Шаги по стеклу (гет)

Каково это, уходить, не оставляя следов? А оглядываясь, видеть лишь смутные тени на фотографиях вместо лиц, безликую теперь одежду, которую мог бы носить кто угодно... Старый платяной шкаф скрывает все то, что когда-то было моими масками, образами, которые я придумывала. Я смотрю на них, пытаясь вызвать агонию памяти, но не вижу себя... Лишь отдельные куски шифона и атласа, припавшие сизым пеплом...

Я сижу на подоконнике, подобрав под себя ноги, вцепившись в волосы с сочной придурью. Платье развевает сентябрьский ветер лишенный свободы, как и я... Он свистит, завывает в пустых окнах с осколками стекол. На покосившемся карнизе болтаются рваные занавески... Я молча кусаю губы — ни к чему нарушать тишину...

Каково это — спустя столько лет проводить пальцами по зарубкам, сделанным на стене? Со временем отголоски памяти начинают потухать, но камень помнит. Хранит в себе все зачеркнутые дни, высеченные на стене. Я касаюсь ладонями тонких линий — и память вспыхивает Рождеством, елью и цитрусами — моя пятилетняя копия наряжает елку с отцом, заставляя игрушки взлетать прямо к веткам...

Взгляд цепляется за глубокую отметину, похожую на восклицательный знак.

… Серая сова приносит странный конверт и письмо, написанное зелеными чернилами.

… Засохшие розы в вазе вновь начинают цвести. Качели раскачиваются все выше, но падать больше не больно...

Многоточие зарубок смешивается в нелепом словоблудии. Они говорят слишком много обо мне, но ничего по сути. Ногти цепляются за очередную отметину.

… За окном будто снова апрель. Я смешиваю слезы и акварель в бумажном стакане, во мне слишком много противоречий, слишком много этой горечи. Кисть выводит черным какие-то линии. Мне десять и все эти подножки, зубрилки, синяки и ссадины кажутся бесконечными. Я не умею жалеть себя. Передо мной только кисти, холст, стопка книг и бесконечно много времени и свободы. Я не умела ее ценить. Впрочем, тогда, в десять, все казалось чуточку проще и сложнее одновременно...

…. «Сердечная жила дракона, древо винограда. В трудные времена надежда будет с вами, юная мисс», — серебристые глаза мастера палочек заговорщицки улыбаются так, будто старик вместе с каждым своим творением передает предсказания. Будто знает наперед, чего ожидать от каждого.

Чертов старик был прав, я и сейчас не теряю надежды, что однажды я больше сюда не вернусь, не буду бродить по комнатам, не буду дышать осенью. Не буду искать в лицах случайных прохожих ответы на свои невысказанные вопросы.

Я, может быть, перестану наконец врать окружающим и самой себе, и прятаться от всего мира под сводами руин этого дома.

Когда-нибудь все станет на свои места, я снова научусь видеть полутона между «да» и «нет», и, быть может, снова заведу какого-нибудь кота, только не рыжего. Нет. Определенно не рыжего. Может быть, пепельно серого или подпалого в крапинку...

Тогда усядусь в старое кресло-качалку, наброшу на плечи плед, сотканный из лоскутков, и стану раскачиваться. Вверх-вниз. Назад-вперед. Пока не взлечу...

Когда-нибудь металлический вкус лития заменит мне огневиски и дешевый портвейн, разъест меня до остова, выжжет изнутри надежду и отчаяние, и, быть может, я спрячусь от мира где-то на необитаемом острове...

Или сойду с ума от сегодняшнего или недавнего прошлого, позабыв различить их.

Когда-нибудь... Эта агония памяти закончится и мозг перестанет посылать глупому органу сигналы по цепочке нейронов и он перестанет так сильно стучать, биться о ребра, словно раненный зверь. Быть может, тогда все будет кончено, и я застыну как натюрморт на картине неудавшегося художника. А может, это станет только началом, как знать...

Тик-так... Тик-так — часы на стене стучат в тишине, будто рок-концерт в моей голове. Хочется заткнуть уши, но вместо этого я наслаждаюсь какофонией пульса в висках с ритмичным движением стрелок на резном циферблате.

Кто-то скажет “отпусти себя...” Вот так, просто? Дом, он ведь словно паук щупальцами обматывает, прячет меня в своем коконе, я откидываю с лица непослушные локоны и сползаю с подоконника, шлепая босыми пятками по осколкам разбитых окон. Перебираю картинные рамы, вытаскиваю старый мольберт и засохшие кисточки. Провожу языком по шероховатым ворсинкам, ощущая едкий запах краски. Смеюсь... Хохот диким эхом надломленным ко мне возвращается, бьет по барабанным перепонкам слишком фальшиво и звонко.

Оглушает.

Как будто бы время что-то решает...

Передо мною холст. «Акварель все смешает», — бормочу под нос. Уже четвертый год бормочу.

Не помогает...

После — свернувшись калачиком засыпаю. В пять, да ровно в пять, и часы не нужно сверять.

Снится все тот же сон...

* * *

Темнота была вязкой, она будто заполняла собой изнутри, заставляя двигаться будто в трансе. В ней невозможно было различить ни контуров, ни граней. Лишь стук каблуков нарушал звенящую тишину, заставляя меня вздрагивать. Гарри шел, погруженный в свои мысли, не разбирая дороги в этой кромешной тьме. Я не могла различить его силуэт, но каким-то седьмым чувством ощущала, что это он. Его запах был так опъяняюще близким. Казалось, стоит лишь протянуть руку — и я смогу дотянуться до его спины и крепко обнять, уткнувшись носом в плечо, как в старые добрые времена, когда мы беззаботно смеялись над шутками близнецов, сидя у камина гриффиндорской гостиной... Но впереди была лишь пустота, осязаемая кончиками пальцев. И все-таки он был здесь... До меня доносился его голос, немного охрипший от холода, складывался в обрывки мыслей и распадался на атомы отчаяния. Хотелось кричать, но единственным звуком, который он мог услышать был шум ветра, свистящий в этих мрачных чертогах.

Будто меня здесь не было... Будто он — лишь мираж моего воспаленного сознания. Слишком яркий, слишком необходимый для того, чтобы оставаться на плаву.

Несколько шагов — и темнота расступается, ударяет в глаза оранжевым светом факелов, а тишину разрывает лязг металлических доспехов тех, кто некогда были воинами... Над головой разверзаются высокие своды огромного каменного зала.

Его силуэт, едва уловимый во тьме, теперь обретает очертания. Гарри идет, немного пошатываясь от усталости. Глаза у него слегка слипаются. Волосы взъерошены и беспорядочно разметались по сторонам. Так хочется запустить в них пальцы, ощутить их мягкость... Но нас разделяют миллионы невидимых барьеров. И все, что мне остается, это наблюдать и отчаянно верить, что это не сон. Что он действительно все еще жив. Цепляться за воздух...

Он ведет меня вереницей бесконечных коридоров, в которых нет ничего, кроме цепочки факелов и рыцарских доспехов. Ни окон, ни портретов, ни дверей... Лишь голые стены, вымощенные из камня. Серые и безликие, словно тучи в дождливый день...

Казалось, этот лабиринт никогда не кончится и мы навеки останемся его узниками, подобно пленникам лабиринта Минотавра. Но свернув за очередной поворот, мы обнаружили небольшую нишу, скрывавшую двустворчатую дубовую дверь. От нее веяло сыростью и смертью, но, похоже, другого пути не было, поэтому Гарри, смачно выругавшись, потянул на себя тяжелую латунную ручку. Несколько секунд замешательства — и дверь распахнулась с противным металлическим скрежетом, от которого внутри все непроизвольно сжалось. Гарри замер в дверном проеме, оглушенный этим звуком, будто маггловской гранатой. В полумраке комнаты виднелись сочетания каких-то статуй, и от этого зрелища меня охватило чувство дежавю. Словно где-то это уже было однажды... Будто кто-то там, сверху, нажал обратную перемотку и все вот— начнется сначала... Вернется в тот промозглый февраль или залитый солнцем сентябрь, когда десятилетней девочкой я получила письмо на желтоватом пергаменте... Я шлепаю по полу босыми пятками и мое платье развевается, словно флаг корабля, ушедшего в дальнее плаванье. Кладу руки ему на плечи — ссутулился и поник. Сморщился, словно пожелтевший листок в ноябре. В глазах плещется отчаяние. Он стоит, больно вжавшись лопатками в стену. Мучительно близко и так далеко. Я касаюсь щеки холодными пальцами и на мгновение кажется — почувствовал. Жаль, миражи так и не станут реальностью. Впереди еще одна дверь с резными ручками, вот только до нее не дойти: стоит сделать шаг, как вмиг оказываешься позади.

Вперед — назад. Назад — вперед. Он оступается, нелепо задевает какой-то механизм. Щелчок — и в полутемном зале загораются факелы, освещая каменные лица шахматных фигур. Все как тогда, в детстве, когда нам казалось, что все гораздо проще, чем на самом деле. Что черное — это черное, а белое — не грязно-серые разводы туши на щеках...

Он оглядывается, жадно втягивает в легкие воздух, закрывает глаза, до боли сжимает веки. А затем широко распахивает глаза в надежде, что все это нелепый сон из прошлого. Но наваждение не исчезает. Перед ним все так же стоит вереница фигур и виден путь, по которому он должен пройти. А он все смотрит по сторонам, как потерянный щенок, будто ищет глазами кого-то. Вот только рядом никого нет... Он устал, это видно, по опущенным плечам и слегка сутулой осанке. На лице сосредоточенность и растерянность, будто он считает до ста и боится сбиться со счету. Шахматы никогда не были его коньком. Память услужливо подкидывает картинки из прошлого, тихие вечера в Гриффиндорской гостинной, когда мальчишки вполголоса руководили фигурами, периодически переругивались, когда терпели неудачи или радостно восклицали, разбив фигуру соперника. Но исход всегда оставался один — осколки черных фигур лежали возле Гарри, а Рон победно улыбался и говорил:«Не расстраивайся, брат, в следующий раз повезет».

Рон, милый Рон, ты мог бы сыграть в поддавки с другом, если бы это было необходимо. Но сейчас рядом с ним ни тебя, ни меня. Перед ним шахматная доска и партия ценой в целую жизнь...

Наконец, будто на что-то решившись, он произносит: «Пешка на Е2-Е4»

Очертания комнаты исчезают, будто стираются ластиком, уступая место каким-то отголоскам его памяти.

«В пригороде Литтл Уингинга было жарко и душно в августе восемьдесят седьмого. Июль уже вступил в свои права, выжигая образцовые лужайки местных домохозяек, вызывая мигрень у незадачливых мужей… Впрочем, мальчику в поношенной рубашке в клеточку на два размера больше, до этого нет никакого дела. Сухой ветер ерошит его волосы, как будто мало на его голове художественного беспорядка. Он бредет по обочине, вдыхая дорожную пыль, мимо мелькают дома, бесконечно похожие друг на друга черепицами крыш и пустыми глазницами окон...

У него в руках бутыль молока, он прижимает ее к груди худыми костлявыми руками и морщится от слишком яркого солнца. Еще немного — и он дойдет до вожделенной площадки около пустыря и взлетит на качелях, а затем, вдоволь «налетавшись», упадет в лоно полевых трав и станет гладить Джека по голове.

Тот в ответ повернет довольную морду и станет лизать Гарри в щеку...

Еще немного...

Он сворачивает за угол, бежит через площадку к самодельной картонной будке и застывает: Джек хрипит и дышит едва-едва. Алая струйка лоснится на солнце рядом со вспоротым брюхом. В воздухе пахнет жженой шерстью и скипидаром.

— Малыш Потти пришел навестить свою дворняжку? Какая жалость, что мы с ней уже «поиграли», — Пирс Полкисс показался из-за угла с самодовольной улыбкой на лице.

— Вы? — он взрывается от гнева. Бутылка ударяется оземь мириадой осколков битого стекла... Он бросается на Пирса с кулаками. Плевать, что будет дальше, он уже слишком привык к боли, чтобы ее бояться. Они смеются и бьют его в ответ...

Несколько ударов — и он падает на раскаленный асфальт. Две алые струйки смешиваются в один кровоток. Толпа убегает прочь, звонко смеясь.

Мальчик долго-долго лежит, уткнувшись собаке в бок, и гладит собачью шерсть...

Это из-за него. Это все из-за него... Он не успел, не уберег, не сумел...

Он слишком долго возился с розами у Петуньи в саду...

Это его вина. Он закрывает остекленевшие глаза Джека и пошатываясь, бредет прочь. Его снова отругают за испорченную одежду, но ему наплевать...

Он вернется сюда завтра во что бы то ни стало...»

Пешка на доске поглотила офицера, чтобы подставиться под удар коня.

Гарри неуверенно сделал несколько шагов вперед и остановился, все не очнувшись от случайного видения...

Его хриплый голос тихо отдавал приказы безмолвным фигурам на шахматной доске, заставляя их побеждать и проигрывать, распадаться на части и собираться заново...

Он их обвинитель и палач...

Шаг за шагом они продвигались вперед с тихим скрипом. Постепенно все мысли в его сознании угасли, осталась только игра и желание победить.

Вот, еще одна пешка оказывается под угрозой удара офицера — и он, кажется, сходит с ума:

Пешка смотри на него снисходительно-осуждающе и будто что-то кричит.

У пешки человеческое лицо и голос Лилиан Эванс.

Мир тонет в оттенках зеленого, будто сужается до одной точки, а затем растворяется в рыжих локонах волшебницы, баюкающей на руках годовалого младенца. Она сидит на полу, укутавшись полумраком комнаты. Сквозь занавешенные окна не пробивается дневной свет. Только мерно кипящее зелье в котле перед ней слегка освещает комнату мутно-зеленым светом. Губы Эванс почти беззвучно что-то шепчут, а по щекам льются злые слезы.

Три оборота по часовой, семь оборотов против.

— Я смогу тебя защитить, малыш, — рыжеволосая ведьма целует сына в лоб, вытаскивает палочку из кармана потертой рабочей мантии, и на короткий миг комнату озаряет вспышка какого-то заклятья, после чего зелье в котле вдруг становится прозрачным, как вода в одной из тех горных речек, к которым его когда-то возили во время коротких школьных экскурсий.

Гарри мог бы поклясться, что в воздухе в тот момент запахло мятой и чабрецом — по воспоминаниям Сириуса мать пахла именно так.

Казалось, вместе с магией зелье впитало в себя частичку самой Лили Эванс.

Набрав снадобье в небольшой фиал, она погасила огонь под котлом и убрала остатки ингредиентов в какой-то ящичек.Руки предательски дрожали, но ведьма изо всех сил старалась сохранить присутствие духа. Положив ребенка в кроватку, она поднесла фиал к его губам и заставила выпить содержимое, делая вид, что не слышит тихий детский плач.Гарри не мог увидеть ее лица за копной рыжих волос, сколько ни силился разглядеть. Сердце гулко колотилось где-то под ребрами, словно музыкант не попадающий в ноты. Мать как-то осунулась и сжалась — плечи были опущены, она обнимала себя руками и долго-долго мерила шагами комнату, напевая колыбельную охрипшим голосом, а затем, убедившись что малыш заснул, плеснула зелья в граненный стакан и осушила до дна.

Очертания комнаты померкли, земля медленно ускользала у ведьмы из-под ног.

А затем темнота, рассыпавшись перезвоном битого стекла, поглотила ее до остатка...

— Я смогу защитить тебя, мама, — шепчет Поттер словно в бреду, сметая офицера с доски ударом короткой шпаги и подставляясь под рапиру королевы черных.

Он падает на холодный пол, не замечая насмешливой улыбки королевы.

Игра начинается заново.