Эйлет вместо ответа полезла обниматься. На этот раз хоть в воздух не подняла. Первый удар сердца Клирик был возмущен нежностями. Которые сам же и развел, как сидовский обычай. Слышал от своих девушек, что при объятиях у них возникает ощущение общности. Решил, что так быстрее впишется в семейку. Не учел одного: его собственный организм теперь реагировал почти так же. Только, видимо, сильнее. Иначе в родном веке бытовые мудрецы не записывали женскую дружбу в небылицы. Уже на втором ударе сердца Немайн была готова вместе с Эйлет — хоть под булыжники.

— А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн. — Хотя годика через три такой же будешь. Если доживешь, конечно. Сразу, как ученице, говорю: могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, уткнулась между шейкой и плечом — и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слезы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"…
— Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в ее маленькие груди, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы все решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет…
Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.

Клирик окончательно убедился — мозги и тело работают враздрай. На что срабатывает "слезодавительный механизм", пока не понял. Тем не менее установил, что и обниматься совершенно не обязательно. Достаточно прижаться к женскому телу. И извольте получить в кровь бочку гормонов общности.

Потом из дому выглянула рыжая — чуть-чуть светлее мастью, чем сама Немайн, радостно завизжала, на правах неученицы полезла обниматься — и с ветки сида сверзилась. Впрочем, любовь к нежностям ее после обновления не покинула. Так что в результате заглянуть в дом, поговорить и откушать сидовского напитка довелось существу умиротворенному и размякшему. Впору веревки вить.

Немайн такого не ожидала — в результате по комнате покатился комок из рук, ног и голов, размахивающий плавниками широких рукавов и возмущенно-радостно пищащий. Окончило свой путь странное существо, врезавшись в ларь.
— У-уй! — Нион, стоя на четвереньках, попыталась разглядеть ушибленный локоть. Получилось настолько же удобно, как укусить. Потом посмотрела вниз. Внизу была богиня — разметавшая красные волосы по полу и странно обмякшая. На губах мерцала ласковая улыбка. Глаза словно пеленой подернулись.
— Что с тобой?
Неметона молчала. Молчала совсем — и устами, и в голове, только дышала глубоко и смотрела. В глазах был какой-то смысл, но скорей животный, чем человеческий. Нион прижала кулачок ко рту, душа крик. Неужели у великой сиды снова будет это ужасное обновление? Из-за Нион-Луковки? Лучше не жить. Прыгнуть из окна вниз головой — в ад, где после смерти обретаются самоубийцы и куда богиня, конечно, не попадет… Но сначала сделать, что возможно. Например, перетащить Неметону на кровать. Наклониться. Ухватить под мышки. Тяжелая… Маленькие женщины столько не весят. Верно, божественная суть тянет. Или зверь внутри. Или…
Рука Неметоны обвилась вокруг шеи. А в голове, в месте богини, было пусто, только смутные тени чувств. Образы.
— Не молчи, — попросила Нион, — скажи что-нибудь.
— Ты хорошая, Луковка. Ты красивая. Ты сильная.
В голове проявился образ: маленькая, куда меньше себя настоящей, сида на руках у Нион. И обнимает за шею вот так же…
— Не удержу, — выдохнула Луковка, — весишь ты много. Но дотащу… Сестер позвать? Мать? Врача?
— Никого… — Сида смотрела в потолок, изучала, как совершенно новое для себя явление. — Это тоже не болезнь. Это обнимки. Просто я в таких случаях обычно на сестре вишу. Правда, ноги не слабеют…
До Нион дошло. О манере сиды разводить родственные нежности с сестрами она была уже наслышана. Но на этот раз Немайн восприняла свою жрицу разом: как подругу — и как мужчину.
Нион выросла в Анноне, где на трех женщин приходился один мужчина. Там идея о том, что девочке может понравиться другая девочка, не казалась ни экзотической, ни запретной. Нион наклонилась к богине — для того, чтобы немедленно быть ухваченной обеими руками за голову, поцелованной в нос и крепко-накрепко обнятой. Внезапно защипало глаза. Похабные мысли вымело из головы, словно спертый воздух в распахнутое окно.
— Я — хорошая девочка, — сообщила на ухо богиня, — и ты тоже. Мы можем вместе смеяться и плакать, болтать и воевать, дрыхнуть в одной постели и делать кучу других разных дел. Но есть занятие, которому мы будем предаваться по отдельности — и исключительно с мужчинами. Причем с законными мужьями… Согласна? Умница! Но до чего странно я устроена: мужчине, случись что, могу дать в лоб. А девчонку — только обнять да приголубить покрепче, чтоб дурь выбило…
Нион почувствовала, как напряжение — напряжение неправедности, да! — ее отпускает. А из глаз текут слезы, смешиваясь со слезами той, с кем она одно целое, навсегда и навеки — по сути, по правде, по душе, а не по плоти…

Как только с губ слетело: «сестра», ужас ушел. Снова вместе! Прочее неважно. Анастасия плачет на родном плече, как мечтала долгие годы, и Августина–Ираклия хлюпает носом вместе с ней, обнимает, шепчет ласковое.

Обнять… Снова реветь? Такое у Немайн свойство. Побочный эффект чего–то, который Сущности не потрудились устранить. Стоит обняться с женщиной, как из глаз слезы ручьем, да желание взять под крыло еще одну сестру. Уходят гнев, злоба, зависть. С другой стороны то же самое. Женской дружбы не бывает? С сидой и после обнимок — еще как!
Пореветь подруге в плечико дело приятное. Другое дело, что высшее должностное лицо республики, на людях разводящее слезы и сопли — непристойность. Не двадцать первый век, когда власти предержащие из кожи вон лезли, чтобы показать: они тоже люди. Здесь и сейчас — все наоборот. Правитель немного не от мира сего.
Что делать? А взять сестру за плечи. Осторожно, боясь прикоснуться тяжелыми складками белых одежд к алой шерсти военного плаща базилиссы, наклониться. Прижаться щекой к щеке, хотя хочется чмокнуть в кончик носа или слизнуть набежавшую в угол глаза капельку. Три раза. Вот и все. Обряд окончен. Или нет?

— Майни, ты чего плачешь?
— От радости…
И от эффекта обнимок заодно. Впрочем, самый сладкий рев впереди. У Немайн еще три сестры, и если с Туллой можно вежливо потереться щеками, с Эйлет и Гвен этот номер не пройдет. Все, до утра нет ни базилиссы, ни богини, ни хранительницы. Никого нет. Только счастье…

И надо бы отказать, да не получается. А горло перехвачено, а из глаз — слезы. Не всегда «обнимки» — хорошо!

И дочь–гордячка сама склонила спину! Низехонько, в пояс. Согласна! Выпрямилась. А потом с истошным:
— Мама, прости!
Метнулась обниматься.
И были слезы, горькие, соленые и сладкие разом, и мягкое пламя волос под рукой. Правда, наполовину дитя. Куда ей без матери! Что до второй половины… Императрица, богиня — какая разница? Главное, внутри — любящий ребенок. Значит, можно помириться и уговориться, что бы ни стряслось.
До утра Глэдис спала крепко, сны снились истинно майские — молодость, живой Дэффид, залитый солнцем юный мир.

Сестры переглянулись — и ну обнимать свою Майни… Слезы, сопли, всепрощение.