И фэнтези, и рыцарский роман немыслимы без приключений и опасностей, которые, во-первых, очень многочисленны, а во-вторых – спрессованы друг с другом так, что почти не дают герою передышки. Но, поскольку в современном мире желать непрерывных приключений для серьезного взрослого человека неприлично, квест героя делается вынужденным – внешняя сила разрушает мир героя, заставляя его действовать помимо его воли и чаще всего вразрез с его реальными (по крайней мере, декларируемыми автором) желаниями. Это достигает наивысшего расцвета – и одновременно наибольшей примитивизации – в унылом лицемерии литрпг, в которых герой _вынужен_ играть, например, чтобы спасти жизнь близких, заработать на дорогостоящую операцию или компенсировать страшную инвалидность.

Дело тут, скорее всего, в широко распространившемся в нашей культуре убеждении, что жажда приключений, постоянно сменяющих друг друга новых впечатлений и свершений – это проявления желания сбежать от реальной жизни с ее проблемами. А значит, нечто инфантильное, незрелое и просто-напросто постыдное.

Если посмотреть с этой точки зрения на рыцарский роман, то он как будто подтверждает это убеждение. Везде, где нужно начать жить и, например, строить нормальные отношения со своими любимыми или подданными, герой рыцарского романа сбегает, оставляя свою даму или доверяя завоеванный престол кому-нибудь другому. Родившихся у тебя детей не нужно растить, воспитывать и обучать – их вырастят благочестивые отшельники, короли соседних земель или добрые великаны. Жена или дама сердца либо спокойно ждёт твоего возвращения, либо сама посылает тебя в квест, либо вообще путешествует вместе с тобой, как Энида, Марфиза или Брандимарта. Даже подданными и вассалами не нужно править, они никогда не станут требовать внимания и отвлекать тебя в неподходящую минуту. И это логично, потому что, если герой примет на себя какие-то мирские узы и начнет выполнять рутинные обязанности, то его история тут же закончится. Чтобы оставаться способным на великие свершения, человек должен быть свободен от обыденных забот, и его голову не должны занимать "низменные" мысли о земных вещах.

Не стоит, между прочим, забывать, что рыцарский роман впервые зародился в те же времена, когда короли, пренебрегая своими обязанностями по отношению к стране и своим подданным, искали славы и приключений в Святой земле, как Ричард Львиное сердце.

Думаю, помещая основной источник авантюры не во внешние обстоятельства, а в центр личных устремлений самого героя, рыцарский роман был и честнее, и – именно в силу своей конгруэнтности – морально продуктивнее, чем многие романы в жанре фэнтези, где истинные чувства и потребности автора и читателя стыдливо маскируются, не только не помогая читателю найти свое решение вполне реальной и острой проблемы нашего существования, но и вообще мешая осознать ее существование (ведь если потребность вести жизнь, полную приключений, навязана герою внешними силами, то никакой проблемы нет).

Легко заметить, что присущее герою рыцарских романов страстное стремление к ничем не ограниченной свободе, подвигам и авантюрам – не столько проявление бессознательного страха перед обыденностью, сколько совершенно сознательный протест перед неё, открытое провозглашение того, что всякая привязанность к рутине и земным заботам и делам унижает наше Истинное Я, лишает человека доблести и делает его бескрылым. Приключения и подвиги – это не только часть инициации и становления героя, но и стремление жить (всегда, от осознания себя до самой смерти) по совершенно определенным правилам и законам, ставящим героя вне обыденности.

Герои рыцарских романов, как и персонажи фэнтези, не строят планов и не беспокоятся о завтрашнем дне. Они не копаются в себе и не подвержены беспредметным сожалениям и размышлениями в стиле – «а вот если бы я сделал так, а не иначе, обстоятельства наверняка сложились бы более удачно». Они могут быть счастливы или страдать, но даже в разгар самых мучительных страданий они неизменно принимают жизнь такой, как есть, и либо доверяют обстоятельствам вести себя, отбросив всякое попечение о будущем, либо полностью сосредотачиваются на решении непосредственной задачи. Словом, эти персонажи воплощают мечту человечества о том, чтобы всецело отдаваться настоящему и жить здесь-и-сейчас.

Герои Толкиена могут жить в своем уютном доме десятилетиями, пока их не _вырвут_ оттуда обстоятельства, а вот герои Льюиса больше похожи на героев рыцарских романов - они так же откровенно наслаждаются любим моментом отдыха, праздника или уюта, но никогда не задерживаются в этом состоянии надолго. Хижина бобров совершенно очаровательна; но герои ни за что не провели бы в ней больше одного вечера. Кэр-Пэравел, четырехтронный замок, сознательно лишён любого "бытового" измерения, как и Камелот Артура (бытовые удобства, которыми наслаждается герой, всегда относятся к какому-то другому месту или замку, к Камелоту - никогда). В конце концов, в романах Хобб быт наконец-то показан как ловушка, как нечто такое, что поглощает человека, заставляя его вязнуть в бытовых заботах и буквально растворяет в себе его личность.

Но рыцарским романам для такого вывода не нужно было столько погружения в себя и рефлексии, сколько нужно Робин Хобб – для них эта идея была чем-то само собой разумеющимся. Например, оставаясь в рамках нашей логики, мы никогда не сможем правильно понять момент, где Гавейн подбивает друга бросить вскоре после свадьбы молодую – и нежно любимую! – жену, и отправиться вместе с ним на поиски приключений. Ивэйн, в принципе, мог бы возразить, что, сделавшись хранителем волшебного источника, он совершенно не нуждается в том, чтобы искать повода проявить свою доблесть – этот повод сам его найдет. Кто-то придет и бросит ему вызов точно так же, как сам сэр Ивэйн, а до него – Калогренан, бросили вызов предыдущему хранителю. Ивэйн, однако, ничего подобного не говорит и позволяет себя убедить.

Было бы слишком примитивно посчитать, что он просто не хочет уронить себя в глазах Гавейна. Да, разумеется, Ивэйн привык ощущать себя частью свободолюбивого мужского братства, которое представляли собой рыцари Артура, а в этом кругу Говейн считался эталоном рыцаря, и на него равнялись все, включая нашего героя. Но дело не только в этом. В действительности риск заключается в том, что любовь и «оседлая» жизнь делает героя частью статичного мира – а предназначение героев рыцарских романов состоит именно в том, чтобы противопоставлять себя этому миру.

Это – мироощущение поэта, писателя, человека с воспаленным воображением. В эпоху Кретьена де Труа это было мироощущение, захлестнувшее все социальные классы. Крестоносцы были поэтами, короли были поэтами, еретики были поэтами – и, разумеется, поэты и писатели были поэтами вдвойне.

Покидая свою жену, Ивэйн непритворно скорбит – что совершенно не мешает ему напрочь позабыть об обещании вернуться к оговоренному сроку. Условия договора, между прочим, исключительно суровы – дама объявила, что, если муж не вернется вовремя, то он потеряет раз и навсегда ее любовь, как, впрочем, и какое-либо право на ее владения. Ивэйн резонно возражает, что причиной опоздания может стать какое-то несчастье или непреодолимое препятствие, но его дама резко отвечает, что влюбленным помогает Бог, и что никакие обстоятельства в ее глазах не оправдают опоздания. И, казалось бы, здесь возникает подготовленная почва для классической коллизии «без вины виноватый», когда читатель сочувствует герою, понимая, что какое-то событие, на самом деле, не его вина, но когда в то же время невозможно отрицать закономерность свалившихся на героя последствий.

Однако Кретьен не пользуется этим, как сказал бы современный человек, ловко и своевременно подвешенным ружьем, для возбуждения сочувствия к Ивэйну. Он невозмутимо сообщает нам, что герой не попал ни в плен, ни в какую-нибудь безвыходную ситуацию, не вынужден был, скажем, выбирать между спасением чьей-нибудь жизни и возможностью сдержать данное слово. Он просто _забыл_.
Для дамы это – безусловное свидетельство того, что Ивэйн ее не любит. Читатель тоже вправе усомниться в чувствах рыцаря. Что это за любовь, если на протяжении этого года герой так мало думал о жене, что оказался не в состоянии упомнить данное ей обещание?.. Однако, когда сразу вслед за ужасающим Ивэйна осознанием, что он нарушил свое слово, следует расплата – появление девушки на вороном коне, которая при всем дворе обвиняет Ивэйна в вероломстве и обмане, забирает у него кольцо и запрещает ему возвращаться в замок, где живет его жена, Ивэйн впадает в такое глубокое отчаяние, что сходит с ума.

Безумие его совершенно неподдельно, персонаж не «безумствует с горя», он именно не в себе – он бегает по лесу, как животное, ест сырое мясо, спит голым на земле, не помнит собственного имени и т.д. В конечном счете, требуется волшебное вмешательство, чтобы вернуть его рассудок – и, придя в себя, герой прежде всего изумляется своему состоянию и испытывает смущение из-за собственной наготы, чего, конечно же, не сделал бы человек, который бы проделывал все эти действия сознательно, как Дон Кихот, который только подражал подобным приступам любовного безумия.

Тут современный читатель поневоле должен остановиться в замешательстве. Герой, который разлюбил жену, не впал бы в такое беспросветное отчаяние от того, что своими руками погубил свою любовь и разрушил свой брак. Возможно, оправившись от досады на то, что его обвиняли и стыдили перед всем двором, такой герой даже вздохнул бы с облегчением – отлично, она сама со мной порвала, и мне теперь не нужно думать, как мне разобраться с опостылевшими обязательствами! Для Ивэйна же те вещи, которые еще недавно были недостаточно важными, чтобы хотя бы просто удержать их в памяти, сейчас оказываются достаточно важными, чтобы перечеркнуть всю его жизнь. Ни друзья, ни король, ни завоеванная слава – ничто больше не имеет ни малейшей ценности. Герой бежит в лес и не убивает себя только потому, что очень кстати сходит с ума и забывает, кто он.

Можно, конечно, объяснить поведение героя поговоркой «что имеем, не храним, потеряем – плачем», и предположить, что Ивэйна сводит с ума совсем не глубина его любви, а неспособность примириться с утратой. Любовь жены представляется ему такой необходимой и желанной только потому, что теперь она совершенно недоступна. В этом есть рациональное зерно, поскольку вообще героям рыцарских романов свойственно желать именно невозможного и недоступного.

В качестве смягчающего вину обстоятельства можно сослаться на магические свойства времени, отмеченные многими исследователями рыцарских романов. Не умея точно измерять время, средневековый человек наделял его самыми разными магическими свойствами, и многое указывает на то, что время в «статичном мире» и в пространстве рыцарского поиска течет не одинаково. В статичном мире день сменяет день, и год сменяет год, подчиняясь нормальной, календарной логике. В странствии время одновременно мчится – и стоит. Герой всегда летит навстречу будущему – и всегда остается частью постоянного «сейчас». В пространстве поиска, квеста и авантюры нет «вчера» и «завтра». И Ивэйн, пожалуй, не случайно сознает, что он упустил срок, именно оказавшись при дворе Артура, который является частью статичного мира, и при этом выступает как бы промежуточным пунктом и воротами между миром повседневности и миром приключений.

Описывая путешествия Ивэйна, автор не говорит – прошла осень, зима, весна, и снова наступило лето. Упоминание о времени года, как и вообще о _времени_, врывается в повествование только тогда, когда герой перестает странствовать, сражаться и ввязываться в авантюры, и снова оказывается при дворе. Так что, при известной доброжелательности к персонажу, можно допустить, что Ивэйн в разгар своих приключений очень даже помнил о жене и своей любви к ней, об уговоре же не думал только потому, что в его мироощущении он уехал из дома если не вчера, то пару дней назад.

Но не следует упускать и третий фактор. Всякий герой рыцарского романа – человек пылкий, погружающийся в любое чувство и любое дело с головой. Его можно было бы заподозрить в том, что он поверхностен или неискренен, именно потому, что он _слишком_ искренен, и всему, что делает, он неизменно отдается до конца. Там, где другой человек выстраивает сложную систему приоритетов, герой рыцарских романов, скорее, переключается между различными приоритетами – но зато тот приоритет, который актуален в настоящую минуту, владеет им не на 60 или 70 процентов, а на 100. За рамками этого чувства, этого стремления или этой задачи не остается ничего.