Русский пароход покидал крымские берега, отплывая за границу.
Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:
— Прощай, моя бедная, истерзанная родина! Временно я покидаю тебя. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр-Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась с глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия! И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить «Медведя» на Конюшенной, где так хорошо было запить растегай рюмкой рябиновой! На всю жизнь врежешься ты в мозг мой — моя смешная, нелепая и бесконечно любимая Россия.
Жена стояла тут же; слушала эти писательские слова — и плакала.
* * *
Прошел год.

У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренелл и служба на улице Марбеф; многие шофферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное «ординэр»…

Пришел он однажды домой после кролика, после «ординэр’а», сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

— Что ты хочешь делать? — спросила жена.
— Хочу рассказ писать.
— О чем?
— О России.
— О че-ем?!..
— Господи боже ты мой! Глухая ты, что ли? О Рос-си-и!!!
— Calmez-vous, je vous en prie! Что же ты можешь писать о России?
— Мало ли! Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге… Высокий молодой человек быстро шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…»
— Постой, разве такая улица есть в Петербурге?
— А чорт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности — Невскую улицу! Итак: «…Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к «Медведю». — Что, холодно, monsieur? — спросил метр д’отель, подавая карточку. — «Mais oui, — возразил молодой сей господин. — Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм!»
— Послушай, — робко возразила жена. — Разве есть такое слово «замерзавец»?
— Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: «Прошу вас очень, — сказал тот молодой господин. — Подайте мне один застегай с немножечком poisson bien frais и одну рюмку рабинôвку».
— Что это такое — рабинôвка?
— Это такое… du водка.
— А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка — жена Рабиновича.
— Ты так думаешь?.. Гм! Как, однако, трудно писать по-русски!
И принялся грызть перо.
Грыз до утра.

* * *

И еще год пронесся над писателем и его женой.
Писатель пополнел, округлился, завел свой auto — вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его — «сет селебр рюсс».
Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того, ни с сего сыграл «Боже, царя храни»… Знакомая мелодия навеяла целый рой мыслей о России…
— О, нотр повр Рюсси! — печально думал он. — Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссия.
Пришёл. Сел. Написал.
«Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен! Один молодой господин ходиiл по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось manger. Он заходишь на Конюшню сесть на медведь и поехать в Restaurant где скажишь: «Garson, une be рабинôвич и одна застегайчик avec тарелошка с ухами»…