Праздник мертвецов (джен)

Волосы цвета старого золота стелятся по белому снегу, босые пальцы рассеянно играют с мелкими камушками. Человек не смог бы здесь даже дышать, задохнулся бы и замёрз насмерть — но он не человек. Он часто сиживал здесь, на вершине мира, слушая, как дышит жизнь внизу, как поёт ветер и шепчет вечность. За прошедшие века — неисчислимые для людей и слишком долгие даже для него — у него было много имён. Он помнил их все — он помнил всё — но не вспоминал, стоило им выйти из обихода.

Сейчас его чаще всего называли просто: Отец.

— Ты слишком юно выглядишь для своего имени, — чуть сварливо сказал ему брат.

Своя правда в этом была. Отец предпочитал облик юноши, а не зрелого мужа — так уж привык.

Он ведь был совсем молод когда-то давным-давно, когда на него возложили ношу управления миром сущим и его жителями. Они все тогда были молоды. Правда, Кузнец уже предпочитал носить бородищу и мускулы — уж такой у него был вкус. Или у его жены — у смертных внешность мужа часто зависела от мнения жены, а они много переняли от своих подопечных.

— Ты всё ещё не отрастил собачью морду, не так ли? — отозвался Отец беспечно.

— У меня много лиц, — уклончиво пожал плечами брат.

— Иногда буквально, — продолжал Отец дразниться. Его забавляло, что сущность брата — объединять в себе начало, конец и новое начало — некоторые народы предпочитали выражать... наглядно.

— Иногда, — невозмутимо ответил тот. — Мои подопечные просили тебя прийти на их праздник, — прибавил он. — Отмечают годовщину чьей-то смерти или рождения, я до конца не понял.

Праздники Отец любил. Праздники всегда несли возможность чего-то нового: не просто веселья, нет, ещё и новых встреч, новых знакомств, начала новых историй и легенд — а он любил и легенды, и истории. Память принадлежала Старице, но это он был первым поэтом, первым писателем, первым художником — после Творца, конечно.

Подопечными брат звал племя чудовищ, выведенных Врагом. Один из них когда-то отрёкся от своего хозяина и принял прибежище у Семерых — так смертные предпочитали называть братьев и сестёр. Занятная была история...

В Истинный Рай, куда уходят праведные души, пустить чудовищ он не мог — они не люди. В Земном Раю, где обитали нелюдские народы, ничего из выведенного Врагом выжить просто не могло. Но нельзя же было оставить добрые дела без должной награды?

И они создали остров в Море Туманов, между Миром Живых и Земным Раем. Остров, где не было ни боли, ни смерти, где души могли спокойно жить среди себе подобных, ожидая последнего суда, на котором уже не братья и сёстры, а сам Творец решит, что делать с таким вот казусом.

Чудовища не жаловались. Жить на острове им нравилось, друг другом они были тоже вполне довольны. Даже драконов Отец им предпочёл оставить — правда, уменьшил: ради полёта те обретали свой прежний вид, а так оставались размером с собаку или кошку. Или небольшого пони, в случае того чёрного сонного красавца.

Вышел, правда, ещё занятный казус: некоторые люди стали проситься на остров к чудовищам. Жёны. Мужья. Верные даже в смерти вассалы. Приходилось собираться на общий совет, рассматривать дела, принимать решения... такого давненько не бывало.

Пожалуй, с тех пор, как... да, с тех самых пор.

И тогда их дёргали гораздо, гораздо реже.

Отмечали, как оказалось, не юбилей. Оказалось, из Преисподней зараз вернулось сразу трое чудовищ — все трое умершие в одной братоубийственной войне, порядком нагрешившие при жизни, но слишком хорошо знавшие свою греховность и оттого без особого труда её отринувшие. Самозваные праведники, вот кто оставался там очень надолго: чтобы исцелиться от зла, неплохо его сначала в себе увидеть.

— Но почему они, а не мама, отче? — тихо спросил подросток. Джек, Джекейрис: Отец знал имена всех живших и всех живущих.

— Ваша мама слишком часто считала себя вправе, дитя, — ответил он как можно мягче. — Тот, кто считает себя вправе, не видит своих ошибок, винит в них других.

— А обвиняя другого, сложно избавиться от гнили греха, — понимающе нахмурил брови тот. — Спасибо. Я буду надеяться. Она ведь хорошая, наша мама. Просто...

— Надейся. Надеяться хорошо. Плохо утрачиваться надежду, — пожелал ему Отец.

— А подарки будут? — спросила девочка. Джена, Джехейра.

Она немного подросла со своей смерти. Здесь дети росли — небыстро, год за десять лет, но росли. Неправильно было бы оставить их навеки невзрослыми. Жестоко. А жестокости не место там, где решают Отец и Мать.

— Дитя, к нам на праздник явился сам Отец! — сердито нахмурил брови основатель семейства чудовищ. — Это ли не подарок?!

— А когда мой папа приходил к кому-нибудь на праздник, он им делал подарки, хотя он был король! — возразила та.

— Ты делал кому-то подарки?! — изумился одноглазый отпущенник из Преисподней.

— Наверное? Раз она такое помнит? — ответил другой отпущенник.

Отец задумался и счёл, что девочка права. Прийти на праздник — только половина подарка. Но что можно подарить покойникам? Тем более таким, у которых всё есть?

Он рассеянно погладил Балериона по тяжёлой, тёплой морде, сунул ему кусочек — тот благодарно взял и отошёл в угол, жарить и есть, пока молодые Арракс и Ртуть перетягивали друг у друга сладкую косточку.

— Я подарю вам... обещание! — наконец решил он. — Первую молитву вашего потомка, начиная с этого часа, я исполню своею властью.

Отчего-то подарок их не порадовал. Скорее, наоборот.

Только тихая Елена, Хелейна, с надеждой предположила:

— Ну, может, какой-нибудь ребёнок будет молиться о долголетии своих родителей? Они ведь хорошие детишки, и молятся...

* * *

Принц Бейлор упёрся лбом в алтарь и тихо, жарко взмолился:

— Дайте мне доказать, что я Таргариен. Что я не просто дорниец. Дайте мне что-нибудь, что может быть лишь у валирийца!

Почему-то ему послышалось, что кто-то громко возопил:

— Только не дракона, Отче! Ему нельзя дракона!

— Дракона нельзя? — ответил Голос, полный нездешней власти. — Ну ладно, что там ещё у вас, чудовищ, бывает... о. Мужская матка! Дарую!