На высоком берегу (гет)

Апрель — месяц сырой и ветреный. Деревянные стены стонут под порывами бури, гудят трубы, и молотит по стеклам дождь. Но не дрянная погода мешает спать каторжнику Раскольникову. Не многоголосый храп ватажников. Не вонь, которую он уже почти перестал ощущать. Даже не клопы со вшами.

Мысли. Мысли безудержные, звенящие, как тетивы в луках кочевников или их же песни, которые изредка, в ясные дни, доносит ветер с другого берега. А сегодня они еще и болезненно радостные, нетерпеливые, преждевременные.

Вконец извертевшись, Раскольников тихо, чтобы не нарушить сон сокамерников, сползает с дощатых нар, отыскивает свои стоптанные коты и идет к забранному частой решеткой окну. Со всех щелей тянет холодом, но с тем вместе и свежестью, вымытостью, почти чистотой.

Хорошо, что ливень. Еще бы грозу, чтобы с громом и молниями. В них столько энергетического, щедрого, буйного… Но и так хорошо.

Три года прошло с начала каторги Раскольникова и почти два — с того дня, когда, стоя на крутом берегу Иртыша, он увидел небо в ясных глазах Сони, впервые осознал, что любит, и заново научился ценить жизнь.

Каторжный быт не перестал быть для него омерзительным, но совершенно невыносимым более не казался. Во всяком случае, в нем замечалась теперь не только грязь, вонь немытых тел и неприязненные взгляды.

Конечно, не всё так радужно, как пригрезилось в тот памятный бесконечно счастливый день, когда они с Соней в первом озарении взаимного чувства без слов сказали друг другу столь много, что люди вокруг вдруг сплошь представились ему приветливыми и ласковыми, а семь оставшихся лет — как семь дней.

Иллюзия вскоре рассеялась, и стало понятно, что пропасть между преступником-дворянином и другими каторжанами никуда не делась. Поскольку и не могла деться. Но избегать его перестали, и прежней остервенелой ненависти к себе он более не ощущает.

Копившаяся весь первый год, выплеснулась ли она вся без остатка в тот момент, когда его вдруг определили в безбожники и набросились прямо в церкви с криками: «Убить тебя надо!», а он стоял, не шелохнувшись, и с полным безразличием ждал конца, такого же бесславного, как и вся глупо и безнадежно загубленная жизнь?

А может быть, пока он лежал после того происшествия в госпитале, ватажники нашли у него под подушкой Евангелие и поняли, что ошиблись? Хотя ошиблись ли? Этого Раскольников и сам по сей день не знает.

Или им понравилось то, что, вернувшись в острог, он сам первый с ними заговорил, беспокоясь и справляясь о Софье Семеновне, которую все как раз успели за тот год полюбить?

Ответов у Раскольникова нет, но глядят на него с той поры иначе. И над казавшейся непроходимой пропастью со временем протянулись мостики пусть не дружбы, но доверия и иной раз даже будто симпатии.

С этой вот самой что ни на есть бесхитростной симпатией Демьян сегодня, как возвращались с работ, и брякнул:

— Счастливчик ты, Барин, — в прозвище, когда-то презрительном, ныне необъяснимо соединены снисходительность и уважение. — Скоро, небось, на волю выйдешь, дом отстроишь, женишься. Софья Семеновна уж заждалась поди.

— Скоро, — оскалился Раскольников, от свойского, но неожиданного и увесистого хлопка по плечу споткнувшийся, — всего пять лет осталось.

— Нет, пять — это от всего сроку. Но слыхал я, новая партия к нам скоро прибудет. А комнаты наши и без того переполнены. Стало быть, станут самых благонадежных на волю отпускать. А ты у начальства на хорошем счету.

Раскольников вдруг поперхнулся воздухом и ничего не ответил, только плечами пожал. О том, что некоторым каторжанам разрешено жить за острогом, он знает. Но сам на послабление никогда и не рассчитывал и мыслей таких не имел.

Кандалов с «вольных» не снимают. Им так же, как всем, полагается наполовину брить головы, носить тюремную одежду с лоскутным ромбом на спине, ходить на работы и отмечаться в кордегардии. Но в казармах, где содержатся острожные душ по тридцать и более, зимой не продохнуть от печного чада, а летом — от духоты; спят они человек по пятнадцать на длинных нарах, а вонь от ночного ушата въелась в черные от плесени стены. Получить вместо того собственный дом, пусть самый тесный и захудалый — немыслимое счастье.

Но не от в миг разгулявшихся фантазий о прекрасной жизни «на воле» гулко стучит сердце. "Женишься... Софья Семеновна заждалась", — отзывается болезненно-сладко.

Прежде они с Соней знали, что предстоит еще долгий путь мук и страданий, скрашенных только короткими встречами у острожных ворот или на работах, и готовы были терпеть. Но достало одной бездумной, беспечно брошенной фразы, чтобы подточить всю его твердость и выдержку.

Подлец Демьян! Никто ж его за язык не тянул — нет, надо было ляпнуть. Теперь Раскольникову ни сна, ни покоя. Мается он: то к окну подойдет, то на нары сядет. То ляжет, кутая в короткую куртку озябшие ноги. Поспать бы надо — на работу вставать чуть свет.

И с чего ему мечтать о "воле"? Какой он благонадежный с отношением-то к нему плац-майора?

* * *

Давно это началось, года полтора тому назад. За обедом сосед по лавке зачерпнул ложкой кашу и вытянул из нее кусок сапожной подметки с двумя ржавыми гвоздиками. Увидел Раскольников, что тот смотрит, куда бы находку выбросить, и такое зло в нем поднялось. Забрал подметку, предъявил повару:

— Вы нас совсем за людей не считаете?

Повар тут же крик поднял:

— Врешь! Сам подбросил! — Побежал за начальством.

— Шта! — рявкнул на притихших каторжан плац-майор. — Кто еще видел, что это в каше было?

Все смолчали, один Раскольников в раж вошел:

— А я смотрю, господин майор, нравится вам выпятив грудь ходить и бесправными людьми командовать? Как карьера, хорошо идет, бойко?

Майор аж побелел от злости и будто дара речи в первые несколько секунд лишился.

— Во-он ты куда хватил! — прорычал он опомнившись. — Бунт поднять надумал?! В кордегардию его! Сто! — Последнее означало розги.

Боли от ударов Раскольников тогда почти не почувствовал: распятой гордости его было во сто крат больнее.

И лежа после той порки в госпитале, он поначалу от еды и питья отказывался и снова, как в первый год каторги, думал о том, почему оказался таким трусом, зачем вместо явки с повинной не решился с моста в Неву прыгнуть. Подлым животным инстинктам уступил, вот и лежит теперь, как собака битая. Как тварь бессловесная… Хотя, — подумалось ему дальше, — не такая уж бессловесная, раз за слова свои пострадал. И разве трусом он был, осмелившись говорить, когда другие молчали? А следом его и вовсе осенило так, что вскочил он со своей койки посреди ночи. Все же прямо-таки по его теории вышло. Сам себе право дал говорить и сказал. Новое слово сказал, которого даже не ожидали.

«Пусть я и не Наполеон, но и не вошь. Не вошь! Раз новое слово говорить могу», — подумал он, едва не рассмеявшись, и в волнении прошагал к окну. Выглянул в него и вспомнил, как в прошлый раз так же, только днем, смотрел он в это окно, а у ворот стояла Сонечка. И решил он в тот момент, что непременно будет жить.

Да, он будет жить. И тем горд будет, что живет вопреки всему. И любит. И радуется. А подставляться всякий раз только ради того, чтоб новое слово сказать, пожалуй, и нет необходимости. В конце концов, Наполеоном быть — это ж не значит очертя голову на систему бросаться. Очертя голову — это скорее про Дон Кихота.

«Нет, в Дон Кихоты мне неинтересно метить, — развеселившись, забавлялся Раскольников над собой, — мне непременно в Наполеоны надобно... Но если серьезно, то Наполеоном быть — это в первую очередь ясный план иметь и понимать, что ради чего и с какими последствиями делаешь. Так поступать и стану, хоть и не Наполеон совсем».

Такими мыслями он утешился и гордость больную вылечил. А когда, и телом поправившись, в острог вернулся, заметил, что отношение к нему каторжан снова переменилось, к чаю звать начали, шутки рассказывать. С того времени, наверное, те самые мостики между ними и протянулись. За своего признавать стали при всех отличиях.

Зато у майора после того случая на него зуб. Хорошо, что комендант в крепости, Алексей Филиппович, человек рассудительный и справедливый, произволу военных не потворствует. Это-то Раскольникова и спасает, что без повода каторжан ни в карцер посадить, ни высечь нельзя, а поводов он более не дает.

* * *

Да, правда на стороне Раскольникова, а майор — человек подлейший. Но если станет вопрос о том, кому послабление делать, неужели слова его, помощника коменданта, в расчет не возьмут? Да и списки рекомендованных, вероятно, он же составлять будет, так что Раскольникову в них никак не попасть. Поэтому самое разумное сейчас — забыть про глупые, ни на чем не основанные придумки Демьяна. Забыть и спать.

Но не идет дремота, стучит сердце, вся душа его рвется на свободу, к Соне. Обо многом ему надо с ней переговорить! О том, что передумал, пока разбивал кувалдой куски алебастра или замешивал глину, или такими же, как эта, бессонными ночами. Узнать, что она скажет в ответ. Обсудить. Поспорить.

Что ж до женитьбы... Никогда они разговоров таких не заводили. Но о себе он может сказать совершенно искренне, что рад быть с нею при каждой возможности: говорить, молчать, держаться за руки. И хочется ему защитить ее, маленькую, светлую, нежную, от всех обид и несчастий. А потому замуж он ее позовет, хотя бы ради того, чтобы прочно и навсегда обеспечить ей честное имя. Ну, а дальше поведет себя так, как ей лучше. И если иная сторона супружеской жизни будет Соне не в радость, что очень вероятно после всех выпавших на ее долю страданий, то так тому и быть: он принуждать не станет. Не Свидригайлов же он какой-нибудь.

Раскольников вытягивается на нарах, закидывает руки за голову и закрывает глаза. Своим решением он доволен, да только до воплощения его еще целых пять лет, а раньше и разговор заводить не стоит.

Соня идет по неухоженной улице, обочины которой поросли сорной травой, раскланивается с прохожими и от чистого сердца им улыбается. Никто в городе не знает о ее грязном и бесчестном прошлом. И она уже почти забыла, как рядилась когда-то в призывно-яркое позорное платье и шла из дому, ожидая и страшась услышать мерзкий и постыдный вопрос. А когда слышала, мечтала сжаться, юркнуть куда-нибудь неприметной серенькой мышью, но вместо этого улыбалась и называла цену… Те дни и ночи ей иногда снятся или, бывает, мерещится среди идущих навстречу будто бы знакомое смутно лицо, и подступает к горлу тошнотворный страх. Но наваждение рассеивается, тиски, сдавившие грудь, отпускают, и дышать снова становится легко и радостно.

Теперь у нее есть честный заработок. Снять жилье — теплый флигель в слободе недалеко от крепости — помогли деньги, которые едва не силой заставил ее взять Свидригайлов за день до самоубийства. Хозяева флигеля — люди добрые и ласковые. Марк Захарович сам из бывших политических каторжан. И он, и жена его, Марфа Кирилловна, прониклись поступком Сони, что поехала она за приговоренным в Сибирь, и всячески ей помогают. И первых заказчиков на шитье она с легкой рекомендации хозяйки приобрела.

Но самое главное — здесь она рядом с Родей.

Как же боялась она его в первый год. Но не грубого его слова, хоть и был он в ту пору зол, мрачен и холоден, она страшилась, а как бы не сделал чего с собой от уязвленной гордости. Душа ее за него рвалась, а как подступиться к нему, она не знала. Но те дни прошли. Теперь при каждой встрече видит она улыбку на бледных его губах, в глазах — радость, и у самой сердце стучит часто-часто.

Миновав генеральские хоромы и церковь, она спешно проходит мимо казарм, пересекает площадь и, наконец, оказывается у Тобольских ворот. Караульные хорошо ее знают, провожают улыбками. А за воротами — вид на реку и бескрайнюю вызолоченную солнцем степь на другом берегу.

Лениво катит Иртыш свои тяжелые, поблескивающие, как сталь, воды. Вдоль берега змеится широкая тропа, вытоптанная ногами каторжников. В воздухе густо пахнет спелыми травами, и теплый ветер треплет выбившиеся из косы Сонины волосы.

Она успевает как раз к началу обеда. Из барака, позвякивая кандалами, выходят обсыпанные алебастровой пылью каторжники. Против обыкновения они Соне не улыбаются, здороваются, отводя глаза. И среди них нет Роди.

— Разве он сегодня не здесь работает?

Старый солдат с уныло висящими усами смотрит сочувственно.

— Как же не здесь, Софья Семеновна, здесь. Только... его в кордегардию вызвали срочно. Пришлось отбыть...

В груди у Сони становится тоскливо и больно. Знает она, для чего срочно ведут в кордегардию.

— Что случилось? — срывается с занемевших губ.

— Да вот он — виновник, — отвечает ей один из каторжников, подходя сбоку, и на руках у него щенок, весь мокрый, испуганный.

— Тонул вот, — подхватывает другой. — В обрывке сети рыбацкой запутался бедолага.

— А пан Раскольников совсем немного думал, — добавляет третий с акцентом, — прыгнул в воду и спас собачку.

— И надо было в тот час плац-майору явиться. В рабочее время, говорит, купаешься. Курорт себе здесь устроил. Ну, попляшешь ты у меня! И уехал.

— А через полчаса за ним и пришли.

Соня чувствует, как жалкая улыбка выдавливается на ее дрожащих губах: "Такой он и есть: себя не пожалеет, а к чужой беде равнодушным не останется".

— Да не горюйте вы так, Софья Семеновна, — глядя на заломленные ее руки, утешает конвойный, — обойдется...

— Разделите с нами хлеб-соль, — видя, что она стоит с потерянным видом и не уходит, предлагает каторжник с собачонкой на руках.

— Что? Нет, — спохватывается Соня и, вдруг вспомнив, рассеянно достает из котомки сверток с пирожками, что Роде несла. Он бы все равно разделил со всеми. — Вот, возьмите. — Отдает не глядя и бежит назад, к крепости.

С того места, где тропа огибает заросли облепихи, она видит Родю. Идет он, чуть пошатываясь, будто нетрезвый, в сопровождении конвоира. Она не помнит, как оказывается рядом. Хватает его за руки и, забыв о присутствии постороннего, шепчет:

— Роденька, милый, как ты? Все хорошо? — Видит неуверенную и будто ошалелую его улыбку и, не зная, что думать, пугается.

— Ну, ладно, — добродушно усмехается конвойный, — дальше сами дойдете. В бега на его месте ни один дурак не пустится.

Но Соня толком и не слышит тех слов. Она сжимает холодные, вздрагивающие пальцы Раскольникова и пытается понять, что с ним.

— Что, Родя, что?

— Все хорошо, Сонь... Я у тебя спросить хочу. Ты... выйдешь за меня замуж?

* * *

Хоть и сумбурным вышло предложение, а все равно сделалось самым счастливым воспоминанием в Сониной жизни. Родя тогда еще вдруг припомнил, что:

— Колечко... колечко же надо. — Виновато огляделся по сторонам, сорвал травинку и из нее колечко скрутил. — Вот... Настоящее я позже... куплю, когда заработаю.

Ни секунды не сомневалась Соня в искренности его слов. Какие сомнения, когда все, все-то в глазах написано. И не задумываясь, сразу там же, на высоком и счастливом берегу Иртыша, ответила она:

— Да! — и травяным колечком на пальце залюбовалась.

Так и хранит его с того дня в Евангелии, как самое дорогое сердцу.

* * *

Но и переволновалась она тогда сильно, не только от радости, но от страха слез сдержать не могла, потому что никогда еще с ней не бывало, чтобы предчувствие невзгод вдруг обернулось одним бесконечным счастьем.

Однако страшного ни в тот день, ни на следующий не случилось. А все подробности она уже позже узнала. Про то, как забрали Раскольникова по приказу майора для наказания, но уже в кордегардии встретил его посыльный от коменданта и сказал конвоирам к тому отвести. А в разговоре с комендантом выяснилось, что попал все-таки Раскольников в число избранных и отпущен будет на вольное житье за пределами крепости. И лес ему для строительства дома дадут, и помощников двоих разрешат взять, но не более чем на одну неделю. А если за полгода вольной жизни он никаких проступков не сделает, то сможет в свой дом и жену привести.

— Представляешь, Сонечка, все вышло, как Демьян пророчил! — будучи в возбужденном состоянии, говорил Раскольников теряющей нить разговора невесте. — А я еще его в мыслях своих подлецом называл. Что зря только растревожил, а оно, вишь, как!

Ну и от назначенного майором наказания комендант Раскольникова освободил, потому что не увидел дурного в его поступке. Собачонка ведь тоже тварь божья. А что в рабочее время, так к его окончанию некого б спасать было. Майору пришлось смириться.

* * *

Когда первая волна страхов и счастливых переживаний схлынула, пришла другая. Холодом и сыростью потянуло посреди теплой летней ночи в Сонином флигеле, совсем как на промозглых столичных улицах.

И если бы только мучений она страшилась. Мучение можно стерпеть. Для чужих терпела, а для любимого должно и легче быть… Но ведь он тоже помнит про ее грех и позор. Не может быть, чтобы не помнил. И страшно ей, что в какой-нибудь миг грязь и мерзость из ее прошлого падет на все то чистое и восхитительное, что есть между ней и Родей.

Но и сказать ему, что передумала, она не может. Не только ради него не может. И ради себя тоже. Ведь в нем вся ее жизнь.

Мечется Соня, плачет, просит совета у господа. И приходит к тому, что пока будет она видеть в любимых глазах, что он счастлив с нею, на ту пору и от своего счастья не откажется, сколько б того ни выпало. А после, если наступит такой час, то примет она постриг и тем Родю освободит, а сама молиться за него станет. И за всех грешников. Ведь не будет же ей в том отказано. Бог милостив, всем на искупление право дает.

Дышать становится легче. Особенно когда видит теплые ласковые искорки в любимых глазах. Спит, правда, Соня дурно, но то не в счет.

Венчаются они в мае, когда ветер еще студеный, а солнце уже ярко светит.

Отмечают скромно: с Марком Захаровичем, ставшим Соне посаженным отцом, супругой его Марфой Кирилловной, да еще с Демьяном и Прохором — каторжными товарищами Раскольникова, которые помогали сруб ставить и были по случаю его венчания на три часа с работы отпущены.

Весь день проходит для Сони в волнительном и счастливом тумане, в котором чудесным образом почти исчезают все страхи. Но к ночи они возвращаются, накатывают ознобом. Соня подходит к окну, делает вид, что смотрит на темное небо, сама же пытается унять дрожь. Вдруг ее плеч касаются руки мужа. Он подошел сзади совсем неслышно, от неожиданности она вздрагивает, и дыхание прерывается против воли.

— Соня, — говорит он тихо, вполголоса, — Сонечка, не бойся меня. Я тебя не обижу никогда. И не трону, слышишь? — Две слезинки выкатываются из-под ее опущенных век и стекают по щекам. — Ты ложись, а я пойду пока калитку закрою.

Услышав, как хлопнула дверь, Соня быстро снимает платье, новое, пошитое к сегодняшнему дню, но скромное, серенькое. Надевает ночную рубаху и ложится в занавешенную шторкой постель, отворачивается к стенке и до подбородка натягивает одеяло.

Роди нет долго. Потом он заходит, задувает свечу на столе и подходит к кровати. Соня слышит, как он отодвигает шторку и ложится рядом, через одеяло чувствует его руку на своей пониже локтя и бережное прикосновение к волосам на затылке. После этого он затихает. И Соня тоже не решается пошевелиться.

Неужели их любовь такой и останется: чистой, светлой, одухотворенной? Зря, получается, она столько терзалась. Глупая. А могла бы и догадаться. Ведь Родя не такой, как другие. Лучше. Хоть иногда его слова, идущие от холодного разума, и пугают Соню, но все-таки знает же она его сердце: большое, доброе, любящее...

Тук... От алебастровой глыбы летит мелкая крошка.

Так... По грязно-белой поверхности пролегает глубокая трещина.

Кр-рак! Камень рассыпается на осколки. Теперь их остается растереть — хр-руп, хруп, — и можно приниматься за следующую булыжину.

Тук. Так. Кр-рак. Хруп-хруп-хруп. Тук, крак...

Воздух полон белесой пыли и прорезан косыми солнечными лучами. Фигуры пятерых каторжан с тряпичными повязками на лицах почти неотличимы друг от друга и могли бы, наверное, вовсе затеряться на общем фоне, если бы не махали молотами.

Руки их заняты, а мысли свободны. В мыслях Раскольникова одна лишь Сонечка.

Она теперь жена ему. Провожает его на работу утром и встречает вечером. Почти всегда тихая, ласковая. Хотя в разговорах становится иногда страстной и порывистой. Тогда он вспоминает, каким огнем могут сверкать эти кроткие голубые глаза. Огонь тот бывает разный: заинтересованный, согласный, радостный, негодующий. Но даже в спорах, не соглашаясь, досадуя, Соня стремится его понять. И понимает. Нередко как-то... на свой манер, но понимает.

Раскольникову дороги и эти пламенные споры, и тихие беседы за чаем, и вообще все, что связано с Соней. И он с полной уверенностью может сказать, что счастлив.

Есть, правда, досадная мелочь, в которой он Соне не признается, а самому себе — приходится. В очередной раз он себя переоценил. Думал... Нет, не думал, даже вопросом таким не задавался, а просто был уверен, что уж низменные, животные инстинкты ему точно чужды. Однако ж нет!

Молот с утроенной силой опускается на большой кусок алебастра и с одного удара крошит его на полдюжины мелких осколков. Нет, он не только убийца, безобразно сгубивший и себя, и идею. Он еще и похотливый мерзавец. Конечно, это не преступление, законом не воспрещается. Тем более, когда речь о жене. Но ведь Соня — особый случай. И в первый день их супружества он своими глазами видел, как она переживала, боялась, даже дрожь ее била. Никаких сомнений не осталось, что все это для нее страшная, незажившая душевная рана, бередить которую нет у него морального права. Как же он может испытывать по отношению к ней столь низменные чувства! Это хуже, чем преступление. Предательство.

Хруп-хруп-хруп — хрустит под молотом крошево.

Но да ладно, беда эта мелкая, и работа до изнеможения — весьма действенное от нее средство.

В воскресные и праздничные дни, правда, сложнее: дела по хозяйству его не выматывают. Но все равно справляется.

Одно плохо. Раздражительный он стал. Вспыльчивый.

— Бросай работу, ребята! — войдя в сарай, кричит мастер. — Обед.

Работяги оставляют молоты и тянутся к выходу, размазывают по лбам пот и алебастровую штукатурку.

На острожной кухне с утра выдали им, как обычно, кастрюльку с кашей, вчерашней, и по куску хлеба. Раскольников выкладывает из котомки пять сваренных вкрутую яиц — по одному на каждого. Ватажники хватают их с одобрительными возгласами и принимаются есть вместе со скорлупой. Он тоже не чистит, но не от голодной жадности, а из соображений дружества. А думает все о Соне.

* * *

Вчера незадолго до его прихода она явно плакала. Спросил — отговариваться стала, соринку, в глаз попавшую, приплела. Но личико-то припухшее. От соринки такого не будет.

— Скажи мне, что случилось? — взяв лицо ее в ладони, попросил он. — Болит что-то?

Она головой качнула:

— Нет, — и вдруг ни с того, ни с сего кинулась руки ему целовать.

Смутился он, аж в висках застучало. Руки отнял.

— Ты что, Соня? Разве... Это же... Не стоит их целовать, не надо.

Отошел он от нее, она обняла сзади.

— Прости. Прости, я не хотела... напомнить. Но ты же раскаялся, искупил...

И в тот момент в нем неожиданно и необъяснимо вскипело раздражение.

— Раскаяться не значит забыть, — бросил он едко и чуть не проговорил дальше: "Ты вот раскаялась, и как, забыла?" — только подумал и ужаснулся тому, какая низость из него вылезла. Однако, сдержав одно, тут же выдал другое, с издевательской такой ухмылкой: — И с чего ты взяла, что я раскаялся? Я старушонку ту, как считал "вошью", так и теперь считаю.

Соня только вскрикнула, прикрыла рот ладонью, глянула с отчаянием и убежала за шторку. Грудь его сдавило жалостью, и злость испарилась. Как же она подавлена, если даже возразить не смогла.

Промерил он шагами комнату из конца в конец. Посидел неподвижно, сжав руками голову, чтобы собственные мысли в порядок пришли. И пошел к Соне. Так и есть: плачет беззвучно, платочек в руке мнёт.

Присел он рядом.

— Прости, не знаю, что на меня нашло. — Осторожно обняв ее двумя руками поперек талии, он уткнулся лицом в ее волосы, отчего Соня вздрогнула, но не отстранилась. Раскольников помолчал. — Насчет старухи... — после паузы продолжил он, — я правду сказал. Не хочу врать... Но... я хотел тебе рассказать... о своем раскаянии.

Я много думал, почему тогда, после всего, заболел. Не считал ведь я свой поступок ужасным и безобразным, даже за преступление не считал, но если не от совести муки мои шли, то отчего? Я ведь терзал себя, — ты правильно все увидела, — с матерью и сестрой разговаривать не мог, о будущей жизни думать... Взял и сам себя права на все то лишил.

До нервной горячки от мук дошел, а уж она меня и выдала... Не в полном смысле выдала, но Порфирий же по тем горячечным моим метаниям на след напал, ухватился за ниточку. За "черточку", как он говорил.

И долго я не мог понять, откуда болезнь моя шла. Но потом, здесь уже, нашел ответ. Ошибку свою нашел. Не сама моя идея насчет людей послушных и способных на новое слово была ошибочна. Умозрительна, да, но явных просчетов я в ней и теперь не вижу. Но воплотил я ее безобразно, в корне неправильно. — Он резко перевел дыхание и обхватил Соню чуть крепче. — Я ведь как рассуждал: переступить черту способен тот, кто сам себе моральное на то право дал. Но право это не абы откуда берется, а от четкого понимания цели, которую сам человек считает оправданной и достаточной. А разве была у меня такая цель? В голове у меня все мешалось, одно другому противоречило.

Если я для себя решил преступить: карьеру ли устроить, Наполеоном ли сделаться... проверить, имею ли право, или что еще я себе выдумывал — неважно. В любом случае, если только ради себя шел, то чем я сам лучше старухи, которую за эгоизм и бесполезность судил? А если я такая же "вошь" в собственных глазах, то откуда взяться у меня праву? Если же я мечтал добро потом принесть людям, чтобы мимо матери голодной не пройти... обездоленных и страждущих защитить, то почему не думал наперед, как стану то добро делать? Следовательно, не имел я по-настоящему этой цели. Так, мечты туманные. Но и их я предал тем, что... — во рту у него пересохло и голос осип, — Лизавету убил. Самую что ни на есть обездоленную, первую вредной старухой обиженную. Вот ведь где преступление! Разумом я того, как ни странно, долго очень не понимал, но сердцем, наверное, чувствовал. Потому и терзался, и глупости губительные для себя делал, что без всякой благой и достойной цели на душегубство пошел.

Соня повернула голову и смотрела на него отчаянными грустными глазами, светящимися вместе с тем нежностью и сочувствием.

Раскольников вздохнул.

— А старушонка... — сказал он, на миг отведя взгляд, — старушонка — дрянь. Не могу я ее жалеть. Хотя и ее я себе не разрешил, а против всякого права себя заставил. Поступок мой плох, но ее он лучше не сделал. Гадко мне, тошно, да, но не жалко. Наверное, я все-таки жестокий и злой человек, Сонечка. Но хочу, чтоб ты знала. Раскаиваюсь ли я? Раскаиваюсь. Не за старуху, а за то, что глупо и безобразно имя свое убил, мечту убил. Но сильнее всего за Лизавету. Раскаиваюсь и казнюсь.

Соня встрепенулась вся, как с ней иногда бывает, вспорхнула. Обняла его, поцеловала в щеку.

— Роденька, милый, зачем же казниться? — заговорила она надрывно, будто задыхаясь, целуя его в другую щеку, в лоб. — Что раскаялся, это хорошо. Раскаяние душу облегчит... Но казниться! Ты же на страдание добровольно пошел, искупил... Но более всего раскаянием искупил! — она замолчала, замерла с душевным возбуждением глядя в глаза. — И знаешь... Лизавета... Она добрая была, справедливая, она бы тебя простила и не пожелала бы твоих мучений. Да что я говорю! Я уверена, она, верно, уже простила! С того света...

— Эх, Сонечка. Хотел бы и я верить, да ведь нам того никак не узнать. Но это ничего. Для меня главное — надежда моя, благословение и, наверное, даже прощение, в том что ты у меня есть...

* * *

Демьян разводит костер и подвешивает над ним котелок с водой. Закипит — напьются чаю. Раскольников, не разбирая вкуса, доедает свою порцию каши, прислоняется спиной к валуну и надвигает на глаза фуражку. Вспоминает, как сидели они с Соней после того разговора, обнявшись. И никаких низменных желаний в нем в тот момент не было. У нее тогда так сердце стучало, что он через одежду своей грудью чувствовал. А до того уже очень долго они друг друга не обнимали. Он даже и не вспомнит, когда в последний раз, потому что прикосновений ее избегать стал. Может быть, потому она и грустит. Объяснить бы ей, но какими словами? О чем угодно он с ней говорить может, но не об этом...

Солнце припекает не по-осеннему.

— Воды бы принесть, костерок залить, — говорит Бобёр, кривясь на солнце.

— Я схожу, — вызывается Раскольников и, подхватив ведро, идет к реке.

Спускаясь с крутого берега, он замечает женщину, удивляется: обычно в этом месте никто кроме каторжан к воде не ходит. А она сидит на мостках к нему спиной и то ли одежду стирает, то ли косу свою полощет. Когда между ним и ею остается аршина три, женщина поворачивается лицом, и как весь дух с него вышибает.

"Как? Не может же быть такого..."

А Лизавета отирает кровь со своего лба и улыбается кротко:

— Это ничего, барин, — и другой рукой кружку протягивает. — Чай будешь?

Объятый леденящим ужасом, шарахается он назад, оскальзывается, падает и открывает глаза.

Над ним озадаченная физиономия Демьяна.

— Ты чего, Барин? Задрых, что ли? Чай будешь?

Раскольников отодвигает от себя его руку с кружкой и ошалело оглядывается.

— Нет, не надо чая, — выдавливает он хрипло и, немного придя в себя, добавляет: — Да, задремал что-то...

— Сон дурной видел? — усмехается товарищ.

— Так, ерунда.

Весь оставшийся день он не может выбросить видение из головы.

"Никогда ж раньше не снилась, и вдруг на тебе, — думает он и по дороге домой, отстав от острожных. — Не упоминал я о ней прежде, и дальше, наверное, не следовало".

Хотя виделась ему какая-то особая несправедливость и жестокость в том по отношению к Лизавете, что о ней все будто забывали, обсуждая его преступление. Что обыватели, передавая сплетни и домыслы, что Порфирий, профессионально играя на нервах, что долгое время сам Раскольников, размышляя о том, в чем и насколько он виноват, — все вспоминали только старуху. А Лизаветы будто и не существовало. Нет, правильно, что он о ней вспомнил. Хоть так, хоть поздно, хоть малую долю справедливости ей отдать.

"И к чему она сказала мне: "Это ничего"? Неужели правда простила?.. — Он останавливается, качает головой и горько смеется: — Не она. Это я хочу, чтобы простила. Вот сам себе сон такой и сложил".

За четверть версты до ворот крепости размышления его обрываются из-за всколыхнувшего воздух пушечного выстрела. Раскольникова вздрагивает: никогда на его памяти из пушек здесь не палили. Более с любопытсвом, чем в тревоге, оглядывается он по сторонам. Но ранее всего не видит, а слышит, почти сразу за выстрелом, испуганный женский вскрик, и уж после замечает коня, несущегося к обрыву, и наездницу, отчаянно тщетно тянущую за поводья.

В следующие несколько мгновений окружающее пространство будто подергивается туманом и отдаляется. Но искаженное ужасом лицо девушки Раскольников видит отчетливо.

Рот ее медленно раскрывается, но сам крик доносится позже и словно через толстую стену. Ползет набок и летит на землю модная голубая шляпка с кокетливым белым перышком.

Хорошо видит Раскольников и налитые кровью глаза коня, мчащего в его сторону, и пену, слетающую с лошадиных губ.

Примерившись, он подгадывает извернуться и схватить под уздцы так, чтобы не попасть под копыта. Гнедой встает на дыбы, дергается, оступается и начинает заваливаться в одну сторону, всадница, взмахнув руками, в другую.

Почти безотчетно Раскольников подставляет руки, подхватывает.

Девушка, лет двадцати с виду, выглядит ошеломленной. Судорожно вцепившись в рукав казенной каторжной куртки одной рукой, другой она держится за голову. Расширенными глазами смотрит она на поблескивающую внизу под высокой кручей воду, на поднимающегося после падения и берущего с места в галоп коня. И только потом обращается лицом к Раскольникову. Вглядом, в котором стремительно нарастает страх, окидывает она его сверху донизу и вдруг как-то совершенно бессильно, дрожащими тонкими ручками в белых перчатках пытается его оттолкнуть.

— Не трогай меня, пусти! — выкрикивает девушка истерически, хотя он ее и не держит; пятится, оступаясь и подворачивая ноги. — Кандальник, каторжник... Мерзавец! Не подходи!

Залившись слезами, бежит она прочь, к крепости, а он глядит ей в след и удивляется разливающейся в душе пустоте.

Пустота не оставляет его даже тогда, когда, проходя через ворота, чуть в стороне от дороги вновь видит ту самую девушку, а рядом с ней плац-майора.

— Ну, полносте-с, полноте-с, — слышит он обрывок их разговора, — все уже прошло-с...

Раскольников не останавливается и не ускоряет шага, и на него не обращают внимания.

— Что-то случилось? — с порога замечает Соня.

Он пожимает плечами и сухо рассказывает о случившемся, только под конец чувствует кривую улыбку на своих губах.

— На прощание она меня мерзавцем обозвала, расплакалась и убежала... А мне — веришь, Соня — все равно. — Это правда. Однако Соня смотрит на него глазами, полными участия и тихой радости. И ватно-мягкий, оглушающий кокон бесчувственности с него сползает.

Вечером следующего дня от Сони Раскольников узнает, что о вчерашнем происшествии судачат в городе.

— Оказывается, это дочка приезжего купца Степнова. И она, наверное, только с перепугу тебе все то наговорила. Потом, видно, успокоилась и поняла, что за зря. Многие говорят, что какой-то каторжный девицу от верной смерти спас, да только лица она его совсем не запомнила...

— Ты же не говорила никому про меня? — мягко перебивает он, принимая у нее из рук тарелку щей. Берет со стола хлеб, но смотрит на Соню.

— Ох, Роденька, я не посмела, — она садится напротив. — Одно — что могли же мне и не поверить, а другое — люди ведь разное говорят. Некоторые и дурное... Не посоветовавшись с тобой, не могла я решиться.

— Это хорошо, — он улыбается и, дотянувшись через маленький столик, дотрагивается до ее руки, — хорошо, что не сказала.

За едой Соня выглядит странной, то ли боится чего-то, то ли всё радуется. А когда он, собрав тарелки, несет их к рукомойнику, — не все же ей одной хлопотать, — она вдруг быстро, порывисто обнимает сзади.

— Что, Сонь? — тихо спрашивает он.

— Все хорошо. — Она прижимается щекой к его спине, примерно в том месте, где желтый ромб нашит — каторжника знак. — Просто девушку эту... купеческую дочку... Лизаветой зовут.

Тарелки он едва не роняет. Но все-таки аккуратно ставит их на табурет и только после этого поворачивается.

— А ты говорил: не узнать никак... — глядя в глаза, добавляет она шепотом.

* * *

— Вот-с, Елизавета Андреевна, здесь у нас изготавливается кирпич... — плац-майор светится самодовольством и подкручивает усы. На сопровождающую его девушку, впрочем, глядит с нескрываемым обожанием.

"Надо же, — равнодушно отмечает Раскольников, — стало быть, когда ошалелому скакуну наперерез кидался, я этому подлецу счастье устраивал... Да и пусть. Какая мне разница. Лизавета жива — и славно, а дальше не мое дело".

Неожиданно взгляд девушки задерживается на его лице, становится пристальным. Нет в ее взгляде ни надменности, ни омерзения. Былого ужаса тоже нет. Тем не менее, Раскольников предпочитает отвести глаза, отвернуться. Кто знает, что ей невзначай примерещится.

— Если желаете, можем зайти внутрь, взглянуть на сам, так сказать, производственный процесс. — Экскурсию своей разлюбезной проводит, не иначе. Мерзавец! Стой теперь перед ними, как какой диковинный экспонат в зверинце, фуражки в руках держи. Еще и в обеденный перерыв...

— Нет, Иван Арнольдович, благодарю. Пожалуй, я уже достаточно видела.

— И то верно, Елизавета Андреевна. Здесь грязно-с. Еще туфельки испачкаете. Так что и правда лучше не спешиваться. Изволите ехать обратно-с?

К вящему удовлетворению каторжан парочка разворачивает коней. Петляя между сложенных в штабели готовых крипичей, они едут медленно, и до того, как голоса их перестают быть различимыми, Раскольников слышит продолжение разговора:

— Вот вы сказали про грязь. Иван Арнольдович. А могу ли я полюбопытствовать?..

— Все, что угодно-с!

— Заметила я, что и люди здешние вид имеют весьма неприглядный. Все сплошь худы, немыты и одеты в неопрятные лохмотья. И мне подумалось: неужели нет никакой возможности это исправить?

— Помилуйте, Елизавета Андреевна! Возможность-то может быть и есть, но зачем же-с? Это преступники: душегубы, лиходеи, изменники! Народец этот не заслуживает лучшего, уж поверьте-с.

— Я вам верю, Иван Арнольдович, безусловно! — За расстоянием ее голос отчасти теряется: — Но ...мыслю... Жизнь сохранили... воспитательных целях?

— Точно так-с!

— ...гуманное ...ание... лучше?

— ...ангел. Сущий ангел!

"Да уж, — криво усмехается Раскольников, — сошлись ангел с демоном..."

И ведь как сошлись. Полгода спустя весь город наблюдает за громкой и пышной свадьбой. Даже каторжанам по настоянию молодой жены майора устраивают праздничный ужин.

* * *

Ангел с демоном. Раскольников видит ясно, что и про него с Сонечкой такое можно сказать. Она его ангел-хранитель, надежда и искра света в сгустившейся однажды непроглядной мгле. Он же — вечно что-то ищущий демон.

Искал занятие себе на вечера и на выходные и надумал писать книгу. Рассказать он задумал о каторжанах, жизни их, нравах и судьбах.

Истосковался Раскольников по мыслительному труду. Увлекся. А Соня, конечно же, стала первой его читательницей. Так у них появилась еще одна богатейшая тема для разговоров, а заодно — ниточка в будущее после каторги, которое теперь обретает все более внятные очертания.

Как нельзя удачнее вписываются в него и новости из Петербурга. Дуня сообщает, что им с Митей наконец удалось собрать капитал, достаточный для открытия еще одной типографии. Без всяких сомнений предприятие это будет в Омске. Пару месяцев только придется обождать до выпуска Полечки из гимназии. И у младших как раз начнутся каникулы. Так что на лето Вразумихины вместе с детьми Катерины Ивановны приедут. (Вот уж Соня обрадовалась!) Но поскольку хороших гимназий для Лиды и Коли в Омске нет, то к осени те вернутся в столицу. Полечка, скорее всего, захочет за ними присматривать и тоже уедет. Сами же Вразумихины планируют, если дело пойдет, остаться, а питерское издательство передать управляющему. Что до Родиной книги, коротенькие фрагменты из которой отправляла им Соня в письмах, то ее они издадут непременно при любых обстоятельствах, потому что выходит она замечательной.

Всё складывается наилучшим образом, но иногда одной тучи на безоблачном небе достаточно, чтобы разразилась гроза.

* * *

— Нет, он не заговаривал... Но он узнал меня, Роденька! Точно узнал и посмотрел еще так нехорошо. Что же будет?..

— Ну даже если узнал, так что? — прижимая Соню к груди, Раскольников пытается ее утешить. — Что он нам сделает? Просто держись от него подальше, в разговор не вступай, и только, — говорит он спокойно, но самому тоже муторно. Если Соня не обозналась и на почте ей встретился именно Лужин, то от этого негодяя любой низости жди.

Вся ненапрасность опасений обнаруживается в ближайшее же воскресенье самым отвратительным образом.

Не зря отговаривал он Сонечку от того, чтобы нести на примерку офицерским женам платья, что шьет она на заказ. Но она не хотела нарушать договоренность. И он не мог пойти с нею, поскольку праздное хождение по территории крепости каторжным, даже и "вольным", запрещено. Он не мог зайти с ней к клиенткам, а у казарм подождать бы не дали.

Не послушавшись уговоров, но пообещав не задерживаться, после полудня она уходит. Он пытается писать, но все время отвлекается, выглядывает в окно. Наконец, замечает, что в доме закончились дрова, и идет колоть: к ночи надо бы протопить печь.

В маленьком дворике, прикрытом от улицы двумя кустами боярышника, под стеной дома сложена поленница, рядом — колода. Расколов пару чурок и установив третью, Раскольников слышит приглушенные голоса, выпрямляется в полный рост и видит через кружево уже облитых багрянцем листьев спешащую чуть не бегом Соню и вьющегося рядом Лужина. Щеки Сони пылают, а перепуганные глаза полны слез.

Полный самых дурных ожиданий, Раскольников стремглав кидается через кусты и становится между женой и мерзавцем.

— Что тебе от нее нужно? — с самым озлобленным, угрожающим видом надвигается он на старого недруга.

— О, кого я вижу! — кривя маленький влажный рот в высокомерной ухмылке, Лужин выпячивает грудь вперед. — Несостоявшийся родственничек. Как меня, однако, бог отвел...

Он окидывает Раскольникова презрительным взглядом и неожиданно меняется в лице, пятится. Посмотрев туда же, куда оцепенело пялится Лужин, Раскольников видит зажатый в своей руке топор. Он просто не помнил о нем до сего момента, но тут почти бесконтрольная дьявольская улыбка овладевает его лицом.

— Еще раз спрашиваю: что тебе нужно от моей жены?

Пытаясь вернуть себе значительный вид, Лужин задирает подбородок, но одновременно нервическим жестом пытается ослабить щегольский атласный узел на шее, чем моментально портит себе игру.

— Жены-с! — тем не менее он язвит. — Как же, как же, осведомлен. Что ж, видимо, вас можно поздравить, поскольку несмотря на все, так сказать, обстоятельства, друг другу вы весьма подходящая пара, да-с.

— Так ты, чтобы поздравить, ее преследовал? — недобро щурясь, тихо спрашивает Раскольников.

— Что значит, преследовал! — Лужин возмущенно вскидывает бровь и омерзительно усмехается. Он смог-таки оправиться от испуга. — Я просто подошел поздороваться по старой памяти...

— Так поздоровался, что на ней лица нет? И едва не плачет она тоже поэтому?

— Родя, пойдем домой? — тихонько из-за спины зовет Соня.

А Лужин тем временем глумливо покачивает головой и любовно поправляет на руках перчатки:

— Да откуда ж мне знать? — пожимает он полными плечами. — Могу только предположить, что мог ненароком, совершенно без злого умысла, расстроить вашу супругу, высказав опасения насчет сохранности ее... тайны-с. А до того, к слову, я со всей искренностью выразил одобрение решению Софьи Семеновны покончить с тем постыдным ремеслом, коим она промышляла на момент нашей последней встречи. — В пылу желчного самолюбования подлец не замечает, как меняется взгляд и сжимаются губы собеседника. — Однако ж тут я и обеспокоился: а ну как обман раскроется? Странно, что Софья Семеновна не подумала о том сама-с. Шила-то в мешке не утаишь...

— Что ты сказал?!

— Роденька, не надо! Оставь его!

Брови Лужина, вскинутые в издевательски фальшивом сочувствии, ползут еще выше, и через мгновение его лицо выражает животный страх.

— Вы это... Это прекратите! Это что, угроза?! — то и дело поглядывая на топор, взвизгивает он и пятится: — Я вам соверше-енно не сове-етую!.. До конца жизни гнить будешь!

— Тебе это не поможет! — В один миг Раскольников действительно готов занести топор. Снова. На этот раз без малейших сомнений и дрожи в руках... Но в его локоть вцепляются слабые тонкие пальцы, а в следующий миг Лужин обо что-то запинается и падает. Прямо в оставленной вчерашним дождем грязи он суетливо сучит ножками, отползая на пару аршин.

— Какая же гнида, — злость сменяется омерзением. — Руки об тебя марать...

Раскольников уступает просьбам Сони и идет вместе с ней к дому.

— Я это так не оставлю! — несется им во след. — Сгною!..

Через четверть часа за Раскольниковым приходят.

В память впечатывается бледное как мел лицо Сони.

* * *

Допрос ведут плац-майор и капитан — начальник острога. Значит, коменданта нет в крепости, и майор за главного — не повезло так не повезло. У дверей двое конвойных. И у стола на стульчике сидит грязный и все еще трясущийся заявитель.

— Признаете ли вы, что набросились на господина Лужина с топором? — энергично и недобро вопрошает майор.

— Нет, не признаю.

— А то, что учинили ему скандал посреди улицы?

— Я только хотел узнать, что ему нужно от моей жены.

— Имели ли вы при себе в тот момент топор?

— Да... имел.

— С какой целью?

— Без цели. Я перед этим дрова колол... просто забыл положить...

— Врет он все! Врет! — взвивается со своего места Лужин. — Он точно намеревался меня зарубить!

— Для того, кого я намеревался зарубить! — с мгновенно вскипевшей злостью выплевывает Раскольников. — Вы неправдоподобно подвижны и говорливы!

— Видите! Ви-ди-те! — потрясает поднятым пальцем Лужин, а майор многозначительно хмыкает.

— Ну, пока что, — весомо замечает капитан, — я вижу только совершенно неуместную в его положении несдержанность обвиняемого. — Однако ж с его слов следует, что означенных вами намерений он не имел.

— Простите, ваше благородие. Именно так. Не имел.

— Да это же ложь! Он уже замахивался! Его жена его удержала...

— Я не замахивался. И все здесь присутствующие видели мою жену. Считаете, она могла бы меня удержать?

— А что ж?! — рявкает на него майор, ехидно прищуриваясь. — Неужели и мыслишки такой в вашем мозгу, — перебирая пальцами, он быстро проводит рукой по воздуху, — не пробежало, м-м?

С секунду Раскольников внимательно на него смотрит.

— А если бы и пробежало? — ровно говорит он. — Вы ведь, ваше высокоблагородие, тоже женаты. Неужели у вас никакой бы такой мыслишки не пробежало, если бы некто наподобие вот этого господина... предложил бы вашей супруге оказать ему за плату... услугу известного характера, а за отказ намекнул бы на то, что ее имя легко может быть опорочено слухами?

Майор белеет лицом, и несколько омертвелых мгновений Раскольников думает, что в сию минуту он совершил самоубийство. Но потом майор переводит дикий горящий взгляд на Лужина.

— Это правда?!

— Да помилуйте, а что такого? Понимаете, я знавал Софью Семеновну еще в Петербурге и в курсе того, какой образ жизни она там вела-с.

— Шта-а?! Он даже не отрицает! — свирепеет майор и лупит рукой по столу. — Каков подлец!

— Позвольте, по какому праву вы меня оскорбляете?! — снова поднимается Лужин. — Когда все мною сказанное здесь — чистейшая правда! У этой девицы был желтый билет!

— Лжешь! С этой женщиной жена моя дружит!

— В Петербурге этот господин виделся с Софьей Семеновной каких-нибудь пару-тройку раз, в один из которых уже пытался гнусно ее оклеветать. Но за те шесть с половиной лет, что она здесь, совершила ли она хоть что-нибудь предосудительное?

— В конце концов, вы можете сделать запрос в Петербург! Там могли сохраниться сведения...

— Ну, знаете ли... — рыкает майор и берет у зашедшего в комнату офицера несколько исписанных листов; принимается бегло их просматривать. — С какой стати нам делать запрос в Петербург по вопросу, который к делу отношения не имеет. Да и полный бред!.. Тогда как показания жены и соседей обвиняемого, — он слегка встряхивает полученными листами, — имеют самое прямое. И из них следует что вы, Петр Петрович... клеветник!

— Ка-ак? То есть вы хотите сказать, что, выбирая между добропорядочным человеком и кандальным каторжником, вы отдаете предпочтение последнему?!

— Как вы, однако, ставите вопрос, — с изумлением отмечает капитан. — Вы ведь, кажется, говорили, что вы юрист? В таком случае вам должно быть известно, что следствие проводится не в интересах какой-либо из сторон, а исключительно с целью восстановления справедливости.

— При том все свидетели, — подхватывает майор, — однозначно утверждают, что обвиняемый на вас не бросался! Топором не замахивался! И вообще в соприкосновение не вступал. Кроме того, один из соседей подтвердил, что видел, как обвиняемый незадолго до ссоры с вами колол дрова. Таким образом его показания подтверждаются — не ваши!

— Ну, знаете ли!..

— Полагаю, что знаю достаточно-с! — с угрозой перебивает майор. — Но если вам не угодно угомониться... — прервавшись на полуслове, он оборачивается к конвойному: — Задержанного на выход! Вопросов более нет. То бишь, свободен! — Пренебрежительным взмахом руки он возвращает Раскольникову веру в справедливость. — Так что мне надлежит знать?..

— Я буду жаловаться! — доносится из-за притворяемой двери.

* * *

Соня ждет у острожных ворот. На пустынной улице, в свете масляных фонарей она кажется особенно маленькой и хрупкой.

— Родя! — вскрикивает она и бросается ему на шею. — Тебя отпустили?!

— Отпустили.

— Не били?

— За что же меня бить, если я не виновен...

— Слава богу! Как же я боялась, Роденька, — обнимает его, а сама дрожит. И руки ледяные.

— Да ты совсем продрогла. Пойдем домой.

Невзирая на протесты, он снимает куртку и закутывает в нее Соню. Она же всю дорогу прижимается к его руке, иногда утыкается лицом ему в плечо и всхлипывает.

Дом их встречает холодом: печь-то так и осталась нетопленой.

Усадив измученную Соню к столу, Раскольников занимается дровами и топкой. А закончив, оборачивается, чтобы сказать какую-нибудь ободряющую бессмыслицу, наподобие: "Вот, скоро тепло станет..." — но Соня выглядит настолько несчастной, сидя перед зажженой свечой и смотря в одну точку, что он тут же обо всем ином забывает и присаживается рядом с ней на корточки.

— Что с тобой?

Она поворачивается, ласково гладит его по щеке и вдруг захлопывает лицо руками, плачет почти беззвучно, только плечи судорожно вздрагивают.

— Да что такое? Сонечка, что?

— Это никогда не закончится, — переполненным болью голосом шепчет она в свои ладони, — никогда не отпустит. Мне никогда не отмыться... Мой грех... Я заслужила, я грешница. Но сегодня из-за меня ты чуть было... Не могу! Не могу больше... Эта грязь... навсегда.

— Грязь? — он с силой отнимает от лица ее руки. — Только не на тебе! Да ты чище всех, кого я когда-либо знал!

В ответ ее личико совсем по детски беспомощно кривится:

— Не надо, Родя, зачем ты?.. Так же еще больней! Я же вижу, вижу, что ты сам мной брезгуешь! Вижу, что даже мои прикосновения тебе порой неприятны! Я все понимаю и не обижаюсь, но не говори мне...

— Брезгую?! — оправившись от первоначального изумления, он вскакивает и, схватив за плечи, заставляет встать и ее. — Брезгую?

Взъерошив волосы на необритой половине головы, он делает круг по комнате и снова становится перед Соней.

— Вот как ты думаешь?! — спрашивает он у ее перепуганных глаз. — А так ты что скажешь? — И, быстро наклонившись, целует ее в мягкие приоткрытые в испуге губы. — А так? — едва оторвавшись, он снова припадает к ее губам, на этот раз дольше и смелее. — Так я тоже, по-твоему, брезгую?! Эх, Соня!

В голове у него мутится и, несмотря на вихрь далеко не самых приятных мыслей, по телу разливается требовательная истома. Нужно срочно на воздух. Отдышаться. Остыть. Но Соня вдруг обнимает его за шею и, приподнявшись на цыпочки, целует сама.

Дальше все происходит стремительно. Они кидаются друг к другу в приступе отчаянной голодной нежности. Любовь кипит в них и изливается в объятиях, поцелуях, слезах. Он вытирает их с Сониных щек и чувствует на своих. В исступлении он шепчет ей:

— Ты моя! Моя! — и чувствует, как откликается она на ласку. Она рада ему, а значит, сдерживать себя нужды нет. И два дыхания сливаются воедино.

После, обнимая прильнувшую к его груди Соню, Раскольников думает о том, как до обидного сильно он заблуждался. Ведь в том, что между ними произошло, не было ни капли пошлости или грязи. Только нежность, светлое ликование и любовь. Да, любовь и, в некотором роде тоже... благословение.

Со дня встречи с Лужиным прошло два года.

Несмотря на угрозы, он тихо и спешно покинул город. А слухи, если и ходили, то только о том, что заезжий хлыщ пытался приударить за женой каторжанина, получил оплеух не то от нее самой, не то от мужа. Накляузничал в кордегардию, но начальство на удивление быстро разобралось, и то ли служивые ему намекнули, что лучше бы ему от беды уехать, то ли кто-то из вольных каторжников. Впрочем, и те разговоры быстро утихли.

Полгода назад срок Раскольникова весь вышел. С него сняли кандалы, и он даже уже перестал по-смешному высоко вскидывать ноги, когда ходит. Соня нашила ему новой одежды. И волосы отросли изрядно. Так что и заподозрить в нем недавнего каторжного человеку незнающему довольно сложно.

Еще через три месяца из типографии Разумихина вышла в свет его книга, и раскупается она весьма неплохо.

А спустя еще месяц в семье Раскольниковых родился первенец. Роды были тяжелыми. Но за два месяца и Соня, и мальчик полностью окрепли, и сегодня у них первый семейный выход по случаю именин младшей дочери Вразумихиных Александры.

День радует солнечной теплой погодой, и, пройдя через Тобольские ворота крепости, Родион вдруг останавливается.

— Давай покажем Ромке Иртыш.

Зеленоватые воды реки нежатся и мягко поблескивают в лучах солнца, а за ней степь: бескрайняя, вольная — как предстоящая жизнь.

От прохладного, горьковато-свежего воздуха в груди Раскольникова становится тесно и больно.

Он держит на руках своего маленького сына, смотрит в небесно-голубые глаза любимой женщины и чувствует, что благославлен и на добрые дела, и на счастье.

Прощен.

Прощен и одарен шансом не страданиями, а будущей жизнью по совести искупить совершенное однажды зло.

Вразумихины их уже, наверное, заждались. Но он хочет задержать новое, удивительное ощущение хотя бы на несколько минут еще.

На это у него, несомненно, есть право.