Шаги по стеклу (гет)

Я… слышу боль… сквозь жалкие попытки

Легче жить… сжигая в сердце

Яд… Выбрав роль… я приняла все пытки

И дрожу… шагая по стеклу…

(с) Tracktor Bowling

Тихо поскрипывают половицы в старом коттедже под тяжестью моих сапог из драконьей кожи, свищет ветер в оконных рамах без стекол, из щелей в потрескавшихся стенах веет холодом. Я чихаю от витающей в воздухе пыли, провожу руками по обрывкам обоев, натыкаясь на паутину, поднимаю с пола фотографию в деревянной рамке с разбитым стеклом и мысленно возвращаюсь в те дни, когда еще совсем девочкой беззаботно бегала по этому дому. Когда не было в моей жизни ни войны, ни магии, только залитая солнцем комната и улыбчивые родители, которые души во мне не чаяли. Тогда все было четко и ясно — теперь пусто. Вот уже четыре года я прихожу сюда девятнадцатого сентября после того, как разойдутся гости и уснет маленькая Кейси, и остаюсь до рассвета, засыпаю под обгоревшим одеялом, свернувшись калачиком. Мне снятся обрывочные воспоминания о прошлой жизни и темноволосый мальчик с пронзительно-зелеными глазами...

Иногда мне хочется повернуть время вспять и вновь очутиться в пустом классе Хогвартса в один из зимних вечеров тысяча девятьсот девяносто шестого года, после того, как нас разоблачила Амбридж, и Дамблдор вынужден был покинуть школу... Когда Гарри порвал с Чжоу Чанг. Впоследствии ее имя стало для меня ядом, отравляющим кровь, а тогда я просто успокаивала лучшего друга, который потерял первую по-настоящему любимую девушку. Шептала какие-то слова утешения, гладила по голове, обнимала за плечи... А Поттер лишь молча злился. Он просто не мог поверить, что дружба с предательницей Мариэттой оказалась для Чанг важнее, чем их отношения. Что девушка, которая нравилась ему два долгих года оказалась пустышкой... Гарри метался по комнате, словно раненный зверь, крушил мебель и вспоминал Моргану и Мордреда разом. И в какой-то момент волна стихийной магии поднялась в нем и выплеснулась наружу. Я стояла у окна и слышала, как дребезжат стекла. Его зеленые глаза стали мутными, а взгляд — отсутствующим. Подбежав к нему, я попыталась привести его в чувство, хлопнув по щекам, но в этот момент произошло то, чего я совсем не ожидала. Гарри крепко сжал меня в объятьях и принялся целовать. В его движениях не было ни осторожности, ни нежности, только желание и боль. А я просто не смогла его оттолкнуть... Отстранившись, он выдохнул имя Чанг мне в губы, но в тот момент до этого мне не было никакого дела. Единственное, что имело для меня значение, это желание заглушить его боль, избавить от переживаний. Когда-то давно, еще на первом курсе, я поклялась себе защищать Гарри любой ценой, но я даже не предполагала, насколько она будет высока. Та февральская ночь стала лишь отправной точкой конца. Его руки снимали с меня мантию, блуждали по телу, какая-то часть меня кричала, что это неправильно, но ее заглушала другая, которая отчаянно требовала продолжения. Это могло показаться эгоистично, но мне хотелось хотя бы на мгновение почувствовать себя девушкой. Не ходячей энциклопедией и не «своим парнем», которому можно пожаловаться на жизнь и спросить совета, а человеком, которого можно любить, пусть в тот момент речь об этом даже не шла.

Помниться, после первого поцелуя с Чжоу Гарри пришел ко мне и попросил объяснить, почему она все время плачет. А после назвал меня тонким психологом. Но он даже представить себе не мог, какого это — раскладывать по полочкам чужие мысли и чувства, которые никогда не испытывал, примерять на себя роли и оценивать чьи-то поступки, улыбаться, когда хочется плакать и становиться для друзей опорой тогда, когда самой хотелось выть от безысходности. Судить других легко, гораздо сложнее пытаться разобраться в собственных чувствах и мотивах.

Я закрываю глаза и вспоминаю, как он двигался во мне и прерывисто дышал, прижавшись ко мне всем телом, шептал на ухо не мое имя… Как обнимала его за шею и целовала холодные губы, вглядываясь в затуманенные глаза лучшего друга. И как этот будоражащий кровь коктейль из боли и наслаждения, вызывавший у меня чувство двойственности, внезапно закончился, и он провалился в глубокий сон. А я, набросив на плечи мантию, долго сидела на подоконнике и смотрела, как падает снег и тает, едва соприкоснувшись с землей, пытаясь привести в порядок мысли, а затем, наложив на дверь все известные мне запирающие и отвлекающие чары, тоже уснула, прижавшись к нему…

Придя в себя утром, Гарри сначала испытал шок, а потом принялся извиняться, а мне хотелось заткнуть уши и не слышать его слов, чтобы хоть на какое-то мгновение продлить иллюзию собственной «нужности». Я сходила с ума, когда он отводил глаза в сторону, не желая встречаться со мной взглядом. Я знала, что Гарри казалось, что он совершил предательство по отношению ко мне, которое, как он полагал, невозможно простить. Знала и ненавидела себя за то, что мне хотелось повторения. Казалось, стены невозмутимости, которые я строила, рухнули в одночасье, а может быть, я просто устала быть сильной…

За пределами школы исчезали люди, сходили с путей поезда и разрушались мосты. Амбридж продолжала измываться над студентами с гаденькой улыбочкой. Неумолимо приближалось время СОВ, а мне не было до этого никакого дела. Нет, внешне все оставалось по-прежнему: я все так же ходила на уроки, зарабатывала баллы и отчитывала провинившихся школьников, которые пытались распивать в гостиной Гриффиндора огневиски. Улыбалась друзьям и закатывала глаза, когда Лаванда и Парвати при мне принимались обсуждать фасон новой кофточки. Но в мыслях я постоянно возвращалась в эту февральскую ночь, кусала губы и сжимала кулаки. Мне хотелось оказаться на месте Чанг. Чтобы это на меня он украдкой посматривал во время обеда и улыбался одними уголками губ. Я оглядывалась на годы назад, и в воспоминаниях неизменно мелькал Гарри. Он был повсюду: вот они маленькие играют с Роном в волшебные шахматы в гостиной или дурачатся на берегу Черного озера, вот он делает мне комплимент во время Святочного бала или утешает после очередной стычки с Роном. Моя нелепая детская симпатия к рыжеволосому другу оказалась ничем в сравнении с этим наваждением.

Я не могла дать этому чувству имени. Вся моя рациональность вдруг утратила смысл. Внутри меня шла война, мои собственноручно построенные баррикады рушились с каждым днем. Хуже всего было то, что после того случая Гарри стал меня избегать. Нет, он по-прежнему общался со мной в присутствии Рона и сидел со мной на занятиях. Но стоило мне позвать его с собой в библиотеку или прогуляться к озеру, как он тут же находил сотни предлогов для того, чтобы отказаться. Словно он боялся оставаться со мной наедине. А я… все не могла набраться решимости и поговорить с ним. Я убегала от себя, зарываясь в пухлые фолианты, проглатывала их содержимое на автоматизме. Тишина, прежде казавшаяся мне уютной, теперь угнетала, поэтому я незаметно для себя стала предпочитать шумную гостиную безлюдной библиотеке. Мне нравилось наблюдать за суетой, царившей вокруг, вслушиваться в треск дров в камине и беззаботную болтовню студентов. И зачитавшись, я засыпала в кресле в три часа утра, а с утра просыпалась совершенно разбитой. Как я ни пыталась бороться с бессонницей — ничего не помогало. Мадам Помфри, решив, что я излишне налегаю на учебу, прописала мне успокоительное зелье на основе корня валерьяны, но легче мне не становилось, напротив, я стала ощущать странную слабость во всем теле. Друзья, заметив изменения в моем поведении, забеспокоились, но я лишь улыбалась в ответ и врала, что со мной все в порядке…

Безлунная ночь опускается на полуразрушенный дом, растворяя мой силуэт во тьме. Я поднимаюсь на второй этаж по лестнице, в которой отсутствует половина ступенек, держась за шаткие деревянные перила, и где-то на середине босые ноги натыкаются на осколки битого стекла, которое когда-то было вставлено в картины, висевшие на стене, и морщусь от боли, но продолжаю идти. Возможно, растворившись в ней, я смогу начать забывать все то, что случилось со мной. Мое кремово-бежевое платье в пол теперь испачкано, теперь оно такое же несовершенное, как и я. Рука привычно тянется к палочке, а с губ почти слетает Evanesco, но я одергиваю себя в последний момент — можно смыть с себя грязь одним движением, но это не отменит мерзкого ощущения на душе. Поднявшись на второй этаж, я, слегка пошатываясь и держась за стены, иду в темноте, словно слепой котенок, сбившийся с пути. Наконец под пальцами оказывается металлическая дверная ручка. В нерешительности я замираю перед дверью, не в силах пошевелиться. Биение собственного сердца раздается словно гром, оглушая меня, сбивая с толку… Наконец, тяжело вздохнув, я поворачиваю ручку — и дверь со скрипом распахивается настежь, открывая взору залитую тусклым светом одинокого фонаря родительскую спальню. Она единственная полностью уцелела после страшных событий, которые случились осенью девяносто шестого года… Событий, о которых слишком больно вспоминать потому, что удушливое чувство вины, пусть и косвенной, не отпускает меня ни на секунду. Где бы я ни была, что бы ни дела, мысленно, я буду пленницей этих стен… Когда-то мой день рождения считали большой радостью, но теперь я понимаю, что в то девятнадцатое сентября я принесла в этот мир не счастье, а проклятие для своей семьи. Если бы не та глупая февральская ночь, проведенная с Гарри, мои родители были бы живы… А впрочем, глупо винить судьбу в собственных ошибках. Иногда мне хочется вернуться в тот февральский вечер, но чаще — просто стереть из памяти, повернуть стрелки маховика времени, но я знаю, что это невозможно. Потому, что меняя историю, мы несем ответственность не только за себя, но и за других людей. Как живых, так и еще не рожденных… Это только кажется, что каждый из нас сам по себе, а на самом деле, все мы в той или иной мере влияем на судьбы своих близких, друзей и даже случайных знакомых. И выбирая между эгоистичным желанием все исправить и жизнью четырехлетней Кейси, я понимаю, что никогда не смогу исправить то, что произошло. Иногда я проклинаю судьбу за возможность выбора. Идти по предложенной тропинке бытия всегда легче, чем протаптывать свою собственную, продираться сквозь терновые ветви потерь, обмана и груза собственной совести, и, наконец, увидев первые лучи солнца, стать слишком беспечным и утратить бдительность. А затем ответить за нее сполна бессонными ночами и лабиринтами кошмаров. Впрочем, плата у каждого своя. И я не исключение.

Все, что мне дано — это возможность выговориться в стенах этого дома, где никто и никогда меня не найдет и не услышит. Год за годом я прокручиваю в голове события, которые до сих пор меня не отпускают. Каждое слово, словно стальные иголки, ранит меня, но я знаю, что как только последняя фраза будет сказана, мне станет легче.

Я снимаю с вешалки мамино хлопковое платье светло-синего цвета, прижимаю его к себе и жадно втягиваю ее запах, который все еще хранит эта вещь. А затем закрываю глаза и начинаю говорить ровным, спокойным голосом, вслушиваясь в каждую интонацию…

Сожму в ладони времяСогревая все, во что я верюТолько дай мне дышать...

(c) Tractor Bowling

Холодный апрель сменился по-весеннему теплым маем, и в школе воцарился настоящий хаос: студенты пятых и седьмых курсов лихорадочно пытались что-то зубрить в предверии экзаменов, используя при этом различные стимуляторы памяти, которые были отнюдь не всегда безопасными для здоровья. То и дело у кого-то начинал валить пар из ушей или же появлялась красновато-сиреневая сыпь, которую не брали привычные косметические средства. Бодрящее зелье и настойка от мигрени побили все рекорды продаж. Как ни странно, вся эта кутерьма увлекла и меня: я часами не вылезала из библиотеки, перечитывая свои конспекты и выискивая дополнительный материал, а затем втолковывала его Рону и Гарри. Отношения с последним вроде бы наладились, только я стала все чаще замечать на себе его задумчивый взгляд. Казалось, он хотел о чем-то со мной поговорить, но не мог решиться. С каждым днем он становился все мрачнее, часто хватался за шрам на лбу, но стоило мне спросить у него, связано ли это с Волдемортом, как он раздражался и отвечал, что у него просто болит голова. Как всегда, Гарри стремился оградить нас с Роном от своих проблем любыми способами, даже в ущерб себе. Те, кто хорошо его знал, отмечали, что он на редкость упрям и если уж что-то вбил в голову, то переубедить друга было практически невозможно. Поэтому мне оставалось только ждать, когда он пойдет на разговор сам...

В конце мая наконец начались первые экзамены и все мои мысли и чувства стали крутиться вокруг труднопроизносимых формул, сложных пассов, опасных составов и дат гоблинских восстаний в шестнадцатом веке. Я стала засиживаться за полночь в гостинной с пухлыми фолиантами, но за чтением я, сама того не замечая, стала постоянно что-то жевать. Поедая соленый крекер, мне хотелось шоколада, умяв пакетик конфет из "Сладкого королевства", мечтала копченой куриной ножке. А наутро, проспав несколько часов, мучалась от накатывающей тошноты. Впрочем, подобное меня не слишком удивляло, я списывала все на стресс и недосыпание, пила кислый отвар на основе лимонной цедры, и, немного придя в себя, снова возвращалась к занятиям. В конце второй экзаменационной недели, когда основная часть СОВ была уже позади, и оставалось сдать только Историю Магии, Гарри выловил меня в библиотеке и предложил перенести подготовку к большому дубу у кромки Черного озера. Немного поворчав о том, что студенты, сидящие по соседству, будут мешать учебному процессу, я все-таки поддалась на уговоры друга, и, подхватив учебники, поспешила к выходу из замка.

Всю дорогу к озеру мы шли молча. Тишина, нарушаемая лишь пением птиц, была угнетающей. Каждому из нас было что сказать друг другу, но начать разговор почему-то было сложно. Для меня было очевидно, что подготовка к экзаменам была лишь предлогом для того, чтобы поговорить без свидетелей, чтобы расставить, наконец, точки над "і" в этой затянувшейся игре в гляделки.

Упав на мягкую траву под деревом, мы стали смотреть на волны, которые врезались в берег Черного озера, смывая линии на песке. Казалось, противостояние воды и суши никогда не закончится, для них не существует времени и условностей, которыми полна человеческая жизнь. И валуны, которые сейчас немного выступают на поверхность озера, однажды окажутся погребены в его глубинах. Глядя на эту стихию, я внезапно ощутила себя ужасно слабой: вода может точить камень вечно, а человек, едва столкнувшись с трудностями, опускает руки...

Поднявшись, Гарри подошел к самому краю берега и принялся бросать мелкие камушки в озеро, которые столкнувшись его поверхностью, оставляли круги разных размеров.

— Гарри... — я решилась нарушить молчание первой.

— Гермиона... Послушай, я хотел сказать тебе... — начал он дрожащим от волнения голосом, повернувшись спиной к озеру, и спрятал в карманы джинсов руки. — Волдеморт, он что-то замышляет. В последние полтора месяца он не оставляет меня в покое ни на день. Мне постоянно снится один и тот же сон: закрытая дверь и стеллажи, заставленные стеклянными шарами. Моя рука постоянно тянется к одному из них, но стоит моим пальцам сомкнуться, как я просыпаюсь в своей спальне. Я злюсь вместе с ним и радуюсь, когда он радуется. Мерлин, Гермиона, порой я ловлю себя на мысли, что не могу провести грань между тем, что чувствует он, и тем, что на самом деле творится у меня на душе. И от этого становится страшно. Страшно, что однажды я проснусь и пойму, что история с мистером Уизли повторилась... Что своими руками я нанес непоправимый вред кому-то из своих близких. Тебе кажется, что я отдаляюсь, что мне безразлично, что с тобой происходит. Что я не замечаю взглядов, которые ты на меня бросаешь. Но нет, Гермиона. Я убегаю не от тебя, а от себя. В своих мыслях я не раз возвращался к тому, что произошло между нами в феврале, и всякий раз проклинал себя за то, что позволил подобному случиться. Я поступил как эгоист, позволив магии и чувствам завладеть мной. Но с другой стороны, этот случай заставил меня задуматься и о том, как я к тебе отношусь на самом деле... Возвращаясь на годы назад, я стал анализировать свою жизнь. Ты всегда была рядом, понимала и поддерживала в трудную минуту... Но дело не в этом. Я осознал, что ты для меня больше, чем друг, соратник или товарищ... — произнес он почти шепотом, но несмотря на шум волн, я услышала каждое слово. Сердце гулко ухнуло и пропустило удар, а ноги внезапно стали ватными. Я оперлась о ствол векового дуба и медленно сползла к земле. "Больше, чем друг"— звучало в ушах, словно колокол.

— И именно поэтому я не стану проявлять свой эгоизм дважды. Возможно, если бы не было войны, у нас был бы шанс. Но сейчас, когда моя жизнь не стоит и кната, я просто не имею права связывать тебя воспоминаниями... Ты заслуживаешь кого-то лучше, чем я, кого-то без шрама на лбу и без прошлого, от которого не убежать... Стычки с Волдемортом даются мне все труднее. Тогда, на кладбище, он сказал мне, что мне спасает жизнь лиш невероятная удача. Он был прав. Скажи мне, что я, пятнадцатилетний мальчишка, могу ему противопоставить? Силу? Ум? Власть? Или, быть может, поддержку общественности? Дамблдор мне все толкует о том, что меня отличает способность любить... Да, мои чувства к тебе дают мне силы жить, но они никогда не станут оружием, способным свергнуть самого сильного мага двадцатого века. Поэтому будет лучше, если мы останемся только друзьями, Гермиона. И пообещай мне, что если со мной что-то случиться, ты будешь жить дальше. За нас двоих... — его последние слова заставили меня вздрогнуть. Я открывала рот и закрывала его, словно рыба, которую выудили на сушу, не в силах что-либо ответить. А он, заметив мое замешательство, уселся рядом и крепко меня обнял.

— Нет, Гарри. Ты будешь жить... — прошептала я, проводя ладонью по его щеке, и вглядываясь в знакомую зелень глаз, в которых читалась обреченность. А через секунду, его холодные губы накрыли мои. Этот поцелуй не был началом чего-то нового. Скорее наоборот. В нем было столько горечи и боли, что становилось ясно: он прощался. Не потому, что не хотел остаться со мной, а потому, что моя свобода и безопасность значили для него куда больше, чем личное счастье. Когда я открыла глаза, его уже не было рядом. Только ветер нещадно хлестал меня в лицо, а на смену ясному небу пришли грозовые тучи, вторя пустоте, которую я ощущала на душе...

«Дышать… кем больней: виновным или жертвой?

Стать мишенью для своей мечты…

Быть сильней,

убить надежду первой…

Ведь лишь ей могла

Дышать …»

Tractor Bowling — Шаги по стеклу

За окном начинается листопад. Ветер свищет в пустых оконных рамах, гнет деревья к земле и срывает с них разноцветные листья: алые, пожелтевшие или еще не утратившие свою зелень, а затем кружит их в каком-то сумасшедшем танце.

Холод сентябрьской ночи пробирает меня до костей, от него нигде не укрыться: в пустом доме давно исчезло тепло, здесь больше не слышится смех, не пекутся пироги с маком по выходным и не наряжается елка на Рождество... Рука тянется к палочке, губы шепчут согревающие чары, но я продолжаю сжиматься от внутренней дрожи. Створки окна распахиваются под натиском порыва ветра. Теперь его уже ничего не сдерживает, он врывается в комнату и начинает трепать обгоревшие занавески, кружить в воздухе обрывки каких-то писем и старых газет. Я принимаюсь ловить их, и ко мне в руки попадает экстренный  выпуск "Ежедневного пророка" за восемнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто шестого года. Глаза невольно цепляются за передовицу газеты, жадно вчитываются в строки при свете уличного фонаря, воскрешая в памяти события того фатального дня...

"Сегодня в шесть часов вечера Пожирателями смерти было совершено нападение на Министерство Магии. Основная часть сражения происходила на нижних уровнях между приспешниками Того-кого-нельзя-называть, несколькими учащимися пятого и четвертого курсов школы Волшебства и Чародейства Хогвартс, и членами организации, именующей себя Орденом Феникса. Более подробно читайте в репортаже нашего специального корреспондента с места событий, Билла Уилтшира,  на странице 2..."

Тот день был светлым и солнечным. Ничто не предвещало беды. В Большом зале было непривычно тихо и душно. Единственными звуками, нарушающими тишину, были шелест пергамента, скрип перьев, да сухое покашливание экзаменатора — пухлого низенького мужчину  средних лет с пышными рыжими усами. Я склонилась над формуляром и с бешеной скоростью перечисляла события и факты, связанные с Инквизицией и охотой на ведьм в Средние века, боясь что-то упустить. Казалось, в тот момент не было ничего важнее этого...

Дописав работу, я положила ее на экзаменационный стол, бросила беглый взгляд на Гарри, который смотрел куда-то в окно. Его взгляд был расфокусирован, казалось, он был полностью погружен в свои мысли. "Наверное, не может справиться с билетом", — подумала я, и, пожав плечами, вышла из Большого зала и направилась в библиотеку, чтобы сверить несколько моментов, в которых я не была уверена.

Вернувшись через двадцать минут обратно, я обнаружила, что экзамен уже закончился и студенты начали выходить в коридор. Вот только ни Гарри, ни Рона среди них почему-то не оказалось. Вместо  них мне на глаза попался чем-то испуганный Невилл, который стоял немного в стороне от всех. Заметив меня, он окликнул меня и, схватив за руку, быстрым шагом повел меня к выходу из школы.

 — Невилл, что происходит, куда ты меня ведешь? — настороженно поинтересовалась я. — Где Гарри и Рон?

— Дело в том, что после того, как ты сдала работу и ушла, Гарри стало плохо. Я толком и не понял, как это получилось, но он схватился за шрам и в полубессознательном состоянии принялся бормотать что-то про то, что Сириуса похитили и он должен его спасти, а придя в себя, выскочил из аудитории, забыв даже про билет. Рон погнался за ним и напоследок бросил мне, чтобы я нашел тебя и обо всем рассказал.

— Куда они могли пойти?

— Я не знаю, там было еще что-то про Отдел Тайн  и стеллажи… -  неуверенно произнес Невилл, переминаясь с ноги на ногу. А в голове вдруг всплыли слова, сказанные Гарри тогда, на озере. Ему снилась какая-то дверь и комната с тысячами стеклянных шаров.

— Мне нужно в Министерство магии. Это срочно! Но для начала я должна взять кое-что в вашей комнате, — решительно сказала я и, схватив Лонгботтома за руку, потащила его в сторону Башни Гриффиндора, на ходу перебирая в уме все возможные способы выбраться из замка и попасть в Лондон раньше, чем там окажутся Гарри и Рон. Какие-то школьники окликали меня, что-то спрашивали, но мне не было до них никакого дела. Казалось, попадись на моем пути Амбридж, я бы просто оглушила ее и пошла дальше. Я не помнила, как мы миновали портрет Полной Дамы, и кто сидел тогда у камина в гостиной. Вместо лиц знакомых я видела только одно, с зелеными, как весенняя трава глазами, и круглыми нелепыми очками на переносице. Не замечала я, и как Невилл незаметно прикоснулся к волшебному галеону и быстро убрал его в карман. Словно на автомате я прошептала пароль от сундука Гарри и принялась  вытаскивать оттуда мантию-невидимку и карту Мародеров. Достав палочку, сказала, что замышляю только шалость, отметила про себя, что милейшая госпожа директор сидит в своем кабинете, и ринулась к выходу. Но уйти мне не удалось. На пороге стоял Невилл и закрывал спиной проход.

— Дай пройти, — раздраженно произнесла я и попыталась сдвинуть его с места. Но робкий, неуверенный мальчик вдруг проявил необычайную твердость.

— Одну я тебя не отпущу.

— Невилл, ты не обязан рисковать. Это слишком опасно. Гарри, Рон и я…

— Миллион раз влипали в передряги вместе, я знаю. Не говори мне об опасности, я вполне могу постоять за себя сам, спасибо Гарри и тебе. И сейчас я собираюсь применить свои знания на практике, иначе, к чему тогда был ОД? — риторически поинтересовался Лонгботтом.

— Мы с вами, — раздался тихий голос Полумны и Джинни у него за спиной.

— Нет, это исключено. Вы едва четвертый курс закончили. Гарри бы не одобрил, — не успокаивалась я. Время по песчинке утекало в небытие.

— Он в беде и ему нужна помощь. Когда-то он вытащил меня из Тайной комнаты, и я не собираюсь сидеть, сложа руки, когда он в опасности, — твердо произнесла Джинни, заправляя прядь волос за ухо. Крыть было нечем.

-  Ладно, пойдемте, — равнодушно произнесла я и поспешила к выходу из школы, сопровождаемая друзьями.

— Кстати, на чем мы будем добираться? — поинтересовалась Джинни.

— Может, полетим на тестралах? — Предложила Полумна и направилась к опушке Запретного Леса. От подобной перспективы меня передернуло. Возможно, Трелони была права, когда называла меня прагматичной рационалисткой, но стоя двумя ногами на земле, я чувствовала себя куда увереннее, чем в неопределенном, изменчивом небе.

— Нет уж, увольте. Рожденный ползать, летать не будет, — иронично заметила я.

— Эх, если бы мы могли апарировать…

— Невилл, ты прекрасно знаешь, что с территории школы это все равно невозможно, даже если бы мы это умели, — привычным лекторским тоном заявила я. Внезапно, в памяти промелькнула случайная, едва оформившаяся догадка. Если мы не можем, то это не значит, что никто не может… Бинго!

— Добби, Винки! — пара эльфов тут же материализовалась перед нами. — Вы сможете перенести нас ко входу в Министерство магии? — с надеждой спросила я.

Эльфы на удивление вопросов задавать не стали, а сразу протянули нам руки и с хлопком трансгрессировали нас на узкую, грязную улочку где-то на окраине Лондона. Жестом я указала друзьям на телефонную будку возле заброшенного дома, в котором некогда была химчистка. Волнение нарастало во мне с каждой секундой. Дрожащими пальцами я набрала на циферблате номер 62442 и вцепилась руками в трубку неработающего аппарата, где вместо гудков лился женский голос, предложивший указать цель визита. «Спасти человека» — значилось на значках, выпавших из отверстия для монет. Земля ушла из-подног и телефонная будка, оказавшаяся лифтом, понесла нас в кромешной темноте куда-то вниз. А затем остановилась. Тишина, повисшая на мгновение, оказалась прерванной скрипом разъезжающихся дверей. Достав из кармана мантию — невидимку, я попыталась набросить ее на всех и уже с десяток раз пожалела, что позволила друзьям пойти с собой.

— Энгоргио, — прошептала Полумна, направив палочку на серебристую ткань, и я в который раз поразилась умению чудаковатой когтевранки находить правильные решения в нестандартных ситуациях. Забравшись под мантию, мы вышли в совершенно пустой Атриум. Здесь не было никого, ни волшебника, проверяющего палочки, ни охраны, ни снующих туда-сюда бюрократов. Вокруг царила тишина, не предвещавшая нам ничего хорошего. Только вода в фонтане посреди холла спокойно журчала, как ни в чем не бывало.  И снова был лифт, а затем вереница отделов и департаментов, оставляемых позади. Пока, наконец, прохладный женский голос не объявил: «Отдел Тайн. Минус девятый этаж». Я помню, как, пропустив всех вперед, закрыла за собой холодную металлическую дверь, и пространство вокруг нас принялось вращаться. Как вспыхивали огненные кресты, на дверях, которые  вели в комнаты, где время, казалось, давно остановилось. 

В одной из них находилась солнечная система в миниатюре, которая освещалась светом искусственных звезд. Очутившись в ней, человек отрывался  от земли и парил в невесомости, раскинув руки, пока кто-нибудь не распахивал двери снова.

Другая была плотно и наглухо заперта, видимо, в ней находилось что-то опасное или сверхсекретное.

В третьей обнаружился аквариум с мутно-серой жидкостью, в которой плавали какие-то белые ошметки. Желудок моментально скрутил спазм тошноты, когда я поняла, что это были мозги.

— Агуаменти, — произнесла Луна, заметив мое состояние, и как-то странно посмотрела на меня, когда струйка холодной воды привела меня в чувства.

Четвертая комната была заставлена миниатюрными песочными часами, которые красиво освещались золотистым светом. Когда Джинни потянулась к одному из них, я одернула ее за рукав.

— Не прикасайся, это Маховики времени.

— Но, Гермиона, они такие красивые! — Уизли, как завороженная, застыла перед светящимся золотом стеллажом, но Невилл тут же схватил ее за руку и вытолкал за дверь. Взгляд Джинни все еще был расфокусированный, но она уже приходила в чувство. Перед следующей дверью я почему-то остановилась в нерешительности. Из-за нее слышались какие-то странные, зловещие голоса. Мои руки сомкнулись на латунной ручке и готовы были ее повернуть, но какой-то подсознательный страх не дал мне  это сделать. Луна снова странно склонила голову набок и прошептала Алохомора. Внутри был Амфитеатр, деревянные подмостки и молочно-белая завеса, от которой невозможно было отвести взгляд.

— Нам точно не сюда, — отрезала я и, захлопнув дверь, прислонилась к ней спиной.

— А что мы, собственно, ищем? — спросила Джинни, зажигая Люмос на кончике палочки.

— Комнату со стеллажами… — задумчиво произнесла я, поглядывая на наручные часы. С момента исчезновения друзей прошло уже несколько часов, так что они могли появиться здесь с минуты на минуту.

— Случайно не эту? — спросил Невилл, распахивая двери очередной комнаты. В глазах тут же зарябило от большого количества бликов, исходивших от хрустальных шаров. — Ждите меня здесь, — безапелляционно заявила я, переступая через порог. Сколько бы они ни твердили мне о достаточности своей подготовки, я не имела права подвергать их жизни опасности. К тому же, их присутствие лишь помешало бы мне осуществить сканирование помещения на предмет засады.

— Но, Гермиона!

— Послушайте, я должна кое-что проверить. Отойдите все в коридор, — произнесла я, сделав шаг вперед к полкам, на которых поблескивали стеклянные шары, исписанные чужими, незнакомыми именами. — Гоменум Ревелио, — очертив полукруг, как можно тише прошептала я. Где-то впереди послышался какой-то шорох. Юркнув под мантию, я двинулась вперед, стараясь ничего не задеть, поскольку расстояние между стеллажами было мизерным. Я все еще помню, как колотилось мое сердце, ожидая нападения в любую минуту. Напряжение росло с каждой минутой, я крепко сжимала палочку на изготовке и старалась как можно тише дышать.

За девяносто седьмым рядом мелькнула мужская спина и прядь платиновых волос. Люциус Малфой. Охваченная паникой, я ринулась назад, но от бега мантия с меня слегка сползла и меня заметили.

Оттесняемая лучами проклятий, я все же добралась до спасительной двери. За мной гнались, по меньшей мере, четверо Пожирателей, но кто именно это был, я не всматривалась. Времени на раздумья не было.

— Бомбарда Максима! — кинула я в стеллажи, и стеклянные шары разлетелись вдребезги на множество мелких осколков. Много позже, беседуя с портретом покойного Дамблдора, я узнала, что, таким образом, я лишила силы старое пророчество, потому что те, о ком в нем говорилось, так никогда и не услышали его текст. Предсказания вообще штука странная, они сбываются лишь тогда, когда люди начинают в них верить и принимают их как рабочую версию бытия. В остальных случаях они — не более чем отражение вероятностей в зеркале Мира.

— Коллопортус! — запечатала я дверь снаружи. — Бежим! — крикнула я Невиллу, Джинни и Луне. Но долго дверь не выдерживает — взрывным проклятием ее снимает с петель мадам Лейстрендж, и в то же мгновение мы исчезаем в недрах комнаты с амфитеатром. Секундная передышка — и в зал врываются Долохов, Малфой и Беллатрисса.

Задрожал под ногами пол, воздух, казалось, заискрился от разноцветных лучей заклятий. Мысли спутались в один тугой комок, уступая места отточенным рефлексам и шальному адреналину. Прыжок, падение, перекат... Перед глазами заплясали искры, выставленный щит Протего Максима задрожал под натиском проклятий Антонина Долохова. Его лицо, исполосованное шрамами, непроницаемо, но в глазах читается ярость. В двух шагах от меня «танцует» Невилл, который отчаянно пытается оказать сопротивление сумасшедшей фанатичке Белле. В нем нет ни капли неуклюжести и сомнений, он дерется так, словно этот бой может стать последним. Впрочем, он вполне мог стать таковым. А на лице Лонгботтома отражалось многообразие эмоций, но я могла понять, о чем он думал в тот момент. Но я знала, о чем он думает. Не о том, что он прямо сейчас балансирует на  волоске от смерти, а о людях, чьи взгляды никогда не станут осмысленными, чьи руки никогда не смогут его обнять…

Я оборачиваюсь — и передо мной взметаются рыжие пряди Джинни, которая, словно фурия, мечет в Люциуса Малфоя коронный Летучемышиный сглаз вперемешку с чарами щекотки и чем-то особо каверзным из арсенала близнецов Уизли. Холеный аристократ, казалось, совсем не ожидал подобной прыти от дочки предателей крови. Что ж, тогда ему пришлось усвоить урок, что не стоит недооценивать противников.

Я выпускаю цепочку заклятий и перекатываюсь по полу в трех метрах от странной завесы прямо под ноги к Полумне, с лица которой стерто привычное мечтательное выражение. С ее палочки слетали красные и зеленые лучи, белые волосы растрепались, на левой щеке кровоточил порез. Но безумный блеск ее глаз говорил об одном:  убей или будешь убит. И вскоре Нотт-старший падает наземь, сраженный каким-то хитрым проклятием-подсечкой. Обездвижив его, она оттаскивает его к колонне и наглухо связывает аналогом морского узла. А затем, порядком израненная, Луна оседает возле стены и принимается оттуда палить заклятиями в Долохова. Но везение покидает ее — фиолетовый луч ударяет когтевранку в грудь и она теряет сознание.

Во всей этой кутерьме, где запах крови и пота смешались воедино, я не заметила, как снова распахнулась дверь, в которую влетели Гарри и Рон, а за ними, швыряясь проклятиями, гнались братья Лейстренджи.

Заметив меня, Поттер одними губами шепчет:

— Ну, зачем ты сюда пришла? 

— Ты же знаешь, я не могла по-другому, — так же тихо отвечаю я, но знаю — он услышит.

Силы покидали меня, пот струился со лба. Какая-то странная сонливость накатывала на меня волнами, заставляя уходить в глухую оборону.

Противники тоже были весьма изнуренные, но оборотов не сбавляли. Люциус Малфой таки достал режущим проклятием Джинни, и она упала, схватившись за лодыжку, а он нацелил было палочку, чтобы произнести какое-то еще заклятье, но не успел. В его спину полетел сдвоенный Ступерфай от Гарри и Рона, которые каким-то чудом еще держались на ногах. Невилл с окровавленной головой, разбитым носом и сломанной палочкой бросился на Беллатрису с голыми руками.

Моя мантия обгорела и порвалась в трех местах. Меня уже шатало, я едва стояла на ногах, но все еще продолжала шептать проклятия… Казалось, что эта мясорубка никогда не кончится, и смерть своими костлявыми руками унесет нас с собой. По лицу катились слезы, но я смахивала их рукавом и продолжала на автомате делать какие-то замысловатые пассы палочкой…  А на краю сознания все еще  теплилась надежда, что все не может закончится так бессмысленно…

Но вот,  с другого конца зала подоспела подмога: Аластор, Сириус, Люпин, Тонкс и Кингси. Пожирателей тут же стали теснить и чаша весов, которая до этого склонялась к нашему полному поражению, стала раскачиваться. Заметив, что я едва стою на ногах, Гарри с другого конца зала бросился ко мне, позабыв о всякой осторожности. Шальной луч, брошенный обезумевшей от боли и крови Беллатрисы полетел ему в спину.

— Гарри, нет! — закричала я ослабевшим голосом. Но было уже поздно. Сраженный заклятием, он упал за завесу и исчез. — Нет! — закричала я, попытавшись подползти к Арке, но чьи-то сильные руки схватили меня и оттащили назад. Казалось, что мир в одночасье рухнул мне на голову… Боль и желание отомстить клокотали во мне словно лава, а глаза застелила пелена слез. Кровавое пятно расползалось по моей мантии, я даже не заметила, что была ранена… Сознание потихоньку угасало,  и вскоре темнота приняла меня в свои объятья, как старую знакомую…

Когда я очнулась в Больничном крыле, за окном была глубокая ночь. Я попыталась встать, но сработали сигнальные чары, и подоспевшая мадам Помфри строго-настрого запретила мне это делать.

— Что со мной? — прошептала я в пустоту…

— Вы потеряли много крови, мисс Грейнджер, но ребенка удалось сохранить…

Комментарий: Ничего еще не кончилось. Все не так однозначно, как кажется. 

P.S  у фанфика теперь есть обложка. Счастливого учебного года, господа и дамы)

Жизнь внутри меня…

В комнате, где всё остужено тьмой,

Я, свернувшись клубочком, лежу...

Русская версия песни Mikako Komatsu — Tsumetai Heya, Hitori(с)

…Ребенок? Слова мадам Помфри доносились словно сквозь пелену, врывались в сознание, разбивая его на осколки… В Больничном крыле вдруг стало слишком тихо. Словно на окружавший меня мир наложили Силинецио. А в голове беспорядочно путались мысли, складывая разрозненные кусочки мозаики в единое целое: тошнота, слабость, головокружение, затуманенный взгляд зеленых глаз, острые движения внутри…

Ребенок. Частичка Гарри. Сердце пропустило удар и предательски защемило. Вспышка. Яркий всполох фиолетового луча, направленный в мою сторону. Толчок. Падение. Кровавое пятно на мантии. И он, падающий за Арку...

— Нет! — надорвано выкрикиваю я нечеловеческим голосом и резко сажусь на кровати, поморщившись от острой боли в боку. Мадам Помфри тут же извлекла из кармана какой-то пузырек и добавила несколько капель зеленоватой жидкости в стакан с водой, стоявший на прикроватной тумбочке, а затем поднесла его к моим пересохшим губам. Глоток. Еще один. Мятная жидкость не приносила ожидаемого успокоения. События в Министерстве… Снова и снова рефреном в моей голове. Боль лейтмотивом разносилась по венам, заполняя изнутри пустоту. Глаза смотрели на мадам Помфри, но не видели ее. А в мозгу, словно раненный зверь в клетке, билась отчаянная мысль: «Гарри больше нет…»

Июньская ночь за окном была слишком теплой. Но даже она не могла избавить меня от холода, поселившегося внутри. Инстинктивно я потянулась рукой к едва заметному животу, ощущая пульсацию кончиками пальцев. Тепло… Жизнь внутри меня...

— Так вы ничего не знали? — будто бы через толщу воды доносится до меня голос мадам Помфри.

— Нет... — бесцветным голосом отвечаю я, прижимая к себе одну из подушек. — А как давно узнали вы? — почему-то этот вопрос показался мне важным.

— Мисс Грейнджер, когда вы обратились ко мне с недомоганиями, и я обнаружила, что вы ждете ребенка, я решила, что вы просто не хотите, чтобы кто-то знал о вашем положении. За свою многолетнюю целительскую практику я повидала немало девушек, которые оказывались в такой же ситуации, поэтому не нашла в этом ничего необычного...

— И что с ними происходило дальше?

— Знаете, на этот вопрос мне сложно дать однозначный ответ... Магическое общество достаточно консервативно и косо смотрит на тех, кто забеременел вне брака... Девочки из чистокровных семей чаще всего избавлялись от ребенка, потому что для их родителей он был бастардом. Но с точки зрения магии это рассматривалось как преступление, равноценное убийству, и на род ложилось проклятье, которое в последствие приводило к его вырождению... — голос медсестры дрогнул, словно натянутая струна, как будто эти слова причиняли ей боль. — Выходцы из менее радикально настроенных семей вводили после рождения таких детей в род по всем правилам с помощью специального ритуала. Иные же... попросту сбегали со своим избранником… И лишь магглорожденные вольны были сами принимать решение... — мадам Помфри тяжело вздохнула и отвела глаза в сторону. — Когда я была немного старше, чем вы, я влюбилась в молодого аврора, который патрулировал школу... В магическом и маггловском мире тогда шла кровопролитная война, и, казалось, что каждый день может стать последним. Хогвартс находился практически в осадном положении, и каждый из его обитателей совершал отчаянные поступки, торопился жить... И мы с Анри не были исключением. Когда в июне 1944 школа была внезапно атакована, он погиб, защищая башню Пуффендуя. В тот момент я находилась на четвертом месяце беременности... Моя семья... вынудила меня избавиться от ребенка и выдала меня за сорокалетнего Жофрея де Помфри, чтобы избежать, как им казалось, позора... — старая целительница подошла к окну и стала смотреть куда-то вдаль. — Никогда не повторяйте моих ошибок, мисс Грейнджер, как бы вам ни было трудно. Я последняя из некогда знатного рода Бельфруа. И даже многолетняя целительская практика не смогла искупить мою вину: каждая попытка стать счастливой матерью оборачивалась для меня выкидышем... — ее голос был пропитан горечью и болью, и даже несмотря на то, что в палате было темно, я видела, как блестят от слез в лунном свете ее голубые глаза. На языке крутилось множество слов утешения, но я понимала, что они были лишними. Я не знала, зачем она мне все это рассказывала, наверное, каждому из нас иногда хочется высказать все, что накипело на душе…

Старая волшебница провела рукой по стеклу, медленно касаясь его кончиками пальцев, в этом жесте прозвучала хрустальным звоном обреченность. В комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь сверчками. Задернув плотные шторы, чтобы ни тусклый свет бледнолицей луны, ни мерцание далеких звезд не тревожили меня, мадам Помфри направилась к выходу из палаты, но у самой двери внезапно остановилась и прошептала:

— Я знаю, что вам будет без него тяжело… Но я думаю, что мистер Поттер бы не смог жить, зная, что потерял не только вас, но и ребенка.

И ушла, оставив меня теряться в догадках о том, как много ей было известно.

* * *

"Он лежал на спине с закрытыми глазами. Его ресницы слегка подрагивали, дыхание было ровным и спокойным, но на лице застыла гримаса страха. Внезапно его глаза распахнулись, и он резко сел, обхватил голову руками, и, прищурившись от яркого солнца, принялся опасливо озираться по сторонам. Бескрайнее поле из колосков и цветов. А над ним чистое, без единого облачка небо... Не заметив ничего опасного, по крайней мере, на первый взгляд, он поднялся, слегка пошатываясь, и побрел, куда глаза глядят, а солнце принялось жечь ему спину. Я попыталась его окликнуть, но ответом мне послужило лишь эхо. Бежала за ним, но не могла догнать. Он шел, спотыкаясь, и солнце светило ему в спину. Натыкался на острые камни, обманчиво прикрытые зеленой травой, разбивал колени и пачкал о землю руки. Казалось, что шли мы уже несколько часов, но поле все не кончалось. Мы словно ходили по кругу, возвращаясь в исходную точку... Все вокруг казалось неестественным: солнце не жгло, небо было словно нарисованное на холсте крупными мазками, колоски замерли, не было ни одного дуновения ветра... Воздух был влажным, совсем как перед грозой, и от удушливой жары было не скрыться. Никакой тени. Дыхание сбивалось от быстрой ходьбы, становилось рваным, и он все чаще останавливался, чтобы вытереть пот с лица и облизать пересохшие губы.

-Воды, — шевелились беззвучно губы. Я пыталась дотронуться до него, шептала ободряющие слова, но он не слышал и не замечал меня, как будто меня не существовало...

Отчаяние захлестывало меня, но его присутствие меня успокаивало и придавало силы идти дальше. Но солнце начало клониться к горизонту, и усталость все-таки взяла верх. Мы упали в зеленую траву и принялись вдыхать запах полевых трав. Глаза начали слипаться, но мы не позволяли себе спать. Мы просто смотрели куда-то в небо, которое по-прежнему было безоблачным и ярко-синим. А затем на линии горизонта показалась фигура, завернутая в черный плащ с капюшоном. Она стремительно двигалась в нашу сторону. Гарри резко вскочил на ноги и выхватил палочку, произнося защитные чары, но ничего не произошло. Видимо, магия здесь не действовала. Послышался надрывный хохот, который зловещим эхом прокатился над полем, словно раскат грома, а затем фигура откинула капюшон, заставив меня невольно вздрогнуть. Незнакомка была удивительно похожа на меня, но было в ней что-то и от Чжоу, и от матери Гарри. Чем сильнее я всматривалась в лицо, тем более размытым оно становилось… Словно она была вовсе не человеком, а неким собирательным образом. Гарри замер, в ожидании атаки, вся его поза говорила о напряжении. На лице — испуг и непонимание. А еще почти инстинктивное желание убежать, спрятаться. Но стоило ему сорваться с места, как незнакомка рывком подскочила к нему и схватила за запястье, после чего они стали переговариваться между собой, но я не могла разобрать ни слова, только свист и шипение. Видимо, они беседовали на парселтанге… Затем, придя к какому-то соглашению, незнакомка протянула ему руку и жестом приказала следовать за ней. В багровых сумерках на границе горизонта вдруг появилась дубовая дверь с латунной ручкой. Незнакомка щелкнула пальцами, и она с шумом распахнулась. Пространство по ту сторону заволакивало сизой дымкой. Девушка снова накинула на голову капюшон и шагнула в дверной проем, выжидающе глядя на Гарри, который замер, не решаясь последовать за ней в неизвестность.

— Не уходи! — крикнула я ему в спину полным отчаяния голосом, но он не услышал. Казалось, что если он сделает еще шаг, то я потеряю его уже навсегда…

Видимо что-то почувствовав, Гарри все же обернулся, и никого не заметив, взялся за руку незнакомки, растворяясь в молочно-белом тумане. А затем дверь со скрипом захлопнулась, оставив меня бессильно колотить в ее шероховатую дубовую поверхность…»

Пробуждение было резким, я как будто рывком вынырнула из-под воды. В ушах шумело, а голова была тяжелой.

Сон, это был всего только сон… Меня трясло, словно в лихорадке. Слишком это было реалистично… Жжение в ладонях, покрытых ссадинами. Учитывая, что мадам Помфри вчера залечила все мелкие повреждения, это было очень странно. Перед глазами все еще стоял образ Гарри, который скрывается за Завесой… С чего все взяли, что он погиб? И что такого известно об этой Арке, что заставляет всех так думать? Хотелось тут же отправиться штудировать пыльные фолианты, но попытавшись встать, осознала, что эту затею придется отложить на неопределенное время — стоило мне только коснуться босыми ногами пола, как голова закружилась, и я упала на кровать, не в силах подняться. Прибежавшая на шум мадам Помфри тут же принялась меня отчитывать и строго-настрого запретила вставать с постели в ближайшие несколько дней, а затем напоила меня Восстанавливающим и Кроветворным и велела домовикам принести мне завтрак. Эльфы суетились вокруг меня, а мне не было до этого никакого дела. Я механически поедала рис с грибами, не ощущая ни вкуса, ни запаха пищи. Без Гарри все казалось бессмысленным и серым, словно небо в дождливый день. И только ощущение внизу живота позволяло чувствовать себя живой и нужной, если не самой себе, то хотя бы еще не рожденному ребенку…

Приняв все необходимые лекарства, я сворачивалась клубочком и принималась смотреть в пустоту… И в какой-то момент я просто потеряла счет времени: дни казались неделями, минуты — вечностью. И только в редкие визиты бледного и осунувшегося Рона, оно начинало течь быстрее. Он бесшумно входил, усаживался на стул напротив меня и молчал, а я не старалась заговорить первой. Молчал не потому, что ему не было что сказать, а потому, что слова были лишними… Но я была благодарна ему и за такую молчаливую поддержку, путь она и продлилась недолго. Узнав, что я беременна от Гарри, он ушел, хлопнув дверью, и больше не возвращался… Пустота победила, прокралась в душу и заглушила в ней свет... Вдоволь насмотревшись в потолок, я проваливалась в блаженное беспамятство, которое скрашивал Гарри, являясь ко мне в странных снах и видениях. И мне все реже хотелось просыпаться…

Примерно через неделю меня все же выписали из Больничного крыла, хотя по ощущениям я провела на больничной койке не менее месяца. Обняв напоследок мадам Помфри и, пообещав ей, что непременно буду у нее наблюдаться, я отправилась в свою комнату собирать вещи. Никто не приставал ко мне с расспросами, не окидывал сочувствующими взглядами, казалось, Гермиона Грейнджера для мира просто перестала существовать. Встретившаяся по дороге Луна пояснила мне, что о смерти Гарри никто, кроме нескольких человек, не знает, по официальной версии его спрятали в надежное место, и он проходит обучение, но мозгошмыгам понятно, что они попросту хотят выиграть время. Как бы ни открещивался он от своей славы, именно он являлся неким знаменем для всех, отсутствие которого больно ударило бы по боевому духу всех, кто сражался против Волдеморта. Но раскола в середине самого Ордена избежать не удалось. Пока я находилась в Больничном крыле, Блэк, воспользовавшись новыми обстоятельствами, добился пересмотра своего дела и был освобожден в зале Визенгамота, а затем вломился в кабинет к Дамблдору и устроил ему разнос, да такой, что ползамка слышало, как трясутся стены. Как мне позже удалось узнать, Сириус, Грюм, Люпин и Тонкс после событий в Министерстве заняли радикальную позицию и предлагали как можно быстрее расправиться со всеми оставшимися на свободе Пожирателями, а затем надрать задницу Лорду. Не найдя поддержки у Дамблдора, они вместе с Амелией Боунс, Августой Лонгботтом и некоторыми аврорами, которые входили в Орден, просто вышли из его состава и стали самостоятельно выстраивать оборону. Мир оказался вплотную к Гражданской войне.

К войне, в которой я больше не собиралась участвовать. Я могла сколько угодно рисковать своей жизнью плечом плечу к Гарри, но подвергать опасности ребенка я не имела никакого морально права. Последнюю ночь в Хогвартсе я просидела под мантией-невидимкой в библиотеке, разыскивая информацию об Арке Смерти, но сведения были настолько обрывочными и запутанными, что я не могла прийти к какому-то определенному выводу о том, что же она собой представляла. Единственное, в чем авторы были единогласны — оттуда не возвращаются. С раздражением захлопнув последний том, я бесшумно покинула библиотеку.

Лежа в своей спальне в ту ночь я так и не смогла уснуть…

Последний пир, последние пространные речи Дамблдора о необходимости объединится… Сидя в карете, запряженной костлявыми вороными лошадьми, я явственно ощутила, что больше сюда не вернусь. Без Гарри и Рона я вновь почувствовала себя лишней в огромном замке со своими тайнами и загадками. Как тогда, на первом курсе…

Впервые за пять лет я сидела в пустом купе и делала вид, что смотрю в окно. Я пыталась читать, но строчки просто расплывались перед глазами. Казалось, что еще немного — и я сломаюсь, позволю меланхолии отравлять душу.

Я была одна против целого мира.

Оглядываясь в прошлое, я вспоминаю, как долго в тот день стояла на пустом перроне платформы 9 и 3/4 , глядя вслед уходящему Хогвартс Экспрессу… А после прошла сквозь барьер и утонула в объятьях родителей… Они принялись осыпать меня привычными вопросами об учебе, не замечая моей грусти, а я отвечала односложными фразами, не в силах рассказать им о самом важном.

Слишком боялась их реакции. Как оказалось, не зря…

Просторные футболка и пижамав цветочек неплохо скрывали живот, оттягивая момент объяснения с родителями. Несмотря на внешнее благополучие, наша семья вовсе не была дружной… Я часто ссорилась с отцом из-за разных мелочей, слишком уж разные у нас были характеры. К тому же, как мне казалось, он так и не смог принять тот факт, что я оказалась волшебницей. У него просто в голове не укладывалось, как у настолько прагматичного реалиста, как он, могла родиться я. Мать же тоже не спешила вставать на мою сторону, заявляя, что я должна молча слушаться отца. Они по-прежнему прочили мне карьеру врача, несмотря на то, что я не мыслила жизни без магии. Я не винила их, просто мое понимание жизни изменилось раз и навсегда в одиннадцать лет, когда я получила сову с конвертом, подписанным зелеными чернилами… Потому неудивительно, что я не спешила рассказывать им о своей беременности. Но в мою жизнь все равно вмешался случай. Примерно через две недели после возвращения, войдя вечером в ванную помыть руки, мать застала меня во время переодевания и заметила живот.

— Гермиона Джин Грейнджер, потрудитесь объяснить, что все это значит? — сердитым тоном спросила мать.

— Мам, зачем ты спрашиваешь, если все и так очевидно… — тихо произнесла я, оседая по стене.

— Как ты могла опозорить нас с отцом! И кто же, с позволения сказать, будущий отец? — раздраженно поинтересовалась она.

— Это не имеет значения. Его отец мертв… — едва слышно произнесла я и внутренне сжалась, готовясь к худшему.

— В таком случае, ты должна немедленно избавиться от ребенка. Мы с отцом не собираемся расплачиваться за твои ошибки. А ты сама едва на ногах стоишь, чтобы его растить! Какой срок, отвечай? — повысив голос, спросила она, и, не дождавшись ответа, схватив меня за плечи, принялась трясти, а я все больше погружалась в себя.

— Примерно четыре месяца, — мой голос прозвучал как-то отстраненно. В ванной задрожали стекла и начали покрываться инеем, несмотря на то, что на термометре было плюс двадцать пять, но мать слишком вошла в раж, чтобы замечать это.

— Поздно, ну да ничего, у меня есть знакомый специалист по этой части. Завтра же с утра отвезу тебя к нему! — решительно произнесла она и, схватив меня за руку, вывела из ванной.

На крики прибежал отец, и ссора разгорелась с новой силой. Какие бы аргументы я ни приводила в ответ, ни он, ни мать не желали ничего слышать о ребенке. А во мне поднималась злость, которая вот-вот готова была выплеснуться наружу. Мне хотелось, чтобы они ушли, забыли обо мне, оставили, наконец, в покое! Когда ее рука потянулась к трубке, чтобы набрать номер знакомого гинеколога, я просто не выдержала… Послышался треск, а затем была яркая вспышка, и небольшой белый вихрь принялся гулять по комнате, захватив их в свой неистовый танец, а я застыла, словно в каком-то ступоре, не в силах остановить это сумасшествие… А через несколько минут все закончилось. Я обессилено опустилась на ковер, обхватив голову руками. Слезы катились по моему лицу, принося желанное облегчение. В нескольких метрах на полу лежали родители с затуманенными взглядами, совсем как у Гилдероя Локхарта.

— Кто ты? — послышался тихий голос матери, врезаясь в сознание громче набатного колокола. Стихийное проклятье забвения, какая ирония…. Наступив на обломки битого оконного стекла, я поплелась в свою комнату, и, не дожидаясь, пока родители вызовут полицию, схватила бисерную сумочку с вещами, подхватила на руки Живоглота и, хлопнув парадной дверью, ушла в ночь…

Блуждая по темным улицам Лондона, я не боялась ни Пожирателей, ни случайных грабителей, ни маньяков. Мне больше нечего было терять, кроме собственной жизни. Я шла, словно на автопилоте, едва не натыкаясь на фонарные столбы, и все глубже погружалась в свои мысли… Очутившись на Лондонском мосту, я долго всматривалась в темные воды Темзы. Раствориться в них, ощутить прохладу, позволить им поглотить себя… Всего один шаг с хрупкого парапета и больше не будет боли…

И только острый толчок в животе заставил меня бороться за жизнь… Приложив руку к животу, я улыбнулась сквозь слезы и побрела прочь, растворяясь в ночной темноте.

А под утро, уставшая и измученная, я постучала в двери дома на площади Гриммо …

П.С снимать маски?

Разве ты не слышишь

Это сердце, оно бьется тише

Я жду, я не смею

Все забыть...

Подскажи, как теперь мне...

Дышать...

(с) Tractor Bowling

Серое, бесцветное утро постепенно вступало в свои права. Стрекот сверчков сменился шумом проезжающих автомобилей, по площади забегали первые суетливые прохожие, а вот мне спешить было совершенно некуда и незачем... Где-то вдалеке послышался раскат грома, а затем темное небо озарила яркая вспышка молнии... Приближалась гроза, и мне стоило поискать более надежное укрытие, чем крыльцо дома на площади Гриммо. Но у меня просто не было сил... Рука в нерешительности сжала дверную ручку, обрамленную ползающей змейкой. На стук никто не ответил.

"Меня здесь никто не ждет", — подумала я и уселась на каменные ступеньки, расстелив на них старую мантию. Живоглот уместился рядом, жалобно мяукнув, и уткнулся носом мне в руку. Пальцы машинально гладили теплую шерсть, а мысли мои уплывали куда-то вдаль... По щекам катились злые слезы, высыхая на ветру, но я даже не замечала этого... Меня охватила какая-то странная апатия ко всему происходящему. Словно я лишь посторонний зритель, от которого не зависит исход финала. Впервые в жизни я не знала, что делать дальше. Конечно, у меня были деньги на то, чтобы снять номер в дешевом отеле на несколько дней, но этого было слишком мало, чтобы продержаться наплаву... Устроиться на работу? Ни в маггловском, ни в магическом мире в моем положении это было уже не возможно. Конечно, магглорожденным студентам выделялось небольшое пособие, вне зависимости от того, были ли у них родственники в маггловском мире или нет, но возвращаться в школу за два месяца до родов было, по меньшей мере, абсурдно. Там меня тоже больше никто не ждал. Дело было даже не в том, что я была бы объектом многочисленных насмешек со стороны сверстников, на подобные вещи мне давно было наплевать, а в том, что соседства с маленьким плачущим ребенком вряд ли кто-то бы вынес...

Конечно, до холодов можно было бы жить в палатке, купленной для походов в лес Дин с родителями, благо, она была при мне. В этом случае я даже могла бы протянуть на имевшиеся деньги до осени. Но это так же не являлось решением проблемы...

Я сидела, потирая глаза, и отчаянно боролась с дремотой, но усталость все-таки взяла верх... Я закрыла глаза, опустив голову на колени, и забылась беспокойным сном, в котором неустанно мелькали разгневанные лица родителей...

* * *

Я открыла глаза, медленно вглядываясь в темноту комнаты, утонувшей в вечерних сумерках. Сквозь полуоткрытые занавески пробивается тусклый свет фонаря, позволяя глазам выцепить размытые очертания пары кресел и комода, стоявшего около противоположной стены. Под пальцами смятая простынь, колени согнуты под себя. "Где я?" — вслух, полушепотом, закусив губу. Вокруг слишком тихо. Неестественно тихо, оттого и хочется. В комнате жарко, душно и влажно. Хочется распахнуть окно и увидеть, как ветер колышет занавески. Одним движением сажусь, скрипя диванными пружинами. Звук получается резким, словно металл по стеклу, и я невольно вздрагиваю, ощущая, как громко стучит сердце. Откидываю спутанные волосы на плечи и поднимаюсь, слегка пошатываясь. Кружится голова, кровь шумно стучит в висках. Ватные ноги ступают по холодному полу. Несколько шагов — и пальцы нервно теребят задвижку оконного шпингалета, впуская в комнату вечернюю прохладу. Я жадно вдыхаю воздух, словно это сытная пища, пытаясь подавить подступающую тошноту, а затем ощущаю толчок в живот, и губы мимо воли растягиваются в улыбке, которую никто и никогда не увидит. Глаза, уже привыкшие к темноте, различили едва уловимые контуры распахнутой двери, и я решительным шагом направилась в темноту, намереваясь все-таки выяснить, где нахожусь.

Годы спустя я научусь ходить по этому коридору на ощупь, с закрытыми глазами, но в тот момент я спотыкалась и падала, вздрагивая от внезапного шороха, доносившегося откуда-то неподалеку. Под ногами противно скрипели половицы, казалось, будто это не трение досок о пятки, а фальшивая игра на скрипке мимо нот. Это резало слух. Но тишина пугала еще больше. Дом казался чужим, и в тоже время... знакомым и родным. Лишь почувствовав, как о ногу потерлось что-то мягкое, а затем жалобно мяукнуло, я внезапно поняла, что все-таки нахожусь на Гриммо. Решив окончательно подтвердить догадку, я толкнула плечом первую попавшуюся дверь, и, распахнув ее настежь, проникла внутрь.

Легкие тут же наполнились удушливым табачным дымом, слишком тяжелым для восприятия, и я едва подавила желание закашляться. В комнате было темно. Почти. Единственным источником света была зажженная сигарета в его руках. Сириус Блэк сидел за столом, спиной ко мне, и смотрел на какую-то фотографию. Лица было не видно, но в его неясном силуэте чувствовалось напряжение. Моих тихих шагов он, казалось, и не слышал вовсе. А может, просто делал вид. Я никогда не спрашивала. Ни в тот июльский вечер, ни много ночей спустя. Никогда. Какая-то часть меня хотела уйти и оставить его в одиночестве со своими мыслями, но вместо этого я тихо опустиласьна соседний стул.

Сигарета в его руках погасла, сменившись тусклым мерцанием зажженной лучины, и я, наконец, смогла рассмотреть колдографию, стоявшую на столе. Сердце тут же предательски екнуло — со снимка мне улыбались Гарри и Сириус, снятые около рождественской ели за несколько дней до возвращения в Хогвартс... Я осторожно провела рукой по стеклу в рамке, едва касаясь пальцами того места, где была изображена непослушная шевелюра Гарри, как будто пытаясь ее пригладить, ощущая, как бьются под кожей потоки силы...

Тишина дрогнула осколками битого стекла в пустой раме, впиваясь в ладони, словно острые иглы. Я поднесла окровавленные ладони к лицу, впитывая металлический запах, будто опиум, провела по щекам, пачкаясь в ярко-алый, а затем ощутила соленый привкус на кончике языка...

Обрывки колдографии валялись рваными ошметками на столе. А я стояла и смотрела на них, словно преступник на тело жертвы.

— Репаро, — тихо произнес Сириус, и картинка вновь обрела целостность. Как просто...

Вот только пустоту в душе не залатаешь никаким заклинанием.

Его было слишком много. В каждом дурацком воспоминании. Везде. Вот здесь он сидел, отпивая сливочное пиво, слегка задумавшись. А там, поодаль, у плиты, подхватывал Джинни, которая поскользнулась и обронила посуду... А еще он любил сидеть на подоконнике и наблюдать за людьми на площади. Подперев рукой голову и сложив по-турецки ноги. Даже Молли не решалась его отругать в такие минуты. Казалось, что вот-вот откроется дверь, и он войдет, улыбаясь одними уголками губ... И все станет как будто чуточку проще.

Но нет, треклятая дверь была заперта встречным порывом ветра, ворвавшегося сквозь приоткрытое окно. Я застыла, глотая воздух, словно рыба, выброшенная на сушу. Открывая и закрывая рот, не в силах произнести ни слова. А затем начала медленно оседать на пол...

Но сильные руки подхватили меня, крепко прижали к себе и не дали упасть. Совсем как тогда, возле злосчастной Арки... Легкие заполнились запахом табака и одеколона с легкими нотками кардамона. Казалось, они пропитали Сириуса изнутри, словно вторая кожа.

Или он растворился в удушливом шлейфе запахов. Похоже, Блэки сам не знал. Он просто... подхватил меня на руки, наколдовал неказистую повязку на окровавленные ладони, усадил к себе на колени и баюкал, словно ребенка. Зарывался пальцами в непослушные волосы и механически гладил по голове.

Молчал. А я говорила... говорила... Меня словно прорвало. Слова лились из горла как расплавленный воск на чугунный подсвечник. Вспоминала то, о чем, казалось, давно позабыла...

О том, как Гарри впервые закрыл меня собой в том злосчастном туалете на втором этаже, заложив тоненький фундамент нашей дружбы, превратившийся с годами в прочную стену.

Как крепко меня он обнял, прежде чем шагнуть в черное пламя и встретиться с Квиррелом...

Как находясь в оцепенении после встречи с василиском, запертая в своем сознании, я ощущала, как он сжимает мои пальцы, и на короткое мгновение мне становилось легче. Потому что знала — рано или поздно он найдет способ вернуть меня к жизни. Верила, как наивная маленькая девочка, которая начиталась сказок о прекрасных принцах, спасающих спящих красавиц. Несмотря на всю напускную серьезность, это всегда было во мне. Вера в чудо. Именно она заставляла меня не сдаваться в трудную минуту. Преодолевать свои страхи. Быть "железной" даже тогда, когда казалось, что все давно уже кончено. Один только Бог знает, как дрожали мои пальцы, поворачивая стрелки хроноворота в Больничном крыле на третьем курсе. Одно неосторожное движение, лишний оборот — и все могло закончиться катастрофой. В тот вечер я осознала, каково это — нести ответственность за чью-то жизнь и впервые столкнулась со смертью лицом к лицу, когда увидела два бездыханных тела у кромки воды и сотни бесплотных существ, скользящих над ними, словно тени... Годами позже я узнаю, что дементоры не поглощают души, а всего лишь служат проводниками между миром живых и мертвых. И что в тот вечер ни Гарри, ни Сириус не могли бы погибнуть просто потому, что это было не их время. Это было всего лишь предупреждение о грозящей Блэку опасности и возможность заглянуть за грань этого мира. Гарри никогда не рассказывал мне о том, что видел, когда находился без сознания, но в его глазах после этого навсегда поселилась грусть. Даже когда он смеялся...

Вспомнился мне и Святочный бал, точнее то, какими глазами на меня смотрели друзья. Как будто видели впервые.

Рассказала и о том, что, вызывая Патронус, я представляю его улыбку и счастливый смех. На самом деле, в его жизни было не так уж и много поводов для веселья...

Почему-то это казалось правильным — говорить о Гарри с Блэком. Если кто и мог меня понять, так это он. Слишком много у них было общего, несмотря на то, что они не успели узнать друг друга как следует. Казалось, время еще будет... Они поселятся вместе на Гриммо, станут по вечерам устраивать шуточные дуэли, играть в плюй-камни и ходить в бар по воскресениям, как старые закадычные друзья. А теперь, теперь то что? Пустая кухня, часы-ходики мерно тикают. Хриплое дыхание Блэка обжигает шею, а в груди как будто плавятся раскаленные кирпичи. И память, чертова память, еще слишком свежа. Потому и хочется выкричаться. Высказать все — пусть знает, каким был Гарри. Слова льются рекой, может быть, однажды я обрету покой. Сотни прожитых вместе вечеров вспыхивают в сознании и гаснут, оставляя влажные дорожки на щеках... Это не приносит облегчения... Это лишь попытка отдышаться...

Научиться существовать по отдельности, вращаться в параллельных галактиках, где Гарри и Гермиона никогда не будут спутниками.

Вот только о самом главном рассказать я так и не сумела. О том, что где-то под сердцем бьется чужой пульс и теплится жизнь. Что губы мои все еще помнят тот поцелуй, полный горечи и отчаяния. Что Поттер больше чем друг...

Блэк догадался сам. Просто почувствовал, как что-то толкается в руку.

— Это ребенок Гарри? — вопрос разрезал тишину, словно лезвие по коже.

Короткий кивок головой — и я соскочила с его колен, не в силах встречаться с ним взглядом. Я не знала, что увижу в его глазах... Жалость? Презрение? В любом случае, зачем ему подобная обуза в доме?

— Я пойду, спасибо за все, — постаралась бросить я как можно более буднично. Не вышло. Голос предательски задрожал, а в горле вдруг пересохло... Тишина вокруг была слишком красноречивой... Только нелепые многоугольные часы на стене все так же тикали, вторя несмелым шагам по скрипящему паркету... Раз... Два... Три... Раз... Два... Как будто ритм старинного вальса в моей голове. Раз... Два... Три. Пальцы ощущают холод металлической дверной ручки. В небольшом проеме струится свет ночных фонарей и веет ветер, от которого появляется гусиная кожа. Еще несколько шагов и старинный дом скроется из виду... Растворится в предрассветном тумане за пеленой непрошеных слез.

Вот только сделать их, мне было не суждено — холодные пальцы Блэка сомкнулись на запястье железной хваткой.

— Не уходи... — тихим голосом, охрипшим от сигарет и виски. — Ну, куда ты пойдешь в такую рань, Грейнджер... Гермиона.

— Я не знаю... Я должна уйти, — собственный голос показался чужим. Руки Блэка связывали крепче любых веревок, а доводы терялись где-то на границе глаз цвета лондонского неба. Он промолчал, лишь понимающе кивнул головой, а затем подхватил меня на руки и запер ногой дверь.

Тугой узел в груди, сжимающий изнутри, на секунду ослаб под давлением нового якоря.

Каково это, уходить, не оставляя следов? А оглядываясь, видеть лишь смутные тени на фотографиях вместо лиц, безликую теперь одежду, которую мог бы носить кто угодно... Старый платяной шкаф скрывает все то, что когда-то было моими масками, образами, которые я придумывала. Я смотрю на них, пытаясь вызвать агонию памяти, но не вижу себя... Лишь отдельные куски шифона и атласа, припавшие сизым пеплом...

Я сижу на подоконнике, подобрав под себя ноги, вцепившись в волосы с сочной придурью. Платье развевает сентябрьский ветер лишенный свободы, как и я... Он свистит, завывает в пустых окнах с осколками стекол. На покосившемся карнизе болтаются рваные занавески... Я молча кусаю губы — ни к чему нарушать тишину...

Каково это — спустя столько лет проводить пальцами по зарубкам, сделанным на стене? Со временем отголоски памяти начинают потухать, но камень помнит. Хранит в себе все зачеркнутые дни, высеченные на стене. Я касаюсь ладонями тонких линий — и память вспыхивает Рождеством, елью и цитрусами — моя пятилетняя копия наряжает елку с отцом, заставляя игрушки взлетать прямо к веткам...

Взгляд цепляется за глубокую отметину, похожую на восклицательный знак.

… Серая сова приносит странный конверт и письмо, написанное зелеными чернилами.

… Засохшие розы в вазе вновь начинают цвести. Качели раскачиваются все выше, но падать больше не больно...

Многоточие зарубок смешивается в нелепом словоблудии. Они говорят слишком много обо мне, но ничего по сути. Ногти цепляются за очередную отметину.

… За окном будто снова апрель. Я смешиваю слезы и акварель в бумажном стакане, во мне слишком много противоречий, слишком много этой горечи. Кисть выводит черным какие-то линии. Мне десять и все эти подножки, зубрилки, синяки и ссадины кажутся бесконечными. Я не умею жалеть себя. Передо мной только кисти, холст, стопка книг и бесконечно много времени и свободы. Я не умела ее ценить. Впрочем, тогда, в десять, все казалось чуточку проще и сложнее одновременно...

…. «Сердечная жила дракона, древо винограда. В трудные времена надежда будет с вами, юная мисс», — серебристые глаза мастера палочек заговорщицки улыбаются так, будто старик вместе с каждым своим творением передает предсказания. Будто знает наперед, чего ожидать от каждого.

Чертов старик был прав, я и сейчас не теряю надежды, что однажды я больше сюда не вернусь, не буду бродить по комнатам, не буду дышать осенью. Не буду искать в лицах случайных прохожих ответы на свои невысказанные вопросы.

Я, может быть, перестану наконец врать окружающим и самой себе, и прятаться от всего мира под сводами руин этого дома.

Когда-нибудь все станет на свои места, я снова научусь видеть полутона между «да» и «нет», и, быть может, снова заведу какого-нибудь кота, только не рыжего. Нет. Определенно не рыжего. Может быть, пепельно серого или подпалого в крапинку...

Тогда усядусь в старое кресло-качалку, наброшу на плечи плед, сотканный из лоскутков, и стану раскачиваться. Вверх-вниз. Назад-вперед. Пока не взлечу...

Когда-нибудь металлический вкус лития заменит мне огневиски и дешевый портвейн, разъест меня до остова, выжжет изнутри надежду и отчаяние, и, быть может, я спрячусь от мира где-то на необитаемом острове...

Или сойду с ума от сегодняшнего или недавнего прошлого, позабыв различить их.

Когда-нибудь... Эта агония памяти закончится и мозг перестанет посылать глупому органу сигналы по цепочке нейронов и он перестанет так сильно стучать, биться о ребра, словно раненный зверь. Быть может, тогда все будет кончено, и я застыну как натюрморт на картине неудавшегося художника. А может, это станет только началом, как знать...

Тик-так... Тик-так — часы на стене стучат в тишине, будто рок-концерт в моей голове. Хочется заткнуть уши, но вместо этого я наслаждаюсь какофонией пульса в висках с ритмичным движением стрелок на резном циферблате.

Кто-то скажет “отпусти себя...” Вот так, просто? Дом, он ведь словно паук щупальцами обматывает, прячет меня в своем коконе, я откидываю с лица непослушные локоны и сползаю с подоконника, шлепая босыми пятками по осколкам разбитых окон. Перебираю картинные рамы, вытаскиваю старый мольберт и засохшие кисточки. Провожу языком по шероховатым ворсинкам, ощущая едкий запах краски. Смеюсь... Хохот диким эхом надломленным ко мне возвращается, бьет по барабанным перепонкам слишком фальшиво и звонко.

Оглушает.

Как будто бы время что-то решает...

Передо мною холст. «Акварель все смешает», — бормочу под нос. Уже четвертый год бормочу.

Не помогает...

После — свернувшись калачиком засыпаю. В пять, да ровно в пять, и часы не нужно сверять.

Снится все тот же сон...

* * *

Темнота была вязкой, она будто заполняла собой изнутри, заставляя двигаться будто в трансе. В ней невозможно было различить ни контуров, ни граней. Лишь стук каблуков нарушал звенящую тишину, заставляя меня вздрагивать. Гарри шел, погруженный в свои мысли, не разбирая дороги в этой кромешной тьме. Я не могла различить его силуэт, но каким-то седьмым чувством ощущала, что это он. Его запах был так опъяняюще близким. Казалось, стоит лишь протянуть руку — и я смогу дотянуться до его спины и крепко обнять, уткнувшись носом в плечо, как в старые добрые времена, когда мы беззаботно смеялись над шутками близнецов, сидя у камина гриффиндорской гостиной... Но впереди была лишь пустота, осязаемая кончиками пальцев. И все-таки он был здесь... До меня доносился его голос, немного охрипший от холода, складывался в обрывки мыслей и распадался на атомы отчаяния. Хотелось кричать, но единственным звуком, который он мог услышать был шум ветра, свистящий в этих мрачных чертогах.

Будто меня здесь не было... Будто он — лишь мираж моего воспаленного сознания. Слишком яркий, слишком необходимый для того, чтобы оставаться на плаву.

Несколько шагов — и темнота расступается, ударяет в глаза оранжевым светом факелов, а тишину разрывает лязг металлических доспехов тех, кто некогда были воинами... Над головой разверзаются высокие своды огромного каменного зала.

Его силуэт, едва уловимый во тьме, теперь обретает очертания. Гарри идет, немного пошатываясь от усталости. Глаза у него слегка слипаются. Волосы взъерошены и беспорядочно разметались по сторонам. Так хочется запустить в них пальцы, ощутить их мягкость... Но нас разделяют миллионы невидимых барьеров. И все, что мне остается, это наблюдать и отчаянно верить, что это не сон. Что он действительно все еще жив. Цепляться за воздух...

Он ведет меня вереницей бесконечных коридоров, в которых нет ничего, кроме цепочки факелов и рыцарских доспехов. Ни окон, ни портретов, ни дверей... Лишь голые стены, вымощенные из камня. Серые и безликие, словно тучи в дождливый день...

Казалось, этот лабиринт никогда не кончится и мы навеки останемся его узниками, подобно пленникам лабиринта Минотавра. Но свернув за очередной поворот, мы обнаружили небольшую нишу, скрывавшую двустворчатую дубовую дверь. От нее веяло сыростью и смертью, но, похоже, другого пути не было, поэтому Гарри, смачно выругавшись, потянул на себя тяжелую латунную ручку. Несколько секунд замешательства — и дверь распахнулась с противным металлическим скрежетом, от которого внутри все непроизвольно сжалось. Гарри замер в дверном проеме, оглушенный этим звуком, будто маггловской гранатой. В полумраке комнаты виднелись сочетания каких-то статуй, и от этого зрелища меня охватило чувство дежавю. Словно где-то это уже было однажды... Будто кто-то там, сверху, нажал обратную перемотку и все вот— начнется сначала... Вернется в тот промозглый февраль или залитый солнцем сентябрь, когда десятилетней девочкой я получила письмо на желтоватом пергаменте... Я шлепаю по полу босыми пятками и мое платье развевается, словно флаг корабля, ушедшего в дальнее плаванье. Кладу руки ему на плечи — ссутулился и поник. Сморщился, словно пожелтевший листок в ноябре. В глазах плещется отчаяние. Он стоит, больно вжавшись лопатками в стену. Мучительно близко и так далеко. Я касаюсь щеки холодными пальцами и на мгновение кажется — почувствовал. Жаль, миражи так и не станут реальностью. Впереди еще одна дверь с резными ручками, вот только до нее не дойти: стоит сделать шаг, как вмиг оказываешься позади.

Вперед — назад. Назад — вперед. Он оступается, нелепо задевает какой-то механизм. Щелчок — и в полутемном зале загораются факелы, освещая каменные лица шахматных фигур. Все как тогда, в детстве, когда нам казалось, что все гораздо проще, чем на самом деле. Что черное — это черное, а белое — не грязно-серые разводы туши на щеках...

Он оглядывается, жадно втягивает в легкие воздух, закрывает глаза, до боли сжимает веки. А затем широко распахивает глаза в надежде, что все это нелепый сон из прошлого. Но наваждение не исчезает. Перед ним все так же стоит вереница фигур и виден путь, по которому он должен пройти. А он все смотрит по сторонам, как потерянный щенок, будто ищет глазами кого-то. Вот только рядом никого нет... Он устал, это видно, по опущенным плечам и слегка сутулой осанке. На лице сосредоточенность и растерянность, будто он считает до ста и боится сбиться со счету. Шахматы никогда не были его коньком. Память услужливо подкидывает картинки из прошлого, тихие вечера в Гриффиндорской гостинной, когда мальчишки вполголоса руководили фигурами, периодически переругивались, когда терпели неудачи или радостно восклицали, разбив фигуру соперника. Но исход всегда оставался один — осколки черных фигур лежали возле Гарри, а Рон победно улыбался и говорил:«Не расстраивайся, брат, в следующий раз повезет».

Рон, милый Рон, ты мог бы сыграть в поддавки с другом, если бы это было необходимо. Но сейчас рядом с ним ни тебя, ни меня. Перед ним шахматная доска и партия ценой в целую жизнь...

Наконец, будто на что-то решившись, он произносит: «Пешка на Е2-Е4»

Очертания комнаты исчезают, будто стираются ластиком, уступая место каким-то отголоскам его памяти.

«В пригороде Литтл Уингинга было жарко и душно в августе восемьдесят седьмого. Июль уже вступил в свои права, выжигая образцовые лужайки местных домохозяек, вызывая мигрень у незадачливых мужей… Впрочем, мальчику в поношенной рубашке в клеточку на два размера больше, до этого нет никакого дела. Сухой ветер ерошит его волосы, как будто мало на его голове художественного беспорядка. Он бредет по обочине, вдыхая дорожную пыль, мимо мелькают дома, бесконечно похожие друг на друга черепицами крыш и пустыми глазницами окон...

У него в руках бутыль молока, он прижимает ее к груди худыми костлявыми руками и морщится от слишком яркого солнца. Еще немного — и он дойдет до вожделенной площадки около пустыря и взлетит на качелях, а затем, вдоволь «налетавшись», упадет в лоно полевых трав и станет гладить Джека по голове.

Тот в ответ повернет довольную морду и станет лизать Гарри в щеку...

Еще немного...

Он сворачивает за угол, бежит через площадку к самодельной картонной будке и застывает: Джек хрипит и дышит едва-едва. Алая струйка лоснится на солнце рядом со вспоротым брюхом. В воздухе пахнет жженой шерстью и скипидаром.

— Малыш Потти пришел навестить свою дворняжку? Какая жалость, что мы с ней уже «поиграли», — Пирс Полкисс показался из-за угла с самодовольной улыбкой на лице.

— Вы? — он взрывается от гнева. Бутылка ударяется оземь мириадой осколков битого стекла... Он бросается на Пирса с кулаками. Плевать, что будет дальше, он уже слишком привык к боли, чтобы ее бояться. Они смеются и бьют его в ответ...

Несколько ударов — и он падает на раскаленный асфальт. Две алые струйки смешиваются в один кровоток. Толпа убегает прочь, звонко смеясь.

Мальчик долго-долго лежит, уткнувшись собаке в бок, и гладит собачью шерсть...

Это из-за него. Это все из-за него... Он не успел, не уберег, не сумел...

Он слишком долго возился с розами у Петуньи в саду...

Это его вина. Он закрывает остекленевшие глаза Джека и пошатываясь, бредет прочь. Его снова отругают за испорченную одежду, но ему наплевать...

Он вернется сюда завтра во что бы то ни стало...»

Пешка на доске поглотила офицера, чтобы подставиться под удар коня.

Гарри неуверенно сделал несколько шагов вперед и остановился, все не очнувшись от случайного видения...

Его хриплый голос тихо отдавал приказы безмолвным фигурам на шахматной доске, заставляя их побеждать и проигрывать, распадаться на части и собираться заново...

Он их обвинитель и палач...

Шаг за шагом они продвигались вперед с тихим скрипом. Постепенно все мысли в его сознании угасли, осталась только игра и желание победить.

Вот, еще одна пешка оказывается под угрозой удара офицера — и он, кажется, сходит с ума:

Пешка смотри на него снисходительно-осуждающе и будто что-то кричит.

У пешки человеческое лицо и голос Лилиан Эванс.

Мир тонет в оттенках зеленого, будто сужается до одной точки, а затем растворяется в рыжих локонах волшебницы, баюкающей на руках годовалого младенца. Она сидит на полу, укутавшись полумраком комнаты. Сквозь занавешенные окна не пробивается дневной свет. Только мерно кипящее зелье в котле перед ней слегка освещает комнату мутно-зеленым светом. Губы Эванс почти беззвучно что-то шепчут, а по щекам льются злые слезы.

Три оборота по часовой, семь оборотов против.

— Я смогу тебя защитить, малыш, — рыжеволосая ведьма целует сына в лоб, вытаскивает палочку из кармана потертой рабочей мантии, и на короткий миг комнату озаряет вспышка какого-то заклятья, после чего зелье в котле вдруг становится прозрачным, как вода в одной из тех горных речек, к которым его когда-то возили во время коротких школьных экскурсий.

Гарри мог бы поклясться, что в воздухе в тот момент запахло мятой и чабрецом — по воспоминаниям Сириуса мать пахла именно так.

Казалось, вместе с магией зелье впитало в себя частичку самой Лили Эванс.

Набрав снадобье в небольшой фиал, она погасила огонь под котлом и убрала остатки ингредиентов в какой-то ящичек.Руки предательски дрожали, но ведьма изо всех сил старалась сохранить присутствие духа. Положив ребенка в кроватку, она поднесла фиал к его губам и заставила выпить содержимое, делая вид, что не слышит тихий детский плач.Гарри не мог увидеть ее лица за копной рыжих волос, сколько ни силился разглядеть. Сердце гулко колотилось где-то под ребрами, словно музыкант не попадающий в ноты. Мать как-то осунулась и сжалась — плечи были опущены, она обнимала себя руками и долго-долго мерила шагами комнату, напевая колыбельную охрипшим голосом, а затем, убедившись что малыш заснул, плеснула зелья в граненный стакан и осушила до дна.

Очертания комнаты померкли, земля медленно ускользала у ведьмы из-под ног.

А затем темнота, рассыпавшись перезвоном битого стекла, поглотила ее до остатка...

— Я смогу защитить тебя, мама, — шепчет Поттер словно в бреду, сметая офицера с доски ударом короткой шпаги и подставляясь под рапиру королевы черных.

Он падает на холодный пол, не замечая насмешливой улыбки королевы.

Игра начинается заново.