↓
 ↑
Регистрация
Имя/email

Пароль

 
Войти при помощи
nordwind
29 мая 2019
Aa Aa
#литература #ex_libris #даты #писательство

145 лет со дня рождения Гилберта Кита Честертона. Юбилеем не назовешь, но повод вспомнить есть. Автор всем известный, так что это не пиар, а просто что-то вроде публичного «спасибо».
За что — конечно, за превосходного патера Брауна. За полдюжины головокружительных романов-притч. Но особенно — за его публицистику.
К ней стоит прибегать, когда срочно требуется вдохновение. И это при том, что Честертон всю жизнь отстаивал как раз те истины, которые принято называть банальными — возможно потому, что многие люди (из тех, кого Честертон именовал «умниками») завоевывали свою репутацию их отрицанием. Что замечательно, эти банальные истины он ухитрялся завертывать в ошарашивающие парадоксы, после чего их уже сложно было игнорировать.
Как ни странно, чтобы защищать, да еще с таким азартом, эти азбучные вещи, нужна незаурядная смелость. И еще искренняя вера в то, что проповедуешь: иначе будешь смешным и скучным (это в лучшем случае).
Самое часто цитируемое высказывание о Честертоне принадлежит Дж. Б. Шоу: «Этот великий человек был, в сущности, всего лишь журналистом, но зато каким журналистом!»
Каким — можно представить себе уже из того, что его стихи читали по английскому радио в самый темный и в самый светлый час второй мировой войны. Если это не признание, тогда такой вещи как признание вообще не существует. Его искусством монтажа восхищался Сергей Эйзенштейн (который, говорят, и сам кое-что в этом деле смыслил), а С.С.Аверинцев (филолог, культуролог, философ, библеист и пр.) принадлежал к числу горячих поклонников этого «несерьёзного» журналиста. И с легким изумлением отмечал: «…честертоновское видение вещей сплошь да рядом бывает вызывающе неверным в конкретных частностях и неожиданно верным, даже точным, в том, что касается общих перспектив, общих пропорций».
Частные суждения Честертона и вправду могут быть субъективны, сомнительны, даже ошибочны (как мы можем заключить сейчас — сотню лет спустя). Нередко он вызывает и желание поспорить — но именно так, как это бывает, когда общаешься с живым и остроумным собеседником (шанс пробудиться от мозговой апатии). Один из его самых искренних почитателей — автор «Хроник Нарнии» — говорил: «Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость».
Но что на самом деле обсуждают спорящие? Честертон прекрасно чувствовал, как часто люди попадают в ловушки слов, принимая за «факты» собственные конвенции и метафоры, и умел найти яркий образ для этой мысли:
Про Бернарда Шоу и даже про тех, кто много глупее его, обычно говорят: «Они хотят доказать, что белое — это черное». Лучше бы сперва подумать о том, точно ли мы обозначаем цвета. Не знаю, зовется ли белым черное, но желтое и розовато–бежевое белым зовется. Белое вино — светло–желтое, а европейца, чье лицо неопределенного, бежеватого, иногда розоватого цвета, мы именуем «белым человеком», что звучит жутко, как описание призрака у Эдгара По.
«Бернард Шоу»

И добравшись до заключения очередного честертоновского парадокса, обычно обнаруживаешь, что автор вывернул на вовсе неожиданную тропинку — и доказывает в действительности нечто совершенно иное. Вот характерный пример, где читатель даже не успевает возмутиться, как становится ясно, что его провоцируют:
Собственно говоря, полезней читать плохие книги, чем хорошие. Хорошая книга поведает нам об одной душе, плохая — о многих. Хороший роман расскажет нам о герое, плохой — об авторе. Мало того: он расскажет нам о читателе, и, как ни странно, тем больше, чем циничней и низменней была причина, побудившая автора писать. Чем бесчестней книга как книга, тем честнее она как свидетельство… Как многие истинно культурные люди, вы почерпнете из хороших книг лишь вкус к хорошим книгам. Плохие научат править странами и разбираться в карте рода человеческого.
«О книгах про светских людей и о светском круге»

Или вот вчера в блогах процитировали Марка Твена: «Классика — это то, что каждый хочет иметь в багаже прочитанного, но никто не хочет читать». На тему всем знакомой жалобы: классиков не читают, заученно повторяя чужие суждения о них. Казалось бы, что тут добавить? Только кивать: да, не читают, не понимают — ужас что делается, куда катится этот мир!.. Еще можно занять «базаровскую» позицию: вся эта макулатура устарела — туда ей и дорога, долой с парохода современности! Тоже не сказать чтобы свежая точка зрения.
Но Честертон и здесь делает неожиданный вираж:
Классик — тот, кого хвалят не читая. Несправедливости тут нет; это просто уважение к выводам и вкусам человечества. <…> Из того, что я необразован, не следует, что я обманут. Тот, кто не похвалит Пиндара, пока не прочитает его, — низкий, подозрительный скептик самого худшего толка, не верующий не только в Бога, но и в людей. Он подобен тому, кто остережется назвать Эверест высоким, пока не взберется на вершину.
«Нравственность и Том Джонс»

Честертон и сам много писал о классике — и ничуть не хрестоматийно, но всегда интересно и неожиданно. Эссе о Стивенсоне и Эзопе, о Байроне и сестрах Бронте, о Шерлоке Холмсе и Макбете, целая книга о Диккенсе… Смешные очерки типа «Об исторических романах» или «Как пишется детективный рассказ»: на поверхности — осмеяние писательских клише и ляпов, копнёшь чуть поглубже — советы профессионала от литературы, к которым стоит прислушаться.
Самый будничный житейский случай, самая затрёпанная журналистами тема — двойные стандарты общества («Полицейские и мораль»), СМИ, промывающие мозги простому избирателю («Человек и его газета»), — подаются так, что слово «штампы» никак не придет вам в голову. Честертон умел увидеть то, мимо чего люди привыкли проходить не замечая — особенно иронию жизни. Взять хотя бы историю о том, как подельник знаменитого гангстера, уйдя на покой, попытался опубликовать автобиографию, но был безбожно ограблен собственным издателем («Приятель Аль Капоне»)!
Не случайно подписчики газет, где печатался писатель, засыпали редакцию письмами, и его статьи пришлось издавать отдельной книжечкой. А в 1984 году избранная публицистика Честертона (потрёпанная цензурой, но спасибо и на том) вышла и у нас: «Писатель в газете».
Реплики Честертона часто звучат как афоризмы. Но и тогда они не выглядят готовой к употреблению расфасованной «мудростью», оставляя простор для размышлений:
…не бывает ни одного действительно умного человека, который вдруг не почувствовал бы себя глупцом. Нет ни одного человека высокого роста, который однажды не почувствовал бы себя крошечным. Есть люди, которые никогда не ощущают собственной незначительности, и вот они–то и впрямь незначительны.
«Сердитый автор прощается с читателями»

Люди, сентиментальные всякий день и всякий час, — это самые опасные враги общества. Иметь с ними дело — все равно что ранним утром лицезреть бесконечную череду поэтических закатов.
«Сентиментальная литература»

У всякого нормального человека бывает период, когда он предпочитает вымысел, фикцию — факту, ибо факт — это то, чем он обязан миру, в то время как фикция, фантазия — это то, чем мир обязан ему.
«Вымысел, нужный как воздух»

Поздневикторианская Англия вдоволь накушалась ограниченности и ханжества, привычно мимикрировавших под здравомыслие и высоконравственность. Так что начиная с середины XIX века поэтика нонсенса и парадокса расцвела в английской литературе: защитная реакция, средство вырваться из стен удушающего, шаблонного «здравого смысла». Честертону предшествовали — и сопутствовали — имена Э.Лира, Л.Кэрролла, Х.Беллока (кстати, его ближайшего друга), позднее — У.Гилберта, Р.Даля. С.Миллигана...
Парадоксы сопутствовали и судьбе самого писателя. Вот один из них: он был убежденным и пылким католиком. Тем не менее его часто упрекали в легкомыслии, непочтительности, поверхностном отношении к священным вещам. Так что рискну в заключение привести целиком его маленькое размышление на эту тему. Это — типичный Честертон. Шутливый и очень серьёзный, поверхностный и глубокий. Парадоксальный, как обычная жизнь.
ОБВИНЕНИЕ В НЕПОЧТИТЕЛЬНОСТИ
Иногда мне кажется, что еще на нашем веку вопросы красоты и вкуса разделят людей (то есть некоторых людей) так же глубоко, как разделяли их некогда вопросы веры и морали; что кровь оросит мостовые из–за расцветки ковров; толпы восстанут против моды на шляпки, и отряды вооруженных мятежников понесутся по улицам крушить дубовые панели и сжигать пирамиды ранней викторианской мебели. Скорее всего, до этого, конечно же, не дойдет: эстетика в отличие от нравственности не способствует внезапной отваге. Но дошло до того, что немало, даже слишком много народу проявляет в делах вкуса ту самую нетерпимость, бдительность, постоянную готовность к гневу, которые так естественны, когда спор заходит о добре и зле. Словом, для многих нынешних людей вкус стал делом нравственности. Надеюсь все же, что нравственность не стала для них делом вкуса. Например, в последнее время я получил немало гневных писем в связи с моей статьей о шуме. Показательно, что эта тема особенно сильно разгневала моих корреспондентов. Я прилежно защищаю вещи, которые многим не нравятся, — милосердие, например, мясо, патриотизм. Но еще никогда я не вызывал такого искреннего негодования, как теперь, после статьи об уличном шуме, который вообще не связан ни с добром, ни со злом и (как любовь к ярким краскам, которая мне тоже свойственна) относится к области сугубо личных вкусов. Правда, один из корреспондентов внес в этот спор почти моральную ноту. Он осудил меня за то, что я отпускаю шутки по поводу собственного смертного ложа. Не знаю, как ему ответить, разве что шуткой. Я действительно не понимаю, что можно делать еще, до поры до времени, с этим немаловажным предметом обстановки.
Во имя почтительности и других хороших вещей мы должны освободиться от этих взглядов. Абсолютно бессмысленно и нелепо запрещать человеку шутки на священные темы. И по очень простой причине; все темы — священны, других на свете нет. Любое мгновение человеческой жизни поистине потрясает. Каждый шаг, каждое движение пальца так глубоки и значительны, что, задумавшись над этим, мы сошли бы с ума. Если нельзя смеяться над смертным ложем, нельзя смеяться и над пирогом: ведь пирог, когда займешься им серьезно, приобретает тесную связь со смертным ложем. Если нельзя шутить над умирающим, нельзя шутить ни над кем: ведь каждый человек умирает, кто медленней, кто скорее. Короче, если мы не имеем права шутить на серьезные темы, мы не должны шутить вообще. Так и считали в старину пуританские аскеты (которых, кстати сказать, я глубоко уважаю). Они действительно считали и говорили, что шутить нельзя, ибо жизнь слишком для этого серьезна. Таков один из двух последовательных взглядов. Но возможен и другой — тот, которого придерживаюсь я: жизнь слишком серьезна, чтобы над нею не шутить.
Конечно, есть тут здравая разница, о которой и не догадывается мой яростный корреспондент. Смеяться можно над чем угодно, но не когда угодно. Действительно, нельзя шутить в определенные минуты. Мы шутим по поводу смертного ложа, но не у смертного ложа. Жизнь серьезна всегда, но жить всегда серьезно — нельзя.
Нравственный опыт учит нас не только этому. В одном, определенном смысле всё, как я говорил выше, и важно и серьезно; но в бытовом, обычном плане некоторые вещи мы можем назвать легкомысленными. Таковы галстуки, брюки, сигары, теннис, фейерверк, гольф, химия, астрономия, геология, биология и т. д. Если вам хочется быть торжественным, если вас просто распирает избыточная серьезность, прошу вас, употребите ее на эти вещи. Здесь она никому не повредит. Посмотрите на великолепных шотландцев и поучитесь у них: о вере они говорят шутливо, о гольфе — никогда. Вы не станете плохо играть в гольф оттого, что слишком серьезно о нем говорите, но можете стать плохим христианином, если будете слишком торжественно относиться к вере. Можно спокойно, без тени шутки говорить о галстуках, ведь галстуки не вся ваша жизнь — по крайней мере я надеюсь, что не вся. Но в том, что для вас — вся жизнь, в философии или в вере, вы не можете обойтись без шутки. Если же обойдетесь, ждите безумия.
29 мая 2019
4 комментария
Вай, обожаю "Перелетный кабак"! *влюбленный смайлик* Любимая песенка оттуда - про то, почему вьется дорога:

Сперва налево гнется путь,

Каменоломню обогнуть,

Потом бежит дугой, дугой

Направо от собаки злой,

Потом налево-просто так,

Чтоб в мокрый не попасть овраг,

И вновь направо, потому

Что обогнуть пришлось ему

И обойти издалека

Поместье одного князька,

От смерти коего идет

Уже семьсот десятый год.

И снова влево-от могил,

Где дух священника бродил,

Пока не встретили его

Мертвецки пьяным в Калао.

И вновь направо поворот,

Чтоб нам не миновать ворот

«Короны и ведра» — кабак

Сей несомненно знает всяк.

Опять налево-справа жил

Сэр Грегори, и разрешил,

Рассудку не желая внять,

Цыганам табор основать...

И так далее)))
chubush
"Всё присутствовавшие были совершенно трезвы и не имели никакой возможности избавиться от этого состояния"))

А моя любовь к Честертону началась с тоненького сборника "Парадоксы мистера Понда". Надо бы, пожалуй, перечитать в честь юбилея.
"Человек, который был Четвергом":
Самым страшным за это время было для него одиночество, а на свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой. Быть может, математики правы, дважды два - четыре. Но два - не дважды один, а тысячу раз один.

Как все мы, он был достаточно слаб, чтобы бояться страшной силы, но не так слаб, чтобы ею восхищаться.

Бейся с тем, кого боишься. Помните старый рассказ об английском священнике, который исповедовал на смертном одре сицилийского разбойника? Умирая, великий злодей сказал: "Я не могу заплатить тебе, отец, но дам совет на всю жизнь - бей кверху!" Так и я говорю вам, бейте кверху, если хотите поразить звезды.

Но больше всего все-таки люблю отца Брауна. :)
chubush
Fink-nottle
А у меня всё началось с того, что я сидела в читальном зале библиотеки Салтыкова-Щедрина в Ленинграде и в полном обалдении кусками переписывала «Наполеона из Ноттинг-Хилла» какого-то дремучего довоенного года - других изданий тогда не было))
Зато потом сколько было счастья, когда его романы издали и я смогла всё это купить!
Еще помню, как к нам приезжал со спецкурсом знаменитый питерский профессор – В.М.Маркович. И в разговоре пожаловался по какому-то случаю, что не может никак найти сборник публицистики Честертона. Я собралась с духом и пожертвовала свой – он улетал домой довольный как слон! (А потом мне очень скоро попался в букинистическом еще один экземпляр – небеса были ко мне благосклонны)
ПОИСК
ФАНФИКОВ











Закрыть
Закрыть
Закрыть