#драббл #посмертие #цифры

Умирать довольно печально.
Особенно если ты по мере жизни своей пришёл к убеждению, что загробного мира не существует, что все возможные боги — просто садисты и что все теодицеи во всех религиях на Земле легко логически разобьёт даже пятилетний ребёнок.
Особенно если ты по мере жизни своей всех капитально подвёл и не сумел за собою оставить хоть сколь-либо значимого полезного вклада. Даже если в какой-то момент ты и делал что-то хорошее, годы спустя сие было нивелировано каким-то предательством или потаканием грязному фетишу.
Особенно если ты по мере жизни своей не просто не смог добиться всех желаемых целей, не просто даже не начал к ним подбираться, но и с самого начала видел отчётливо полную их недоступность. «Слишком высоко стоящая планка», — нахмурится кто-то. Но что делать, если всё, что другие жители мира полагают за смысл бытия, кажется тебе недостойным усилий прокисшим медвежьим говном?
Медицинская аппаратура пищит.
Тот самый известный из сериалов скачущий ритм, который в миг смерти твоей должен смениться монотонным заливистым звуком.
Ты знаешь это.
Знаешь, хотя уже смутно помнишь всё остальное. Очередная болезнь, слабые ничего не понимающие родственники, вызвавшие тебе «Скорую»? Несколько дней в больнице, операция под анестезией?
В памяти всё плывёт.
Интересно, появится ли астральный туннель, видение встречи с предками? Огненный столп, у которого можно будет саркастично спросить: «Так как там работает эта твоя таинственная Свобода Воли, из-за которой якобы я один во всём виноват, а ты у нас белый и пушистый?» Мытарства, где тебя будут соблазнять симпатичными девочками и вкусными блюдами? Ты не очень во всё это веришь, но допускаешь, что умирающий мозг под действием выбросов дофамина может нафантазировать и такое.
Писк аппаратуры скачет всё больше и больше.
Ты бы с радостью принял иллюзию, если уж говорить честно. Умирать страшно не хочется. Жаль, что все ложные упования относительно смерти спадают тогда, когда уже поздно.
Писк аппаратуры сменяется плавным заливистым воем.
«Кажется, всё», — срывается с уст у кого-то. И сразу движение, врачи начинают ускоренно суетиться. Попытка реанимации, попытка сделать хоть что-то? Ну да, наверное, их обязывает закон.
Ты больше не дышишь.
Аппаратура воет всё громче, всё ниже и всё мелодичней, в её однотонном вое как будто проскальзывают музыкальные переливы. Минуту, что это? Напевчик из «Бриллиантовой руки»?
Девушка-медсестра негромко смеётся, откладывая в сторону окровавленный скальпель.
— А нам всё равно, а нам всё равно. Твёрдо верим мы в древнюю молву...
Хирург подхватывает песню:
— Храбрым станет тот, кто три раза в год, кто волшебную косит трын-траву.
Новый взрыв смеха.
— Реконструкция выполнена успешно, Савелий Абрамович. Теперь всё будет хорошо.
Савелий Абрамович? Вроде бы врача звали как-то иначе.
Ты моргаешь, не очень много понимая, но в то же время испытывая странное чувство, что в каком-то смысле, напротив, понимаешь всё больше и больше. Чёткость мышления — невероятная. Дышится легко и свободно, нет ставших привычными уже болей в мышцах. Правда, воспоминания о многих событиях довольно расплывчатые, но ты почему-то подозреваешь, что дело здесь не в склерозе.
Девушка смотрит на тебя с тенью смущения, прижимает на миг ладонь ко рту.
— Ой. Ради всего святого, извините, пожалуйста. Вы, наверное, мало что понимаете. Я объясню вам. Или Савелий Абрамович?
Ты смотришь задумчиво на свою руку, кожа на пальцах становится всё моложе и всё светлее с каждым мгновением. Операционные раны, к слову сказать, давно уже затянулись.
— Я умер?
Девушка смотрит на хирурга, тот улыбается благодушно в серую щёточку усиков:
— Ну, это, батенька, уже несколько столетий как давно не новость. Важнее, что вы успели пред этим для мира нашего сделать. Какой вклад вы в него успели внести.
— Я? Вклад?
Спрашиваешь ты об этом с какой-то тоскливой обречённостью. Верь ты, что мог сделать хоть что-то полезное, умереть было бы легче.
— Я большая поклонница ваших эпистолярных творений. — Твоей щеки касается на миг поцелуй. Стоп, что? Тебя поцеловала девушка? Добровольно? Живая? Эту Матрицу надо перезагрузить, она глючит. — Вообще мы тут все в некотором роде, — она облизнулась и почему-то хихикнула, — ваши поклонники.
Во рту твоём становится кисло.
— Вы что-то перепутали. Я не писатель.
Врач энергично кивает, его нестройно поддерживают голоса ассистентов.
— Конечно, но ваши твиты сыграли безумную аккордативную роль в геополитических процессах грядущего. Началось всё с того, что твит за апрель был случайно обнаружен Илоном Маском и навёл его на новую мысль о возможности интеграции кибер-нянек и робо-собак в единое целое. Потом, когда всплыл ваш твит об оранжерейных городах на Меркурии, поначалу он показался весьма банальным, но...
Ты слушаешь дальше со всё более и более отвисающей челюстью. Позже, попытавшись прийти в себя, встряхиваешь головой.
— Нет, это шиза. На что, на что, но уж на формулу гиперпространства я в своих твитах точно не намекал.
— Мы верим вам, — улыбается хирург. Или некто в роли хирурга? — Реконструкция показала, что вы нас не обманываете. Но, согласитесь, нет ничего удивительного, что ряд таких совпадений сделал вас уникальной, прямо-таки мифической, полубожественного рода фигурой.
— После чего вы меня воскресили, — подытоживаешь ты.
Девушка кивает, покраснев, прижав руки к груди.
— Я страшно этому рада. Увидеть начало новой жизни кумира! Я с радостью покажу вам наши парящие города, зоопарки для роботов и кое-что ещё, лично для вас... если вы захотите.
На последних словах голос её почти что стихает, она отводит глаза, словно делая приватный намёк. Ты как бы не против, но тебя продолжает смущать в услышанном пара мелких нюансов.
— Неплохо, неплохо. А ничего, что это похоже как раз на дофаминовый бред увядшего мозга? Череда гротескных событий, противоречащих всем основам теории вероятности.
Ассистенты задумчиво смотрят на хирурга, тот покашливает.
— Видите ли, — он обращается к тебе по фамилии, что тебя немного смущает, но ты понимаешь, что исторических личностей чаще всего привыкают мысленно звать так, — тут имеет место одна ситуация, схожая по сути с небезызвестным антропным принципом. Вам ведь знакомы понятия квантового бессмертия и тезиса тождества?
Один из ассистентов, самый моложавый, почему-то хихикает, но тут же осекается. Ты хмуро смотришь на него, но тут же думаешь, что для них, знающих наизусть весь твой ум и всю биографию, вероятно, это звучит как вопрос к Пушкину: «Вы ведь владеете немного стихосложением?»
— Ну, допустим, — помедлив, говоришь ты. — Тезис о тождестве — это, в общем, идея, что любые два одинаковых разума на самом деле — один разум. Если тебя поместить в синюю комнату, завязать тебе глаза и создать в красной комнате точного твоего двойника — у вас будет одно сознание на двоих. Ты будешь находиться одновременно и в синей, и в красной комнате. Но стоит глаза развязать — единство вмиг распадётся.
О том, что концепция эта отнюдь не бесспорна, ты предпочитаешь молчать.
— А квантовое бессмертие? — подсказывающим тоном подталкивает тебя врач.
— Намного более общеизвестная идея. — Ты пожимаешь плечами. — Дескать, будущее имеет множество вариантов согласно многомировой интерпретации Эверетта, если в некоторых вариантах тебя ждёт лишь смерть, а в остальных жизнь, то ты попадёшь во вторые. Нельзя ведь существовать там, где тебя нет.
Хирург с улыбкой кивает, смотрит на тебя тепло, как будто дожидаясь следующего шага с твоей стороны.
— Подождите. Вы хотите сказать...
— Бесчисленное число вариантов грядущего, — решительно кивает он. — Как говорит упомянутая вами многомировая интерпретация Эверетта, которую, впрочем, давно уже не зовут интерпретацией, её доказали. Каждый человек после смерти имеет ненулевые шансы перевернуть ноосферу своим информационным следом. Каждый субъект имеет в многомировом древе будущего так называемую «алмазную ветвь» — хронолинию или пучок хронолиний, где он стал божеством всего мира, пусть даже и ввиду череды совпадений странного рода. Пучок этот исчезающе мал и шансы при жизни попасть в него практически нулевые — потому его бытие не имеет обычно никакого значения. Но всё меняется, когда субъект умирает.
Рот твой приоткрывается наполовину от ужаса понимания.
Или — не совсем ужаса?
— Каждый посмертно становится богом. Просто потому что его посмертно реконструируют только там, где он богом стал.
Хирург с улыбкой отводит глаза, девушка почему-то начинает полировать ногти.
— Ну, в общем, как-то примерно, — кашляет он. И, словно торопясь свернуть тему, закругляет быстро разговор: — Во всяком случае, вам повезло, вы находитесь именно там, где нужно. Сейчас напоследок я сделаю парочку простеньких тестов — не бойтесь, всё просто и ненапряжно, чистая автоматика — а потом Лионелла покажет вам, как грозилась, нашу действительность.
Тебе что-то не нравится в их недомолвках.
— А что, я мог оказаться и не там, где нужно?
Они переглядываются, Савелий Абрамович хмыкает:
— Это неважно. Мультиверс, сами понимаете, математически необозрим. В принципе и ваш монитор, пока вы жили, всегда мог взорваться из-за случайных процессов у вас на столе, но вы ведь из-за этого не переживали?
— Да? — ты смотришь на девушку.
Тебе кажется, что в глазах её мелькнуло что-то странное. То ли робость, то ли, напротив, тщательно рассчитанное коварство.
— Вы понимаете, всегда есть антитеза. Противоположность любого явления и любого процесса.
— Лионелла!
Она не слушает хирурга, продолжая с тем же блеском в глазах:
— Может, например, существовать хронолиния, где ваши твиты погубили миллиарды людей и чуть не вызвали ядерную войну. Или породили расистскую мизантропическую идеологию. На такой хронолинии тоже у многих будет желание реконструировать виновника торжества — только вот с несколько иными намерениями.
Ты моргаешь.
— О небеса. Жуткая перспектива. Хорошо, что я здесь, а не там.
По помещению разносится что-то вроде еле слышного вздоха, у тебя возникает почему-то чувство, что все чуть расслабились после твоей реплики. Савелий Абрамович подытоживает благодушно:
— Да, вам повезло. Садистские миры скорби поистине ужасны для своих невольных создателей.
Он снова смолкает, к тебе возвращается вновь неуловимое чувство недосказанности, в комнате повисает заново непонятное напряжение. Ты снова смотришь на девушку, которая непонятно облизывается, покусывая губу, словно терзаясь сомнениями.
— Вы хотите что-то сказать?
— Ну, — она сощуривает веки, на личике её мелькает на миг что-то злое, — зачастую бывает не так уж легко осознать, где ты. Многие «миры ада» маскируются поначалу под «миры рая». Их конструкторы полагают, что это добавляет садизма.
Хирург со страдальческим стоном стаскивает очки, начиная их чистить:
— Ну зачем, Лионелла? Я же просил вас! Теперь у него субъективная вероятность оказаться в «адской реальности» на двадцать шесть процентов повысилась! В «райских мирах» реже раскрывают субъекту так быстро подобную информацию.
По спине твоей прокатывается озноб.
Философский тезис о тождестве. Синяя и красная комнаты, в которых пребывает одновременно сейчас твой единственный разум. До тех пор, пока тебе не развяжут глаза.
— Я полагаю, — непонятно усмехается девушка, — что доля риска способна повысить по-своему градус переживаний. Вы не считаете так, Савелий Абрамович?
Глаза её блестят ещё ярче, тебе становится всё страшнее. Какова вероятность, что в «райском мире» в команду для встречи кумира могли включить какую-то шизопатку? «Тридцать процентов», — словно бы в такт твоим мыслям стонет чуть слышно хирург, протирая салфеткой выступивший на лбу пот.
Ты с неясной мольбой кидаешь взгляд на него, он делает пару шагов назад с растерянным видом, нажимает на кнопку. Часть стены больничной палаты попросту исчезает, по ту сторону виден типичный ландшафт фантастически-футуристического города.
— Мы хотели показать вам наш мир. То есть хотим и сейчас, но, — он кидает на Лионеллу злой взгляд, — сами понимаете...
— Понимаю.
Ты действительно понимаешь.
Сколько процентов вероятности пребывания в «райской реальности» осталось сейчас у тебя? Сорок четыре, пятнадцать, меньше? Не зная изначального их числа — сказать сложно. Плюс к тому возникает проблема невозможности доверять информации от «адского мира».
— Если вы хотите и всё ещё действительно на это согласны...
Он прячет глаза. Смущение или лукавство? Искренне ли дрожит угол его губы и что эта дрожь на самом деле означает?
— Минус пять процентов, — шепчет чуть слышно какой-то парень.
В тебе что-то обрывается, когда ты выдыхаешь через силу, глядя на парящие за порогом прекрасные купола:
— Согласен.