На высоком берегу (гет)

Вечером следующего дня от Сони Раскольников узнает, что о вчерашнем происшествии судачат в городе.

— Оказывается, это дочка приезжего купца Степнова. И она, наверное, только с перепугу тебе все то наговорила. Потом, видно, успокоилась и поняла, что за зря. Многие говорят, что какой-то каторжный девицу от верной смерти спас, да только лица она его совсем не запомнила...

— Ты же не говорила никому про меня? — мягко перебивает он, принимая у нее из рук тарелку щей. Берет со стола хлеб, но смотрит на Соню.

— Ох, Роденька, я не посмела, — она садится напротив. — Одно — что могли же мне и не поверить, а другое — люди ведь разное говорят. Некоторые и дурное... Не посоветовавшись с тобой, не могла я решиться.

— Это хорошо, — он улыбается и, дотянувшись через маленький столик, дотрагивается до ее руки, — хорошо, что не сказала.

За едой Соня выглядит странной, то ли боится чего-то, то ли всё радуется. А когда он, собрав тарелки, несет их к рукомойнику, — не все же ей одной хлопотать, — она вдруг быстро, порывисто обнимает сзади.

— Что, Сонь? — тихо спрашивает он.

— Все хорошо. — Она прижимается щекой к его спине, примерно в том месте, где желтый ромб нашит — каторжника знак. — Просто девушку эту... купеческую дочку... Лизаветой зовут.

Тарелки он едва не роняет. Но все-таки аккуратно ставит их на табурет и только после этого поворачивается.

— А ты говорил: не узнать никак... — глядя в глаза, добавляет она шепотом.

* * *

— Вот-с, Елизавета Андреевна, здесь у нас изготавливается кирпич... — плац-майор светится самодовольством и подкручивает усы. На сопровождающую его девушку, впрочем, глядит с нескрываемым обожанием.

"Надо же, — равнодушно отмечает Раскольников, — стало быть, когда ошалелому скакуну наперерез кидался, я этому подлецу счастье устраивал... Да и пусть. Какая мне разница. Лизавета жива — и славно, а дальше не мое дело".

Неожиданно взгляд девушки задерживается на его лице, становится пристальным. Нет в ее взгляде ни надменности, ни омерзения. Былого ужаса тоже нет. Тем не менее, Раскольников предпочитает отвести глаза, отвернуться. Кто знает, что ей невзначай примерещится.

— Если желаете, можем зайти внутрь, взглянуть на сам, так сказать, производственный процесс. — Экскурсию своей разлюбезной проводит, не иначе. Мерзавец! Стой теперь перед ними, как какой диковинный экспонат в зверинце, фуражки в руках держи. Еще и в обеденный перерыв...

— Нет, Иван Арнольдович, благодарю. Пожалуй, я уже достаточно видела.

— И то верно, Елизавета Андреевна. Здесь грязно-с. Еще туфельки испачкаете. Так что и правда лучше не спешиваться. Изволите ехать обратно-с?

К вящему удовлетворению каторжан парочка разворачивает коней. Петляя между сложенных в штабели готовых крипичей, они едут медленно, и до того, как голоса их перестают быть различимыми, Раскольников слышит продолжение разговора:

— Вот вы сказали про грязь. Иван Арнольдович. А могу ли я полюбопытствовать?..

— Все, что угодно-с!

— Заметила я, что и люди здешние вид имеют весьма неприглядный. Все сплошь худы, немыты и одеты в неопрятные лохмотья. И мне подумалось: неужели нет никакой возможности это исправить?

— Помилуйте, Елизавета Андреевна! Возможность-то может быть и есть, но зачем же-с? Это преступники: душегубы, лиходеи, изменники! Народец этот не заслуживает лучшего, уж поверьте-с.

— Я вам верю, Иван Арнольдович, безусловно! — За расстоянием ее голос отчасти теряется: — Но ...мыслю... Жизнь сохранили... воспитательных целях?

— Точно так-с!

— ...гуманное ...ание... лучше?

— ...ангел. Сущий ангел!

"Да уж, — криво усмехается Раскольников, — сошлись ангел с демоном..."

И ведь как сошлись. Полгода спустя весь город наблюдает за громкой и пышной свадьбой. Даже каторжанам по настоянию молодой жены майора устраивают праздничный ужин.

* * *

Ангел с демоном. Раскольников видит ясно, что и про него с Сонечкой такое можно сказать. Она его ангел-хранитель, надежда и искра света в сгустившейся однажды непроглядной мгле. Он же — вечно что-то ищущий демон.

Искал занятие себе на вечера и на выходные и надумал писать книгу. Рассказать он задумал о каторжанах, жизни их, нравах и судьбах.

Истосковался Раскольников по мыслительному труду. Увлекся. А Соня, конечно же, стала первой его читательницей. Так у них появилась еще одна богатейшая тема для разговоров, а заодно — ниточка в будущее после каторги, которое теперь обретает все более внятные очертания.

Как нельзя удачнее вписываются в него и новости из Петербурга. Дуня сообщает, что им с Митей наконец удалось собрать капитал, достаточный для открытия еще одной типографии. Без всяких сомнений предприятие это будет в Омске. Пару месяцев только придется обождать до выпуска Полечки из гимназии. И у младших как раз начнутся каникулы. Так что на лето Вразумихины вместе с детьми Катерины Ивановны приедут. (Вот уж Соня обрадовалась!) Но поскольку хороших гимназий для Лиды и Коли в Омске нет, то к осени те вернутся в столицу. Полечка, скорее всего, захочет за ними присматривать и тоже уедет. Сами же Вразумихины планируют, если дело пойдет, остаться, а питерское издательство передать управляющему. Что до Родиной книги, коротенькие фрагменты из которой отправляла им Соня в письмах, то ее они издадут непременно при любых обстоятельствах, потому что выходит она замечательной.

Всё складывается наилучшим образом, но иногда одной тучи на безоблачном небе достаточно, чтобы разразилась гроза.

* * *

— Нет, он не заговаривал... Но он узнал меня, Роденька! Точно узнал и посмотрел еще так нехорошо. Что же будет?..

— Ну даже если узнал, так что? — прижимая Соню к груди, Раскольников пытается ее утешить. — Что он нам сделает? Просто держись от него подальше, в разговор не вступай, и только, — говорит он спокойно, но самому тоже муторно. Если Соня не обозналась и на почте ей встретился именно Лужин, то от этого негодяя любой низости жди.

Вся ненапрасность опасений обнаруживается в ближайшее же воскресенье самым отвратительным образом.

Не зря отговаривал он Сонечку от того, чтобы нести на примерку офицерским женам платья, что шьет она на заказ. Но она не хотела нарушать договоренность. И он не мог пойти с нею, поскольку праздное хождение по территории крепости каторжным, даже и "вольным", запрещено. Он не мог зайти с ней к клиенткам, а у казарм подождать бы не дали.

Не послушавшись уговоров, но пообещав не задерживаться, после полудня она уходит. Он пытается писать, но все время отвлекается, выглядывает в окно. Наконец, замечает, что в доме закончились дрова, и идет колоть: к ночи надо бы протопить печь.

В маленьком дворике, прикрытом от улицы двумя кустами боярышника, под стеной дома сложена поленница, рядом — колода. Расколов пару чурок и установив третью, Раскольников слышит приглушенные голоса, выпрямляется в полный рост и видит через кружево уже облитых багрянцем листьев спешащую чуть не бегом Соню и вьющегося рядом Лужина. Щеки Сони пылают, а перепуганные глаза полны слез.

Полный самых дурных ожиданий, Раскольников стремглав кидается через кусты и становится между женой и мерзавцем.

— Что тебе от нее нужно? — с самым озлобленным, угрожающим видом надвигается он на старого недруга.

— О, кого я вижу! — кривя маленький влажный рот в высокомерной ухмылке, Лужин выпячивает грудь вперед. — Несостоявшийся родственничек. Как меня, однако, бог отвел...

Он окидывает Раскольникова презрительным взглядом и неожиданно меняется в лице, пятится. Посмотрев туда же, куда оцепенело пялится Лужин, Раскольников видит зажатый в своей руке топор. Он просто не помнил о нем до сего момента, но тут почти бесконтрольная дьявольская улыбка овладевает его лицом.

— Еще раз спрашиваю: что тебе нужно от моей жены?

Пытаясь вернуть себе значительный вид, Лужин задирает подбородок, но одновременно нервическим жестом пытается ослабить щегольский атласный узел на шее, чем моментально портит себе игру.

— Жены-с! — тем не менее он язвит. — Как же, как же, осведомлен. Что ж, видимо, вас можно поздравить, поскольку несмотря на все, так сказать, обстоятельства, друг другу вы весьма подходящая пара, да-с.

— Так ты, чтобы поздравить, ее преследовал? — недобро щурясь, тихо спрашивает Раскольников.

— Что значит, преследовал! — Лужин возмущенно вскидывает бровь и омерзительно усмехается. Он смог-таки оправиться от испуга. — Я просто подошел поздороваться по старой памяти...

— Так поздоровался, что на ней лица нет? И едва не плачет она тоже поэтому?

— Родя, пойдем домой? — тихонько из-за спины зовет Соня.

А Лужин тем временем глумливо покачивает головой и любовно поправляет на руках перчатки:

— Да откуда ж мне знать? — пожимает он полными плечами. — Могу только предположить, что мог ненароком, совершенно без злого умысла, расстроить вашу супругу, высказав опасения насчет сохранности ее... тайны-с. А до того, к слову, я со всей искренностью выразил одобрение решению Софьи Семеновны покончить с тем постыдным ремеслом, коим она промышляла на момент нашей последней встречи. — В пылу желчного самолюбования подлец не замечает, как меняется взгляд и сжимаются губы собеседника. — Однако ж тут я и обеспокоился: а ну как обман раскроется? Странно, что Софья Семеновна не подумала о том сама-с. Шила-то в мешке не утаишь...

— Что ты сказал?!

— Роденька, не надо! Оставь его!

Брови Лужина, вскинутые в издевательски фальшивом сочувствии, ползут еще выше, и через мгновение его лицо выражает животный страх.

— Вы это... Это прекратите! Это что, угроза?! — то и дело поглядывая на топор, взвизгивает он и пятится: — Я вам соверше-енно не сове-етую!.. До конца жизни гнить будешь!

— Тебе это не поможет! — В один миг Раскольников действительно готов занести топор. Снова. На этот раз без малейших сомнений и дрожи в руках... Но в его локоть вцепляются слабые тонкие пальцы, а в следующий миг Лужин обо что-то запинается и падает. Прямо в оставленной вчерашним дождем грязи он суетливо сучит ножками, отползая на пару аршин.

— Какая же гнида, — злость сменяется омерзением. — Руки об тебя марать...

Раскольников уступает просьбам Сони и идет вместе с ней к дому.

— Я это так не оставлю! — несется им во след. — Сгною!..

Через четверть часа за Раскольниковым приходят.

В память впечатывается бледное как мел лицо Сони.

* * *

Допрос ведут плац-майор и капитан — начальник острога. Значит, коменданта нет в крепости, и майор за главного — не повезло так не повезло. У дверей двое конвойных. И у стола на стульчике сидит грязный и все еще трясущийся заявитель.

— Признаете ли вы, что набросились на господина Лужина с топором? — энергично и недобро вопрошает майор.

— Нет, не признаю.

— А то, что учинили ему скандал посреди улицы?

— Я только хотел узнать, что ему нужно от моей жены.

— Имели ли вы при себе в тот момент топор?

— Да... имел.

— С какой целью?

— Без цели. Я перед этим дрова колол... просто забыл положить...

— Врет он все! Врет! — взвивается со своего места Лужин. — Он точно намеревался меня зарубить!

— Для того, кого я намеревался зарубить! — с мгновенно вскипевшей злостью выплевывает Раскольников. — Вы неправдоподобно подвижны и говорливы!

— Видите! Ви-ди-те! — потрясает поднятым пальцем Лужин, а майор многозначительно хмыкает.

— Ну, пока что, — весомо замечает капитан, — я вижу только совершенно неуместную в его положении несдержанность обвиняемого. — Однако ж с его слов следует, что означенных вами намерений он не имел.

— Простите, ваше благородие. Именно так. Не имел.

— Да это же ложь! Он уже замахивался! Его жена его удержала...

— Я не замахивался. И все здесь присутствующие видели мою жену. Считаете, она могла бы меня удержать?

— А что ж?! — рявкает на него майор, ехидно прищуриваясь. — Неужели и мыслишки такой в вашем мозгу, — перебирая пальцами, он быстро проводит рукой по воздуху, — не пробежало, м-м?

С секунду Раскольников внимательно на него смотрит.

— А если бы и пробежало? — ровно говорит он. — Вы ведь, ваше высокоблагородие, тоже женаты. Неужели у вас никакой бы такой мыслишки не пробежало, если бы некто наподобие вот этого господина... предложил бы вашей супруге оказать ему за плату... услугу известного характера, а за отказ намекнул бы на то, что ее имя легко может быть опорочено слухами?

Майор белеет лицом, и несколько омертвелых мгновений Раскольников думает, что в сию минуту он совершил самоубийство. Но потом майор переводит дикий горящий взгляд на Лужина.

— Это правда?!

— Да помилуйте, а что такого? Понимаете, я знавал Софью Семеновну еще в Петербурге и в курсе того, какой образ жизни она там вела-с.

— Шта-а?! Он даже не отрицает! — свирепеет майор и лупит рукой по столу. — Каков подлец!

— Позвольте, по какому праву вы меня оскорбляете?! — снова поднимается Лужин. — Когда все мною сказанное здесь — чистейшая правда! У этой девицы был желтый билет!

— Лжешь! С этой женщиной жена моя дружит!

— В Петербурге этот господин виделся с Софьей Семеновной каких-нибудь пару-тройку раз, в один из которых уже пытался гнусно ее оклеветать. Но за те шесть с половиной лет, что она здесь, совершила ли она хоть что-нибудь предосудительное?

— В конце концов, вы можете сделать запрос в Петербург! Там могли сохраниться сведения...

— Ну, знаете ли... — рыкает майор и берет у зашедшего в комнату офицера несколько исписанных листов; принимается бегло их просматривать. — С какой стати нам делать запрос в Петербург по вопросу, который к делу отношения не имеет. Да и полный бред!.. Тогда как показания жены и соседей обвиняемого, — он слегка встряхивает полученными листами, — имеют самое прямое. И из них следует что вы, Петр Петрович... клеветник!

— Ка-ак? То есть вы хотите сказать, что, выбирая между добропорядочным человеком и кандальным каторжником, вы отдаете предпочтение последнему?!

— Как вы, однако, ставите вопрос, — с изумлением отмечает капитан. — Вы ведь, кажется, говорили, что вы юрист? В таком случае вам должно быть известно, что следствие проводится не в интересах какой-либо из сторон, а исключительно с целью восстановления справедливости.

— При том все свидетели, — подхватывает майор, — однозначно утверждают, что обвиняемый на вас не бросался! Топором не замахивался! И вообще в соприкосновение не вступал. Кроме того, один из соседей подтвердил, что видел, как обвиняемый незадолго до ссоры с вами колол дрова. Таким образом его показания подтверждаются — не ваши!

— Ну, знаете ли!..

— Полагаю, что знаю достаточно-с! — с угрозой перебивает майор. — Но если вам не угодно угомониться... — прервавшись на полуслове, он оборачивается к конвойному: — Задержанного на выход! Вопросов более нет. То бишь, свободен! — Пренебрежительным взмахом руки он возвращает Раскольникову веру в справедливость. — Так что мне надлежит знать?..

— Я буду жаловаться! — доносится из-за притворяемой двери.

* * *

Соня ждет у острожных ворот. На пустынной улице, в свете масляных фонарей она кажется особенно маленькой и хрупкой.

— Родя! — вскрикивает она и бросается ему на шею. — Тебя отпустили?!

— Отпустили.

— Не били?

— За что же меня бить, если я не виновен...

— Слава богу! Как же я боялась, Роденька, — обнимает его, а сама дрожит. И руки ледяные.

— Да ты совсем продрогла. Пойдем домой.

Невзирая на протесты, он снимает куртку и закутывает в нее Соню. Она же всю дорогу прижимается к его руке, иногда утыкается лицом ему в плечо и всхлипывает.

Дом их встречает холодом: печь-то так и осталась нетопленой.

Усадив измученную Соню к столу, Раскольников занимается дровами и топкой. А закончив, оборачивается, чтобы сказать какую-нибудь ободряющую бессмыслицу, наподобие: "Вот, скоро тепло станет..." — но Соня выглядит настолько несчастной, сидя перед зажженой свечой и смотря в одну точку, что он тут же обо всем ином забывает и присаживается рядом с ней на корточки.

— Что с тобой?

Она поворачивается, ласково гладит его по щеке и вдруг захлопывает лицо руками, плачет почти беззвучно, только плечи судорожно вздрагивают.

— Да что такое? Сонечка, что?

— Это никогда не закончится, — переполненным болью голосом шепчет она в свои ладони, — никогда не отпустит. Мне никогда не отмыться... Мой грех... Я заслужила, я грешница. Но сегодня из-за меня ты чуть было... Не могу! Не могу больше... Эта грязь... навсегда.

— Грязь? — он с силой отнимает от лица ее руки. — Только не на тебе! Да ты чище всех, кого я когда-либо знал!

В ответ ее личико совсем по детски беспомощно кривится:

— Не надо, Родя, зачем ты?.. Так же еще больней! Я же вижу, вижу, что ты сам мной брезгуешь! Вижу, что даже мои прикосновения тебе порой неприятны! Я все понимаю и не обижаюсь, но не говори мне...

— Брезгую?! — оправившись от первоначального изумления, он вскакивает и, схватив за плечи, заставляет встать и ее. — Брезгую?

Взъерошив волосы на необритой половине головы, он делает круг по комнате и снова становится перед Соней.

— Вот как ты думаешь?! — спрашивает он у ее перепуганных глаз. — А так ты что скажешь? — И, быстро наклонившись, целует ее в мягкие приоткрытые в испуге губы. — А так? — едва оторвавшись, он снова припадает к ее губам, на этот раз дольше и смелее. — Так я тоже, по-твоему, брезгую?! Эх, Соня!

В голове у него мутится и, несмотря на вихрь далеко не самых приятных мыслей, по телу разливается требовательная истома. Нужно срочно на воздух. Отдышаться. Остыть. Но Соня вдруг обнимает его за шею и, приподнявшись на цыпочки, целует сама.

Дальше все происходит стремительно. Они кидаются друг к другу в приступе отчаянной голодной нежности. Любовь кипит в них и изливается в объятиях, поцелуях, слезах. Он вытирает их с Сониных щек и чувствует на своих. В исступлении он шепчет ей:

— Ты моя! Моя! — и чувствует, как откликается она на ласку. Она рада ему, а значит, сдерживать себя нужды нет. И два дыхания сливаются воедино.

После, обнимая прильнувшую к его груди Соню, Раскольников думает о том, как до обидного сильно он заблуждался. Ведь в том, что между ними произошло, не было ни капли пошлости или грязи. Только нежность, светлое ликование и любовь. Да, любовь и, в некотором роде тоже... благословение.