Сэйдзи (джен)

Ветер ожесточенно гнал по дороге смятую газету, швыряя ее из стороны в сторону, словно стремясь разорвать в клочья;играючи сбивал с ног редких прохожих, пригибающихся ближе к земле и прикрывающих голову руками; нещадно трепал отросшие волосы — те настырно лезли в глаза, заставляя щуриться, но Огата продолжал стоять на ступенях перед дверью отеля и не пытался укрыться от стихии.

Мрачное предгрозовое небо хмурилось, будто примеривалось, как бы поудачнее упасть на землю и задавить своей тяжестью никчемных людишек, бегущих скрыться от опасности в хлипкие бумажные домики. Забытая прикуренная сигарета тлела слабым огоньком и осыпалась в пальцах, испуская струйку дыма, которую тут же сносил ветер. Но не гасла. Он с какой-то глухой тянущей тоской ждал начала сегодняшней встречи — вряд ли стоило рассчитывать на то, что старый черт не явится по причине непогоды или что руководство перенесет матч из-за штормового предупреждения.

Играть партию совершенно не хотелось — абсолютно, совсем, никак. Он не чувствовал ни капли привычного азарта и возбуждения и как никогда отчетливо предощущал, что сольет ее, проиграет Кувабаре вчистую, сдастся без малейшего сопротивления.Так что мысль трусливо не прийти к назначенному времени и получить поражение по неявке все чаще всплывала в сознании и все меньше и меньше казалась безумной. Нужного настроя не было, в голове царил непонятный сумбур, сопровождающийся зудящей болью в левом виске; его все еще потряхивало после вчерашнего разговора с Ашиварой, не отпускало неясное тянущее чувство пустоты и фатальной ошибки, возникшее от, казалось бы, совершенно обычных слов друга, да сказывалась очередная бессонная ночь, заедаемая давно ставшим бесполезным обезболивающим.

Эта неделька вообще выдалась странной, дерганой и настолько напряженной, словно вселенная и все боги синто сговорились против Огаты с целью вывести его из равновесия. И сейчас он чувствовал себя сродни той изодранной газете, которую маниакально добивал взбесившийся ветер.

Крупные капли наконец прорвавшейся сквозь буйство ветра воды упали дополнительной тяжестью на плечи Огаты, привлекая его внимание. Ветер мгновенно стих, словно отступая перед более могучим противником; самая сильная гроза сверкала где-то на востоке, за пределами города, до Огаты докатывались только ее отголоски; очевидно, Токио повезло меньше — как раз в той стороне и полыхала огнем стихия, обошедшая Саппоро стороной. Редкие капли дождя словно нехотя шлепались на пыльный асфальт, постепенно умиротворяя остатки все еще брыкающегося ветра. С каждым мигом скорость падения нарастала вместе с гулом приближающегося ливня, и наконец небо рухнуло на измученную землю потоком холодной влаги, утверждая свое право владения.

Огата глубоко вдохнул запах сырой пыли и свежего чистого ливня, подставляя лицо бьющим прозрачным струям. Потянуло сладковатым сигаретным дымом, и он услышал за спиной знакомое насмешливое покашливание. Огата прикрыл глаза, пытаясь обрести хоть какое-то подобие спокойствия, и медленно повернулся к своему сегодняшнему сопернику.

— Кувабара-сэнсэй, — еле заметный наклон головы обозначил приветствие.

— Кхе-кхе, Огата-кун, — фальшиво-удивленно ухмыльнулся возникший ниоткуда старикан, будто не ожидал встретить здесь и сейчас именно Огату, — любуешься дождем?

Огата совершенно точно не собирался идти на поводу у Кувабары и вести с ним философские беседы. Не сегодня.Не сейчас. Он слишком устал и слишком потерянным себя ощущал, чтобы выстоять в подобной битве с и без того более сильным противником. Всего было слишком в последние дни. Поэтому он просто хотел побыть еще какое-то время наедине с дождем и ветром, чтобы не слышать за их шумом собственных мыслей, не чувствовать себя собой, не думать, не знать, не возвращаться к себе. Состроив самую доброжелательную мину, на которую он был способен, что далось в этот раз ужасно трудно, Огата вновь поклонился Кувабаре Хонъимбо:

— В вашем возрасте стоит побеспокоиться о здоровье и зайти внутрь — дождь чересчур холодный, а го-сообщество не может себе позволить потерять еще одного мастера, — предельно вежливо и предельно равнодушно. — Насколько мне известно, представители академии еще с утра расположились в номере и проводят последние приготовления к матчу. Так что вас беспрепятственно пропустят.

Какое-то время оба молчали, Огата скрипел зубами от того, что старик не понимает намеков и не хочет оставить его в покое, и при этом злился сам на себя за то, что так реагирует на ситуацию. Кувабара медленно продолжал дымить сигаретой, глядя из-под кустистых бровей куда-то в сторону грозы. Затянувшись последний раз, он слегка закашлялся, аккуратно затушил окурок и выбросил его в мусорный бак с другой стороны лестницы. Огата стоял с закрытыми глазами и молил всех известных богов, чтобы Кувабара Хонъимбо ушел.

— Хмм... Огата-кун, — неспешно, словно задумавшись о чем-то чрезвычайно важном, протянул Кувабара-сэнсэй, — а ведь ты мог бы многому у меня научиться,если бы сумел хоть раз посмотреть сквозь свою гордость и вражду. Я давно не беру учеников на постоянные семинары, это верно, слишком стар стал, кхм, но каждое сражение на гобане — тоже урок. И не только мастерства игры.

Открыв глаза, Огата наткнулся на цепкий, совершенно не старческий взгляд Кувабары, смотрящий пристально и как-то печально.Он привык видеть в нем превосходство и жадность, насмешку и желание унизить. Потому что всегда считал этого человека своим заклятым врагом, главным, кого стоило растоптать и сбросить с пьедестала. А сегодня впервые он рассмотрел в этом взгляде, в самой его глубине не негатив и издевку, а... сожаление? Сочувствие? Разочарование. Почему-то стало обидно. От удивления Огата не смог придумать, что ответить, просто молча застыл на месте, не чувствуя заливающего стекла очков усилившегося дождя и промокшего насквозь костюма и растерянно глядя в согнутую спину медленно входящего в отель старого учителя и держателя самого желанного титула в мире го. Если бы тот в это мгновение обернулся, то увидел бы абсолютно непривычную картину — растерянный больной взгляд, молящий о помощи.

Что сейчас произошло? Ему померещилось, или чертов интриган Кувабара только что предложил ему помощь? Это же нонсенс, старик столько лет сидел на своем титуле, точно император на троне, и никогда в жизни никому помогать не стал бы. Или стал бы? Но ведь это невыгодно и нелогично. Зачем собственноручно учить своих соперников, врагов, тех, кто займет твое место. Зачем рыть самому себе яму, подписывая смертный приговор? Он не понимал этого, мозг просто отказывался верить в такое безрассудство многоопытного игрока. И почему он чувствовал жгучую обиду от тени разочарования во взгляде Кувабары, словно подвел его в чем-то самом важном?

Голова разболелась с новой силой, так что пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть. Подставив лицо под льющиеся с неба потоки чистой воды, Огата зажмурился, отдаваясь дождю и ветру,надеясь успокоить раздирающую мозг боль. Спустя сотню мгновений он протяжно выдохнул, достал носовой платок из внутреннего кармана пиджака и методично принялся вытирать забрызганные стекла очков. На лицо наползла привычная миру маска профессионала и хладнокровной сволочи. Он подумает об этом позже, что бы это ни было: очередной коварный план старикана выбить его из и так отсутствующего равновесия или же действительно протянутая рука помощи; минута слабости в его разодранной последними событиями душе или нечто более глубокое и страшное — он подумает об этом потом, вечером, после матча, когда сможет закрыться в номере отеля с чем-нибудь крепким и алкогольным в благословенном одиночестве.

Очки заняли свое место на переносице, завершая образ непроницаемого Огаты и скрывая от мира боль в его взгляде. Машинально скомкав полупустую пачку сигарет, он швырнул ее мимо урны и широким шагом отправился вслед за Кувабарой. Проигрывать — так с высоко поднятой головой.

* * *

В номере было душно и влажно, несмотря на работающий кондиционер, так же, как в том, где час назад Огата оставил сияющий белым автограф под пактом о полной и безоговорочной капитуляции. Впервые в жизни эмоции настолько выбили у него почву из-под ног, что он не смог отрешиться от них во время матча — и закономерно проиграл, как и предчувствовал. Он не признался бы в этом никому, но мысль о том, что даже ход, на котором ему все же пришлось сдаться, он тоже предвидел заранее, словно ками-сама выкрутил до максимума регулятор интуиции, до сего времени молчаливо дремавшей, пугала и заставляла дрожать руки.

Заперев дверь, Огата устало стянул пиджак и бросил его на аккуратно заправленную кровать. Тонкая рубашка взмокла и мгновенно прилипла к спине, раздражающая ткань вызвала непреодолимое желание избавиться от нее. Щелкнув пультом, он отключил бесполезный сейчас кондиционер и распахнул настежь створки окна, впуская ночную прохладу и свежесть дождя. С залива доносились крики чаек, прорывающиеся сквозь гудение грузовых кораблей в порту — город не спал даже ночью, продолжая работать. Очистившееся после дождя небо поблескивало далекими точками звезд, темнота снаружи приятно успокаивала уставшие глаза, в которых до сих пор рябило от черно-белых камней.

Огата высунулся из окна, опершись обеими руками о подоконник, и вдохнул, наконец, полной грудью холодный морской воздух, о чем мечтал уже мучительно долгое время; тяжелое марево, забившее его сознание с момента начала партии, чуть развеялось, возвращая способность мыслить. Наплевав на высокую вероятность простыть от ночного ветра, он вытряхнул из новой пачки серо-серебристый цилиндрик сигареты и глубоко затянулся горчащим ядом — так ему всегда думалось легче.

Пододвинув кресло к открытому окну и водрузив пепельницу на подоконник, Огата ослабил узел галстука и чуть прикрыл глаза. Стоило успокоиться и, вооружившись холодной логикой, самостоятельно проанализировать в памяти только что слитую вчистую партию, просмотреть ее, восстанавливая ход за ходом, камень за камнем, ошибку за ошибкой. И впредь не допускать подобного.

О, ему было что вспомнить. Кувабаре даже не пришлось хоть сколько-то напрягаться и изобретать фирменные хитроумные ловушки, чтобы задушить, лишив всяческих шансов выжить белое войско Огаты. Он все сделал сам, преподнеся победу противнику на блюдечке, — такие ходы и ошибки не прощались даже новичкам-инсеям, не то что профессионалам высших данов, да еще, на минуточку, держателям сразу двух, пусть и не самых престижных, титулов Большой семерки. Проще было действительно не явиться на матч — результат был бы тем же.

Горьковатый сизый дым окутывал неподвижно сидящего в глубоком кресле Огату, чьи мысли в это время были двумя этажами выше и тремя часами ранее. Сейчас он воспроизводил в памяти каждый свой ход, вспоминая, как не мог совладать с дрожью в руках, словно новичок на первой официальной встрече, как кожей ощущал исходящие от присутствующих волны изумления и недоверия, как убил свою игру, не дав ей начаться.

Вместо хоси первым ходом поставил мокухадзуси, сразу сбившись с выбранного розыгрыша; ошибся на целых два пункта и тем лишил себя последнего шанса на глаза — слил перспективную группу камней, застрявшую в тисках черных. Ввязался в глупую борьбу за несколько пунктов в углу и проморгал ловушку, стоившую ему всей правой стороны. Сбежал от атаки Кувабары, бездарно отдав при этом группу в десять камней.

Огата понимал, что убивает свою игру, но ничего не мог поделать, его разум словно действовал отдельно от тела, руки ставили гоиси не в те пункты, в которые он хотел их поставить, перед глазами двоилось и плыло, пару раз он даже пытался втиснуть камень на место уже стоящего; он видел недоуменное выражение на обычно бесстрастном лице Кувабары, делавшее того похожим на удивленную мартышку, злился на себя за слабость и продолжал вести партию так, словно намеренно решил проиграть.

Когда он наконец понял, что абсолютно не чувствует ход игры, камни утекают сквозь пальцы, словно мелкий колючий песок, а стратегия его совершенно разваливается, Огата, не поднимая глаз и мечтая лишь избавиться от мучительного ощущения позора, сдался в середине тюбана, из последних сил надеясь, что Кувабара не скажет ничего унизительного в своем стиле. Тот словно услышал его молчаливую просьбу и лишь удрученно кивнул, принимая сдачу.

Распорядитель зафиксировал результат, запечатав кифу в белый конверт с логотипом Киина, и согласился с предложением Кувабары обойтись без обсуждения. Огата поблагодарил всех и, пошатываясь, удалился в свой номер. Вслед ему смотрели несколько пар непонимающих глаз и странно улыбающийся Кувабара — без толики торжества, но с искоркой надежды во взгляде.

Сигарета давно потухла в затекших пальцах, когда он открыл глаза и вернулся в настоящее. За окном светало, отблески зари окрасили небо в оранжево-алый цвет, словно зажгли пожар. Огата потянулся всем телом, разминая уставшие мышцы, и отправился в душ. Что-то безвозвратно изменилось.

Верно говорят, что каждая партия в любом соревновании выиграна или проиграна заранее. В голове игрока. Вчера он позорно сдался еще до стартового писка часов, розыгрыша цвета и первого хода Кувабары-сэнсэя. По правде говоря, он сдался еще накануне вечером, после разговора с увлеченным своей идеей Ашиварой, который не то чтобы открыл глаза Огате на что-то новое, нет, он просто-напросто перевернул весь его мир, сам не заметив, как парой несложных фраз доказал ему, как он ошибался все это время. Во всем.

И теперь все мысли Огаты текли только в одном направлении: можно ли, стоит ли и, если ответить на первые два вопроса утвердительно, как существовать в этом мире? В мире, где нет толпы жаждущих его оплошности врагов и завистников, а есть обычные люди, которые просто живут своей жизнью, уж точно не вертящейся вокруг профессионального игрока девятого дана Огаты Сэйдзи.