Имя шамана - ведьмина тайна (гет)

Шаман. Когда-то в Чёрном лесу

Лес дышал ночной влагой. Пах прелыми слежавшимися листьями, вязкой тиной, слегка кислым ароматом морошки и... свободой. Лучи солнца не проникали сквозь узорные ветви деревьев, сплетающиеся над головой, и колдовской полумрак вечно царил в лесных чертогах. Лес никогда не спал. И в нем никогда не было дня: только сумерки и ночь. В центре небольшой полянки у самой границы Леса возвышалась пирамидка из простых серых камней — каждый входящий оставлял их как плату.

Чуть дальше вглубь начиналась территория извечных болот — там всегда можно было добыть противорвотных ягод для настойки, выловить белые черепа утонувших — или попавших в сети бледногубого Саары? — песьеглавцев, да нарвать камыша для циновки. Мимо болот, огибая их по широкой дуге, пролегало русло Чёрной речки — в полнолуние ее воды становились ртутно-серебряными и сладкими на вкус, а в новолуние — чернели и выделяли ядовитую горечь; подгадав верный момент, можно было насобирать пьянящей разум лунной настойки или же лишающей памяти жидкой смерти. Дурман-трава, забирающая сны и мысли и питающаяся кровью идущих через нее, росла в противоположной стороне — на пути из чащи. Но тоже рукой подать. Жесткие заросли острой травы создавали естественную преграду для пытающихся войти в Темный Лес: мало кто соглашался платить кровью и снами за возможность пройти, большинство поворачивало назад после первого же шага.

Еле приметная тропка вела сквозь заросли можжевельника к скрытой в чаще избушке. Немногие знали путь сюда. А еще меньше отваживались идти по нему. Только важное дело могло заставить человека пойти к Шаману. Его уважали. И боялись. Похожий на высохшее дерево без коры, высокий и невозможно худой, словно составленный из одних костей — или веток? — весь белый, как мёртвая зимняя луна, Шаман был духом и божеством этого места. Его кроваво-красные глаза проникали в душу и, поговаривали, позволяли видеть человеческие мысли. Его слова управляли погодой, заказанные у него амулеты и настойки — если ты всё же решался прийти к хижине на Чёрной речке — всегда работали и не давали сбоев. Немногие встречали его лицом к лицу. Почти никто из живущих не смог бы заметить его среди деревьев.

В глухой чаще тоскливо завыл оборотень. Шаман замер и слегка повернул голову через левое плечо, прислушиваясь к звукам ночного Леса. Из-под капюшона заношенного плаща виднелись тонкие губы, острый подбородок и светящаяся в ночи белая прядь волос. Сухая рука сжимала узловатый рябиновый посох, правую ногу он подволакивал, словно разбитый параличом, с плеча свисала вязанка хвороста. С силой втянув носом воздух, Шаман растянул губы в усмешке и продолжил свой путь. Оборотень — свой. Шестилапый и сереброглазый лохматый молодой волк, частенько заглядывающий на огонек. Он не опасен. Словно соглашаясь с Шаманом на вой оборотня откликнулся, признавая, Саара: затянул печальную дивную песню об одиночестве и мечте о звездах.

Сегодня полнолуние — королева ночи уже располнела и налилась мандариновым цветом. Шаман поднял голову вверх, глаза на узком лице поймали отблеск небесного света, на мгновение вспыхнув кровавым пламенем. Удивительно, но солнце сквозь древесный полог никогда нельзя было разглядеть, а луну — каждую ночь. Словно Лес признавал только отраженный свет. Тайный и колдовской, больше скрывающий, чем показывающий. Шаман пробормотал что-то неразборчиво себе под нос и свернул в сторону реки — пополнить запасы «Лунной дороги», даже капля ее в амулетах дарила своим обладателям счастливые сны. А если найти правильную пропорцию и смешать воды новой луны с водами полной — получалось сильнейшее сонное зелье, забирающее кошмары.

* * *

Не прекращающийся уже трое суток (или больше?) дождь барабанил по крыше, Шаман тянул заунывную песню себе под нос, подпевая падающим с неба каплям. У его ног пригрелся оборотень — как будто пришел спрятаться от непогоды. В этот раз Белый притащил странного вида скорлупу: бесконечно чёрная, словно поглощающая свет и излучающая тьму, она смутно напоминала какой-то образ, но Шаману никак не удавалось поймать его и зафиксировать в голове. Одновременно прочная и хрупкая, скорлупа не разбивалась при падении, но ломалась под легким нажимом пальцев.

— Где ты взял ее, Белый? — Шаман с интересом перевел взгляд вишнёво-винных глаз на оборотня, тот лишь сыто зевнул красной пастью, показав ряды острых желтоватых клыков, и вновь впал в дрёму. — Понятно. Сожрал кого-то еще не родившегося.

Белый приоткрыл один глаз и с укором уставился на Шамана, словно говоря, что уж он-то мог бы догадаться об истинном положении вещей.

Шаман усмехнулся уголком рта и продолжил мастерить амулет. На кусочек тёмной замши выложил несколько осколков скорлупы — изнутри она тоже была чёрной, но отливала ртутным серебром, как воды речки на новой луне, — добавил каплю лунной воды и кисточку камыша, затем аккуратно свернул в конвертик и мелкими стежками зашил. Поднеся заготовку к самому носу, осторожно втянул воздух, проверяя, правильно ли пахнет амулет, и легонько дунул на него — теперь никто не смог бы вскрыть талисман, кроме самого Шамана и будущего хозяина. Длинный прочный шнурок опустился на шею Белого, волк мигнул левым глазом, словно благодаря, и тенью выскользнул из хижины, растворившись в стене дождя. Лес его знает, зачем и для кого оборотню понадобился амулет. Шаман не спрашивал — тот бы всё равно не ответил.

Встав, он захромал к выходу, чтобы закрыть за Белым дверь. Остановившись на пороге, вдохнул сырую свежесть дождя и широко улыбнулся чему-то.

Ведьма. В Чернолесе и где-то на Изнанке

Если совсем немного повернуть голову влево, можно увидеть краешек полной луны в чёрном провале окна. Оранжевая, словно спелая тыква, и какая-то торжественная, она будто зовет к себе, манит выйти в ночь, вспомнить свою ведьмовскую суть и отдаться ей... А если наклонить голову в другую сторону — то в поле зрения попадут только чуть более темные трещины-паутинки на серо-темном потолке.

Потолки всюду разные. Каждый по-своему уникален, даже во всех номерах одного и того же мотеля — отличаются. Вот здесь — весь в сетке трещинок, словно разбитое камнем окно, а странной формы пятно в углу напоминает протянутую руку. В соседнем номере паук сплел просто шедевральную паутину, особенно красивую в лунном свете. В ее прежнем жилище потолок был оклеен полосатыми обоями, которые пузырились и отставали в нескольких местах. А в первом после перехода — попался чистый и белый, как волосы одного очень старого друга. Но самым уникальным был потолок в комнате Седого, в Доме. Потому что его она не помнила.

Ведьма запомнила каждый потолок в каждой комнате, в которой ночевала. Ночевала, не спала. Ведьма не могла нормально спать — с самого перехода на Изнанку, когда она оказалась в Городе-за-Пустошью, — сон не давал отдыха и успокоения. Стоило ей закрыть глаза, как перед взором вставал Лось со вспоротым животом и исполосованными руками. Его синие глаза смотрели удивленно и грустно, он словно пытался что-то сказать или спросить, бессмысленно шевеля красными от крови губами. Следом приходили остальные: фиолетовое чудовище Мавр, с водянистыми глазами утопленника, смотрящими прямо в душу; гнусно усмехающийся разбитыми губами Череп, сжимающий окровавленный кастет, превратившийся той ночью в какого-то монстра, совершенно не похожего на себя настоящего. Их банды, бьющиеся уже точно не в шутку, хруст ломаемых костей, испуганные крики малышни за запертыми дверями, пустая десятая спальня с открытой нараспашку дверью, сожженным матрасом на полу и беззвучно разевающими рты рыбками в осколках зеленоватого стекла.

Эти образы следовали за ней из города в город, из дома в дом, из ночи в ночь — не давая забыть. Ведьма уже даже перестала пытаться: сколько лет прошло? Чёрт разберет. Тут время жило как-то криво и косо. Она слышала рассказы, что на Изнанке прыгнувшие и перешедшие теряли память — отдавали как плату за проход. Видимо, ее платой стало вечно помнить. Ночь Выпуска.

Ведьма никогда прежде ничего не боялась: ни одиночества, ни запутанных коридоров Дома, ни его углов и заброшенных классов, ни Пауков с Могильником, ни старших, ни воспитателей или директора, не боялась войны Черепа и Мавра... как оказалось, зря. Выпуск ее напугал. Да так, что она, не раздумывая, сбежала на другую сторону. И до сих пор не могла без кошмаров спать по ночам. Седой был прав — у Дома всегда должен быть только один хозяин, иное приводит к трагедии. Ведьма повернулась на бок и невидящим взглядом уставилась в стену перед собой, вспоминая.

Когда разгорелась борьба за власть? С какого момента соперничество стало именно войной? Кажется, что Мавр и Череп спорили с самого детства, но активные действия начались примерно за два года до выпуска. У них и до этого были свои «стаи», а тут все как с ума посходили: Дом поделился на два лагеря, даже младшие поддерживали ту или иную сторону, какая-то часть прислуживала у Мавра, другая — восхищенно вздыхала вслед Черепу. Словно трещина разбила сам Дом — он скрипел и стонал по ночам раненым зверем, чаще прежнего подкидывая изнаночные ловушки и уводя туда неосторожных запутанными тропами.

В те дни она пошла к Мавру — это было экспериментом — и всё прошло вполне себе не страшно. Ведьма была девушкой. Красивой. И ходячей. А Мавр собирал вокруг себя таких: все девчонки в Доме оказались на его стороне, чему было банальное объяснение: Череп в свою шайку брал только парней. Их особо не касались разборки, девушки просто сопровождали Мавра, как какого-то туземного царька. Это веселило Ведьму — потому что выглядело глупо. Позже, когда она стала встречаться с Черепом, всё стало намного сложнее (и интереснее), но продолжало быть достаточно безопасным. Записки, редкие встречи, по большей части на них ничего не происходило: наедине Череп был обычным парнем, немного веселым, немного смешным, не настолько умным, чтобы покорить Ведьму, но лучше всех прочих. Как шпионка она была бесполезна — оба соперника и так знали абсолютно всё о «войсках» друг друга, так что никакому риску Ведьма не подвергалась.

Только Седой психовал. Даже для него это было слишком странно. Он жил на территории Черепа (десятая присоединилась к нему всем составом, прихватив и мастера амулетов), с людьми Черепа, делал им амулеты и не делал — Мавру. Но при этом оставался в стороне от всего происходящего, словно обитал за толстым не пропускающим звук стеклом, как его рыбки в мутном аквариуме. Ведьма понимала, что Седому не было дела до всех этих разборок, что волновался он за нее и злился из-за этого; и глупо надеялась, что он прямо в этом признается. Глупо. Седой не относился к тем людям, которые легко показывают свои слабости другим. Сколько она его знала, он не терпел, когда его жалели и считали ущербным, редко принимал от кого-либо помощь и еще реже ее просил. Однако ее помощь он принял с первой же встречи, поэтому Ведьма и ждала признания. Но не дождалась.

Когда Седой ушел из Дома, события стали накаляться с каждым днем, да что там, с каждым часом. Словно именно он, ее самый близкий друг, был некой сдерживающей силой, не позволяющей лавине безумия сорваться и задавить всех под собой. Хотя, почему «словно»? Он и был. Дом спасал Седого, давая тому время уйти. Может, и Ведьму спас Дом? Она смутно помнила, как мчалась по коридорам, сворачивая не раздумывая, не видя стен и дверей; как хотела сбежать подальше от творящегося кошмара, туда, где не страшно, туда, где спокойно и тепло, туда, где самый родной человек на свете... И оказалась посереди пустой широкой дороги.

Шаман. Сейчас и всегда в Чёрном Лесу

Шаман был всеведущ и вечен. Он принадлежал Лесу, поскольку Лес его породил. Шаман умел говорить с природой, живой и мертвой, мог видеть сквозь время и слышать через расстояние. Он держал в памяти весь мир. Шаман жил, чтобы хранить Лес.

Ветер шептал ему на ухо, рассказывая, что услышал и узнал по пути: о том, что у песьеглавых новый вожак, прежнего отдали на откуп болотам. О том, что Саара напился свежей крови и теперь будет спать несколько ночей без песен. О том, что вверх по Чёрной речке опять поплыли счастливые дураки, а в самой мрачной части настоящего Тёмного Леса жаба-повитуха начала высиживать новое яйцо василиска. О том, что Белый давно не появлялся, а когда был в последний раз, уходил на двух ногах и уносил что-то круглое, завернутое в свитер. О том, что скоро надо ждать заказчика, решившегося пройти по тропинке до самой хижины. Шаман слушал ветер и запоминал.

Дождь то беззвучно плакал, то неудержимо рыдал, жалуясь на людей по ту сторону сопок, возвышающихся к северу от Леса, рисовал хлёсткими струями картины, виденные во снах, и выстукивал на крыше магические ритмы. В прозрачных мазках его кисти Шаман узнавал истории из жизни людей, живущих за пределами его обиталища, в разных городах этого мира. Он видел, как Чёрная речка, черпая свои воды в лесном озере, на границе дурманного поля и пустыря впадает в другую, более полноводную реку, а та, в свою очередь, несет память Леса прямиком в море — огромную синюю гладь, сверкающую на солнце. Шаман видел капли росы, сияющие на рассвете всеми цветами радуги, дневных птиц и животных, наблюдал жизнь в глубинах моря и на его поверхности — всё то, чего не встречал в Чёрном Лесу, по эту сторону вечной тьмы. Шаман смотрел на дождь и улыбался, сохраняя в своей памяти картины увиденного.

Солнце было чуждо Тёмному Лесу и его обитателям, как огонь чужд воде; они сторонились прямых лучей, прятались во тьме деревьев от дневного света, словно тот мог их уничтожить. Но только не на закате, когда рубиновый пожар дотлевал, оставляя мягко светящиеся угольки, алой лентой протянувшиеся вдоль горизонта. Шаман выходил к зарослям дурман-травы попрощаться с угасающим днем и послушать-посмотреть его историю. Неяркие отблески старым проектором высвечивали слайды прошлого и обещали на утренней заре поведать о будущем этого мира, и Шаман внимал их рассказу, делая себе пометку вернуться к восходу. А утром его будил загорающийся под веками рассвет и гнал поздороваться с дневным светилом, жаждущим поделиться своими пророческими снами.

Земля тонко вибрировала под ногами, словно живое сердце, сообщая свои тайны лишь ему понятным языком. Каждое дерево в Лесу могло поведать больше самого известного путешественника. Их корни уходили вглубь земли, питались ее соками и историями, сплетались с соседними корнями, образуя неразрывную цепь памяти, создавая единый организм Леса, связанный прочнейшими узами родства со всеми деревьями и кустарниками мира. Всё, что случалось на земле, в любой ее точке, мгновенно становилось известно Лесу. Даже травы, грибы и мхи хранили свои истории, бережно пронося их сквозь века. Шаман приходил к стволу древнего дуба, живущего много столетий в самом центре темной чащи, врастал в него кожей и нервами, сливался разумом и сердцем, растворялся в памяти Леса — и сам становился растением. И слушал, слушал, слушал, впитывая вековую мудрость земли, сохраненную деревьями.

Шаман знал всё и обо всём в Лесу, и не только в нем. Он помнил этот мир с самого начала и до его конца, хотя никогда не уходил далеко от дома — больная нога не позволяла долго бродить по болотам и лесным тропам. Шаман видел, слышал и мог проследить судьбу каждого обитателя Леса и Изнанки, умел читать по мхам и болотным огонькам, распутывать игривые завихрения ветра и трактовать импрессионистские картины ливня, мог рассмотреть в огне заката и розовых отблесках рассвета прошлое и будущее мира, ощущал биение сердца земли и слышал голос самого Леса, хранящего память мира, и понимал его. Шаман знал всё и обо всём.

Но он ничего не знал о себе, кроме того, что он — Шаман. Хранитель Леса и мира. Кем он был до и куда пойдет после того, как его служению придет конец — и придет ли? Кто был Шаманом до него и кто будет после — и были ли вообще другие? Иногда ему казалось, что он жил и будет жить всегда. А иногда — что он попал сюда вчера. Его собственная судьба и история были от него скрыты, память путалась, стоило только попытаться хоть что-то из нее вытащить, голова начинала нещадно болеть, а из глаз текли кровавые слезы.

Ведьма. Где-то на Изнанке

Дорога привела Ведьму в город. Город-за-Пустошью. Самый южный район Изнанки. Обычный. Ничем принципиально от Наружности не отличавшийся. Разве что существовал он на теневой стороне мира — поэтому был правдив. Здесь жило море — зелёное, голубое или прозрачное — в зависимости от времени суток. И горько-солёное. Море терялось в бескрайнем синем небе, смешивая свои воды с пенистыми облаками. Здесь жили загорелые веселые люди, с яркими глазами и беззаботными лицами, которые не боялись ее взгляда, потому что сами несли в себе следы инаковости и осколки Наружности. Солнце в Городе светило шестнадцать часов в сутки, морской воздух заполнял легкие и оседал на губах солёным привкусом свободы, а земля приветливо делилась с босыми ногами полученным от солнца теплом. Ведьма осталась в этом городе, надеясь, что избавилась от кошмара. Казалось, на юге было всё, чего могла желать душа человека.

И Ведьма попыталась обмануть себя, сказав, что большего ей и не надо: она работала официанткой и барменом, администратором в мотелях и воспитателем в младшей школе, продавщицей в придорожном магазине... и каждый раз всем сердцем желала уйти. И уходила. Нигде не задерживалась надолго, как будто что-то гнало ее с насиженного места. Страх? Или надежда? Сердце словно говорило, что ей не место в Городе-за-Пустошью, что ей надо идти... на север.

А на севере были горы. Точнее лишь смутные темные очертания на горизонте, да вечная сизая дымка, словно колдовством укрывающая их от чужих глаз. Но Ведьма чувствовала, что горы там. Они манили к себе и звали бессонными лунными ночами, разговаривали напрямую с ее сердцем и душой. И душа в ответ тянулась туда, на север, к далеким горам. Ведьма знала причину этой тяги: у подножия гор жил Лес. Ее Лес. С кровожадной дурманной травой и Чёрной речкой, с непроходимыми болотами и древними деревьями, с вечно темной чащей, в которую не проникает ни один луч солнца, с влажным несолёным воздухом и мягким мхом под ногами, со знакомыми тропами и новыми поворотами. С памятью о живом Седом, а не о его пустой комнате. Ведьма бережно хранила амулет и обращалась к нему ночами, уповая на то, что он спасет ее от кошмара. Защитит, как на самом деле защищал всегда его создатель. Туда ее звало сердце. И потому на беззаботном солнечном юге ее душа жить не желала.

Одной из жарких ночей Ведьма ушла — молча и ни с кем не прощаясь. Просто поняла, что дольше ждать не может. Перебираясь из города в город, она продвигалась в определенном направлении — всё ближе к заветным горам и Лесу.

Но с каждым новым городом, с каждым шагом на север ей всё реже удавалось спать: кошмары становились сильнее и ярче, словно проявлялись под беспощадной кистью художника на холсте. Ведьма вспоминала больше мелких деталей, четче видела искаженные ужасом и азартом лица, быстрее убегала по не кончающимся коридорам, стараясь не оглядываться. И каждый раз кошмары приводили ее к одному и тому же образу: разоренная и брошенная комната Седого, которая всегда воспринималась столь же неотъемлемой частью его, как ловкие изящные пальцы или рубиновые глаза. Эта картина пугала ее больше прочего, вызывая ощущение болезненной утраты, так что Ведьма просыпалась от собственного крика и колошматящих в дверь соседей. Она не знала, как это прекратить, кроме как совсем не спать. И перестала.

Через несколько недель Ведьме с трудом удавалось заснуть, даже если она этого хотела. А где-то с месяц назад она вообще перестала спать, организм словно разучился это делать, приспособившись обходиться без мира сновидений. Но и это не помогло — кошмары начали приходить наяву, словно кто-то или что-то поставило целью свести ее с ума. Впервые в жизни Ведьма приготовилась сдаться.

А потом появился он.

Шаман. Сейчас в Чёрном Лесу

Ночью пришел Белый. Тихий и пришибленный. На грани слышимости проскулил под дверью. Шаман впустил его. Со следами крови на лапах и морде тот устало прошаркал тремя парами ног в угол у печки и забился в комок старого тряпья. Шаман не удивился, просто разжег огонь в очаге, взял блюдце с дождевой водой и поставил перед мордой волка. Оборотень негромко благодарно фыркнул и, закрыв глаза, отправился во сны.

Шаман нагнулся, еле касаясь провел бледной ладонью по свалявшейся шерсти и, смежив веки, мгновенно провалился в сон Белого. Тоска. Нежелание убивать. Шум голосов. Враг. Оскал. Прыжок. Кровь. Шум голосов. Тишина. Страх. Смерть. Тяжело выдохнув, Шаман устало встал и, взяв из шкафа два абсолютно одинаковых пузырька, аккуратно отмерил по нескольку капель из каждого в миску с водой. Подняв голову, он наткнулся на две жидко-серебристые лужицы волчьих глаз, смотрящих настороженно и странно слепо, словно сквозь него. Белый прижал уши, оскалился, повел носом, втягивая воздух, и, лишь удостоверившись в безопасности, стал лакать из блюдца. Выпив всё до дна, волк вновь посмотрел на (сквозь?) Шамана и... совершенно по-человечески улыбнулся.

Наутро в клубке тряпья седой хранитель Леса нашел спящего тощего черноволосого подростка. И не удивился.

Ведьма. В Чернолесе

— Здравствуй, Ведьма, — немного жутковатая улыбка светилась на его лице, не отражаясь в глазах. Несмотря на то, что он сильно вырос, превратившись из тощего малька в худого парня, Ведьма узнала его.

— Здравствуй, Слепой.

А вот как он узнал ее?

— Ты пахнешь как прежде — осенью и непокорством, — словно в ответ на ее невысказанный вопрос. — И я помню твой голос.

— Ты изменился.

— А ты совсем нет. И это хорошо.

— Ты ошибаешься, Слепой, я давно не та глупая девчонка из Серого Дома.

— Нет. Ты никогда и не была глупой девчонкой, и сама это знаешь. Ты Ведьма.

— Ты стал вожаком, — Ведьма не спрашивала, утверждала, — значит, Седой был прав, Дом выбрал тебя.

— Да.

— Давно ты ходок?

— С самого начала. Но не это главное. Я знаю, что ты не спишь, и знаю, почему. И знаю, кто поможет. Я отведу тебя к нему. К Шаману. Только ты должна пообещать кое-что.

— Что же? — какое-то странное чувство зарождалось внутри, словно маленькое солнце щекотало теплыми лучами ее душу.

— Ты назовешь Шаману его имя. Чтобы он мог вспомнить.

— Почему ты решил, что я знаю его имя? — она всё сильнее ощущала тепло в груди.

— Потому что ты хранишь его рядом с сердцем. Я долго искал тебя — ту, кто помнит, — чтобы спасти его — того, кто забыл.

Еще до того, как согласиться, Ведьма вдруг ясно поняла, что за чувство согревало ее, — это Надежда билась вторым сердцем.

Шаман. В Чёрном Лесу

Человеком Белый оказался слепым — его мутные глаза неподвижно смотрели в пространство, словно видели нечто за пределами мира. Шаман молчал и ждал. Слепой оборотень тоже молча сидел, подтянув колени к подбородку. Чёрные грязные волосы рассыпались по худым плечам, из всей одежды на нем обнаружилась только разодранная грязная кофта или свитер, из дырявых рукавов которой виднелись окровавленные руки; но, насколько Шаман смог понять из подсмотренного сна, сам парнишка ранен не был.

— Ты можешь взять мою одежду. И тебе надо помыться, — молчание пора было нарушить.

— Спасибо, — голос хриплый и тихий.

— Я буду продолжать звать тебя «Белый».

— Хорошо.

— Ты понимаешь, что именно выпил вчера? — опасно было давать непроверенную дозу лунного снотворного, да еще и оборотню.

— Да, спасибо за это. Я переоденусь и уйду. Ты очень помог мне.

Шаман только кивнул и раскурил трубку. Он привык не удивляться ничему — когда знаешь всё и смотришь сквозь время, трудно найти что-то, действительно способное изумить. На самом деле ему давно было известно, что Белый — оборотень и человек, что тот не постоянный обитатель Леса, а приходит откуда-то с другой стороны. Но Лес любил Белого и оберегал. Шаман знал это, потому что видел, как Лес улыбается волку, и как волк улыбается в ответ.

Почуяв внимание, Шаман медленно поднял прищуренные глаза на своего гостя, тот хмурился, словно что-то силился вспомнить, и не мог. Шаману было знакомо это чувство.

— Ты хотел что-то еще?

— Да. У тебя есть амулет. Зашитый намертво. В нем речной камень, клык волка и острая трава. Ты сделал его так давно, что сам не помнишь — когда.

— Есть такой, — это было уже интересно. И даже немного удивительно. Шаман ничего не помнил про тот амулет, кроме содержимого.

— Он для меня. Послушай его, и ты поймешь, что я прав.

Шаман прислушался к своим талисманам, хранящимся в большой потертой деревянной шкатулке. Он всегда слышал, если амулет начинал проситься к хозяину. Да. Чёрный сверток определенно принадлежал слепому волку. И совершенно точно пришло время его отдать.

— Я слышу. Он твой.

— Спасибо. Ты сделал его для меня однажды. И обещал подарить.

Белый стоял, протянув руку, и ждал. Шаман медленно достал амулет, дунул на него, запечатывая от чужих рук и глаз, и протянул хозяину. Аккуратно подцепив сверток, слепец надел его на шею и, обернувшись волком, выскользнул за дверь.

Ведьма. На границе Леса и в нем

Лес. Наконец она снова попадет в Лес.

Ведьма быстро шла за Слепым через дурманное поле, не обращая внимания на грязь, хлюпающую в обуви воду и режущую руки траву — была рада вновь почувствовать всё это. Она всегда обладала даром видеть в темноте — не зря все ночи проводила в коридорах Дома в поисках новых неизведанных мест — и сейчас хорошо различала белый свитер Слепого впереди себя.

Как только поле травы закончилось и они вступили на территорию Леса, Слепой остановился, странно повел носом и, дернув плечами, повернул голову к ней.

— Дальше я пойду на шести лапах, так мне проще найти дорогу.

Ведьма даже не стала удивляться, когда вместо слепца увидела перед собой белого волка с жутковато светящимися в ночи серебряными глазами. Развернувшись, он потрусил в Лес. Девушка, не раздумывая, отправилась за ним. Возле высокой горки камней в центре небольшой поляны Ведьма замедлила движение и ловко подбросила свой камушек в общую кучу — она помнила, что за вход надо заплатить не только кровью.

Надежда размеренно пульсировала под рубашкой и жгла кожу.

Ведьма не запоминала дорогу — да и при всем желании не смогла бы: Лес был капризным и не любил чужих. А сегодня она пришла чужаком — слишком давно не появлялась, и ее заново проверяли и узнавали. Потому-то ноги и проваливались в сырой мох, колючие кустарники цеплялись за одежду и волосы, кровожадные цветы норовили укусить за щиколотки. Но Ведьма упрямо шла вперед, за мелькавшей в вечных сумерках спиной волка-Слепого, всё быстрее и быстрее, словно то, что выманило ее из Города-за-Пустошью, то, что звало ее на север, было уже близко, за очередным деревом, за следующим поворотом тропинки.

Слепой резко остановился, принюхался и свернул на еле заметную тропку. Через несколько шагов волк пригнулся к земле и прижал уши. Ведьма опустилась на четвереньки, прячась от неведомой опасности. Мимо пронеслись песьеглавцы. Слепой проводил их взглядом и выпрямился в человеческий рост.

— Он там, — слепец безошибочно указывал рукой на заросли острого кустарника.

Ведьма сделала шаг вперед и крепко прижала к себе вожака, вдыхая сильный запах мокрой шерсти. Тот не пытался вырваться.

— Спасибо, Слепой. Я буду тебе должна.

Шаман. В Чёрном Лесу

Третьи сутки Шаман не спал. Его взгляд рассеянно блуждал по окружающим деревьям и травам, машинально отмечая их применение. Лес молчал. Рассказ слепого волка об амулете и обещании не выходили у него из головы — это был первый на его памяти случай, когда он чего-то не знал и не понимал.

Шаман поднял глаза к небу, подставляя лицо звездному свету. На худой шее напрягся кадык, натянув тонкую кожу. Он расслабился, пытаясь слиться с природой и подслушать мысли мира. Но только звенящая тишина окружала его — мир избегал разговора. Что же ускользало от его взора и слуха? Почему Лес не хотел делиться этой тайной — ведь Шаман знал все остальные?

Он сердито выдохнул сквозь сжатые зубы: все попытки покопаться в собственной памяти закономерно приводили к убийственной головной боли и кровавым слезам. Но просто забыть не получалось. Раз за разом его сознание прокручивало ту сцену, подмечая новые детали: Белый точно что-то знал о нем, о его прошлом, что-то, что волка очень печалило. Но не говорил. И Лес тоже продолжал хранить молчание.

Ведьма. В Чёрном Лесу

Нет, это не мог быть он. Ведьма, притаившись, стояла за большим колючим кустом на самом краю полянки и смотрела в спину высокому, чуть прихрамывающему на правую ногу человеку в длинном плаще. Он был худым и очень длинным, сильно сутулил плечи, склоняя голову вниз, словно пряча; двигался как-то одновременно неуклюже и грациозно — как большой гордый олень, попавший в ловушку. Вот он нагнулся за чем-то у себя под ногами, а когда выпрямился — замер и до боли знакомо повернул голову через левое плечо, прислушиваясь. Через мгновение Шаман покачал головой, словно отгоняя ненужные мысли, и быстро скрылся в зарослях густого камыша. Ведьма с шумом выдохнула воздух, сообразив, что всё это время не дышала и не двигалась. Перед глазами таяли цветные круги, а сердце билось где-то в горле. В голове на разные лады звенела одна мысль: «Это не может быть он».

Ведьма нащупала на груди под свободной рубашкой маленький затертый мешочек, превратившийся в обжигающее солнце, с силой сжала его. И, решительно тряхнув волосами, не оглядываясь, шагнула следом за Шаманом.

Большой белый волк оскалился, изображая улыбку, и потрусил в сторону чащи.

Шаман. В хижине в Чёрном Лесу

— Простите, могу я войти?

Шаман обернулся: она стояла на пороге его хижины в свободной яркой рубашке и держала в руках солнце. В ее волосах запутались желтые листья и колючки, одежда была грязной и мокрой, но на лице, отражая огонь глаз, горела безумно счастливая улыбка.

Он смотрел на нее и не понимал, почему в груди в такт сердцу пульсирует острая боль — словно иглы протыкали его изнутри. Шаман со свистом втянул воздух в легкие, пытаясь хоть немного отдышаться, но сделать этого не удавалось. Сердце бухало в груди, как сумасшедшее, будто намеревалось разорваться, разлететься на мелкие кусочки прямо сейчас. Перед глазами стояло кровавое марево, казалось, глазные яблоки лопнули и зрение оставило его, слух тоже отказывал: все звуки превратились в размеренное, вызывающее тошноту гудение, а голову сковало железными тисками.

Шаман открыл было рот и попытался ответить на приветствие гостьи, но ни звука не вырвалось из его горла — язык предал его. Ощущая себя как в кошмарном сне, он сделал неуверенный шаг в сторону стула и дрожащей рукой попытался нащупать спинку — хоть какую-то опору, — но промахнулся и, потеряв равновесие, кулем осел на пол. В воспаленном мозгу промелькнула злорадная мысль, что настал конец его службе, и теперь-то он узнает все ответы, но он не успел ей порадоваться: сознание окончательно покидало его.

Последнее, что Шаман запомнил — руки, подхватившие его голову, и жар солнца под закрытыми веками.

Ведьма. В хижине в Чёрном Лесу

Ведьма стояла на пороге и боялась сделать хоть шаг внутрь. «Это-он-это-он-это-он-это-он», — выстукивало в висках непрекращающимся набатом. Все мысли потерялись в одной этой фразе, за которую цеплялось тонущее в счастье сознание. Она не понимала, что говорит, губы двигались сами по себе, без ведома хозяйки; Ведьма же просто смотрела на самого дорогого человека в своей жизни и не могла поверить, что это — он, живой, всё такой же седой и бледный, разве что... в следующую секунду Ведьма непроизвольно вскрикнула.

Седой начал пятиться и заваливаться, и она мгновенно метнулась к нему, спеша подхватить, удержать, только не дать закрыться этим глазам, только не потерять его снова. Ее руки коснулись длинных седых волос за миг до соприкосновения с полом, и теперь она держала его голову на коленях и беззвучно плакала от счастья и страха одновременно — чуть ли не впервые в жизни — моля Лес, Изнанку, Дом и всех известных богов, чтобы Седой очнулся.

Если бы кто-то зашел в этот момент в избушку Шамана, он бы увидел красивую девушку, склонившуюся над лежащим на полу мужчиной, непрестанно шепчущую что-то ему прямо в губы. Длинные черные волосы ее перепутались с седыми прядями Шамана, составляя гармонию света и тьмы, тонкие пальцы нежно поглаживали закрытые веки, а шепот прерывался всхлипами. На шее девушки, пульсируя как звезда в ночном небе, мерцал кружок света.

Но никто не пришел и не увидел этого. Только ветер прорвался сквозь запутанные ветви Леса и гулял по-хозяйски в жилище хранителя.

Шаман. В хижине в Чёрном Лесу

— Седой.

Он слышал голос, очень близкий и родной, который звал его по имени.

— Седой!

Имя? Это его имя? Кто он? Шаман. Его зовут Шаман.

— Седой, ты слышишь меня?

Он слышал и знал, что голос зовет именно его. Хотя имя было чужим, но казалось знакомым. Что-то было в его памяти, что отзывалось на это сочетание звуков. Шаман всем своим существом потянулся в сторону голоса и почувствовал ласковые, словно легкий ветерок, прикосновения к своему лицу и волосам; ощутил влагу на своих щеках и губах, будто летний дождик намочил их. Он открыл глаза и увидел яркое солнце, из которого исходил голос.

— Седой, я здесь, посмотри на меня.

И он смотрел. Смотрел и тонул в ее невозможных колдовских глазах, напоминающих омут Чёрной речки в новолуние — бездонный и безвыходный, но сладкий и желанный, дарящий счастье, как ее же воды на полной луне. Шаман тонул и вспоминал. Дом. Серый Дом на перекрестке миров. Коридоры-пути и двери-стены. Пол, усеянный крошевом бесхозных вещей и прелой листвой. Потолки с осыпающейся штукатуркой и пробивающимися сквозь нее ветвями деревьев. Пустые классы, темные, как чаща Леса. Свою комнату. Свое затворничество. Первую нелепую встречу с ней, свой первый созданный амулет и ее смех, первый шаг на Изнанку, первую прогулку в Лес, ощущение своих ног и свободы. Ее смех. Осенние листья в ее руках. Холод. Боль. Войну. Ночные встречи-разговоры. Свой страх и ее надежду. Последнюю ночь в Доме. И мгновенно принятое решение, когда стены вновь стали дверями в другой мир. Он шагнул, как шагала она, не задумываясь о последствиях. Он заплатил за вход тем, от чего хотел избавиться, тем, что рождало не дающую дышать боль в сердце, — от не до конца растаявшей льдинки — памятью. А теперь к нему вернулась эта плата. Ведь Лес всегда любил его. Шаман-Седой знал это: он видел, как Лес ему улыбается.

Шаман перевел взгляд рубиновых глаз на светящийся амулет и, медленно подняв руку, слегка коснулся его пальцами.

— Ты хранишь его. Надежду. Мой последний подарок.

Он потянулся рукой, стер слезинку в уголке ее глаза — левый всегда немного косил — и запутался пальцами в густых волосах, как всегда мечтал сделать, притягивая к себе. Ведьма прижалась к его ладони губами и улыбнулась. Седой чувствовал, как бьется ее сердце — в одном ритме с его собственным — и читал испуг пополам с невероятной нежностью в глубине родных глаз. Он знал, что Ведьма видела те же чувства в его взгляде и наконец могла узнать то, чего он никогда не умел сказать ей словами.

Эпилог

Белый волк продирается сквозь заросли камыша, отряхивается от болотной сырости и встает на две ноги. Слепой потягивается всем телом, чувствуя приятную усталость после целой ночи в Лесу; достает из дупла старого дуба сверток с одеждой, и, нащупав зрячими пальцами квадратик амулета, счастливо улыбается.

Немного севернее, в своей болотной норе Саара сыто урчит во сне, вспоминая вкусную кровь последнего гостя — он даже подарил ему свою самую любимую песню, прежде чем тот испустил дух.

На абсолютно чёрном небе среди дырочек звезд тонким лезвием блестит молоденький месяц — новолуние. Вода в реке уже почернела и дымится ядом, так что в стае песьеголовых недосчитаются еще нескольких.

Шаман бормочет древнее заклятие и раскачивается в такт словам — он обращается к вечному дубу, и тот впускает хранителя в себя, позволяя врасти внутрь, слиться сознанием, чтобы поделиться памятью. Шаман открывает кроваво-красные глаза и начинает видеть.

Ведьма напевает старинную песню под мерный скрип прялки — тонкая алая нить наматывается на веретено под ловкими пальцами. Отблески пламени из разожженного Шаманом очага освещают задумчивое лицо с бездонно-темными омутами глаз, в которых отражается судьба того, чью судьбу прядет ведунья. На новой луне всегда проще видеть будущее.

Лес живет по своим законам. Лес прекрасен и таинственен. Лохмат ветвями. В нем прячутся тайные норы и их обитатели. В нем живут песьеглавцы и свистуны. Болотный демон Саара каждую ночь дарит Лесу свое пение. Слепой-оборотень тоскливо воет от счастья под лесной улыбкой-оскалом, радуясь своей свободе. Шаман знает всё о Лесе и хранит в своем сознании его будущее и прошлое. Ведьма каждое новолуние прядет очередную нить судьбы и аккуратно складывает их в большую старую шкатулку. Лес живет ночью. За вход в него надо заплатить своей кровью и самыми сокровенными снами. Лес не любит чужаков и нетерпеливых. Лес сам приходит к тому, кто ему нужен.