День за днем-3 (гет)

Решение уйти в загул, безусловно приятное, но очень хлопотливое — нужно не только разгрести все завалы и закрыть незавершенку, но и раздать кучу поручений на все время отсутствия. В общем, сегодня, придется поработать ударно, может быть допоздна. Собираясь утром на работу, больше думаю о деловитости и даже строгости, но выходит не очень, видимо от чемоданного настроения: к темно-серой юбке выбираю черный открытый топик в обтяжку, гладко зачесанные назад волосы сплетены в халу и скреплены золотистой заколкой, а ожерелье из крупных черных и белых пластмассовых бляшек должно привлекать взгляд к открытой шее и ниже.

Уже на работе, прихватив папку со стола, отправляюсь к Андрею — хочу и его предупредить о своем исчезновении. На пороге кабинета останавливаюсь:

— Тук-тук.

Калугин, копающийся на полках в дальнем углу кабинета, оглядывается и, с глубоким вздохом, бросает свое занятие, переходя к столу. На меня он старательно не глядит и засовывает руку в карман. Что-то он в последнее время от меня шарахается и даже не пойму — это у него проблемы какие-то опять или очередной всплеск Гошенеприятия? Принимаю беззаботный вид:

— Привет.

Андрей подкашливает в кулак:

— Привет.

— Слушай, Андрюш, глянь, пожалуйста, эти эскизы: на уровне да-да, нет-нет.

Протягиваю папку, и Калугин тут же утыкается в нее. Такое рвение необязательно, поэтому предупреждаю:

— Это не срочно, можно к завтрашнему вечеру.

— Угу. ОК, я понял. Посмотрю, сделаю.

И все? И даже не улыбнешься, и не обратишь внимания? Столь прохладная встреча непонятна и я настороженно кошусь на Андрея:

— Ну, а так как дела?

Взгляд Калугина продолжает плавать в стороне, хотя голова и приподнимается от бумаг:

— Спасибо, все нормально.

Нет, нет, явно что-то произошло и Калугин темнит. Хотя, после сумасшедшей Катерины, даже трудно представить, что еще может его заставить превратиться в подпольщика. Или есть еще одна семейная тайна? Поджав губы и чуть склонив голову на бок, поглядываю исподлобья:

— Андрей, посмотри на меня, пожалуйста.

Тот приподнимает голову, таращась в стену, потом, со вздохом, медленно разворачивается, хотя глаза, по-прежнему, глядят ниже моего подбородка.

— У тебя точно ничего не случилось?

Наконец, взгляд Калугина поднимается до моих зрачков и тут же уходит в бок. Андрей качает головой:

— Марго, у меня точно ничего не случилось, все нормально.

Ясно, рассказывать не желает. Остается лишь скептически кивнуть:

— Мутноватый, ты какой-то.

Засунув руки в карманы, он роняет со всхлипом в голосе:

— Ну, спал мало.

И поэтому не можешь смотреть мне в глаза?

— А с чего вдруг?

Калугин качает головой, продолжая смотреть в сторону:

— О-ой, Марго, я тебя очень прошу, не надо меня прессовать, ладно? А то сейчас действительно почувствую себя виноватым и...

То есть, я его сейчас прессую? Глядя в пол, лишь приподнимаю вопросительно брови — неужели уже есть за что? Или снова накатило, и он пытается отодвинуться? И не хочет испытывать за это вину? Может быть, поэтому, и выскочило словечко «прессовать»? Я же помню, как он тогда мялся: «я думал», «мне казалось», «но я действительно дохляк….». Но куда уж дальше отодвигаться-то?

— Ладно, будем считать, что мне показалось.

— Угу.

Выпятив губу, отворачиваюсь, но потом снова смотрю на Андрея: может, зря себя накручиваю, и все проще?

— И дома все хорошо?

Калугин явно тяготится нашим разговором:

— Марго.

Опять играет в молчанку и не хочет ничего говорить. Ничему его жизнь не учит. Остается лишь грустно кивнуть и отправиться восвояси:

— Все, ушла.

И про отгулы сказать забыла.

* * *

Днем неожиданный звонок. Как раз, когда просматриваю договор с новым модельным агентством — все вроде как у всех, но уж больно много про неустойки. Подозрительно. Лежащий сбоку мобильник начинает наигрывать мелодию, и я его беру в руки. Понятно, Вера Михайловна…. Прикладываю к уху:

— Да мама.

На том конце, голос избыточно жизнерадостен:

— Доченька как дела?

— Нормально, работаю.

— Ага. А ты не забыла, что сегодня пятница?

Точно, забыла. И Калугину сказала, папку завтра вернуть, в субботу работать. Может, он, поэтому и скучный такой?

— И что?

У нас каждую неделю пятница.

— Ну, как что. Мы же хотели сходить с тобой в больницу.

Так мы уже ходили на прошлой неделе!? Или теперь у нас это обязанность? Подняв вверх руку, смотрю на часы, потом выползаю из-за стола, поглаживая живот — придется ему сегодня остаться без обеда:

— Ах, да. Так в чем проблема? Cходим.

— Ага. Значит, знаешь что? Давай, тогда, встретимся в три часа у входа?

Успею доехать за полчаса? Уже стаскиваю сумку со спинки кресла:

— Как, скажешь.

На ходу пытаюсь нацепить ручки сумки на плечо, но плавающий в трубке упрек Веры Михайловны заставляет замереть:

— Только знаешь что, пожалуйста, не опаздывай.

— Мам, не волнуйся, я буду вовремя.

Наконец сумка повисает там, где ей положено.

— У входа, не заходя внутрь.

— Ага.

— Ну, я тебя целую. Ну, пока.

— И я тебя целую. Все, пока.

Захлопнув крышку телефона, окидываю последним взглядом стол и тороплюсь на выход.

* * *

Через сорок минут мы уже сидим у доктора и ждем вердикта по последнему обследованию. Положив ногу на ногу и сцепив пальцы на коленях, почему-то волнуюсь. За прошедшее время мы действительно с Машиной мамой как-то сблизились, может это голос крови? Доктор вертит в руках карту обследования с фотографией УЗИ и вдруг недоверчиво заявляет:

— Странно.

Вдруг пугаюсь — мало нам, так еще что-то? Мой взгляд мечется от врача, к Вере Михайловне:

— Что, странно?

— Понимаете, это УЗИ было сделано два месяца назад, а вот это сегодня.

Он берет со стола новый снимок.

— Н-ну... Ну, да, а в чем дело?

Снова с опаской бросаю взгляд на «мать».

— Дело в том, что, судя по картинке…

Он замолкает, и наша тревога достигает предела.

— Я бы скорее предположил обратное.

То есть? Машина мать дрогнувшим голосом уточняет:

— Что это значит?

Доктор качает головой:

— Даже не знаю.

Мы то, тем более! Сглатываю комок в горле — уж сказал бы проще, хорошо это или плохо. Доктор приподнимает первый снимок:

— Здесь вот явно вижу: гипоэхогенная область.

И тут же поднимает второй. У меня вдруг ноет шея, и я прикладывает к ней ладонь. Ничего я не вижу и не понимаю. Рука нервно скользит вдоль ожерелья, перебирая бляшки. Что дальше — то?

— А здесь ее нет. Структура более однородная. В общем, я ничего злокачестивенного, здесь не вижу.

То есть…, все хорошо? Вера Михайловна растерянно протестует:

— Подождите, но в прошлый раз, я четко видела плюсик на неопластическом процессе.

Слушаю всю эту медицинскую тарабарщину и не могу понять радоваться надо или огорчаться? Врач перебивает, качая головой:

— А сейчас его нет. Прямо мистика.

Снова растерянно тру ладонью шею, с надеждой взирая на врача:

— То есть это была ошибка, да?

— Вряд ли. В нашей лаборатории вероятность ошибки сведена к минимуму.

Вперившись глазами в медицинского гуру, ждем окончательный вердикт, но доктор пока не готов и продолжает мудрствовать:

— К тому же на снимке я вижу, что произошли структурные изменения. Я не хочу сказать, что сталкиваюсь с этим в первый раз, но это действительно явление крайне редкое. Скажите...

— Да?

— Вы принимали в течение двух месяцев какие-нибудь таблетки?

Это он про колеса что ли? Или про другие болезни? Чуть нахмурившись, кошусь на Веру Михайловну. Та уверено кивает:

— Все, что прописывали.

Очень информативно. Врач задумывается — наверно сомневается в такой эффективности своих лекарств и лишь угукает. Приняв жизнерадостный вид, он широко улыбается:

— Ну, в таком случае я вас хочу поздравить. Эта опухоль доброкачественная.

Мы снова переглядываемся и Вера Михайловна радостно — жалобно вскрикивает:

— Маш!

От сердца отлегает и я, хоть и напряженно, но улыбаюсь — зря Анюта всех хоронила и паниковала. Доктор, добавляет:

— И к тому же, в принципе, не должна причинять вам никакого беспокойства.

Мать, хлюпая носом, утирает его платком:

— Машенька. Ты что-нибудь понимаешь!?

Кажется, да. Все, хорошо! Все живы — здоровы и это сейчас главное. Вся светясь, искренне поздравляю измучившуюся женщину:

— Мамочка! С ума сойти, я так за тебя рада. Ты себе представить не можешь!

В носу вдруг свербит, и я зажимаю его пальцами. Вера Михайловна вскрикивает:

— А я то как рада!

Восторженно гляжу на врача:

— Так, доктор, а что нам теперь делать-то?

Тот смеется, плотнее усаживаясь в кресло:

— Ну как, что делать? Радоваться! Рожайте вашей матери внуков.

Взяв Веру Михайловну за локоть, кошусь на нее с улыбкой. Весть слишком ошеломительная и счастливая, чтобы обращать внимание на неудобные пожелания. К тому же вполне человеческие и естественные. Так что лишь примирительно поджимаю губу на выразительный взгляд Машиной мамы — с внуками разберемся потом, после того, как найдем Павла.

— Ну и, наверно, благодарите бога.

Вера Михайловна, со слезами в голосе, бормочет:

— Ой, я все время бога благодарю, все время молюсь за себя, за Машеньку… О-ой!.

И прижимает бумажный платочек к губам.

В голосе доктора вновь звучит забота:

— Единственное, что…

— Да?

— Вам надо следить за этим узелком.

Мы с Машиной мамой дружно киваем, переглядываясь — конечно, я буду ей напоминать.

— Раз в полгода делать УЗИ, если нужно биопсию. Можно конечно его чикнуть.

Вера Михайловна тут же тревожно смотрит на меня, видимо желая поддержки и совета:

— Нет, ну-у-у....

Врач сам находит ответ:

— Ну, зачем же зря резать человека?!

Облегченно вздыхаем:

— Да!

Что не говорите, а мое туловище к Васильевым неравнодушно: чувствую, как волна тепла и заботы поднимается внутри меня и я, с почти дочерней нежностью, приобнимаю женщину:

— Мамочка! Мам, ну успокойся, все будет хорошо. Да я сейчас сама зарыдаю!

Доктор комментирует наши сопли:

— Пускай, пускай, это тоже полезно.

Вера Михайловна промокает глаза и нос:

— Все, все.

* * *

После таких событий уже не до работы — отвожу раскисшую от счастья мать в ее 1-ый Обыденский переулок, сама же в редакцию не возвращаюсь — еду домой. Переодевшись в джинсы и фуксиевую майку, немного в квартире прибираюсь, а потом жду Сомика обрадовать счастливым медицинским походом — пусть тоже порадуется, что жизнеопасных проблем больше нет. Увы, вместо Анюты приезжает Сергей и перво — наперво сует нос на кухню. Обнаружив, что готовкой никто не занимается, он вдруг принимает обиженный вид. Мы перемещаемся в гостиную, к креслу возле дивана, тут-то он мне и предъявляет свои претензии, разводя удивленно руки:

— Маш, ну я немножко не понимаю... Ты же обещала приготовить пиццу?

Вообще-то я в больницу ездила. Мог бы и поинтересоваться здоровьем будущей тещи. Мужское жлобство заставляет огрызнуться:

— Так, стоп — машина. Я никому ничего не обещала!

И это правда.

— Так мы же говорили с тобой!

Протестующе поднимаю руку:

— Говорили — да, но обещать — не обещала.

У меня может форс-мажор. Сергей начинает проявлять возмущение:

— Слушай... Ты удивляешь меня просто.

А ты меня. Плюхнувшись с размаху в кресло, подтягиваю туда сначала одну босую ногу, потом вторую, усаживаясь по-турецки.

— Ну, и замечательно. Женщина должна удивлять.

Аксюта, с напряженным лицом, садится рядом на диван:

— То есть, ты серьезно сейчас говоришь?

Далась ему эта пицца. Демонстративно дергаю плечом:

— Слушай, Сергей. Что ты ко мне пристал? Давай, закажем пиццу по телефону. Какая разница?

— Послушай, Маш. Я пригласил человека. Этот человек мой партнер по бизнесу.

И что?

— Сережа, что ты от меня хочешь? Я не успела, я была занята. Что?

Аксюта недовольно елозит на диване, потом лезет в карман за телефоном:

— Ну, ладно, все, проехали.

Сложив руки на груди, кошу глаз, исподлобья наблюдая, как он набирает номер, а потом прикладывает трубку к уху:

— Алло, алло.... Привет, это я…. Здорово, старик. Слушай, у меня форс-мажорные обстоятельства, надо свалить из города, срочно.

Чудной, какой-то… Заказали бы суши, если не пиццу. Какая разница, если речь идет о деловых обсуждениях. Хотя, конечно, некоторое чувство вины меня немножко гложет — и в следующий раз, если надумают встретиться, никакой пиццы не будет все равно.

— Да... Не, не, не..., все нормально…. Давай, мы просто перенесем нашу встречу на следующую неделю, например, да?

Точно надо сваливать из Москвы! А то ведь не отвяжется.

— Отлично, все хорошо, да… Договорились... Угу... Спасибо, извини.

Он отключает телефон, а я виновато опускаю глазки в пол:

— Сереж, ну, не дуйся, ладно?

Кидаю быстрый взгляд — похоже, обиделся, отвернулся.

— А я и не дуюсь. Просто... Просто, как-то все непонятно.

Ну, не отвечаю я Машиным стандартам, другие у меня приоритеты и умения. Но лишь виновато веду плечом:

— Я же не специально.

— Ладно, ладно, замяли... Ты, куда едешь?

Тихо бурчу, чувствуя себя лживой поросятиной:

— Лечу.

— Ну, какая разница, летишь.

Чешу затылок. Чтобы такое сказать?

— По-моему..., в Берлин.

— То есть, ты думаешь, что Паша в Германии, да?

В смысле? Переключиться на витиеватый ход рассуждений Аксюты сразу не получается и вопрос ставит в тупик. Недоуменно поднимаю голову:

— А причем здесь Паша?

— Ну, а что я не понимаю, что командировка это только предлог?

Какая-то извращенная логика — то упрекает, что я на работе никто, то вдруг за то, что эту никто отпускают за границу, а теперь еще и Пашу приплел. Лишь шлепаю губами, с растерянной усмешкой мотая головой:

— С...Сергей, поверь, ты ошибаешься, я...

— Маш, послушай, ты зря тратишь время. Он гораздо ближе, чем ты думаешь.

Сразу настораживаюсь — выходит-то не зря! Аксюта, все-таки, знает, где прячется Шульгин! Со вздохом Сергей поднимается. Блин, неужели так сильно обиделся? И, главное, на ровном месте!

— Ты, куда?

Он глядит на меня сверху вниз:

— Хочу побыть один.

Да что случилось-то? Так и сижу с открытым ртом — похоже, я перегнула палку в своих расследованиях и расспросах. Сергей добавляет:

— И помни — я тебя очень люблю.

Увы, произносить ответные клятвы язык не поворачивается. Он так и уходит, захлопывая дверь, а я все молчу, как дура, а потом начинаю грызть ногти. Что, значит, «хочу побыть один и подумать»? О чем? И к чему это приведет? Если все с Машей плохо, это мне в пользу или во вред? Сергей единственная ниточка к Шульгину и рвать ее страшно.

* * *

К приходу Сомовой картошка уже почти сварена, винегрет, купленный в полуфабрикатах, извлечен из холодильника, а листики салата промыты и положены в две квадратные тарелки. Аньке остается всего ничего — почистить и пожарить рыбу. Наконец, все готово и мы активно хомячим на кухне, устроившись друг против друга за столом — стойкой. Я пересказываю подруге свой последний разговор с «женихом» и его намек на местопребывание Шульгина-младшего, а Сомова звеня вилкой, охая и ахая, отправляет в рот одну порцию винегрета за другой, запивая апельсиновым соком. В ее глазах удивление:

— Что прямо так и сказал?

Высоко вскинув брови и наморщив лоб, повторяю, глядя исподлобья:

— Дословно: «Он ближе, чем ты думаешь».

Анюта взмахивает вилкой:

— Ну, а может, он блефует, а?

И что это меняет? Спокойно прожевываю:

— А зачем ему это?

Сомова затыкается, не найдя ответа.

— Да-а, обалдеть… Значит, он в курсе.

Лишь пожимаю плечами:

— А я с самого начала это говорила... Слушай, Ань, может ну ее к чертовой матери эту командировку? Давай я... Н-н-н... Надо же его как-то дожимать?

Сомова не хочет спешить, тыкая в мою сторону вилкой:

— Так, Марго, ну, ты посмотри на себя! Ну, начнешь дожимать его, дожмешь себя! У тебя уже взгляд как у безумной.

Что есть, то есть, сама об этом Анюте без конца жалуюсь. Не найдя, чем возразить, молча отворачиваюсь.

— И вообще, три-четыре дня ничего не решат! Ну, ничего страшного не произойдет.

И то верно. Успокоившись, возвращаюсь к еде.

— Съездишь, отдохнешь, вернешься как новая.

Сомова, опустив вниз голову, добавляет:

— Я тебя подстрахую.

В каком смысле? Кошусь на подругу:

— Что, значит, подстрахую?

Сомова укоризненно хмыкает:

— А что раньше значило, то и сейчас.

Глубокомысленно, но непонятно. Видимо обычное самовосхваление Анюты-благодетельницы, которой я по гроб обязана всем. Наверно, соскучилась, по словам признательности. Дожевывая, бездумно таращусь в сторону: то, что 3-4 дня ничего не решат, с этим можно согласиться. Чешу пальцем за ухом:

— Ну, в принципе, может ты и права.

Сомова тут же целиться в мою сторону ножом:

— Вот, первый раз согласилась.

Ладно, планы менять не будем. Будем пить пиво! И присасываюсь к горлышку пивной бутылки, косясь на подругу.