Amby_99
Выше тов. Матемаг отлично разложил по полочкам 😉 Это вкратце. Если углубляться, то тут материал необъятный и затрагивает ряд смежных областей. С литературой всегда так.
Попробую кое-что добавить на материале Тургенева, раз уж в посте я его взяла для примера.
Сам Тургенев писал:
Психологизм такого рода называется косвенным, или предметно-итоговым — переживания героя передаются через доступные наблюдателю внешние их проявления: поза, жест, мимика, поступок. Назревающее объяснение между героями сопровождается таким комментарием повествователя:
Сложная гамма чувств, владеющих героями, не вполне ясна даже для них самих, и автор-повествователь тем более не берется их анализировать. Читателю представлена надводная часть айсберга: это создает впечатление невыразимой словами смутности и глубины. Через поведение героев, минуя слова, их переживания индуцируются нам. Но для этого необходимо настроиться в унисон с автором. «Тупому», как выразились выше, читателю Тургенев недоступен. Так судит о нем, например, герой рассказа Чехова:
Вот и все, что он понял. Такому человеку, как правильно заметили выше, и разжевывать не стоит.
Если надо уточнить, что происходит в душе героя, автор пользуется средствами фиксированного психологизма: чувства и состояния констатируются без уточнений, откуда о них стало известно. Часто обе формы у Тургенева сочетаются. Например:
Выбор типа психологизма может также указывать на разную степень близости повествователя к разным героям. Например, в «Записках охотника» Тургенев не описывает нам душевное состояние персонажей-крестьян, ибо справедливо полагает, что крестьянская душа для него — лес темный. Герасим у него вон вообще глухонемой, и это прямо символично. А вот Рудин Тургеневу внутренне близок, и он позволяет себе прямо описывать его душевное состояние:
Уже в следующем абзаце появляется Ласунская, которая автору чужда и неприятна. Тут он ограничивается косвенным психологизмом:
Следующий абзац — мысли Рудина — опять даются напрямую:
При этом, однако, стабильно выдерживается POV Рудина.
Способ изображения зависит от избранной манеры повествования, от того, насколько автор ощущает (или нет) свою близость к данному конкретному персонажу, и от того, насколько, на его взгляд, в данном конкретном эпизоде необходима «расшифровка».
Тут есть масса переходных и промежуточных форм, а вот общих рецептов и алгоритмов, увы, нет. Если б были, все писали бы гениальную прозу. 😀
У Тургенева обычно есть герой, с чьими действиями и переживаниями чаще всего совмещаются комментарии повествователя и его POV. Таков Рудин, Лаврецкий, Елена Стахова, Литвинов, Нежданов, Санин и пр. Однако в «Отцах и детях», например, такого явно предпочитаемого персонажа нет.
Способы «рассказывания» избираются согласно задачам произведения. Там, где интерес представляет преимущественно один герой и то, что с ним происходит, естественно избрать форму повествования от первого лица: герой-рассказчик (например, в «Асе»). Рассказчик может и не являться главным героем произведения, но принимать известное участие в сюжете: в этом случае он вправе говорить лишь о том, что непосредственно было доступно его наблюдению и о полученных стороной сведениях («Первая любовь»). С уверенностью он может фиксировать только собственные чувства и мысли.
Когда события рассказываются от третьего лица, мы имеем дело с собственно повествователем. Форма его присутствия в тексте также бывает различной. Он может в какие-то моменты говорить «от автора», сливаться с ним и пр. Часто его комментарии, реакции на происходящие события создают представление о некой конкретной личности. Тогда говорят об образе автора (например, в «Евгении Онегине») или об авторе-повествователе (например, в романе «Что делать?» он настолько активен, что даже вступает в беседы с читателем).
У Тургенева чаще всего используется внеличный повествователь . Его особенность в том, что, сколько бы он ни говорил о героях, ничего не дает узнать о самом себе. Он может комментировать происходящее, но его комментарии не создают индивидуального образа говорящего:
Это сказано о Рудине. Но что-то подобное сказал бы в этом случае почти всякий человек. Вот в каком смысле употребляется определение «внеличный».
Что это дает? Особую свободу. Такой повествователь не связан никакими условными ограничениями, даже непредставим физически; он в своем тексте — всезнающ и всеведущ, свободно перемещается из одной точки пространства или времени в другую, «подключен» к разным информационным полям и свободно черпает оттуда нужные сведения, проникает, когда это ему нужно, в сознание своих героев.
Это очень удобно в определенных случаях: например, в крупном произведении с разноплановой проблематикой и относительно большим числом героев, к чьим мыслям и чувствам необходимо получить достоверный доступ.
Внеличный повествователь не может активно формировать читательскую позицию, предлагать «свое мнение» (для Чернышевского, например, такая возможность была очень важна), но Тургеневу это и не нужно. Читатель поставлен лицом к лицу с художественным миром, в котором течет жизнь, дожидающаяся его собственной, а не навязанной автором оценки. Это не означает, что у Тургенева нет авторской позиции, идей, которые он хочет и может донести до читателя. Но он не делает этого прямо: воздействие идет через отбор материала, через сюжет; авторская мысль растворена в произведении, а не сформулирована в нем.
Но даже и такой всезнающий повествователь в своем психологическом анализе доходит только до порога, за которым кончается доступное рассудочному постижению. Подсознательные переживания передаются через их невольные внешние проявления (косвенный психологизм): так Лаврецкий, беседуя с неприятной ему женой, «застегивается доверху», как бы невольно стараясь отгородиться от нее даже физически. Но это объяснение остается на откуп читателю — автор жест Лаврецкого никак не комментирует. Ты должен сам увидеть эту картину и понять, что герой чувствует.
Этим Тургенев диаметрально противоположен Толстому, который строит свою «диалектику души» на рационалистическом анализе. (Но Толстой — это еще отдельная тема, и так с каждым писателем.) По мысли же Тургенева, претензия все объяснить словами только подчеркивает беспомощность автора. Когда Санин читает письмо Джеммы, повествователь ограничивается замечанием:
То же самое в финале «Дворянского гнезда»: