День за днем-3 (гет)

Выходные оказываются весьма плотными — приходится присоединиться к мотающемуся по городу Вадиму и дважды съездить в шведское посольство. В первый раз небольшой мандраж по поводу сдачи паспорта на визу, но все обходится без вопросов — слава богу, Саша Коваль рулит, а во второй наступает черед сочинять себе родителей в анкету. Сначала есть порыв вписать настоящих, но я его давлю — они же по Парижам летают, засветились в Евросоюзе — можно и проколоться. К тому же по отчеству я Александровна и Семен Михайлович, мне в отцы точно не подходит. Значит, будем дочкой некоего его брата, Александра Михайловича Реброва, путешествующего исключительно по российским просторам. А вот кого записать в матери перебираю дольше — родственниц хватает, и кто из них, где проводит отпуск, понятия не имею. Несмотря на все сложности, вызванные чрезмерной срочностью, Вадим с обещанием по рабочей визе справляется и уже к вечеру воскресенья у меня на руках не только оформленный паспорт, но и билет в Стокгольм со всеми выездными данными.

* * *

В понедельник чемоданное настроение достигает апогея и я, появившись в редакции, занимаюсь чисткой полок и ящиков, освобождая их от напоминаний о Ребровых. Планы на генеральную уборку, заставляют утром и одеться соответственно — то бишь, максимально функционально. Нет, не уборщицей конечно — макияж, маникюр, блеск на губах, волосы по плечам, все как надо. И, тем не менее.... Короче, брюки и синяя блузка с короткими рукавами с белым воротничком и белым кантом по бортику и рукавам — то, что надо для физических упражнений — не марко, свободно и практично.

Выпросив у снабженцев большую картонную коробку, складываю в нее все родное, любимое и, конечно, очень нужное. А такого в кабинете главного редактора за все годы Ребровской трудовой деятельности накопилось немало. В итоге приходится привлекать подмогу, отловив в холле Пчелкина — чую путь до Анькиной машины, с таким грузом, мне самой не одолеть. Закрыв коробку сверху крышкой, прошу посыльного:

— Коль, только я тебя очень прошу, пожалуйста, не упади по дороге, ладно? Я второй раз все это не соберу уже.

— Маргарита Александровна, честное слово, сам не хочу.

Стол девственно чист и уныл, навевая тоску и преждевременную ностальгию. Повторяю свои напутствия:

— Под ноги смотри, «честное слово».

Взгляд окидывает пустынные углы еще раз. Стоп! Знакомый корешок.

— Подожди!

Иду к этажерке у стены и вытаскиваю из-за пустых разделителей мой майский номер, с ведьмой. Взять или оставить? Задумчиво разглядываю обложку с собой любимой, потом бросаю сверху на крышку коробки — из песни слов не выкинешь, также как и воспоминания о том сумасшедшем времени и об Андрее, который казался тогда решительным, непривычным и удивительно настоящим.

Взявшись за дырчатые ручки, Николай уносит драгоценную коробку к лифту и я, с грустью и подступившими слезами в глазах, провожаю ее в последний путь. Вся взрослая жизнь, можно сказать, оказалась перевернутой страницей — сунув руки в карманы, разворачиваюсь к окну, боясь быть застигнутой с мокрым носом. Стук в дверь заставляет взять себя в руки и оглянуться. Андрей... Он заглядывает в приоткрытую дверь и, вздохнув, интересуется:

— Можно?

Печально пожимаю плечами:

— Да, сюда теперь всем можно.

Стараюсь не смотреть на Калугина, и он останавливается в шаге, тоже блуждая глазами по стене напротив. Потом идет дальше, к окну, бросая взгляды по опустевшим полкам:

— Да-в… Слушай…, как то вообще… Сиротливо и тоскливо стало.

Но мои мысли уже о другом... Зачем он здесь? Я все еще на что-то надеюсь, как дура жду чуда от своего героя… И его вступление заставляет предпринять еще одну попытку подтолкнуть к действию. Ну, не верю я, что он меня не любит, что кроме ревности в нем ничего ко мне не осталось.... Кидаю пытливый взгляд:

— Ты сюда пришел мне сказать это?

Андрей отводит глаза:

— Да нет, конечно.

Демонстративно складываю руки на груди:

— Тогда, я слушаю.

Андрей кусает губу, видимо собираясь с мыслями, а я, не отрываясь, смотрю ему прямо в лицо, стиснув от волнения зубы и пытаясь поймать взгляд. Увы, он блуждает мимо, как и слова:

— Я… Ну, во-первых, хотел тебе пожелать, ну счастливого пути и….

Калугин вздыхает, порождая у меня грустную усмешку — уже одно «во-первых» отвергает любые варианты других предложений.

— Во-вторых…

Он чуть разводит руками:

— Пожелать удачи на новом месте… И-и-и… Ну, что касается Вадима…

Глаза его устремляются куда-то в пространство, потом утыкаются в пол:

— Он хороший мужик, интересный.

Это совсем не те слова, что я хочу слышать. Они сладкие, лживые, пустые… Уж лучше бы орал и обзывался, как все последние дни! Так, хотя бы, честнее. Внутри поднимается глухое разочарование, и обида до слез — вот так вот и вся любовь? Опустив голову, тянусь смахнуть выступившую слезинку с угла глаза. Калугин продолжает медленно ворочать тяжелыми, как глыбы словами, которые ему совсем не хочется произносить:

— И, я надеюсь, что у вас с ним будет все хорошо.

Он что, примеряет на себя роль сводника? Вообразил, что я влюблена в Шепелева? С какого барабана мне должно быть «с ним хорошо»? Взяв себя в руки, снова неотрывно гляжу на Андрея.

— Потому что вы достойны друг друга.

Даже так? А ты, значит, недостоин? Малодушно уступаешь сильнейшему? К разочарованию примешивается раздражение, и я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу, желая побыстрее покончить с таким расставанием. Калугин добавляет:

— Мне бы так хотелось.

Чего блин тебе хотелось? Чтобы я легла в постель к Вадиму? Желание выматериться вслух становится доминирующим, даже шлепаю губами, но сдерживаюсь. Это он типа устраивает мою личную жизнь? В горле перехватывает, и я сипло переспрашиваю:

— Честно?

Глаза Андрея бегают:

— Да.

Ладно Сомова, старая сводня с извращенными фантазиями, но Калугин… Сдал, без боя.

— Ты именно это хотел мне сказать, да?

Засунув руки в карманы, Андрей лишь мелко кивает, нервно подрыгивая ногой и косясь глазами в сторону. Подождав несколько секунд, разочаровано отворачиваюсь и тянусь за сумкой в кресле у стены — сцена прощания оказалась тухлой, пора проследовать за Николаем и поруководить погрузкой коробки. Повесив сумку на плечо, и не глядя на Калугина, иду к двери, но зависаю на несколько секунд от желания напоследок высказать все, что думают про его напутствие. Мыслей целый рой и я, переминаясь с ноги на ногу, собираю их в кучку:

— Тогда, я тоже тебе скажу.

Вздохнув, снова пытаюсь заглянуть в лицо своему Ромео — вся наша корявая история, это, по сути, ожидание поступков, ожидание в основном, бесплодное. Иногда Андрей, все-таки их совершал, преодолевая себя, но чаще находил причину уклониться или сдаться. Как и в этот раз.

— Запомни, Андрей… Ты очень… Ты очень трусливый мужик.

Бросив сожалеющий взгляд, отступаю к двери, а потом решительно выхожу в холл.

* * *

После погрузочных работ с Пчелкиным, поднимаюсь обратно в редакцию — надо еще раз попрощаться с Наумычем. Но, как было вчера, не получается — в воздухе уже витает мое практическое отсутствие и отстраненность от дел. Мы о чем-то говорим, но слова неживые, как на похоронах и от этого тоскливо. Расстроенный Егоров отворачивается к окну, заложив руки за спину, а я отворачиваюсь в другую сторону, усевшись в углу кабинета прямо на угол компьютерного стола, положив ногу на ногу и сцепив руки на коленке.

— Марго, я не хочу показаться сентиментальным…, да у меня наверно и не получится.

Печально таращусь в пол, в одну точку — чтобы он сейчас не говорил, но это похоронное настроение будет только усиливаться.

— Просто, сейчас… Так искренне тебе… Я очень буду скучать по тебе.

Вскинув голову, печально смотрю на шефа и пытаюсь панихиду остановить:

— Борис Наумыч!

Он стучит ребром ладони себя по груди:

— Ну, не перебивай! У меня и так каждое слово, как рубец на сердце. Сначала Игорь, теперь ты.

Виновато опускаю голову — ну, да, и там, и там моя вина.

— А я и не пойму, кого из вас больше люблю.

Молча, кошусь на него, сквозь прядь упавших на лицо волос — мне тоже больно рвать по-живому, но что делать? Эти гонки на выживание в беличьем колесе, от одного капца к другому, пугают бессмысленностью и значит, надо что-то менять. И в работе, и в жизни. Даже в личной жизни, прекращая страдать по Калугину. Может и намеки со всех сторон на Вадима не беспочвенны — вот уж кто точно не видит во мне мужчину, так это он. Егоров идет мимо, продолжая жестикулировать:

— Но, я хочу, чтоб ты знала, что дверь в издательство… Она всегда будет открыта для тебя, в любое время года, в любое время суток!

Вот за это спасибо. Хотя, как известно, дважды в одну и ту же воду в реке не войдешь. Уперев ладони в край стола, уже готова соскочить и разразиться ответной речью, но нас прерывает стук в дверь и заходит Зимовский:

— Извините, можно?

Егоров недовольно морщится, не желая, чтобы нас прерывали:

— Антон, потом!

И снова разворачивается в мою сторону, но Зимовский лишь откашливается и не уходит:

— Гхм.

Шеф раздраженно оглядывается, разводя руками и повышая градус напряжения в голосе:

— Ну, чего здесь непонятного?

Чешу ногтем возле носа и с любопытством жду продолжения. Зима, с серьезным видом, нагло проходит мимо Егорова к окну и разворачивается за директорским креслом:

— Борис Наумыч, дело в том, что у меня очень важный вопрос. Он и к вам, и к Марго, одновременно.

Обреченно смотрим на него, оба уверенные, что его важный вопрос не к спеху. Но мое дело теперь сторона, а Егоров сдается, поджимая губы:

— Ну?

Взгляд Антона останавливается на моей персоне:

— Дело в том, что по редакции поползли какие — то странные слухи. Якобы Марго покидает страну.

Грустно констатирую:

— Это не слухи, это правда.

Он делает круглые глаза:

— Да, что вы?

Ага, сейчас, наверно, расплачется от горя. Небось, уже сбегал ко мне в кабинет и примерил кресло, собака страшная. Егоров решительно хватает Зимовского за рукав и тянет его к двери:

— Антон, я на общем собрании все это объясню.

Даже не знаю, стоит ли мне оставаться на это общее собрание. Зимовский вырывается, высвобождая руку и явно не желая уходить:

— Я понимаю, Борис Наумыч, просто среди сотрудников возникла некая неопределенность.

Это, среди каких? Надо же, как не терпится человеку надуть щеки и ходить по редакции гоголем…. Склонив голову набок, с любопытством разглядываю Антошу — вот ведь неугомонный… Егоров, потихоньку наливаясь негодованием, отходит к окну, вставая к Зимовскому спиной, я же слезаю со стола и, привалившись бедром, слушаю что дальше. Проникновенная речь карьерного страдальца продолжается:

— Никто не может работать, потому что…

Шеф резко оборачивается:

— Потому что лень, да?

Антон хихикает, сводя к шутке всплеск эмоций начальника:

— Борис Наумыч, все понимают, что грядут кадровые перемены, придет новый главный редактор, возможно, изменится общее направление, поэтому, зачем работать в корзину?!

Каждое слово, как гвоздь в мое сердце. Даже хуже, чем слышать погребальные речи от Егорова. И все ведь из-за меня! Даже бровь дергается вверх — вот уж чего не хочу, так кадровых перемен с Зимовским на месте главного редактора — тогда точно общее направление укажет путь в макулатуру, опыт есть. Егоров устало цепляет на животе пальцы в замок:

— Я не понимаю, в чем суть вопроса.

Антон предупреждающе поднимает руку и откашливается:

— Всех интересует вопрос: кто займет место Марго?

Примитивно до безобразия. Мне смешно и я не могу удержаться от ухмылки:

— Всех или тебя?

Зимовский морщится:

— Маргарита, ну зачем ты так?

Покачав головой, озвучиваю назревшую мысль:

— То есть, тело еще не остыло, ты уже на трон попер, да?

Антон продолжает изображать обиду и мотать головой:

— Я, между прочим, хотел знать твое мнение.

Мое мнение будет не в твою пользу… Опустив глаза, усмехаюсь. Правда, с таким ядовитым скорпионом, как ты справиться удастся не каждому — Калуга попытался и вон как быстро слетел. Зимовский, преданно заглядывая в глаза, добавляет:

— Может быть, у тебя, есть какое-нибудь соображение?

Это уж пусть Егоров решает. И он действительно вмешивается в разговор:

— А ты не суетись, у меня есть соображение.

— Серьезно?

Шеф уверенно кивает:

— Да.

А потом подступает вплотную к Антону:

— Это на сто процентов харизматичный мужчина с большим опытом работы за рубежом.

Отрываюсь от стола, вставая поближе — мне тоже любопытен выбор начальника. Только вот почему сразу мужчина? С одной стороны согласна — теток с такими претензиями немного, но с другой стороны — я же, справилась. Наумыч, не отрывая горящего взгляда от Зимы, продолжает перечислять свои требования:

— С ярко выраженными качествами лидера.

Уже после слов об опыте за рубежом физиономия Зимовского явно утрачивает живость и его взгляд упирается в стену. Но следующая фраза добивает:

— Потом, не склонный к интригам в издательстве.

Егоров делает на этом особое ударение и у Антоши начинают бегать глазки, и он как-то весь сникает. Знает кот, чью сметану выжрал.

— Желательно физически сильным, чтобы в случае чего, дать бы тебе по шее, понятно?!

Раскрасневшись, он уже орет в голос. Вижу, как во взгляде Антохи плещется бессильная злоба. Он цедит сквозь зубы:

— Извините.

И убирается из кабинета, поджав хвост. Раздосадованный Егоров смотрит ему вслед, сжав кулаки, а потом хватается за слоника на этажерке. Блин, ну и зачем так психовать из-за этого придурка?

— Борис Наумыч, ну зачем вы так.

Тот утыкается лбом в фигурку:

— Достал он уже меня.

С грустной улыбкой отворачиваюсь к окну и вдруг слышу:

— Марго, забери меня с собой, а?

Мы смотрим, друг на друга с отчаянной грустью — каждого ждут непростые времена и очень неопределенное будущее. Вместе наверно, прорвались бы, но сдаваться не хочу — вот когда вернется Гоша, тогда и перевернем страницу назад…

Егоров идет к столу и, молча, усаживается прямо на него, лицом к окну. Виновато подбираюсь сбоку и притуливаюсь рядышком, вполоборота, сложив руки на коленях:

— Борис Наумыч, поверьте, мне очень жаль, что так все получилось и…

Не найдя ободряющих слов, отвожу глаза и замолкаю, потирая ладонью бедро — что тут скажешь, никакие оправдания все равно ничего не изменят. Егоров, кряхтя, елозит, разворачиваясь ко мне:

— Марго, я вот хочу тебе пожелать, чтобы ты, вот, не жалела потом, там…

Егоров машет рукой за горизонт:

— В этом, в Стокгольме.

Сижу, уставившись в одну точку — сама боюсь пожалеть, но все оставлять как есть, тоже невозможно — вот и в паспорт мне поставили прописку в Гошиной квартире, а ведь родители узнают — прибьют, а еще хуже в милицию сдадут, как мошенницу и убийцу. Вот такие пироги… Но лишь веду бровями, виновато улыбаясь, а потом пытаюсь придать оптимизм своему голосу:

— Борис Наумыч, все будет хорошо.

Без надежды не стоит и начинать. Шлепнув ладонью по ладони, вздыхаю:

— Все будет хорошо и у вас, и у меня.

Егоров жалея себя, продолжает ныть:

— Особенно у меня.

Блин, каждый сам творец своего счастья. У тебя, вон, Анька есть и дочка.

— Да, особенно у вас.

Мы не смотрим друг на друга и зудеж продолжается:

— Естественно, у алкоголиков всегда все хорошо. Да, я сопьюсь здесь недели через три!

Удивленно кошусь — капец, и я поэтому, должна остаться и сопли подтирать? Быть алкоголиком или нет, личный выбор каждого -мы с Сомиком уже раз проходили начальственный запой, скакали вокруг, хватит… Но, все равно жалко. Особенно Аньку.

— Борис Наумыч, ну зачем вы без ножа режете?

Тот упрямо трясет головой:

— Буду сидеть здесь, вот в этом офисе со своим фейсом и толкать марксизм-ленинизм в массы с синим носом.

Отворачиваюсь, не желая комментировать. Бывали моменты, когда я и в упор была ему не нужна, а теперь прямо свет в окошке. Таращусь бездумным взглядом в пространство, представляя, как тут все начнет валиться, и автоматически комментирую:

— Борис Наумыч, вам нельзя пить.

— А чего мне остается делать?

Вопрос остается без ответа и Егоров, наконец, завершает процесс расставания:

— Ну, ладно, все… Пошутили и хватит. Давай прощаться, что ли?

Прощаться… Слово то, какое…. Прячась за упавшей прядью волос, украдкой вытираю слезинку с края глаза. Мы слезаем со стола и обнимаемся, приникая, друг к другу. Расцепившись, все что могу, так это опять извиниться, прижавшись к начальнику виском к виску:

— Борис Наумыч, ну простите, если что не так.

Склонившись друг к другу, мы соприкасаемся головами.

— Ну и ты, не обижайся на старика.

Его голос срывается, и он, высвобождается из моих рук, отворачиваясь к окну. Смахнув с лица надоедливые волосы, тороплюсь выйти из кабинета — все сказано и ковырять до бесконечности саднящую рану — только делать хуже.

На полпути, замечаю Андрея, выходящего из моего кабинета, и останавливаюсь, сунув руку в карман — наши взгляды встречаются. Наш предыдущий разговор был горек, но надеюсь, он не последний. Калугин быстро отворачивается и скрывается у себя. Гарантии, будь они неладны… Я помню, как долго он медлил и не решался признаться мне в любви, ожидая гарантий и обещаний, как тягуче отрывался от Егоровой и ее «комфорта», поддавшись только жесткой альтернативе, я или она. Боюсь новая альтернатива, он или Вадим, окажется последней и неподъемной.

Разочарованно взмахнув сумкой, медленно иду по холлу, провожая взглядом мужскую спину. Остановившись, наблюдаю, как Калугин суетится у себя в кабинете, а потом склоняется над столом. Стоп — машина! Он уже сказал «а», попросив меня остаться и не уезжать, пусть озвучит и «б» — скажет, зачем ему это нужно. Иду к нему, на ходу вешая сумку на плечо, но на пороге останавливаюсь:

— Андрей!

Тот не поднимает головы и не отвечает, сжав зубы, но я не отступаю:

— Может быть, все-таки, поговорим?

Калугин с недовольным лицом переминается с ноги на ногу и, не глядя на меня, бурчит:

— Да чего… По-моему, вроде, уже поговорили?

То есть согласился, что трус и доволен, что напутствовал меня в постель к Вадиму? Поджав губу, киваю:

— И тебя такой разговор устраивает, да?

Андрей сопит, отведя глаза, и я повышаю голос:

— Устраивает или нет? Скажи мне, что-нибудь, и я уйду.

Он опускает картинки, которые держит в руке и, наконец, его прорывает:

— Нет, не устраивает!

Мы смотрим друг другу в глаза:

— Тогда в чем дело? Ты на меня за что-то злишься?

Андрей отводит глаза и отступает к столу:

— Да, я злюсь.

Ясно, не оправдала надежд — не согласилась считать себя недоделанной уродиной и мучиться этим всю оставшуюся жизнь, рыдая по Калугину… И еще обозвала трусливым мужиком.

— А-а-а.

Разочарованно отворачиваюсь, и Андрей подступает сзади:

— Да я сам на себя злюсь!

На себя? Так может…. Снова гляжу ему прямо в глаза и пытаюсь додавить:

— За что?

Калугин набирает воздух в легкие:

— Ну, за то, что не могу сказать тебе правды, например.

Правды? Значит то, что он говорил вчера, позавчера, сегодня было совсем не то, что он думает? Господи, именно этого я и добиваюсь услышать от него все последние дни.

— Так скажи! Я думаю, самое время.

Андрей засовывает руки в карманы и, направив взгляд куда-то в бок, хмурит брови:

— М-м-м… Мне кажется, что Шепелев тебе, м-м-м, не нужен… Он тебе вообще, по — барабану.

Недоуменно таращусь на него, приоткрыв от удивления рот… И это вся правда? Да хоть сто раз не нужен и дальше то, что? Тебе вот нужна? Нет! Потому что вызываю неправильные фантазии при поцелуях и рвотные рефлексы… Да я, ради того, чтобы чувствовать себя нормальным человеком, а не уродом каким-то, уеду хоть с Шепелевым в Швецию, хоть с негром в Папуа Новую Гвинею. Раздраженно улыбаясь, не могу удержаться:

— Серьезно?

— Абсолютно! И более того, я это вижу, да и ты это знаешь!

Поджав губы, киваю. Ладно, проехали и что из этого следует? Глаза Калугина опять косят в сторону, и он ведет головой:

— И потом, мы с ним немного…, ну…

Калугин щелкает пальцами себе в помощь:

— Не в равных условиях что ли.

Отвернувшись, смотрю в сторону — опять пустой разговор ни о чем. Причем тут Шепелев… Кто такой Шепелев… О каких-то условиях бормочет. Или опять за старое? Вскидываю голову:

— Каких, условиях?

— Да в таких... Я-то знаю, кто ты на самом деле, а он нет.

Блин, а кто я на самом деле? Вот для тебя, кто? Калугин, словно зомби, мотает головой, повторяя свою бесконечную жвачку:

— Ты так до сих пор ему ничего и не рассказала.

Ничего не меняется. И его правда, от которой он злится, тоже не меняется. Как в заезженной шарманке. Во мне растет разочарование и раздражение, и я, засунув руки в карманы, язвительно бросаю:

— Ты не переживай, скажу. И я думаю, что пороху у него побольше, чем у некоторых, ясно?

Калугин кивает:

— Ясно.

Вот и поговорили. Поставили точки над «i». В дверях кабинета останавливаюсь — до меня вдруг доходит — с одной стороны он меня, вроде, считает мужиком, и готов тыкать этим и возить мордой по столу, а с другой стороны и женщиной, готовой лечь в постель с мужиком ради карьеры.

Хэ… Даже если мы и окажемся в одной постели, в далеком будущем, то уж точно не из-за места в «Планете». Шепелев умный, симпатичный мужик, к тому же знающий, как доставить удовольствие женщине. Да любая на моем месте… Даже Анька к нему ластится, как кошка в течке. Желание уколоть Андрея побеждает — резко развернувшись, делаю шаг назад, заглядывая Калугину в глаза:

— И еще одно. Ты ошибся в самом главном.

Тот недоуменно поджимает губу, кривясь:

— Мда… В чем же?

— Мне Шепелев очень нужен.

У меня наворачиваются слезы — Калугин, придурок, все из-за него, и этот отъезд тоже. А Шепелев… Вадим заставил меня ожить, почувствовать нормальной женщиной, а не мутантом, дал надежду на будущее. Конечно, он мне нужен и я ему благодарна! Слова сами срываются с губ:

— Я, Вадима, очень люблю. И поеду за ним хоть в Антарктиду, понял?

И быстрым шагом иду прочь. Все, с меня хватит! Осталось дождаться Мокрицкую из банка, получить деньги под расчет и помахать редакции ручкой.

* * *

Домой приезжаю рано и до самого вечера маюсь дурью, не зная, чем себя занять — время от времени перекладываю вещи в чемодане или брожу по квартире, или гуляю по нашему проектируемому проезду 3538, по Ломоносовскому проспекту, прощаюсь с округой. Мне уже неймется, хочется как-то убить время, быстрее все закончить, смыться и закрыть страницу, пока не передумала… Увы, в Стокгольм летает лишь Аэрофлот и его единственный рейс в 10.35 утра, то есть завтра. SU-2210 из Шереметьево.

Внутри неспокойно, но Сомова со мной не разговаривает и мой нервный колотун притушить не желает — прихватив Фиону, Анька шляется где-то на бульваре, не попадаясь на глаза. За окном совсем темно и я, положив чемодан на стол в гостиной и добавив в него еще пару платьев, пытаюсь снова закрыть, но безуспешно — женских силенок не хватает и я зову на помощь Шепелева:

— Вадим!

Тот появляется из коридора, быстро направляясь ко мне:

— Да?

— Слушай, помоги мне застегнуть этот чемодан.

Cо всех сил давлю на крышку, толкаю ее, напрягаю немощные ручонки, морщась и задрав от усилия голову вверх, но края чемодана не сближаются ни на миллиметр и молния не идет.

— Что тут у тебя?

Черт его знает. Скорее всего, край какой-то тряпки закусился бегунком и теперь ни туда, ни сюда, так бывает. Давлю крышку сверху, снова и снова пытаясь дернуть язычок молнии:

— Да молния заела, хоть ты тресни.

— Давай, я попробую.

Вадим занимает мое место, а я, отступив в сторону и просунув сбоку к чемодану руки, все равно пытаюсь оказаться полезной.

— Я подержу.

— Ага.

Процесс вроде сдвигается с мертвой точки, и бегунок отпускает зажеванное, но наше интересное занятие прерывает звонок в дверь. Замерев, недоуменно прикидываю, кто это может быть — у Сомовой ключи, гостей не ждем. Мы переглядываемся с Вадимом, и он смотрит вопросительно на меня — значит и ему невдомек. Недоуменно поджав губу, оглядываюсь на прихожую:

— Я никого не жду.

Шепелев продолжает утрамбовывать чемодан:

— Тем не менее, кто-то пришел.

Что-то мне тревожно от поздних визитов. Помнится, после одного из них, две неделе пришлось корсет на шее таскать и объясняться с милицией. Неуверенным шагом направляюсь в прихожую, оглядывая себя и поправляя сбившуюся блузку. В крайнем случае, у меня есть защитник. Тряхнув головой, решительно иду открывать, но вдруг вижу в окошке домофона лик Калугина и останавливаюсь, прикрыв рот рукой. Господи, зачем же он пришел! Я и так уснуть не смогу, вся на нервах, а тут еще он. Может попросить Шепелева с ним пообщаться, а самой уйти в спальню? Оглядываюсь за помощью к Вадиму, но тот занят чемоданом и на меня не смотрит.

Делать нечего, собравшись, поворачиваю защелку и толкаю дверь наружу, другой рукой, убирая рассыпавшиеся волосы назад. Андрей, с большой коробкой, обвязанной зеленой лентой, в руках, делает шаг внутрь:

— Привет, Марго.

— Привет.

Отступаю вглубь прихожей, сунув руки в карманы и косясь на Вадима, который уже смотрит на нас. Калугин и с ним здоровается:

— Здрасьте.

Шепелев, улыбаясь, кивает:

— Привет

Андрей поворачивается ко мне, протягивая двумя руками громоздкую ношу:

— Послушай, ну я не мог тебя отпустить без подарка. В общем, вот это тебе.

Прощальный презент? И это после всех наших последних столкновений? Так и стою с открытым ртом, растерявшись:

— Думаешь, надо?

— Я более, чем уверен. Ну, это от всего сердца и на добрую память, так сказать.

Дорогой подарок наверно... И хрупкий, раз в такой коробище. Капец, а я, дрянь такая, даже не подумала о прощальном подарке — вычеркнула и все. Неуверенно улыбнувшись, пожимаю плечами, косясь на Вадима — он теперь точно решит, что был прав и Калуга ко мне неравнодушен. Да и фиг с ним. Неуверенно дергаю плечом:

— Н-н-ну… Спасибо.

Мне приятно. Беру коробку в руки — интересно, что в ней такое, навскидку вроде легкая, хоть и громоздкая. По крайней мере, не хрустальная ваза и это радует.

— Да, на здоровье.

Калугин сквозь полки смотрит на Шепелева, словно просит разрешения, потом снова переводит взгляд на меня и дергает вверх подбородком:

— А… М-м-м, позволишь?

Поцеловать? Кошусь снова на Вадима, на его реакцию — мы так уже свыклись друг к другу, что и сами потихоньку начинаем воспринимать себя потенциальной парой. В перспективе конечно. Шепелев невозмутим и я, с виноватой усмешкой, подставляю щеку, которую Андрей чмокает, и я смущенно хмыкаю. Неожиданный стук двери, вопль за спиной Калугина и толчок его вперед, сливаются в одно мгновение:

— Лапы задрали!

Мне уже не до коробки, отлетевшей в сторону — с ужасом гляжу на двоих громил в черных балаклавах с пистолетами в руках:

— Лапы задрали, я сказал! Все! Быстро!

Бандитский вихрь сметает нас с Андреем в гостиную. Нет даже секунды остановиться и очухаться.

— Что, уроды? На физкультуру не ходили? Руки подняли, я сказал!

Андрей, стоя с поднятыми руками, пытается увещевать невесть откуда свалившихся бандитов.

— Хорошо, хорошо, парни, успокойтесь! Вы чего? Вы нас явно с кем-то перепутали, мужики.

В нашем доме бандиты! Конечно, они перепутали! Я уже вся трясусь, не зная, что делать. Шепелев стоит молча, и налетчики наводят свое оружие на Калугина:

— Ты пасть свою закрой, а то шмальну сейчас в ухо, будешь лежать не моргая. Ну-ка, сели! Сели я сказал! Кто хозяин квартиры?

Дуло пистолета перемещается с одного на другого и у меня слабеют от ужаса ноги. Хорошо, что я уже сижу, хоть и с поднятыми руками. Признаваться или нет? Лишь испуганно шлепаю губами, раскрывая и закрывая рот.

— Вы чего тут в уши долбите? Кто хозяин квартиры, я спрашиваю?

Жалобно подаю голос:

— Я.

— Бабки быстро давай! Давай, шевели булками, коза.

Всхлипнув вдруг отсыревшим носом, тянусь за сумкой, лежащей на столе. Калугин подает голос:

— Слушай, я тебя очень прошу, ты можешь этой штучкой не очень размахивать, а?

Парень в балаклаве прижимает дуло к его затылку:

— Слушай, ты, урод, если еще хоть один звук из твоего чрева донесется, я тебя прямо здесь положу, понял?

Господи, они же ненормальные, они же и правда выстрелят. И убьют! Я уже не могу спокойно, меня колотит и я, нервно елозя и всхлипывая, кричу, умоляюще протягивая руки и срываясь в слезливую истерику:

— Понял он, понял, ребят, не нервничайте!

— Бабки быстро давай, ты что глухая?

Да ради бога, забирайте все. Господи, если Андрея убьют из-за меня, я же этого не перенесу. Пытаюсь говорить, но дыхание сбивается на каждом слове:

— Сейчас…, их… Вот…, их… Ребят, вот все что есть.

Вытряхиваю из кошелька бумажки и мелочь и пытаюсь сунуть в руку грабителю:

— Вот.

— Это все? Ты за кого нас держишь, сука такая.

Он отдает деньги напарнику, вновь наставляя на меня свой пистолет. Господи, что он от меня хочет? У меня мозг сейчас, как кисель, ничего не понимаю и не соображаю. Что ему надо? Что мне сделать, чтобы он не тряс пистолетом?! Не могу говорить, почти рыдаю:

— Ребят, я вам честно говорю, у нас все на карточках, мы уезжаем.

Грабитель приставляет пистолет к голове Шепелева:

— А если я его убью?

Тот сидит, отдуваясь, с отрешенным лицом, а над его ухом идет отсчет:

— Один, два…

Может быть им нужны побрякушки? Только там почти одна бижутерия и Анькины сережки с цепочками. Отчаянно кричу:

— Подождите! Подождите!

Не могу уже сдерживаться — истерично плача, почти без слез, срываюсь со своего места и бегу к ящикам серванта. Вслед кто-то торопит:

— Давай, быстро.

Вытаскиваю шкатулку с нашими с Анькой богатствами:

— Вот, вот тут еще, золото. Там кольца, серьги.

Открыв, показываю нутро ближайшему бандюге, и тот лезет туда пятерней, чтобы передать сграбастанное напарнику.

— Это все?

Он буквально тычет мне в лицо жерлом своего жуткого пистолета, из которого пахнет нашей смертью, и мой вопль переходит в рыдающий истеричный вой:

— Все! Честно! Я клянусь!

С улицы слышится тонкий визг сирены и бандиты напрягаются:

— Кажется, менты.

— Ты чего, лярва, на какую-то кнопку нажала?

Шепелев с Калугиным переглядываются, и на лице у Вадима проскакивает ухмылка. Блин, я бы тоже радовалась, только не получается: нет у меня никакой кнопки, никто нас не спасет. Бандит больно хватает меня за запястье и буквально швыряет на диван, к Калугину с Шепелевым. Даже охнуть не успеваю и сгруппироваться.

— Ты что, кнопку нажала тварь?

Слезы катятся по щекам горошинами, и я захлебываюсь ими:

— Господи, ребят, я никуда ничего не нажимала! У меня нет никакой кнопки.

Вадим подает голос, разворачиваясь к ближайшей балаклаве:

— Ребята…

— Утихни, придурок!

Нас всех могут убить. Смерть вот она, только руку протяни. И меня, и Андрюшку, а у него дочка, несчастная девочка… Меня всю трясет, заставляя сердце биться в бешенном темпе. Что же делать? Как убедить этих животных оставить нас живыми? Слезы застят глаза и я пытаюсь утереть распухшее перекошенное лицо ладонями… Уже не могу дышать, так меня бьют рыдания.

— Слушай, ты, дура, если это по наши души, мы вас всех здесь положим, поняла?

Я не понимаю, что он от меня хочет и чего говорит. Нас убьют? Я это уже и так знаю и у меня больше нет сил сопротивляться приближению смерти. Плача, гляжу на своего будущего убийцу полностью раздавленная, теряя остатки надежды.

— Вован, чего делать будем?

Тот орет:

— Не называй меня по имени, дебил!

Неожиданно бандит принимает решение:

— Так, я понял, пойдете с нами.

Он заставляет Калугина встать. Наверно отвезут в лес и там закопают. Жалобно пищу:

— Куда?

— Куда скажем.

Второй интересуется:

— Ты что задумал?

— Слушай, не тупи, мы ими прикроемся, и менты стрелять не станут.

В ужасе прикрываю рот рукой. Калугин частит:

— Стоп, стоп, стоп, парни, пожалуйста, успокойтесь… Ну, вы взяли уже бабки, золото, ну, чего вам еще надо-то?

Андрей прав, нет там никакой милиции. Но я боюсь лишний раз открыть рот и сделать хуже. Бандит орет:

— Заткнись! Слушай, он мне надоел, я его убью.

Нет, пожалуйста! Мне хочется крикнуть, но страх сдавил так горло, что я лишь подпрыгиваю сидя на диване, плача, всхлипывая и молча прикрывая рот ладонью. Второй вдруг заявляет:

— Убей, нам только двое нужны.

Не надо! Побледневший Калугин прикрывает глаза и меня прорывает сквозь слезы:

— Нет!

Андрей тоже начинает упрашивать:

— Слушай, мужик, я тебя очень прошу — не делай, пожалуйста, глупостей, я один воспитываю дочь.

— Да вырастит без тебя, чего тут думать-то.

Второй бандит переключает внимание напарника на Шепелева:

— Подожди, а может быть этого грохнем, посмотри какая рожа сытая и довольная!

По крайней мере, у Вадима нет маленького ребенка, который останется сиротой.

— Да этот умник вообще ничего не вякает.

Они обсуждают кого убить, а я могу лишь истерично всхлипывать, сморщившись и прикрыв рот рукой и молить бога, что это все сон и ночной кошмар. Убить, здесь, в квартире — Андрюшку, меня, Вадима… Это так страшно! Чувствую, как меня грубо хватают за руку и тянут:

— Слушай, а давай-ка иди сюда.

Тихо и безнадежно пищу, захлебываясь слезами и готовясь к худшему:

— Куда?

— Иди сюда, я сказал!

Господи, зачем я им, слабая женщина, они уже все и так забрали! Меня, держат цепко за шею и вытаскивают из-за придиванного модуля к полкам, отделяющим прихожую:

— Выбирай!

Что? Жизнь или смерть? Смотрю безумными глазами в пространство… Я не хочу умирать! Трясусь, не попадая зуб на зуб:

— Что, выбирать?

— Ну как что, один идет с нами, а второй лежит здесь.

Я… Я должна приговорить к смерти? Да как мне жить-то после этого?! С моих губ срывается умоляющий истеричный вой:

— Ребят, пожалуйста, не надо!

— О-о-о, ты долго будешь думать или как?

Как я их близким в глаза смотреть буду? Алисе, Ирине Михайловне? У Шепелева, наверно, тоже есть родные. Я на колени готова встать:

— Нет, ребят, ну не надо!

Толчок в спину заставляет отлететь в руки другого бандита.

— Ясно: с бабой волындаться, себя не уважать.

Он приставляет пистолет в упор к затылку Калугина и я с ужасом представляю как сейчас раздастся выстрел, стирая жизнь Андрея, уродуя любимое лицо, уничтожая все счастливое, что было между этим мужчиной и мной, мутантихой, из-за которой он пришел сюда и из-за которой теперь оставит сиротой маленькую девочку. Не знаю, откуда у меня появляются силы, но я вырываюсь из цепких рук и кидаюсь на руку с пистолетом, отбивая ее в сторону и загораживая Калугина:

— Не-е-е-ет! Андрей!

Уж лучше меня, полубабу… Все равно никому не нужна — ни Калугину, ни родителям, да и Шепелеву наверняка пофиг. Сердце падает вниз перед черной дыркой из которой вот-вот грянет смерть. Сжимаю веки, чтобы не видеть и не трусить. И вдруг …

— Ап! А это была шутка!

Выстрела нет, а парни уже стоят без балаклав, с радостными усмешками на рожах. Сердце бешено стучит, готовое вырваться наружу. Шутка? Если они открыли лица, то точно нас убьют!

Неожиданно сзади слышатся аплодисменты:

— Браво!

— Пять балов.

Бандиты… Или не бандиты, но они со смехом бьют ладонь о ладонь друг друга, поздравляя с успехом. А я все лежу, навалившись спиной на Калугина и не понимаю, что происходит. Нас не убьют? Это был розыгрыш? Размазанные по лицу слезы, сопли шмыгающие в носу — все это мешает смотреть, дышать, говорить и я закрываю лицо руками. Я не верю, что это шутка. Зачем? И чья? Меня сзади подхватывают, поднимая, но я не могу оторвать ладоней от щек, мне горько, пусто и безразлично.

* * *

Мужские восторги быстро заканчиваются, нанятые актеры убираются из квартиры, прихватив бутафорский калугинский подарок, так и валяющийся все это время в прихожей. Еще хорошо, что Анькины побрякушки оставили на полке. И только после этого быстро спевшаяся парочка мужчин вспоминает обо мне, начиная извиняться, оправдываться и посыпать голову пеплом. Из блеяния Калугина я не пойму, чья это идея и для чего, но судя по «подарку на память», скорее всего его. Устроил, блин, проводы. И козлов этих запустил в подъезд, и дверь в квартиру специально не закрыл. Целый план разработал, как тогда с покером и психиатром.

Я тут чуть коньки не откинула от страха, а они оказывается «пошутили». Нервная трясучка быстро переходит в метания по прихожей. Но дрожь не отпускает, хотя и понимаю, что все уже позади. Также как и слезы с соплями — тоже не отпускают, заставляя хлюпать носом и вытирать ладонью мокрые глаза. Зачем? Зачем?! Я кричу, на повесившего голову Калугина, сидящего на диване, но от моих истеричных воплей этим двоим, судя по всему, ни горячо, ни холодно:

— Капец, вообще! Вы что, с ума сошли? Вы что не понимаете, что у меня сердце могло остановиться?

Шепелев, сидя на чемодане, оглядывается:

— Марго, ну мы же уже извинились.

Да наср…ть мне на ваши извинения, я же сдохнуть могла! Меня бьет икота:

— Извинились… И-и-их…

Калугин жалобно глядит с дивана, но это меня не трогает — креативщик, блин, подарок он принес «от всего сердца и на долгую память».

— Да меня колотит до сих пор всю!

Рукой вытираю нос, оставляя на ней мокрый след. Шепелев снова подает голос:

— Марго.

Трясясь, срываюсь на ор:

— Что?

— Ну, по-другому, было нельзя.

Я даже не пытаюсь понять, о чем он. Или так испытывают всех новых сотрудников в его гребаной «Планете»?

— Ну, что значит нельзя, ну, что за эксперименты на живых людях?!

Намаявшись беготней, плюхаюсь на подлокотник дивана. Вадим, монотонно разъясняет, разжевывая:

— Мне нужно было поместить тебя в критическую ситуацию.

Он опускает голову. Ему? Меня? За каким…? Кроме мата, на язык ничего не приходит. Это не гуру, это моральный урод какой-то и садист. С удивленным негодованием гляжу на Шепелева:

— Так это была твоя идея?

Я бы еще поняла Калугина с его ревностью и злостью на меня, но сладкоголосый уравновешенный Вадим… Не понимаю. Шепелев встает, нравоучительно вещая:

— Только в критической ситуации сердце побеждает разум.

Почти с ненавистью смотрю на этого придурка. Мой разум был направлен сменить работу и изменить жизнь… А вовсе не на то, чтобы забраться к тебе в постель. Блин, а ведь как распинался и торопил — дескать главный редактор «Планеты», это мировой бла-бла-бла… Причем тут сердце и разум? Что доказывает его бесчеловечный эксперимент? Что я люблю Калугина? Это и так всем известно и это не я отказалась от него, а он от меня. Вот над ним бы и экспериментировал!

— Тебе нужно было сделать выбор.

Я не понимаю. Какой выбор? Ведь не к его голове приставили пистолет, отшвырнув меня в сторону. Я выбирала смерть, а не мужика. Или совет директоров «Планеты» отклонил мою кандидатуру и это способ меня бортануть? Смотрю на Шепелева с недоумением и непониманием. Одно ясно — слава богу, что он сваливает отсюда, и я уж точно с ним никуда не поеду. По собственной воле! Тот заканчивает свою мантру:

— И ты его сделала.

Дебил!

— Тебе не нужно никуда ехать.

Он берет мою голову ладонями и целует в лоб. Вот, козел. Устроил тут цирк с приглашением, с визами, с билетами. Сказал бы сразу, что моральный урод с прибабахом, я бы ни о какой «Планете» с новой жизнью и мечтать бы не стала.

Отпустив меня, он идет к своему чемодану, и я провожаю его спину больным взглядом: обманул, поманил конфеткой, а потом поиздевался, да еще и оставил у разбитого корыта, представив все так, словно отказаться от престижной работы за границей, мой собственный выбор. Калугин встает с дивана и трясет руку Шепелеву:

— Спасибо.

Два сапога пара. Но, по крайней мере, это не идея Калугина, поизмываться надо мной. Хотя и его роль в идиотской затее немалая и что он хотел ею доказать, мне непонятно. Смотреть на то, как Андрей благодарит бездушного гуру за издевательства невыносимо, и я убегаю в спальню. Никогда не думала, что Андрей может быть так жесток ко мне. Бросившись плашмя на постель, тихо плачу, уткнув лицо в изгиб руки. Слабая баба… Сколько раз, в эти дни, я пыталась добиться от Андрея слов любви, признания в неправоте, желания восстановить наши отношения — но нет, вместо этого глупый мужской сговор, который буквально сломал меня, раздавил, перечеркнул все иллюзии что-то изменить. Они, мужики, показали мне как я слаба, что мой горделивый гонор — пустышка, за которым только сопли и слезы. Это они хозяева жизни, которые распоряжаются нами женщинами — захочет, будешь в шоколаде за границей, не захочет, терпи обиды и пинки здесь на родине. В дверях слышится голос Калугина:

— Марго! Маргарит.

Под его тяжестью скрипит и прогибается матрас, я чувствую, боком, тепло другого тела и вот Андрей уже просит, шепча в затылок:

— Ну, пожалуйста.

Я смотрю мокрыми бездумными глазами на стенку напротив и не могу поверить в бесчеловечную жестокость близких мне людей. Интересно, а Сомова в курсе спектакля? Как-то она вовремя исчезла из квартиры вместе с Фионой. Кто я для них? Кролик для экспериментов? Андрей нависает сверху:

— Ну, прости нас. Ну…

Чувствую, как Калугин касается моего плеча:

— Честное слово, я сам не ожидал, что все так получится жестко и… Ну…

Не ожидал, но и не остановил. Решил досмотреть, как мышка задрыгает лапками и сломается, как кукла… Чувствую на плечах его руки:

— Если, честно говоря, я рад, что все так произошло и…

Андрей замолкает, а я приподнимаю голову: рад чему? Тому, что я сдалась и первой показала, как люблю его, а он опять в стороне? Калугин вдруг четко и ясно произносит, как тогда в «Дедлайне», на помолвке с Наташей:

— Марго, я тебя люблю. Я очень тебя люблю!

Ох… Так долго ждала возвращения этих слов… И так хочется им верить…

— Я хочу, чтобы ты была рядом.

Они как лечебный бальзам на разодранную душу. Как живая вода, от которой заживают все раны. Даже улыбаюсь сквозь слезы.

— Всегда, слышишь.

Слышу. И не нужны никакие гарантии!

— Маргарит, ну!

Он разворачивает меня лицом к себе — заплаканную, страшную наверно и …, счастливую.

— Ну, пожалуйста, все.

Он целует мой висок:

— Я очень тебя люблю.

Что еще нужно женщине, кроме этих слов… Только, чтобы они повторялись снова и снова.

— Я не просто тебя люблю. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной. Всегда! Всю жизнь.

Он касается губами моего виска. Так хочется быть слабой и беззащитной, если рядом любящий мужчина, для которого ты самая красивая… Даже с сопливым распухшим от слез лицом. «Рядом. Всю жизнь»… Как в сказке….

— Днем, ночью, вечером, всегда. Слышишь?

Он елозит носом, губами по виску, волосам и теплое дыхание заставляет сладко ежиться.

— Ну, все.

Он снова целует в висок, в голову, а от дверей слышится Анькин голос:

— Оп-па. Что случилось?

У ее ног на поводке Фиона, крутит головой. Андрей мне помогает сесть, и я упираюсь кулаками в кровать, устраиваясь ровней:

— Ничего.

Сомова наклоняется, заглядывая в лицо:

— Как ничего… Ну, а чего ж ты ревешь-то.

Калугин, улыбаясь, пожимает плечами, а я сквозь слезы, жалуюсь:

— Потому что я никуда не еду.

Придержав растрепавшиеся волосы рукой, утыкаюсь головой в грудь Андрея, слыша

над ухом его счастливый смех:

— Все, все, все…

Сомова издает междометия:

— Хэ… Ничего себе … Хэ…, точно сегодня напьюсь... Да, Фиона?

Мы смотрим на нее, и Калугин мотает головой, а потом снова целует в висок. Грустно улыбаюсь — очень хочется верить…. Только в губы он меня так и не поцеловал… Ни разу.

* * *

Пока отхожу от всех потрясений, тихо млея, в Андрюшкиных объятиях, он тихонько нашептывает мне о своей любви, о Вадиме, с которым у него был разговор в редакции и дома, о глупой затее проверить мои чувства. Больше всего меня задевает то, что Шепелев, оказывается, испытывал ко мне только «любопытство» и, тем не менее, в ответ на душеизлияния Андрея, предложил идиотское соревнование, которое Калуга сразу и подхватил — конечно, это тебе не самому что-то решать!

А как проголосовал Совет директоров «Планеты» по поводу нового главного редактора, так и кануло в Лету. Я так понимаю нерадостно, раз этот урод, с восточным уклоном, в последнюю минуту вывернулся и нашел причину оставить меня в Москве.

Минут через двадцать к нам заглядывает Сомова и приглашает на банкет — она уже накрыла на стол в гостиной и ждет нас пьянствовать. Перебираемся туда — к горящим свечкам, к бутылке красного вина с бокалами, к мясной нарезке с оливками и листьями салата. Разноцветность столу придают дольки желтого лимона, красные кусочки помидоров и зеленые кругляши свежих огурцов. По случаю праздника в блюдце выложена черная контрабандная икра, притягивающая взгляд. Сомова, сидя на диване, приглашающим жестом показывает на стол, и мы с Калугиным устраиваемся напротив друг друга. Но Андрей не задерживается — торопится уйти сразу после первого тоста — дома ждет Алиса.

Ну, а мы с Анютой можем снимать стресс хоть до утра — тем более, что мне нужно выплеснуться, рассказать со всеми подробностями о роли каждого в произошедшем спектакле — судя по репликам подруги, она была не в курсе театральных планов, но была уверена, что Вадим, обхаживая меня, мстит Игорю. Правда я так и не поняла за что.

Прерываю наши охи и ахи, и, скинув тапки, уютно забираюсь с ногами, подсунув одну под себя, на придиванный модуль, желая отзвониться Егорову — в связи с изменившимися обстоятельствами, срочно восстанавливаюсь в прежней должности и готова, хоть завтра же, опять в бой. По голосу чувствую, как рад старик, но держится по-деловому, молодец. Краем глаза наблюдаю, как Сомова ковыряет ножом в черной икре и мажет ее густо на черный хлеб — правильно, кушай, кушай. В трубке звучит настороженный голос:

— А Вадим? Он то, улетел?

С улыбкой чуть киваю: беспокоится старик — не уверен, что мое решение это не минутная слабость. Пускаться в детали, что рейсы в Стокгольм у нас исключительно утренние, не хочу. Так же как и фантазировать, где Шепелев проведет ближайшую ночь. Говорю уверенно:

— Да, Борис Наумыч, он улетел один.

— Марго-о-о-о! Я тебя люблю.

Не удержавшись, причмокиваю и вздыхаю в трубку:

— Я вас тоже очень люблю…

— Анечке привет. Она, наверное, еще не спит?

— Обязательно.

Кошусь на подругу и тихонько растягиваю слова:

— Тебе приве-е-ет.

Анюта кивает, впиваясь зубами в бутерброд:

— Ему тоже.

Прерывать торжественный вечер для разговора со своим кавалером она явно не собирается, и я понимающе хмыкаю:

— Вам ответный….

— Ты не забыла, что номер завтра должен уйти в печать?

— Да нет, конечно, помню…

— Тебя во сколько ждать?

— Завтра в девять ноль-ноль, на баррикадах.

— Вот, молодец! Молодец.

Психоз, внутри, почти прошел, я наплакалась, теперь спокойна и умиротворена:

— Все, до завтра-а-а.

Захлопнув ловко крышку мобильника, с довольным видом победно встряхиваю поднятым в руке телефоном, а потом кладу его на стол:

— Вот… Какой Наумыч, все же, шикарный мужик, а?

Схватив вилку, цепляю кружок огурца и отправляю в рот. Сомик, положив локти на колени и наклонившись к столу, одобрительно кивает:

— Да-а-а.

— Ни одного лишнего вопроса!

— Что есть, то есть.

Теперь можно пройтись по второму кругу кишкоблудства, и я утыкаю глаза в тарелку, занятая делом.

— Слушай, Марго.

— Что?

— Ну, а ты то, что с Калугиным решила, м-м-м?

Мне, кажется, в ее глазах мелькает жалость, и я стараюсь не поднимать свои. Честно признаюсь:

— Не знаю, разберемся.

Несмотря на все его уверения в любви и красивые слова, на главные вопросы я так и не получила ответа. Кто я для него, женщина или мутант? За один вечер он изменить себя, конечно, не может и значит нужно время и постепенные шаги. Вскинув голову, смотрю на Аньку, играя пальцами с оливкой на шпажке:

— Ну, во всяком случае, теперь давить на него не буду.

В смысле в гости напрашиваться. Пусть сам дозревает. Размахиваю шпажкой с ягодой:

— Как говорят китайцы, если все время давить на человека, то он обязательно примет ту форму, которая тебе удобна.

Наконец, отправляю оливку в рот. Сомова, закинув ногу на ногу, протестует:

— Слушай, а может, уже покончим с этим дзен-буддизмом, а?

Не знаю, я хоть и ругаю Вадима, но до конца не уверена, что решение остаться в Москве лучший выход — самолет в 10 утра и можно еще успеть повернуть свою жизнь. К тому же отсутствие вакансии в «Планете» никто не озвучивал. Но… Может быть я и дура, но очень хочется верить Андрюшкиным словам. Очень! Задумчиво киваю с невеселой улыбкой:

— Можно и покончить.

Сомова все с тем же бутербродом в руке, предлагает:

— Ну, ладно, давай выпьем.

Втыкаю освободившуюся шпажку в следующую оливку:

— Давай, выпьем. За что?

Подняв бокал, встряхиваю гривой, отбрасывая волосы за спину, и смотрю выжидающе на подругу.

— Ну, как за что.

Анька осматривается вокруг, потом придумывает:

— Давай, за этот дом.

Мы чокаемся:

— С удовольствием.

Сомова вздыхает, снова оглядывая углы, а я пью сразу. Час еще держимся, болтая о том, о сем, а потом, то ли алкоголь сказывается, то ли нервная усталость, но глаза слипаются так, словно намазаны клеем. И я иду спать.