Тихо скрипят колеса, постукивают об ободья камни мощеной дороги, мерно цокают копыта лошадок. Сквозь парусину, обтягивающую верх и бока повозки, то и дело пробиваются птичьи голоса – то трескотня потревоженного дрозда, то скрипучий крик сойки, то карканье вороны. Лежа на тянущейся вдоль борта полке, прикрыв глаза, Танька слушает эту музыку странствий, а еще вдыхает доносящиеся снаружи дорожные запахи – пыли, сена, конского пота, с нет-нет да и врывающимися терпкими примесями то свежескошенной травы, то срубленной ольхи, то торфяного дыма. Но вот смотреть ей сейчас вроде бы и не на что. Внутренность фургона изучена, кажется, уже во всех подробностях, а снаружи почти ничего и не увидеть: много ли разглядишь через узкую прореху в едва приоткрытом пологе? Даже лошадей, тянущих фургон, – и тех видно едва-едва.
Упряжкой теперь правит Робин, недавно сменивший Гвен на облучке. Сама же Гвен устроилась напротив Таньки, между Сваммом и Санни. А рядом с сидой, у самой ее головы, примостилась непривычно молчаливая Орли. Да и остальные тоже притихли. Изредка Санни тихо бросает Свамму несколько отрывистых саксонских слов, тот шепотом отвечает – и всё. А что́ они друг другу говорят– не поймешь!
Начиналась поездка неплохо. Свежий воздух и новые впечатления вроде бы оживили Таньку, она даже перебралась к самому пологу и какое-то время, приникнув к нему, с увлечением рассматривала окрестности. Вскоре, однако, ей опять стало нехорошо: разболелась голова, сжало виски, потом носом пошла кровь. Орли всполошилась, заставила остановить лошадей, долго ее обихаживала, останавливала кровь, как умела... И теперь вот приходится ехать лежа – так хотя бы не болит голова. Но мутная пелена перед глазами все равно никуда не девается...
Стук под колесами внезапно затихает, и даже звук копыт становится другим – мягким, приглушенным.
– Поспи, холмовая, – шепчет Орли, наклонившись к самому Танькиному уху. – Робин на проселок повернул, теперь трясти не так будет.
Шепот подруги сейчас по-настоящему тихий – не только по людским, но и по сидовским меркам: щадит слух, не бьет по барабанным перепонкам. Кажется, прежде только мама и умела шептать ей на ухо так осторожно, так нежно, так ласково: даже у нянюшки Нарин это не получалось. И как только Орли, обычно такая шумная, сумела рассчитать силу своего голоса?
Танька благодарно кивает, улыбается, потом поворачивается к дощатому борту повозки, закрывает глаза, пытается задремать – но сон приходит не сразу.

* * *
Пахло дымом – не зловещей гарью пожарищ, а мирным уютным торфяным дымком деревенского очага. И звуки снаружи доносились самые что ни на есть деревенские: печальные вздохи коровы, настороженное всхрапывание лошади, довольное похрюкивание сытой свиньи. А еще – шелестящее ночное стрекотание зеленых кузнечиков, совсем не похожее на лязгающие звуки дневных песен их пестрых собратьев.
Танька приподнялась на локте, осмотрелась. Увидела затянутые тканью стены, заставленные мешками и сундуками деревянные полки, спящих людей на двухъярусном подобии кровати. И некоторое время мучительно соображала, где очутилась. На ужасную шерифову темницу было не похоже. На уютный дом Свамма и Гвен – тоже. Потом осенило: да она же в лицедейской повозке!
И тут же снаружи послышались шаги – частые, легкие, женские. Потом потемнело. Фургон качнулся, скрипнуло колесо. Мягко, по-ласочьи, в повозку взлетела Гвен.
Гвен уверенно направилась к полке напротив, дотронулась до одного из спящих. Тот шумно вздохнул, поднялся на постели, повертел головой. Робин, ну конечно же!
– Робин, твоя очередь, – шепнула Гвен. – Смотри, осторожнее: ветер в сторону деревни. Еще собаки учуют, чего доброго...
– Разберусь, – хмыкнул тот, – не впервой!
И, по-молодому легко вскочив на ноги, юркнул в проем полога.