...
— Жрать, значит, будут? — спрашивают зверьки.
— А как же! То есть прямо обожрутся!
— Ага, — говорят зверьки. — Весь месяц, стало быть, худели, а теперь отрываются.
— Они не худели! — поясняют зверьки-ренегаты. — Они таким образом делают приятное своему Господу.
— Ха-ха-ха! — гогочут злые зверьки, хватаясь за подведенные животы. — Не жрали, потом нажрались и думают, что это приятно Господу!
— А чего еще жрать-то будут? — глотая слюни, спрашивают менее злые зверьки, которым втайне очень нравится зверюшливый образ жизни.
— Вот такие творожные горы! — показывают гости. — И все это, братцы мои, с буквами ХВ.
— Что бы это значило? — начинаются кощунственные домыслы, на которые зверьки, как известно, большие мастера. — Хвост вырос? Хозяйство восстановлено? Ходить воспрещается?
Зверьки, переехавшие в город зверюш, краснеют и смущаются. Они уже отвыкли от рискованных каламбуров и не склонны так уж сильно издеваться над зверюшами, потому что давно знают, какие они, в сущности, хорошие. Но показать таковую сентиментальность перед бывшими товарищами им стыдно — ведь все они настоящие мужчины, стесняющиеся сильных чувств. А жалеть девчонок — вообще последнее дело.
— Ну ладно, — презрительно говорят наконец особенно стойкие зверьки своим соблазненным товарищам. — Идите к себе, а мы продолжим свою строгую мужскую жизнь. Настоящую. С приключениями и опасностями, без тупой веры в идиотские глупости, нужные только дуракам и недоумкам.
Смущенные зверьки возвращаются в город Преображенск, а гордые жители города Гордого на опустевшей базарной площади (во дни печальные Великого Поста зверюши, как правило, не торгуют) долго еще принюхиваются и прислушиваются.
— А из чего, собственно, делается кулич? — как бы между делом спрашивает самый молодой зверек.
— Ну… там… тесто всякое…
— Ваниль, — с готовностью добавляет зверек поопытней.
— Изюм еще они кладут!
— Цукатики…
— Вот дуры, вообще! Мало им изюма, еще цукатики!
— Цедру лимонную. Трут лимон на терке, а образовавшимся посыпают.
— Гы! Лимон! На терке! Вы слыхали?!
— А сверху глазурь.
— А, это я знаю! — торопится рассказать маленький зверек. — Это я, дяденьки, пробовал! Это они варят сахар с добавлением шоколада, и когда данная жидкость загустеет…
— Молчи, несмышленыш! — с непонятным раздражением обрывают его старшие зверьки. Они не в силах более этого слушать.
— А пасха-то, собственно, из чего? — после неловкого молчания спрашивает еще кто-то.
— Обычная сырковая масса, — презрительно бросает седоусый зверек.
— Нет, нет, необычная! — тарахтит просвещенный маленький зверек. — А вовсе даже с орешками, изюмом, черносливом и курагой, с использованием сливок, с большим количеством ванилина и сахару, и в специальной формочке в виде горки…
— Да чего ты завидуешь! — с негодованием осаживают малютку. — Ты что, к зверюшам захотел, что ли?
— К зверюшам я, дяденьки, не хочу, — оскорбленно отнекивается маленький зверек. И добавляет почти шепотом:
— Но кулича, дяденьки, очень хочется.
Некоторое время зверьки молчат, сопят и скребут лапами сухую пыль базарной площади.
— Но они же сами каждый год зовут! — как бы возражая кому-то, замечает один сравнительно юный зверек.
— Да они всегда зовут! И всегда на жрачку! Придешь, пожрешь, а ты уже свидетель Иеговы.
— Почему Иеговы, — рассудительно говорит седоусый зверек. — Зверюши исповедуют византийскую версию православия… подчиняются, насколько мне известно, патриарху… Придерживаются символа веры Никейского собора и расходятся с католиками по догмату о филиокве…
— Чаво? — с негодованием спрашивает краснолицый зверек пролетарского происхождения. — Ты где этих гадостей нахватался?
— Книжки, — пожимает плечами седоусый зверек. — Врага надо знать… и вообще, там есть занятные особенности, у этого учения… Нельзя отрицать некоторой выразительной силы…
— Тьфу! — восклицает краснолицый. — Так иди и поклонись им, филеокве небритое!
Седоусый зверек отходит в сторону, незаметно смещается в сторону моста и вскоре исчезает за речкой.
Между тем в зверюшливом городке полным ходом идут приготовления. Нарядные зверюши с разноцветными бантиками на хвостах собираются в церковь, где зверюшливый батюшка будет говорить особую пасхальную проповедь о попрании смерти и победе над адом.
— А я знаете чего придумал! — восклицает самый шустрый зверек. — Давайте, братцы, дождемся, как у них в церкви зазвонят на полную мощность, а сами быстро к ним пройдем и в дома заберемся! Они сами-то в церкви, а куличи-то дома стоят! Они приходят, а куличей-то и нету! Они как заревут! — И зверек радостно хнычет, изображая разочарованную зверюшу.
— И то! Ловко!
— Она, дура, месяц голодала, думала — куличик! Она приходит, и вот ей куличик!
— Рот-то раскроет, а жрать и нечего!
— А тут мы выбежим и загогочем!
— Еще и напужаем!
— Ну, мы немножко-то ей оставим, — снисходительно говорит какой-нибудь мягкий зверек.
— Да очень надо, все-то съедать! Его много и не съешь. Мы только понадкусаем.
— Глазурь слижем! — пищит маленький зверек и облизывается.
— Айда, братцы!
— Только замаскируемся, — предусмотрительно говорит самый воинственный зверек, начальник разведки города Гордого. — Обвешаемся все зелеными ветками, чтобы, значит, они подумали, что это лес шумит.
— А это мы идем! Ай, ловко!
Зверьки быстро настригают березовых веточек, делают из них букетики и, замаскировавшись таким образом, медленно идут в сторону города зверюш. Однако маскироваться им быстро надоедает, да и недостойно это как-то — прятаться во время набега. Они должны явиться к зверюшам как правые, ничего не боящиеся, как носители истинно передового учения приходят к отсталым поселянам, живущим в лесу и поклоняющимся колесу.
— А давайте и мы чего-нибудь спразднуем!
— Чаво бы это нам спраздновать, — задумывается краснолицый зверек.
— А вот хоть то, что май настал! Пришло первое мая!
— И что это за праздник? — скептически спрашивает кто-нибудь умный. — Первое число каждый месяц бывает…
— Но нас же никто не заставляет каждый месяц праздновать! Мы только сейчас, когда нам нужно им показать… Давайте, робя, напишем плакаты и так пойдем. Дескать, Первое мая, ура!
Зверьки быстро и криво пишут красной краской всякие зверьковые глупости типа «Первое мая — праздник труда, пьяный проспится, дурак никогда!», «Кто не топает, тот не лопает» и странный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Последнее они вычитали в книжках. Зверьки понятия не имеют, кто такие пролетарии, и думают, что это перелетные птицы, которые, пролетая на юг, объединяются в косяки; но так как лозунг звучит очень красиво, они пишут и его. Зверьки вообще любят непонятные слова. Направляясь со своими транспарантиками в сторону зверюш, они оглушительно стучат в барабанчики и стараются как можно громче топать, чтобы потом с полным правом лопать. Встречные зайцы в ужасе разбегаются от этого красного шествия, а дятлы, чувствуя близкую им идеологию, радостно долбят носами по всем окрестным деревьям.
Впрочем, в Преображенске такой толпой никого особенно не испугаешь: на улицах пусто. Все зверюши в это время с большим воодушевлением слушают пасхальную проповедь и, держа на руках зверюшат, зажигают свечки от благодатного огня, специально к ним привезенного. Зверьки же, радуясь своей хитрости, проникают в зверюшливые домики и, ведомые ванильным запахом, мгновенно устремляются на кухни. Здесь их ждет серьезное разочарование. Куличей нигде не видно.
— Спрятали!
— Это их предупредил кто.
— Или сами догадались.
— Да ты плохо смотрел!
— Ну, иди сам смотри!
Проблема в том, что зверюши берут куличи с собой — в храм. Они их святят. Зверьки понятия не имеют об этом обычае (и, что особенно интересно, повторяют свою ошибку ежегодно).
— Да куда ж они их подевали?!
— В подполе смотрел?
— Смотрел! Только картошка!
— А в плите?
— Сковородки!
— А на окне?
— Цветы!
— Неужели все съели? Быть того не может!
— Может, может! Это они нарочно, чтобы нам не досталось! И тут же в храм побежали молиться, чтобы не было заворота кишок!
Это ужасное зрелище — зверюши стремительно поглощают куличи, чтобы они не достались пришельцам, — приводит зверьков в такое неистовство, что они начинают рычать.
— Сами же звали!
— Каждый год зовут!
— Эти на все готовы, лишь бы зверька высмеять! Поставить в максимально идиотское положение!
— Ни за что больше сюда не приду-у! — плачет самый маленький зверек.
Но в это самое время зверюши начинают возвращаться их храма. Рядом с ними, держась за юбочки, вышагивают радостные, празднично одетые зверюшата. Звеюши несут домой свечки и нарядные, только что освященные куличи. Они предвкушают радости разговления, имеющего смысл, конечно, только после поста.
— Идут! — кричат зверьки.
— Несут! — кричат другие зверьки, более зоркие.
— Не сожрали! — с облегчением понимают незваные гости города Преображенска.
— Ой, зверьки! — радостно говорят зверюши, видя, что в Преображенске заметно прибавилось народу. — Как хорошо, что вы пришли! Христос воскресе!
— Воистину… то есть мы хотели сказать, что мы в курсе, — с вызовом заявляют отдельные зверьки.
— Мы, как вы знаете, не разделяем ваших взглядов, — скромно заявляет седоусый зверек, набирая воздуху для обширного «но».
— Все это только пережиток, проистекающий от страха перед жизнью и невозможности правильно объяснить грозу, — с умным видом замечает маленький очкастый зверек, тоже прочитавший в жизни несколько книжек. — Что до бессмертия, то современная наука начисто отрицает…
— Но кулича она не отрицает, — поспешно добавляет зверек постарше. — В объективной реальности кулича она не сомневается.
— Кулич можно эмпирически пощупать…
— Попробовать…
— Полизать…
— Скорее же! — хором требуют зверьки.
Зверюши несколько смущены таким куличным усердием. Они как-то и не предполагали, что куличи так важны, что самое главное — это куличи, что зверьки прибежали не ради праздника, а только ради куличей с глазурью. Накануне зверюши были у всенощной, и ходили со свечками в крестный ход, и вернулись домой со светящимся в ночи пасхальным огнем. И утром еще были у обедни, и даже забирались на колокольню звонить, оглядывая покрытые нежной зеленью окрестности. И спускались с колокольни по шатким ступенькам счастливые, оглохшие, с полными головами гудящих шмелей, и улыбались, напевая про себя «Христос воскресе из мертвых», и только тогда уже неторопливо шли домой разговляться.
Зверюши накрывают на стол. Стелят праздничную белоснежную скатерть, ставят крашеные яйца и пирамидку пасхи, и куличи, и рыбку, и блины, и сыр, и икру, заранее закупленную и тщательно сберегаемую к празднику, и всякую другую вкусность, и непременно цветочи. Но тут же снуют зверьки, большие и маленькие, тащат вилки, тащат чашки, волокут ножи, насвистывают глупые песенки, таскают за хвосты маленьких зверюш и прячутся под скатертью, чтобы хватать всех за ноги.
Зверьки лопают куличи без всякой благовоспитанности, и лезут ложками в пасху, и забрасывают стол разноцветной скорлупой. Зверюши смотрят на них большими глазами и надеются, что это все поведет зверьков к истинной вере, а стало быть, можно и потерпеть таковую бесцеремонность.
— Вот чего никогда мне не понять, — говорит, наконец, седоусый зверек, выставляя кверху отъетое пузо, — так это ваших праздников. Что за радость — позавчера умер, сегодня воскрес, и так каждый год. Неужто ж непонятно, что не позавчера умер, а две тыщи лет назад, и не сегодня воскрес, а тогда же, что праздновать-то?
Зверюши хмурятся.
— У Бога тысяча лет как один день, — говорит наконец одна.
— Демагогия, — кривится один молодой зверек, не забывая намазывать кулич пасхой.
— Но ведь день рождения ты празднуешь, — урезонивает его зверюша-ровесница. Они с этим зверьком когда-то играли вместе, и зверек вполне по-человечески реагировал на ее рассказы из Священной истории, но прошли годы, изменившие его отнюдь не к лучшему. В подростковой зверьковой среде отчего-то принято вести себя как можно хуже и полагать это признаком мужества.
— День рождения! — насмешливо тянет зверек. — Я же вот он! А где Бог?
— Придет — увидишь, — язвит юная ядовитая зверюша, которой жители города Гордого побаивались еще в бытность ее аккуратной девочкой в красном платьице. Она и тогда за словом в карман не лезла, и сегодня сурово отшивает воздыхателей. — Мало не покажется.
— И как это можно в церкви хоть что-то вообще испытывать, кроме зевотной скуки, — говорит ее сосед, другой зверек, вообще-то скромный, но не желающий отставать от приятелей.
— И службы-то какие длинные, длинные, нудные, сил нет, — замечает третий.
И так каждый по очереди говорит какую-нибудь гадость, пока самая толстая зверюша не встает грозно с половником.
— А ну, зверьки, — говорит она, — кому…
Зверьки замирают, прижав уши. Они знают, что дискутировать со зверюшами можно лишь до определенного предела, а потом лучше переходить на темы вроде погоды. Но зверюша быстро берет себя в лапы, потому что в самый главный праздник задираться не положено.
— Кому черешневого компота? — заканчивает она миролюбиво.
Зверьки расслабляются, широко улыбаются и тянут кружки за компотом. Всем известно, что зверюши — великие мастерицы печь пирожки с черешней, варить из нее компот и сушить ее на газетке до состояния приятной вялености.
— Да, компот, — говорит мечтательно самый маленький зверек, — это… компот!
— Это вам не теорию разводить, — вторит его папаша.
Зверьки высокомерно переглядываются и кивают — мол, что взять с Преображенска…
Одна молодая, но мудрая зверюша замечает эти переглядки и широко улыбается.
— Вообще-то, зверьки, — замечает она небрежно, — нам, зверюшам, даже и в радость послушать, как вы тут хулите нашу веру.
Зверьки настораживаются.
— Это почему? — спрашивает самый красномордый.
— Да потому, что это все мимо темы. Если вы считаете, что никакого Бога нет, — вам же хуже. Вы думаете, что не надо в храм ходить, — и пожалуйста! Вам кажется, что не надо поститься, — и замечательно, наше вам с кисточкой! — Зверюша гордо помахивает кисточкой на хвосте. — Считайте, что мы просто так договорились. Потому что без веры куличи не имеют никакого вкуса.
— Как это — не имеют вкуса! — галдят потрясенные зверьки. — Ты, зверюша, говори, да не заговаривайся! Что же мы все тогда чувствуем?
— У меня вот с цукатиком!
— А у меня с корицей!
— И такой пышный!
— Да это все разве вкус! — спокойно говорит зверюша. — Это так, жалкое подобие. А вот если перед этим месяц попоститься, да сходить в храм, да освятить, да самое главное — вкушать с верой… Тогда — это да. Правда, девочки?
— Правда, правда! — радостно пищат зверюши на разные лады, понимая, что убедить зверьков в благотворности веры можно только через куличи. Они откусывают по кусочку, заедают пасхой и восторженно заводят глаза.
— Ни один зверек, — назидательно говорит ядовитая зверюша, по имени, кстати, Таня, — никогда не почувствует такого вкуса, потому что все зверьки… сказала бы я, кто все зверьки, но не хочу в святой день.
— Нет, ты скажи, скажи! — задирает ее сосед.
— Агностики трусливые, вот кто, — презрительно говорит Таня, откусывает кулича и тянет долгое блаженное «ммм».
— Погодите, зверюши, — в недоумении говорит седоусый. — Я допускаю, что после поста… и вообще, аскетический опыт… Но неужели вы хотите сказать, что мы, зверьки, не чувствуем вкуса куличей?
— Ну, что-то вы, конечно, чувствуете, — объясняет зверюша Катя, которая и придумала этот тонкий ход. — Но ради такого вкуса не стоило бы месить тесто, караулить у духовки, варить глазурь… Можно было бы просто купить кекс «Весенний». Его вкус вы и ощутили, с чем мы вас от души и поздравляем.
— Кекс «Весенний»! Кекс «Весенний»! — серебряными голосами хихикают зверюши, пихая друг друга в бок. В зверюшливой системе ценностей кекс с таким названием означает примерно то же, что и китайская лапша.
— А есть какой-нибудь способ… почувствовать настоящий вкус? — доверчиво спрашивает самый маленький зверек, отщипывая уже куда более скромный кусочек волшебного лакомства.
— Есть, конечно, — объясняет самая толстая зверюша. — Кто в Бога верит, тот и чувствует. Но специально ради кулича уверовать нельзя. Это надо с детства… или по крайней мере бескорыстно.
— А как я узнаю, что поверил?
— Да уж почувствуешь, — смеется самая старшая зверюша. — Поешь пасхального кулича — и сразу поймешь, что все угощения до этого не имели ровно никакого значения. Потому что это все была еда в одну сотую, нет! — в одну стотысячную вкуса. Понял?
— Э, э! — ворчит папа-зверек, чуя опасность. — Вы мне парня заговорите! И хватит жрать, ты и так уже в штаны не влезаешь!
— Ну па-ап! — возмущается маленький зверек.
— Что «па-ап»?! Десять лет пап, дальше что? Наговорят тебе сейчас, а ты уши развесишь…
— Но вдруг правда…
— Ты поел? — перебивает его папа-зверек. — Все, скажи «спасибо» и беги домой, рано тебе еще слушать взрослые разговоры!
Маленький зверек исчезает, сунув в карман большой кусок кулича — на ужин.
— Что же вы ребенку голову дурите! — укоризненно обращается папа-зверек к ехидной зверюше Тане. — Ведь он маленький, всему верит…
— И правильно делает! — восклицает Таня. — Это вовсе не сказки, вы действительно лишаете себя самого главного. И вы обязательно это поймете, если только…
— Если что?
— Если перестанете обкрадывать себя, — неожиданно тихо говорит Таня и смотрит на папу-зверька большими круглыми глазами цвета спелой коричневой черешни, ну да, конечно, у зверюш все пропитано черешней, потому что они все время с ней возятся. С чем поведешься, от того и наберешься. Зверьки вот имеют дело в основном с пыльными книжками, бурьяном и репейником — оттого и цвет, и манеры у них соответствующие.
Зверьки нестройно благодарят и в смущении покидают Преображенск. Зверюши снабжают их сверточками и корзиночками: «Кушайте, у нас много». «Типа у нас мало», — ворчат зверьки, но сверточки берут.
***
— Папа! — будит маленький зверек своего отца глубокой ночью, когда над Гордым и Преображенском стоит одинаково синяя ночь с большим количеством мохнатых майских звезд.
— Ну чего тебе? — неохотно бурчит папа-зверек, который и вечером-то еле шевелился от сытости, а уж ночью и подавно может шевелить только хвостом.
— Папа! Я вдруг подумал… а что, если правда?
— Про что? — настораживается папа.
— Ну, про это… про настоящий вкус…
— Ах, это… Глупости все, — вздыхает папа-зверек. — Немедленно спи, и чтобы больше никаких застолий со зверюшами.
— Но ведь науке это не противоречит? — с волнением спрашивает очень начитанный десятилетний зверек. — Если одни, например, не видят разницы между красным и зеленым, а другие вообще не различают цветов… могут же разные существа по-разному воспринимать вкус?
— Ага, — ворчит отец. — А также запах цветов и силу тяжести.
— Ну па-ап! Вот когда у меня был насморк — я же не чувствовал запаха цветов! — упорствует сын. — Может, у нас тоже насморк, только это насморк ума? И поэтому до нас не доходит вся мощь кулича?
— Насморк ума, — передразнивает отец. — Спи, мыслитель!
— Или если нет слуха, — не останавливается зверек. — Ему же тогда любую музыку играй — ничего не поймет.
— Слушай, ты дурак или прикидываешься?! — не выдерживает папа-зверек. — Как сговорились, честное слово! Пойми ты, что если есть слух — человек может точно воспроизвести любой мотив. А зверюша что воспроизводит? Какие у ее веры вообще есть доказательства?
— Вкус кулича, — уверенно говорит зверек.
— А-а. Ладно, все понятно. Завтра поговорим.
И папа-зверек, завернувшись в старое, но теплое одеяло, начинает похрапывать.
А маленький зверек, которого зовут, кстати, Максим, — долго еще смотрит в темно-синее окно. Потом вылезает из кровати и приоткрывает окно. Звезды перемигиваются над городом — голубые, желтоватые, зеленоватые. Далеко за речкой, в городе Преображенске, не видно ни огонька: усталые зверюши отдыхают. От реки пахнет сыростью, от дороги — пылью, от грязного садика вокруг зверькового домика — чем-то особенным и невыразимым, чем всегда пахнет весна. Зверьку становится так хорошо и грустно, что, кажется, еще немного — и он услышит неземной красоты музыку, которой словно заслушался весь этот замерший пейзаж. А услышав музыку, он поймет и все остальное, что теперь только смутно томит и тревожит его, а временами откровенно раздражает, потому что зверьки всегда сердятся на необъяснимое. Еще немного — и он сможет почувствовать настоящий вкус всего, и даже понять, что он, собственно, любит и чего действительно хочет…
Потом он возвращается в постель. Ничего, успеется. Кстати, кулича можно съесть и сейчас. Проголодавшийся зверек воровато лезет в карман грязных штанов, висящих на стуле, и вытаскивает толстый кусок, щедро выданный ему зверюшей в дорогу. И — о чудо! — ему уже кажется, что у кулича несколько иной вкус. Не просто сладкий, который кажется ему теперь безнадежно плоским, но и какой-то особенный, сложный, включающий массу оттенков, заботливо добавленных зверюшей к основному тесту. Господь на секунду представляется зверьку такой же зверюшей, заботливо наготовившей всего в необычайно сложном и богатом соотношении, чтобы было и солоно, и кисло, и сладко, и все это тонким образом сцеплено… но зверьку уже хочется спать, и он обещает себе додумать все это завтра.
— Ну вот видишь, — говорит он сам себе. — Как к зверюшам ни относись, они по крайней мере никогда не врут.