Сэйдзи (джен)

Мобильник благостно молчал. Он отключил его в аэропорту Саппоро, еще до объявления регистрации, не желая мучиться головной болью от навязчивых звонков или от их отсутствия, и так и не включил по прилете, поймав такси прямо у выхода из терминала. Обратный рейс задержали почти на сутки в связи с продолжающей бушевать над Токио бурей, в результате улетел он только в субботу днем, а не в пятницу вечером, как изначально планировал. Огата уже даже подумывал сдаться и вернуться чертовым поездом, но... вместо этого просто провалялся еще одну ночь в номере отеля, уничтожая запасы виски в мини-баре. Помогло ненадолго.

Квартира встретила его темнотой, тишиной и странным ощущением пустой неуютности. Дверь с тихим щелчком затворилась, отрезая его от мира, закутывая в кокон одиночества. Не зажигая свет, Огата миновал тесную прихожую и бросил портфель на кресло. Усталость накатывала волнами, с каждым разом все сильнее, так что мысль просто упасть прямо на пол и заснуть все настойчивее возникала в сознании.

На журнальном столике все еще поблескивал пустой стакан из-под виски с засохшим бронзовым ободком на толстом стекле дна, но после вчерашней ночи его воротило от одного лишь воспоминания об алкоголе. Эмоции атрофировались словно за ненадобностью, внутри ощущалась странная пустота, как будто все мысли остались в том отеле, даже голова особо не болела, только ощущалась горящим китайским фонариком, да на языке тлел привкус горького табака.

Фильтр в аквариуме привычно булькал пузырьками воздуха, успокаивающе шурша в полутьме; вода чуть переливалась голубоватыми отблесками от маленького светильника, вмонтированного в верхнюю панель. Сквозь забытое приоткрытым окно натекла дождевая лужа, и подоконник стал напоминать незаконченный узор на гобане — черно-белые разводы пыли.

Домашний телефон продолжал настойчиво мигать красным огоньком автоответчика, словно сигнализируя о неизвестной опасности, яркой звездой выделяясь в абсолютной темноте комнаты. Счетчик непрослушанных сообщений уже перевалил за второй десяток — и это за неделю, в воскресенье он его обнулил, как обычно, не слушая. Огата потянулся рукой к кнопочке «Удалить», но передумал и нажал на «Воспроизвести».

Последним звонил Ашивара — сообщал, что успел улететь до прихода бури и даже добраться до Пекина живым. Звучал радостно и немного заикаясь — автоответчик искажал звук по собственной прихоти. Сказать, что сообщение было странным, стало бы преуменьшением. Звонить, чтобы просто известить о своем самочувствии — раньше подобной сентиментальности Огата за ним не замечал, что на него нашло? И почему на домашний? Видимо, на отключенном мобильнике он найдет сходное по содержанию послание.

За радостным голосом из Китая последовала пара десятков звонков из Нихон Киин с разными организационными вопросами, записанных в течение всей недели. Чуть свистящий голос на записи сообщил ему о запланированном фестивале в следующем месяце в Нагое и традиционном турнире среди школ. Еще бы за год сообщили, тогда он бы точно не забыл. Девушка-секретарь мило напоминала о его обещании провести показательную партию на следующей неделе, о приезде делегации из Кансая и необходимости развлекать их. И остальные в подобном духе.

Он прослушал их все, не перематывая и не переключая на следующее, пока не заканчивалось текущее сообщение. Почему-то ему этого хотелось. Или просто невероятная усталость не давала дотянуться пальцами до телефона. Или ему было все равно. Но факт оставался фактом: Огата лежал, бездумно таращась в потолок, и слушал однообразные сообщения, проговариваемые четким приятным голосом с небольшим механическим искажением, и периодически цеплялся сознанием за какие-то отдельные слова.

Во вторник после противного писка раздался голос Тойи-сэнсэя: учитель сдержанно поздравлял его с победой во второй титульной партии, сообщая, что не дозвонился на мобильный, и желал успеха в лиге Мэйдзин. Видимо, пожелание не дошло до ками-сама, ибо теперь все будет решаться для Огаты в партии с Акирой. Иронично. Он криво усмехнулся и закрыл глаза, думать не хотелось. Пустая запись шелестела в ночи падающими листьями, пока щелчок не возвестил переход к следующему дню.

Только одно сообщение было датировано понедельником. Самое первое. Тихий, очень родной голос позвал его по имени.

«Сэйдзи, сынок, здравствуй. Я давно тебе не звонила, прости, как-то все руки не доходили. Да и новостей особых у меня нет — все по-прежнему. Сегодня годовщина, уже десять лет прошло. Я понимаю, с твоим плотным графиком ты мог и забыть, так что я звоню напомнить. И еще, Сэйдзи, я разобрала, наконец, его кабинет. Тут есть кое-что для тебя, старый походный набор для го, он, конечно, уже совсем разваливается, но думаю, отец хотел, чтобы именно ты его забрал. Если будешь проездом в Киото... загляни. Люблю тебя, сын».

Он прослушал сообщение трижды, нетерпеливо ожидая перемотки на начало, прежде чем понял, что именно мать говорит. Первые два раза он просто вслушивался в ее голос, чуть глуховатый из-за телефона, но все такой же самый родной; вспоминал теплые глаза, вечно пахнувшие лекарствами руки и всегда ясную улыбку. Сообщение прерывалось долгими паузами, словно мать подбирала слова, но голос не дрожал и слез в нем не слышалось. Всегда сильная мама. Сэйдзи по привычке кривовато улыбнулся — он и не помнил уже, когда улыбался нормально, — сел на кровати и поставил запись на повтор еще раз, прислушиваясь к тихому голосу матери. Горло сдавило спазмом.

Это все Ашивара, чертов придурок, из-за его слов с ним творится непонятно что — сентиментальщина и ностальгия! — он с самых похорон не вспоминал, не разрешал себе вспоминать. Потому что знал, что если вспомнит отца, то вспомнит и себя прежнего — слабого, мечтательного неудачника. Но эта неделя... все события, встречи, разговоры... как будто сама вселенная категорически намекала на что-то. И память, словно накопившая силы волна, обрушилась на него, сметая все преграды в сознании на своем пути.

Первым, что сразу же всплывало на этой волне, был отцовский кабинет, который всегда, сколько Огата себя помнил, вызывал у него восторженный трепет, как первое посещение храма. Широкое окно с удобным подоконником и вечно заваленный рукописями стол, так что отцу постоянно приходилось что-то убирать и передвигать, чтобы найти место для письма. На стенах ютились сравнительные таблицы каны разных периодов, диаграммы эволюции японского письма, от строгого до скорописи; отличия адаптированных заимствованных китайских кандзи от использующихся в Китае сегодня. Маленький Сэйдзи частенько пил свое обязательное вечернее молоко в глубоком пахнущем пылью и бумагой кресле рядом с книжными полками и там же засыпал — мать дежурила по ночам в клинике, и присматривать за ним приходилось отцу.

За креслом вырастал до потолка высоченный стеллаж, заставленный книгами всех мастей и размеров. Здесь были десятки переизданий «Ста песен ста поэтов», с иллюстрациями, на английском языке, с подстрочным текстом каной и транскрипцией, три издания «Гэндзи-моногатари», в том числе одно с комментариями отца; толстенная современная «История японской литературы. Периоды Нара, Хэйан и Камакура» и старейшие «Нихон сёки»; учебники по каллиграфии и истории письменности; свитки рисовой бумаги с попытками отца воспроизвести средневековый стиль начертания; учебники по китайскому и корейскому; иллюстрированная история самураев и периода сёгуната; его любимые «Записки у изголовья» госпожи Сэй Сёнагон и рядом с почти тысячелетней историей придворной дамы — «Похвала тени» Танидзаки, свежеизданный «Конец света» Мураками и пестрые томики современной манги.

Второй стеллаж занимали тысячи брошюр с заданиями для студентов, методических пособий и словарей всевозможных восточных языков; сборники с публикациями исследований отца, пахнущие типографией в тоненьких серо-стальных обложках с ветвистым деревом в плену кольца, стояли на отдельной полке; подшивки университетского журнала и «Еженедельника го», рассортированные по месяцам, оккупировали все нижние полки. И в самом низу, в закрытом дверками шкафу хранилась главная святыня — темно-золотистый гобан, настолько тяжелый, что Сэйдзи смог самостоятельно сдвинуть его только лет в десять, и то оставив основательные царапины на полу. К гобану прилагался дорогущий набор камней из хамагури и базальта: эту редкую красоту отец получил в подарок от преподавателей филологического факультета Киотского университета на пятнадцатую годовщину своей работы на кафедре японского языка и литературы, когда педсостав прознал о его особом интересе к культуре Хэйана и го в частности.

Он помнил, как отец впервые рассказал ему про го, он тогда случайно нашел на вечно заваленном столе в кабинете выпуклый белый камушек с ровными краями и не смог пройти мимо загадочной вещи: ему было пять. История го звучала как волшебная сказка на ночь — прекрасная и утонченная, повествующая о великой, красивой и изящной столице Хэйан-кё, об императорах — детях богини Аматэрасу, о министрах влиятельного рода Фудзивара, придворных поэтах и мудрецах, о могущественных колдунах и гадателях оммёдзи и сильнейших мастерах величайшей игры на свете — го. О том, как ее привезли монахи-буддисты из империи Тан — Китая, как стратегическая игра в камни получила популярность при дворе и стала свидетельствовать об образованности и умении мыслить. Сэйдзи слушал с распахнутыми в восторге глазами и безмолвно просил продолжать рассказ.

А потом отец учил его играть.

Он не рассказывал правила и не объяснял принятые термины, не перечислял нудно и долго имена великих игроков, нет. Вместо это он просто делился своей любовью, заражая этим чувством так, как только он один умел — недаром студенты валом посещали именно лекции по Хэйанскому периоду японской литературы.

«Посмотри, как это красиво, Сэйдзи: в самом начале у тебя есть только пустая, абсолютно чистая поверхность гобана — холст. И два цвета, черный и белый, два вечных противника — свет и тьма. И только ты выбираешь, что на холсте появится, какого цвета будет больше, останется ли рисунок монохромным или же засияет красками. В этот миг во всей вселенной есть только два игрока по разные стороны доски размером девятнадцать на девятнадцать, рисующие, создающие новый мир в пустоте; и в каждой конкретной партии только от них зависит, каким этот мир станет. Вы — боги, творцы, создатели. И так случается каждый раз, когда ты садишься к гобану — ни одна партия не повторяет другую, ни один узор не может быть скопирован, никаких подделок, только оригинал. В этом величие и красота го — потому что играющие становятся богами на один бесконечный миг, пока длится их сражение...»

Куда-то потерялось это ощущение тайны и магии, неповторимости и почти религиозного трепета, с которым маленький Сэйдзи подходил к гобану, с которым ставил свои первые камни, старательно метя ровно в центр пересечения линий; пропало восхищение музыкальным звучным щелчком, с каким гоиси падали на золотистую поверхность; стерлась из памяти горделивая улыбка папы, когда сын впервые обыграл его на равных, не достигнув и восьми лет. Неужели это все нельзя вернуть? Ведь сейчас он почти слышал отцовские слова в своей голове, они вызвали все тот же отклик, так, может быть, ему просто надо вспомнить что-то еще?

Он вспоминал ощущение шершавости камушков из отцовского походного набора — тот был дешевенький и очень старый, приобретенный им еще в бытность студентом-филологом: черные камни потерлись и потрескались по краям, белые давно уже не отмывались до оригинального молочного цвета, оставаясь чуть сероватыми, а некоторые вообще пестрели мелкими сколами; доска раскладывалась пополам, и петли настолько разболтались, что приходилось перетягивать ее лентой, чтобы не раскрывалась в неподходящее время. Роль гокэ выполняли две пластиковые коробочки — они были самыми новыми во всем наборе, потому что прошлые пришлось выбросить, когда семилетний Сэйдзи не уследил за Тёко — пес был чуть ли не более любопытным, чем он сам, — и тот их погрыз.

Они с отцом множество раз играли в го именно этим набором: по какой-то причине тот не любил использовать роскошный подарочный гобан, говоря, что душа и память живет в старых камнях. Тогда все было новым и неизведанным, каждый ход открывал бесконечные перспективы для развития партии; каждый миг Сэйдзи узнавал что-то новое, тайное, читая записи кифу мастеров прошлого, и восхищался простотой и изяществом принятых ими решений. Иногда ему и впрямь казалось, что в камнях и гобане живет душа — ками великой игры, вдыхающий жизнь в каждый ход, дарующий озарения гениальных решений игрокам и готовый открыть свои тайны и знания лишь самому достойному и упорному ученику.

В возрасте десяти лет Сэйдзи с серьезной решимостью заявил, что будет заниматься го профессионально и твердо намерен скорее, стать инсэем, а потом сдать экзамен и завоевать титул, и бесценный гобан переехал в его комнату, став центром жизни на следующие два года. Одноклассники смеялись над ним и его увлечением интеллектуальной игрой, предпочитая силу уму; Сэйдзи злился и даже пару раз ввязывался в драки — почти всегда безуспешно. Однако стоило только ему вернуться к своему гобану, злость испарялась, оставляя вместо себя ощущение превосходства и избранности и мечту о достижении вершины.

В двенадцать, когда Сэйдзи уже с легкостью обыгрывал всех знакомых любителей, отец по совету профессора Мацуо с кафедры Средневековой истории отвез его в Токио к великому Мэйдзину, с которым оба они сталкивались по вопросам истории изучения го в Японии. Хмурый и чрезвычайно серьезный Тойя-сэнсэй, оценив талант Огаты, согласился взять его учеником и проследить за обучением в Нихон Киин. Сэйдзи был счастлив, ведь для него открылось еще больше новых возможностей — целый мир профессионалов, живущих игрой и посвящающих ей все свое время. Любовь к го подкрепилась уважением к игрокам и страстным желанием занять заслуженное место среди элиты этого мира.

Когда ему исполнилось девятнадцать, отца не стало — банальный инсульт по дороге домой с работы. Это окончательно разорвало все связи Сэйдзи с прошлым, унеся вместе с отцом память о детской мечте, сказке и вере в живущего в игре бога. Он помнил этот миг — ощущение пустоты и предательства накрыло его с головой, как будто он снова стал пятилетним ребенком, но вот только не услышал рассказ о белом круглом камушке от слишком занятого отца. Тогда он запер в своей душе все эмоции и чувства, связанные с го, оставив лишь стремление превзойти прочих игроков — ведь этого достаточно для победы, а только победитель может претендовать на уважение и признание своей исключительности. Стиль его игры изменился, став расчетливым и аналитическим, утратив подростковую мечтательность и непосредственность. Вот когда он перестал чувствовать течение камней в партии своей жизни.

Сэйдзи устало смотрел в потолок, а в душе его рождалось привычное желание доказать прежде всего самому себе, что он сможет все вернуть. Ведь он этого хочет. Потянувшись было к пачке сигарет на тумбочке, он на полпути остановился и вновь включил запись с маминым сообщением. Сквозь ее голос звучал голос отца, воодушевленно рассказывающий ему о го, задумчиво рассуждающий вместе с ним над особенно трудной задачей и гордящийся своим сыном — первым даном. Надо бы съездить к ней, к ним. С этой мыслью измученный долгой неделей, проигранной партией и затянувшейся дорогой к самому себе Огата Сэйдзи Дзюдан Госэй уснул.

Его память действительно хранила в себе все — кучу воспоминаний от самых ранних — как года в два он уснул в отцовском кресле в пропахшем пергаментной пылью кабинете и проснулся от того, что папа взял его на руки, — до последних сегодняшних: в такси играла привязчивая песенка из какой-то дорамы, а таксист слегка фальшиво подпевал, похлопывая в такт по рулю. Тысячи партий, своих и чужих, сотни лиц, знакомых и не очень. Миллиарды секунд жизни. Пока он вспоминал свою любовь к го, которая выросла из детской волшебной сказки, рассказанной отцом, вновь пошел дождь, но в этот раз без грозы и буйства стихии, а мягкими, чуть солоноватыми слезами памяти и скорби, омывая никогда не засыпающие улицы Токио, очищая и принося успокоение. Огата спал, раскинувшись на кровати, так и не раздевшись. Спокойное дыхание чуть шевелило упавшие на лицо пряди волос.

Он неуверенно улыбался во сне, наблюдая, как насквозь промокший под летним шумным ливнем подросток в форме средней школы, забыв о сдержанности и хороших манерах, размахивая руками, сбегал по узеньким ступенькам храма Юушима Тэнман-гу и спешил к смеющемуся отцу: он только что попросил у великого Тэндзина помощи и поддержки перед началом важнейшего испытания в своей жизни — профессионального экзамена. Сладко пахнущие сливы блестели желтыми боками под упругими струями дождя, асфальт серебрился, отражая тени деревьев и дрожащие силуэты спешащих по делам людей, словно зеркальная поверхность озера, а в душе тринадцатилетнего Сэйдзи росла и крепла уверенность в том, что он достигнет вершины и станет самым сильным игроком во всем мире, потому что только лучшим бог го открывает секреты высшего мастерства.