Я взял в руки пожелтевшее письмо и провёл пальцами по гербу — трём башням каменной крепости на кровавом сургуте печати.

Герб Католиса.

Этот момент должен был настать; даже лёжа в сумке, письмо, казалось, прожигало её насквозь, а тёмными бессонными ночами вставало перед глазами: ровный свиток с красным гербом, словно снег с каплями крови — такой же жуткий и неестественный; но сейчас было слишком рано: раны в душе ещё не успели превратиться в ноющие шрамы и всё ещё кровоточили, заставляя корчиться от боли в темноте и одиночестве, пытаясь не завыть. Внутри что-то звонко оборвалось, больно хлестнув по рёбрам, а в голове застучало: «Отец...»

Своего родного отца я помнил плохо: я был слишком маленьким, когда он погиб. Остались в памяти большие шершавые руки; громкий голос; огромный рост; густая колючая борода; но его цельный образ так давно исчез из моей памяти, что то, что осталось, давно походило на выдумку.

Но отцом мне был и другой: высокий, весёлый, темнокожий; а теперь его нет, и в груди разверзлась огромная, жадная, зияющая дыра, утягивающая в себя и мысли, и органы и заставлявшая глупое сердце, казалось бы, уже смирившееся с потерей, нестерпимо болеть