так, то потому, что его жизнь была съедена убившей его тварью.

В тот год День Дурака (название мне подстать) застал меня в таверне Гардинера, «Звезде сумрака». Я был видным мужчиной, и вереница девушек с Варварского берега⁽²⁾ Сан-Франциско не стеснялась говорить мне об этом и оказывать другие знаки расположения. Увы, тогда вместе со мной в таверне сидели одни старики.

— Сулу, — окликнул меня один из их компании. Старикашек было где-то четверо или пятеро, и все они сидели за одним столом, сгрудившись, склонившись друг к другу, как переплетающиеся ветвями близко растущие деревья. — Я слыхал, ты — ныряльщик за жемчужинами, — стоит заметить, что имя мое совсем не Сулу, так называются острова⁽³⁾, откуда я родом. Старики заявляли, будто не могут правильно произнести мое имя, но, думаю, они просто не могли его запомнить. Я особо и не настаивал, это было бы глупо. Однако сейчас поправил их:

— Ну нет, — сказал я, — я был ныряльщиком на Филиппинах. А тут, в Сан-Франциско, я катаю цыпочек до Козьего острова и режусь в бильярд с парнишками-морячками.

— Жаль, Сулу, — отозвался другой старик, сам Гардинер (я знал его в лицо, но совсем не знал как человека). Поговаривали, он, еще когда жил в Австралии, промышлял разбоем и грабил банки и, более того, был таким злостным преступником, что власти выпнули его туда, откуда приехал. Причем это был единственный подобный случай. Но для меня он был всего лишь пожилым барменом, который не разбавляет выпивку, не пытается развести на деньги и щедро подливает добавки. — Очень жаль. Нам подкинули работенку, где не сдюжить без ныряльщика за жемчужинами. Можем рассчитаться золотом.

На очевидную наживку я не купился.

— Я не так хорошо знаю дно залива, — признался я ему. — Позовите бывалого устричного пирата⁽⁴⁾, и он скорее окупит ваши деньги, чем я, — тут я слукавил, да только старому Гардинеру совсем не нужно было этого знать. Пусть я был молод и глуп, меня нельзя было соблазнить обещаниями золотых гор.

— Жаль, Сулу, — повторил он со вздохом. — Не думай, я не в обиде, даже разрешаю пропустить стаканчик за счет заведения.

Я поблагодарил его и одним глотком прикончил выпивку. Даже это мне теперь вспоминается смутно, а после перед глазами опустилась темнота, зияющее тягучее ничто. Не ощущать ничего — ужасно, ничего не помнить — еще хуже, но я был бы рад, если бы вместо того, что происходило следующие три недели, мог ничего не испытывать. Вместо этого, где-то на следующий день (но для меня все еще в день дурака) я очнулся от мерного звука покачивания лодки на волнах, который ни с чем не спутаешь. Я чувствовал, как в лодыжку врезается стальная цепь, прочно приковывающая меня к стене; но руки и ноги связаны не были. Когда от навалившейся тошноты в голове более-менее прояснилось, я, лежа в темной каморке и слушая тихие звуки, в которых пока не распознал людской говор, понял причину: туго затянутые веревки нарушат кровообращение, руки и ноги онемеют, и мне станет намного труднее нырять.

Я горько выругался шепотом и стал надеяться, что, когда объявятся мои похитители, смогу притвориться, будто все еще без сознания. Из темного угла послышался новый звук, мне показалось, это шебуршились крысы, тонко попискивая и гадая, придется ли им по вкусу мой труп. Я кое-что знал о морских крысах, так что они вызывали у меня отвращение, но не пугали.

Когда я стал чертыхаться, повисла тишина, а потом звук возобновился, и в шепоте я смог разобрать слова. «Море пожрет нас» и «нет, не буду, я никогда»… раздался стон, все-таки невероятно похожий на крысиный писк, какое-то заикание и тихий свист втягиваемого через сломанные зубы воздуха. Я спросил: «кто здесь?», и ответом мне были все те же тихие хрипящие всхлипы, временами перемежающиеся бессмысленным бормотанием. Мне не оставалось ничего, кроме как слушать все это часами, и со временем я сложил нить мыслей этого постанывающего сумасшедшего. Я могу описать его только так, потому что, в отличие от меня, его так и не выпустили из той клетушки, где держали, и я ни разу не видел его при свете дня. Без сомнений, он спас меня, и, кто знает, может, его друзья тоже клялись, что он умер годами ранее. Это было вполне вероятно.

Этот сумасшедший был членом какого-то тайного культа и предал его догматы; под влиянием крепкой выпивки, а затем пыток, он, в конце концов, выдал секреты культа Фрэнку и его дружкам, которые, наверное, и были теми самыми устричными пиратами, к кому я советовал обратиться Гардинеру, и которые не осмелились нырять после того, что узнали. Двадцать лет назад или еще раньше культисты нашли священное в своем роде место, собрав воедино все наблюдения: плывущие мимо него по ночам корабли тонули, а каждого охотника за устрицами, обнаружившего в том районе их ложе, встречал в высшей степени загадочный и печальный конец. Годами культисты обагряли воды кровью, приманивая неудачливых лодочников россказнями о том, что на дне скрываются нетронутые залежи жемчужных устриц. Слухи оказались правдой, но ни словом не намекали, сколь губительны те воды (я еще думал, дело было в рифах или подводных камнях), а распространяющие их испытывали какое-то извращенное удовольствие, посылая людей на верную смерть. Гардинер выпытал у сумасшедшего секрет: расположение места и то, где можно без опаски встать на якорь, где останавливались культисты для совершения своих ритуалов, и вот теперь мы были здесь в плену.

Время шло, только ночью дверь со скрипом отворилась, и в проеме показался мужчина с ружьем. Он направил его на меня и кивком указал на стену позади — похоже, там было что-то вроде смотровой щели, потому что один из негодяев, находящийся за стеной каюты и невидимый для моего взора, ослабил цепь, чтобы я смог встать и более-менее свободно передвигаться. Я не стал этого делать, пока вошедший мужчина не приказал мне — по голосу я понял, что меня навестил сам Гардинер.

— Когда это ты успел вернуться к использованию рабского труда⁽⁵⁾, Фрэнк? — поинтересовался я, поднимаясь на ноги и подчиняясь больше от чувства бессилия, чем страха перед оружием.

— Не так уж давно, Сулу, — поведал он мне. — И я бы предпочел избежать этого. Я даже дам тебе один шанс: если будешь нырять по собственной воле, когда все закончится, получишь ровно столько, сколько и каждый из нас, и все золото, что я обещал, в придачу. Сможешь себе позволить даже особняк на Ноб-хилл, если захочешь. Вот сколько я заплачу, — он вывел меня на палубу, где собрались его сообщники, старые морские волки и устричные пираты, благодаря им наш небольшой корабль держался на плаву. Мне захотелось плюнуть Фрэнку в лицо. Если откажусь от его предложения, придется взглянуть прямо в дуло его ружья — не сейчас, конечно, а позже, когда сделаю за него всю грязную работу, хочу того или нет. Я не хотел кончить так же, как тот пленник, но и не хотел нырять в этом гиблом месте. Если же подпишусь на авантюру… ну, кто знает, может, Фрэнк — человек слова, а может… может, мой выбор ничего не изменит, и он пристрелит меня. Я тогда наивно подумал: соглашусь сейчас, и Фрэнк, возможно, начнет доверять мне, тогда возможностей сбежать будет побольше. Я ответил ему, что не упущу этот шанс, но старики все равно затянули на моей лодыжке грубую веревку; они завязали ее сложным узлом, который я не смог бы распутать, когда буду один под водой.

— Просто для верности, Сулу, — сказал мне Фрэнк. — А теперь ныряй и достань нам отличного жемчуга.

— Ныряй, Сулу, — повторял он ночь за ночью с ружьем наготове, если я решу взбунтоваться. И я нырял. Когда я возвращался, он уже относился ко мне потеплее. Я ел вместе с командой, спал на хорошей койке, но веревка до крови натирала кожу. Они так и не сняли ее, и никогда не оставляли меня без присмотра, и не выпускали на палубу, пока солнце не скроется за горизонтом. Я нырял после заката каждую ночь, нырял, пока температура воды не опускалась настолько, что можно было умереть от переохлаждения, и останавливался только тогда, когда уже был не в силах шевелить руками и ногами.

Темные воды приводили меня в ужас, хотя поначалу я даже не мог объяснить почему. Острых камней и рифов я не замечал, только вот ныряние в темноте само по себе было исключительной глупостью — я мог просто не видеть острые выступы, пока течение или же сила гребков не выбросят меня прямо на них. В таком случае не стоило и сомневаться, что я рассеку себе руки или ноги, и это привлечет акул, которые вполне могут кружить где-то поблизости. Правда, у воды был странный привкус, и мне снилось, будто это железный привкус крови, проливаемой десятилетиями. На третью или четвертую ночь я привык к темной мути и стал ориентироваться в ней даже лучше, чем мог надеяться, однако то, что я увидел, озадачило меня.

На дне залива покоились остовы затонувших кораблей, полузанесенные темным песком, некоторые врезались друг в друга, но не видно было того, что принесло им погибель. Колыхались заросли морских водорослей, все пригодные для этого поверхности захватили ракушки, однако рыбешек, даже самых маленьких, я встречал очень редко. Однажды мне показалось, что вдали мелькнул темный силуэт осьминога, до странности искаженный, и я последовал за ним — ведь здесь он был первым моим товарищем-пловцом — в надежде разузнать, что привело его в эти неестественно безжизненные воды. Он плыл гораздо быстрее меня и вскоре пропал из виду, но в ту же ночь на глубине, что едва хватало длины привязанной к ноге веревки, я нашел устричное ложе, между обломками кораблей, там, где впервые заметил притаившегося осьминога — если, конечно, это был осьминог.

Вся затея мне еще тогда казалась безумной — были же на Варварском побережье устричные фермы, хотя выращивали там моллюсков для еды, не для добычи жемчуга — но Гардинер поклялся, что своими глазами видел жемчужину, которую отхватил себе тот сумасшедший: поразительно крупную, аж до того, что по коже шли мурашки, зеленоватого оттенка, такую, какой я еще не видывал — и он мне не врет. Усиленно работая ногами, я поднялся к поверхности с первой парой раковин в руках и забрался на корабль.

— Долго пропадал, Сулу, — сказал старый моряк, чьего имени я не знал. — Мы ужо начали делать ставки, когда всплывет твое мертвое тело. На скок ты могешь задерживать дыхание?

— На восемь минут, — солгал я, на самом деле я мог провести под водой более десяти. — Но да это не важно. Лучше дайте корзину, я нашел ваших чертовых устриц.

Когда я в следующий раз вернулся с уловом, старики гоготали и, ликуя, скакали по палубе, Гардинер в каждой руке сжимал по жемчужине размером с небольшой шарик.

Там, на дне, были сотни, тысячи устриц, но это было не естественное их ложе. Если смотреть издалека, из них складывался какой-то узор, но не привычные линии или дуги, какие представил бы любой человек. Я подумал, может, так их сложили культисты, пытаясь изобразить какие-то руны в соответствии со своими верованиями. Вот что я знал точно: чем дольше я нырял, тем лучше стал замечать закономерность, с которой располагались устрицы. Работа пошла быстрее, и жаловаться было не на что, но мне начали мерещиться странные вещи. Как-то раз мне показалось, что я проснулся посреди ночи и почувствовал над ухом теплое зловонное дыхание того сумасшедшего — он шептал мне:

— Мы — хранители города. Оно становится неспокойно во снах, и мы сочиняем ему колыбельные. Чтобы оно продолжало дремать так безмятежно, как безмятежны воды Гали⁽⁶⁾. Эти жемчужины — ноты, вложенные во рты певцов, — так он сказал и назвал меня по имени — не Сулу, нет, по моему настоящему имени, которое на этом корабле никто не знал и потому не мог ему рассказать. Конечно, это был сон, подумал я, уже почти охотно готовясь к тому, что принесет новый день. Гардинер не убьет меня — для всех нас денег было более, чем достаточно, запасная корзина была наполовину заполнена жемчугом. Покончим с этим — осталось обобрать последнюю искривленную дугу устричного ложа, — и я стану богат.

Я нырял и всплывал слишком быстро, в груди зарождалось беспокойство, просто из-за ноющей боли в суставах — так я думал; тогда-то я и увидел в воде расплывчатые очертания. Не знаю, были ли это отражения или тени, а может, это вернулся тот любопытный осьминог. Когда воды вокруг меня взволновались, я не поверил, что это реально, ведь когда я всплывал, поверхность была спокойна, да и ветра не было. Гардинер был в отличном расположении духа — в первой устрице, что он открыл, оказалось целых две жемчужины. Одну он отдал мне, в награду. Я сунул ее в поясной мешочек и, снова нырнув, забыл о ней.

Как только я вытащил из песка первую устрицу, морское дно содрогнулось, и теперь я не мог поверить, что это просто плод воображения. Казалось, простирающееся подо мной дно дышало, медленно и размеренно; всего лишь с наполовину полной корзиной я метнулся назад, на поверхность. Гардинер тоже почувствовал это, но только посмеялся, когда я попросил его переждать и закончить все завтра — работы оставалось всего на одну ночь.

— Ныряй, Сулу, — сказал он мне и похлопал по прислоненному к ноге ружью. — Секрет вроде этого долго не хранится. Испугался сейчас, так просто заканчивай быстрее, Бога ради. Нырять будешь столько, сколько нужно, а к рассвету мы станем в доках, и ты разбогатеешь.

Увидев блеск в его глазах, я снова заколебался, но не мог рационально объяснить свое беспокойство. И я нырнул. На этот раз я разглядел того, кто сопровождал меня, и он был чересчур реален — бледный, с поблескивающей кожей и вытянутыми сероватыми конечностями, больше похожий на лягушку. Совсем не так я представлял себе морских жителей. Я не желал находиться с ним рядом и погреб быстрее, но он даже не обратил на меня внимания. Он нырнул прямо к устричному ложу, и нехотя мне пришлось последовать за ним, я оттягивал неизбежное, избрав более длинный путь, огибающий обветшавший корпус ближайшего корабля. Глубоководный рылся в иле там, где я уже собрал устриц, я наблюдал: вот показалась перепончатая ладонь, зеленоватая рука… Это был еще один глубоководный, пробудившись ото сна, он встряхнулся, и пробивающийся сквозь толщу вод лунный свет коснулся его кожи, блеснули желтые глаза. Вместе они подплыли к оставшимся устрицам, разломали их раковины; с жадностью доставая жемчуг, глубоководные подергивались от экстаза, что сильно напоминало мне победные пляски Гардинера и его прихлебателей. Неподалеку из ила выбрался еще один из их скользкого племени; забыв о жемчуге, я всплыл и, вцепившись в борта обеими руками, стал требовать, чтобы меня подняли на корабль.

— Да ты с ума сошел, — взъярился Гардинер. — Глубоководные? Бог мой, Сулу, неужели ты наслушался баек того сумасбродного дурака и поверил ему? — при мне безумец не проронил ни слова о глубоководных, но, очевидно, Гардинеру о них рассказывал. Фрэнк окинул меня тяжелым взглядом.

— Ныряй, Сулу, — произнес он наконец, направляя на меня ружье и щелкая затвором. Тогда меня настигло понимание: что бы я ни сделал, Гардинер в любом случае позаботится о том, чтобы моя кровь смешалась с жертвенной, веками проливаемой в этих водах.

Тем не менее, я нырнул. Глубоководные приветствовали меня, ухмыляясь и указывая на несобранные устрицы. В каком-то безумном исступлении я вырывал их со дна, не обращая внимания на усиливающуюся дрожь земли и вздымаемые клубы песка, не замечая, что иногда чья-то перепончатая рука хватает оставшиеся в ложе устрицы и вталкивает мне в руки. Кажется, из глаз у меня текли слезы, но это вполне могла быть и протекшая в очки соленая вода. Кроме своего задания, я был уже ни в чем не уверен. Когда я всплыл, корзина ломилась от устриц. На дне осталась последняя борозда зловещего узора всего из десятка раковин — мои глубоководные товарищи наверняка успеют съесть их до моего возвращения, и я решил не говорить Гардинеру о том, что за парочка прицепилась к днищу его корабля.

— Вот, — сказал я, — клянусь, это последние, Фрэнк. Бога ради, подними меня, чтобы я мог умереть на земле. Или отвяжи веревку. Ты должен мне хотя бы эту малость.

— Ты бредишь, Сулу, — ответил он и вздохнул. — Я же говорил тебе. Ты… — я, видевший, как пальцы Гардинера, готового выстрелить, сжались на прикладе ружья, тут же нырнул. Его сообщники расслабились, потому что я был привязан веревкой, почти сразу я почувствовал ее рывок. Я погружался ко дну, но не к разрытым бороздам в иле — гнойной ране, где скрывалось ложе устриц, — нет, я устремился к здоровенному затонувшему рыбацкому кораблю. Я не видел, как он потонул, но теперь знал, что стало причиной: зияющие в днище дыры, такие же дыры глубоководные начали проделывать и в нашем корабле.

Я ободрал себе все руки — мои широкие гребки приходились слишком близко к корпусу судна, поросшему ракушками, — пока искал свободное от них место, за которое можно было зацепиться. Наконец я его нашел и извернулся так, чтобы лодыжка оказалась как можно ближе к борту, с каждым резким движением ноги веревка задевала края ракушек и мало-помалу истончалась. Это было безрассудно и глупо — на нашем корабле наверняка можно было найти осколок стекла, нож какого-нибудь моряка или любую другую вещь с острым краем — я снова размышлял задним числом. Все, что я чувствовал, — мерное колебание морского дна в том же ритме, с каким билось мое сердце, в том же ритме, с каким я перепиливал почти до предела натянутую веревку, в том же ритме, с каким глубоководные гребли к поверхности и карабкались выше и выше по бортам корабля.

Последний рывок, последнее сотрясение, болезненная судорога объемлющих меня вод, и я был свободен, перед глазами расплывались завихрения смешивающихся с водой капель крови, похожие на щупальца осьминога. Меня чуть не стошнило, но хорошо, что в тот момент вернулось какое-то подобие рассудка. Мой взгляд упал на витки разоренного устричного ложа — разворачивающаяся картина, казалось, стояла близко-близко, прямо перед глазами, — и разум мой внезапно постиг смысл начертанных раковинами устриц молитв: они служили предупреждением и призывом одновременно. Тот сумасшедший был прав, правы были и его товарищи по культу, правы во всем. Они подкармливали и усмиряли глубоководных, поддерживали их в состоянии ленивого оцепенения, чтобы они не сделали то, что только что сделал я, и не пробудили нечто.

Я неистово заработал ногами, поднимаясь к поверхности, и нечто невыразимое всплывало за мной. Оно было громадным, больше любого корабля, и неторопливым. В нем чувствовалась какая-то ужасающая цельность и мощь, казалось, оно бессмертно, за его плечами уже много веков, и оно — гораздо более реальное, чем все остальное в этом мире, что я видел. Ощущение было похоже на то, когда вид глубоководных вызвал во мне какую-то враждебность, от которой мигом прочистился разум. И все же пока это была просто тень, это существо, массивное и полупрозрачное, еще не пришло в наш мир в полном смысле слова, пока нет. Это был фантом, фрагмент чьего-то беспокойного сна, предвестник, явившийся взглянуть, что могло его потревожить. Перед ним, держась на расстоянии, плыли глубоководные, время от времени описывающие почтительные круги. Больше всего я хотел отвернуться и устремиться к берегу, но знал: спасения от него не найти даже на твердой земле. Оставалась надежда — одна-единственная — что я успею доплыть до корабля раньше него. Оно всплывало медленно, отдавшись на волю течения, а я баламутил воду ногами и широкими гребками толкал себя вверх. Корабль накренился — ниже ватерлинии была прогрызена дыра, а у нее покачивались на воде три искалеченных тела, от которых расплывалась темная кровь. Лунный свет превратил их лица в грубые маски и резко очертил сквозные раны со следами зубов. Я узнал их всех — это были люди Фрэнка, но его самого среди них не было.

Корма была прямо над головой, а подо мной — то предающееся снам существо, набухающий полифем⁽⁷⁾. Желая как можно быстрее убраться из воды, я бросился к кораблю, ухватился одной рукой за кормовой поручень, мощный рывок, и я перевалился на палубу. Со стороны города я заметил рассеянный свет, поначалу я принял его за рассветные лучи, но это был огонь — в Сан-Франциско бушевал пожар, очертания города поплыли и исказились, напоминая о погубленных кораблях, лежащих на океанском дне, и невольно вызывая мысли о тени существа, в окружении пузырьков воздуха прорывавшегося сквозь толщу вод.

Гардинер сидел в капитанском кресле, его раны кровоточили, но он с мужеством переносил боль. Ружье лежало у него на коленях, а поверх стояла корзина с жемчугом. Когда я кинулся к нему, он повернулся ко мне и вот — я не мог поверить, настолько быстро все случилось, — я уже смотрю в самое дуло.

— Меня поимели, Сулу, — спокойно сказал Фрэнк. — Ты не сошел с ума и остался жив, но будь я проклят, если дам тебе хоть пальцем дотронуться до моих чертовых жемчужин, — я заметил, рана на его руке была настолько тяжела, что через нее проглядывала кость, в боку жутко вздулось, так, что становилось ясно — внутренние органы и кости смещены. Крови было на удивление мало.

— Пожалуйста, Фрэнк, — произнес я. — Ты не видел это, еще нет. Жемчужины нужно вернуть; если мы хотим жить, они должны отправиться туда, где им место.

— Я уже труп, — мрачно ответил он, его рука конвульсивно сжалась на прикладе ружья, палец скользнул на курок и задержался на нем, не нажимая. — Черт. Ладно, возьми свою долю, половину, ты заслужил, — он встал, и корзина перевернулась на пол, жемчужины высыпались из нее и со стуком покатились по палубе. Я упал на колени, пытаясь собрать их, а Фрэнк, совершенно не обращая на это внимания, прохромал к носу корабля. Внезапно у него из живота хлынула кровь, ее было много, наверное, она просто собиралась где-то в кармане из плоти, а теперь лоскут кожи сдвинулся, отошел. Я услышал, как Гардинер вкладывает пули в пустой патронник, щелчок затвора, а потом нечто крупное перемахнуло через борт.

Времени больше не было. Я схватил корзину с тем жемчугом, что там остался, обмотал куском ткани, чтобы больше ничего не растерять, и нырнул. Услышав позади тщетный, отчаянный треск выстрелов, я не отважился оглянуться — я зажмурил глаза и погреб, позволяя весу жемчуга самому тянуть меня ко дну. Не успел я опомниться, как оказался среди взбаламученного ила у развороченного устричного ложа, и немедля начал горстями выдергивать из корзины жемчужины. Я знал: это они, а вовсе не устрицы были ключом — нотами колыбельной, исполняя которую хор не смел замолкать. Я работал по памяти — она была поразительно и неестественно ясной, — выкладывая спирали и штрихи непередаваемых форм на морском дне. Мое творение, простое созвездие жемчужин, было гораздо меньше изначального и не могло даже сравниться с грандиозными, раскидывающимися вширь письменами устричного ложа. Я бы помолился, чтобы этого хватило, но не хотел рисковать разбудить нечто своими молитвами.

Методичное разрушение ложа заняло больше недели — теперь же на то, чтобы все исправить, у меня было всего десять минут, пока в легких не кончится воздух. Я физически не мог этого сделать. Теперь я знал, как это бывает: перед глазами встала пелена, тело били мелкие судороги, оно постепенно предавало меня, еще больше замедляя. Тень надо мной становилась все более материальной, более живой, я катастрофически не успевал. И я бы сдался, вскинул бы голову, наблюдая, как оно сжимается, давя в своих жутких объятиях наш корабль, но подле меня появился помощник. Я не поднимал на него взгляд, но непроизвольно заметил его неповоротливость и мигающие желтые глаза. Он даже отдаленно не напоминал осьминога, которого я успел себе вообразить, его отростки и мои руки одновременно и ныряли в корзину за жемчугом, и обновляли каждый слог могущественного заклинания. Я не боялся своего помощника, ведь точно так же, как я понимал слова, которые пишу на нечеловеческом языке, я знал и то, что он был призван моей нуждой и хотел служить мне — как тогда, когда я искал ложе устриц.

Мое зрение помутилось и начало меркнуть, я чувствовал, с каким трудом сокращались оставшиеся почти без кислорода легкие, но продолжал работать. Тень над нами уже стала слишком темной, чтобы через нее просачивался свет, и все расширялась — не потому, что существо росло в размерах, а потому, что оно возвращалось в глубины, почуяв, что происходит. Мы с компаньоном удвоили темп, я работал, будто одержимый, он, подчиняясь моей воле, — тоже, и наконец — наконец! — когда мы выложили последний штрих узора, по приближающейся тени пробежала волна.

Когда вода очистилась, я был один. Я знал, подниматься с такой глубины нужно медленно, если я поспешу, резкий перепад давления убьет меня, но мысль о такой смерти приносила мне только облегчение. И вот я уже стал быстро всплывать за глотком воздуха.

Мираж так и остался там, прозрачный, меркнущий: оно возвращалось в состояние комы. Если позволите, я не буду описывать его, как и выражение лица Фрэнка перед тем, как он исчез вместе с этим существом.

Оно приняло его в свои объятья, но не убило — пока еще нет. Выражение глаз Фрэнка сказало мне, что оно делает, что уже сотворило, и это было нечто более ужасное, чем смерть. Необратимый, самый настоящий конец, потребление самой сути, муки ада, заключенные в каждой секунде, которую занимает это жуткое поглощение.

Мертв он теперь или нет, Фрэнк спит и видит сны вместе с ним. И проведет так вечность, пока оно не проснется снова.

Вижу, вы не верите мне. Вам очевидно, что кусков истории не хватает: например, на что я пошел, чтобы все эти долгие годы, прошедшие с того времени, поддерживать тех глубоководных в сытом оцепенении. Я не буду сознаваться в преступлениях.

Но я покажу вам эту жемчужину, подарок от Фрэнка, который я засунул в поясную сумку и забыл. Я — единственный выживший, кто знал и не сказал никому ни слова о том, что не землетрясение разрушило город — вспомнил о ней только через несколько дней после того, как меня выкинуло волнами на берег. Она очень любопытна, вам не кажется? Нет на свете других жемчужин такого размера и оттенка. И да, сейчас она еще больше, размером с яйцо малиновки. Для того, чтобы расти, ей даже не нужна раковина устрицы. Потому что, понимаете ли… на самом деле это вообще не жемчужина.

1) Пиной — неформальное самоназвание филиппинцев. Появилось в 1920-х годах в среде филиппинских эмигрантов в США.

Вернуться к тексту

2) Варварский берег — во времена Золотой лихорадки портовая часть Сан-Франциско, богатая притонами, опиумом, и известная разбоем и дикими нравами.

Вернуться к тексту

3) Сулу — архипелаг в составе Филиппинских островов, который населяют народы группы моро.

Вернуться к тексту

4) Устричными пиратами называют тех, кто занимается незаконным отловом устриц. Термин появился в нескольких литературных произведениях Джека Лондона и стал популярен как на западном, так и на восточном побережье Соединенных Штатов в девятнадцатом веке.

Вернуться к тексту

5) Шанхаинг — преступная практика, использовавшаяся в XVI-XIX веках. Тогда требовалось большое число квалифицированных и неквалифицированных моряков, и потому во многих странах прибегали к самому простому методу вербовки — похищению людей. Шанхаинг процветал в британских портовых городах и на американском западном побережье.

Вернуться к тексту

6) Гали — слэнговое название Галифакса, портового города на атлантическом побережье, а также... мистическое озеро в скоплении Гиад, на берегах которого стоит город Каркоза.

Вернуться к тексту

7) Полифем — жестокий великан-циклоп, сын Посейдона и морской нимфы Фоосы.

Вернуться к тексту