Фрау залигэ (гет)

Очередной порыв ветра едва не сбил с ног, исколол спину холодными иголками дождевых капель. В последний момент застигнутый дождем юноша ухватился за ветку какого-то куста, потом прижался к толстенному стволу старого бука. Дерево, явно недовольное таким бесцеремонным отношением к нему, в ответ щедро обрушило на юношу самый настоящий душ из холодной воды, полившейся с потревоженных листьев.

— Громовая погода! — выругался тот по-германски, и как бы во исполнение этого его пожелания где-то совсем рядом громыхнуло, а вечерние сумерки на мгновение озарились яркой вспышкой молнии. — Будь оно всё проклято! Проклятый лес, проклятый дождь, проклятый профессор, который меня сюда загнал! — он продолжил свой экспрессивный монолог. Увы, ни теплее, ни суше от этого не становилось.

Звался юноша на описываемый момент его жизни очень внушительно — Петроний Молендинарий. Правда, еще три года назад он был всего лишь Петером Мюллером, сыном зажиточного мельника из деревушки Нидерндорф, — но кто ж теперь это упомнит! Зато в настоящее время он являлся студентом Колонийского, или, на простонародном языке, Кёльнского, университета, учрежденного еще в незапамятные времена самим императором Фридрихом Белым по образцу легендарного гесперийского университета Кер-Сиди, а ныне по праву считавшегося одним из лучших учебных заведений Германии. Казалось бы, что еще нужно для осуществления самых честолюбивых планов и мечтаний? Увы, несмотря на официальную отмену крепостной зависимости и уравнивание всех граждан Священной Германской Империи в правах еще несколько десятилетий назад, пережитки сословности в ней никуда не делись. Так что выбор у выпускника-бакалавра, да и у магистра тоже, если он не имеет предлога «фон» или «цу» перед фамилией, не так уж и велик: идти либо в священники, либо в лекари, либо, если ты очень уж талантлив, в инженеры — но уж точно не в судьи и не в чиновники. А уж если ты по глупости выбрал для своего обучения исторический факультет…

Петер, пожалуй, и сам бы не сумел объяснить свой странный выбор. Может быть, он был сделан потому, что не лежала у него душа ни к церковным службам, ни к анатомическим театрам, ни к кульманам с чертежами. Может быть — потому, что родные места Петера-Петрония были полны следов ушедших эпох и связанных с ними загадок. Может быть… Что теперь говорить об этом, если выбор уже сделан, если ты пишешь дипломную работу о доисторическом населении Рейнской области, если твой дипломный руководитель, кажется, разбирается в твоей теме уже меньше, чем ты сам, но все равно отправляет тебя в долину реки Дюссель смотреть какие-то странные кости, найденные в некой пещере на берегу!

Начиналась поездка, впрочем, неплохо. От Кельна до маленького городка Лангенфельда он добрался меньше, чем за час, благоразумно предпочтя поезд пароходу. Но вот дальше… Неприятности начались прямо с того мгновения, когда уже почти дипломированный бакалавр ступил на перрон. Сначала хорошенькая барышня, вроде бы благосклонно внимавшая всю дорогу его студенческим байкам, с радостным визгом повисла на шее у какого-то долговязого рыжего детины, встретившего ее у двери вагона. Огорченный так и не состоявшимся приятным знакомством, Петроний решительно зашагал прочь от станции — но, не успев отойти от поезда и десятка рут, вспомнил, что забыл в купе свою сумку. Петер быстро развернулся назад — и услышал свисток паровоза. Черный, как черт в преисподней, и, видимо, такой же зловредный, локомотив насмешливо фыркнул струей пара, испустил целое облако дыма из высокой трубы, лязгнули сцепки — и сумка, вместе с рекомендательным письмом от мэтра, с предусмотрительно собранным еще вчера завтраком, с чистым новеньким полевым дневником и, самое главное, с подробной картой долины Дюсселя, отправилась путешествовать на север вдоль Рейна — к Дуйсбургу, к Везелю, к Эммериху — отдельно от своего хозяина.

Раздосадованно плюнув вслед поезду, Петроний отправился на станцию. Там он долго заполнял длиннющий бланк прошения о возврате забытых вещей, мучительно вспоминая особые приметы и самой сумки, и всех предметов, что в ней находились. Наконец, железнодорожный служащий, солидного вида пожилой господин в синем форменном мундире, принял от пострадавшего полагающуюся плату за услугу, важно поставил на бланк синюю печать с растопырившим крылья имперским орлом… и велел зайти к нему за имуществом через неделю. В общем, жертвой второго плевка раздосадованного Петера оказалась захлопнувшаяся за ним монументальная дубовая дверь вокзала. Отведя душу самой грязной руганью и тоскливо пересчитав оставшиеся в кошельке медяки, Петроний зашагал прочь из городка по северному тракту в сторону Дюсселя, все больше удаляясь от Рейна. Изукрашенные темными балками фахверка разноцветные бюргерские домики вскоре остались позади, а вдоль запетлявшей между покрытых лесом холмов дороги потянулись ячменные и пшеничные поля. Яркое летнее солнце и чистый сельский воздух не могли оставить равнодушным давно не бывавшего на природе Петрония, настроение у него стало стремительно улучшаться, и спустя некоторое время он уже вполне благодушно насвистывал мотивчик из модной оперетты.

Однако, раз начавшись, неприятности категорически не пожелали отпустить Петрония с миром. Сначала они напомнили о себе, прибегнув к помощи мелкой рыжей собачонки, с отчаянным лаем выскочившей из-под ворот в одной из встретившихся на пути деревенек и выдравшей клок из его штанов, поистине лишь чудом не зацепив ногу. Этого, однако, им явно показалось мало, и тогда они явили себя во всей мощи грозовой тучи, нежданно-негаданно появившейся на еще недавно совершенно безоблачном небосводе. Петер прямо-таки ужаснулся свинцово-серым с синеватым отливом комьям, вытянувшимся вдоль горизонта длинной грядой и простершим к земле отчетливо видимые косые полосы пока еще далекого ливня. Туча быстро двигалась с северо-запада, поблескивая далекими молниями и накрывая своей тенью все бо́льшую и бо́льшую площадь. Со стороны тучи доносились приглушенные громовые раскаты — звучали они так, как будто бы вдалеке, где-то возле Дуйсбурга, какой-то исполин волок на себе огромный перегибающийся и вибрирующий лист железа.

Весьма живое воображение Петрония моментально нарисовало ему картину того, как будет выглядеть местность менее чем через полчаса. На картине этой получился настоящий потоп: вылившаяся с неба холодная вода наполняет собой дорожные колеи и кюветы, с победным журчанием несется по дороге, возможно, даже сбивая с ног промокших путников и уж точно не щадя их обувь. А потом — насморк, озноб, кашель… «Только этого мне и не хватало!» — и Петер со всех ног рванул к ближайшему леску.

И попал в самую настоящую ловушку. Нет, не в ловчую яму и даже не в какой-нибудь заячий силок — просто грянувший вскоре ливень запер Петрония под лесным пологом, среди буков и дубов, не давая возможности высунуть из-под него даже кончика носа. Какое-то время деревья сопротивлялись разверзшимся небесным хлябям, почти не пропуская дождь через кроны, но потом они покорились стихии, и вода шустро потекла по стволам, струями полилась с ветвей. А спустя еще час-другой вдруг как-то резко стемнело, и в без того сумрачном лесу стало не видно почти ничего. Вымокший до последней нитки Петер понял, что если он задержится здесь еще хоть немного, то уже не сможет выбраться обратно на дорогу: слишком уж велик риск зацепиться в темноте ногой за корень или свалиться в одну из многочисленных ям, разбросанных по лесу. И, стараясь не обращать внимания на хотя и несколько притихший, но так до конца и не прекратившийся дождь, Петроний пустился в обратный путь.

Поначалу, казалось, дело пошло на лад. Ориентируясь где с помощью зрения, едва улавливающего во мраке промежутки между древесными стволами, а где и просто на ощупь, он преодолел с десяток рут. А вот потом Петеру очень не повезло: как он и опасался, вовремя разглядеть перед собой коварного препятствия не удалось. Сильный удар лодыжкой обо что-то очень твердое, беспомощный полет вперед и вниз, ослепительная вспышка в глазах — и полная темнота.

* * *

Как же жарко! Как же болит голова… И не только голова: ноет туго перебинтованная правая нога, а если попытаться ею шевельнуть… Нет, лучше не надо! А еще трудно дышать. Петер пытается глубоко вдохнуть, и его немедленно одолевает мучительный надсадный кашель. Как же хорошо, что он уже не в лесу, а у себя дома, в постели… Но это же невозможно: он же ехал из Кельна не домой, а к мэтру Марку в эту самую Медаману, в городишко, где-то рядом с которым нашли эти непонятные кости…

А потом сквозь жар и головную боль пробиваются воспоминания… Вот Петер пытается выбраться из ямы — но не удается даже приподняться: правую ногу пронизывает острая боль, такая, что невозможно сдержать крик. Вот кто-то дотрагивается до его руки: странно, вроде бы не было слышно ничьих шагов. Зверь, что ли? Но нет, не зверь: дотронувшийся вдруг заговаривает с ним — высоким женским голосом, по-германски, но как-то очень уж мелодично и с необычным, не похожим ни на местное франкское, ни на южное алеманнское, произношением звука «р»:

— Вас ист лос мит и́нэн? Бра́ухэн зи хи́льфэ?⁽¹⁾

Обрывки воспоминаний с трудом складываются в единую целостную картину. Вот загадочная невидимая в темноте обладательница странного акцента о чем-то спрашивает Петера, вот больно прощупывает его и без того пострадавшую ногу, вот что-то делает с ней. Словно наяву, в памяти воскресает острая, чудовищная по силе, но короткая боль, сменяющаяся чувством жара и в ноге, и во всем теле. Потом его, кажется, куда-то тащат, что-то ему говорят. Этот голос… Должно быть, он никогда не сможет его забыть! Воображение вновь пытается нарисовать Петронию картину — только на сей раз не пейзаж, как на дороге, а портрет прекрасной незнакомки. Таинственная дама получается юной, стройной, темноволосой, с тонкими правильными чертами лица, с большими голубыми глазами. Странное дело: Петер ловит себя на том, что у него не возникает никаких непристойных мечтаний, которые раньше непременно полезли бы ему в голову. И дело тут явно не в жа́ре и не в больной ноге: до сих пор ни лихорадки, ни ушибы ему в таких случаях не мешали совершенно. Просто… просто подумать вот так о своей спасительнице кажется ему чем-то невероятно кощунственным, недопустимым, немыслимым.

И удивительное дело: стоило Петеру вспомнить голос незнакомки, как он уже слышит его наяву. Где-то на улице, но, судя по всему, совсем рядом с домом она разговаривает с каким-то мужчиной, обладателем высокого тенора, — кажется, что-то терпеливо объясняет, втолковывает собеседнику, а тот отвечает с оправдывающейся, извиняющейся интонацией. Язык, на котором происходит диалог, кажется германцу Петеру красивым, мелодичным — но при этом совершенно непонятным. Пожалуй, он чем-то похож по звучанию на латынь — на настоящую живую латынь южных гесперийцев, а не на книжный язык университетских знатоков классического произношения, — вот только в речи не удается уловить ни одного знакомого слова. А иногда ухо Петера ухватывает в таинственных чужеземных словах совершенно непривычные звуки, каких не бывает ни в германском, ни в латыни, и тогда надежда хоть что-нибудь понять пропадает — до следующей услышанной фразы.

А потом отворяется дверь — и обладательница волшебного голоса и неведомого языка появляется на пороге. Нет, она вовсе не похожа на тот образ, который мысленно нарисовал себе Петер… В полумраке не разглядеть ни цвета ее воло́с, ни ее глаз, ни черт лица — зато отчетливо видны очень длинная шея и совершенно нечеловеческие заостренные, торчащие в стороны уши. «Прямо как лань», — приходит вдруг в голову Петронию неожиданное сравнение. И тут же Петер себя одергивает: какая уж тут лань? Да за́лигэ это лесная, не иначе! Хотя, пожалуй, до горных лесов, где они должны водиться, отсюда далековато. К тому же о том, чтобы залигэ говорили на каком-то особом языке, никто вроде бы никогда не слыхивал.

Того, что где-то на юге в горных лесах Германии могут и вправду водиться залигэ, Петер не исключал совершенно. Живут же, в конце концов, на островах Гесперии сиды, а их потомки — ставшие, правда, обыкновенными людьми — даже правят уже которое поколение самой Священной Империей — и очень даже неплохо правят, между прочим! И, как уверяет дипломный руководитель Петрония, профессор Агрикола, ничего волшебного в сидах в общем-то и нет: просто другой вид человека и не более того. Ну, или самую малость более…

Залигэ тихо, совершенно бесшумно подходит к лежащему на кровати Петеру, дотрагивается рукой до его лба. Рука эта кажется Петронию неестественно холодной, на мгновение на него наваливается страх, выступает на лбу капельками пота. Но почти сразу же в голову приходит догадка: «Просто у меня жар — вот и показалось». Так, может, и странные уши загадочной спасительницы — тоже галлюцинация, вызванная болезнью?

— Вы пришли в себя? — спрашивает залигэ со своим певучим акцентом.

— Вполне, фройляйн залигэ, — пытается улыбнуться Петер. Вроде бы, ничего обидного в этом названии лесные девы для себя не видят — так почему бы и не обратиться к ней так?

— Залигэ? — задумчиво повторяет та. — Что ж, пусть будет так, хотя вы мне, конечно, незаслуженно польстили… Но сейчас я ваш врач, и мне надо вас осмотреть и назначить лечение.

Она наклоняется над Петером — и он ощущает исходящий от нее легкий запах вереска и луговых трав.

— Пожалуйста, постарайтесь сесть — мне надо послушать, как вы дышите, — говорит «залигэ» с той же мелодичной интонацией, и Петер понимает: попроси она — и он не то что сядет — встанет и пойдет, а то и побежит, несмотря ни на жар, ни на кашель, ни на боль. Но никаких таких подвигов таинственная залигэ от него не требует, лишь заботливо помогает ему сесть — и тут же прикладывает ухо к его груди. Ухо, и впрямь, оказывается странным — длинным, заостренным: выходит, не померещилось! А еще залигэ, оказывается, умеет им шевелить… «Кстати, — соображает Петер, — а такие ли у залигэ должны быть уши?» И не находит ответа на этот вопрос: те предания и легенды, которые доводилось ему слышать, об этом молчат.

— Дышите глубоко, — приказывает «залигэ», и Петер честно пытается это сделать. Тут же на него опять наваливается кашель — и он с ужасом понимает, что наверняка забрызгал своей слюной волосы залигэ. А ведь лесные девы совершенно не терпят, когда кто-нибудь тревожит их волосы!

Однако «залигэ» невозмутимо продолжает выслушивать его грудь, потом спину, затем прижимает к его груди свой палец — какой же он у нее, оказывается, тонкий! — и принимается постукивать по нему пальцем другой руки.

— Кажется, повезло, — выпрямившись, выносит, наконец, свой вердикт остроухая «залигэ». — Легкие и бронхи у вас в порядке — но вот выше, боюсь, все не очень хорошо. В общем, полежать в постели и попить лекарства все-таки придется. Заодно и нога подживет — так что, всё, что ни делается, — оно к лучшему. А на ближайшие недели две можете смело считать себя нашим гостем.

— Должно быть, я сильно затрудняю вас, — смущенно говорит в ответ Петер. — У залигэ ведь наверняка множество дел в их лесах…

— Насчет дел — с этим не поспоришь! — звонко смеется в ответ «залигэ». — Но что касается затруднений — не берите это в голову. Тем более, что у вас еще будет возможность меня отблагодарить: мне как раз очень скоро будет нужен помощник на неделю-другую — именно по лесным делам!

Сказать, что Петер весьма удивлен, — не сказать ничего. Как в таких случаях говорят в Германии, он вообще расплющен, как камбала. И в то же время Петроний невероятно обрадован. Вот это да! Стать помощником залигэ! Будет что рассказать потом приятелям — и приятельницам, разумеется, тоже… Да и вообще, разве можно отказать в помощи девушке с таким добрым сердцем и с таким чудесным голосом?..

И тут же в восторженные мечты Петера вмешивается зловредная мыслишка: «эй, герр Петроний, а как же мэтр Марк, как же таинственные кости в пещере и как же твоя собственная дипломная работа?»

Мучительно пересиливая себя и ощущая при этом, как от огорчения всё сильнее и сильнее становится жар, Петер тихо и печально произносит охрипшим от болезни голосом:

— Фройляйн залигэ… Мне очень жаль, но… Я ведь ехал в Медаману по делу, я студент, учусь в Кельне на историка…

— Должно быть, вы собирались посетить пещеру с останками древнего человека? — неожиданно для Петера отвечает «залигэ» все с такой же певучей интонацией. — Так ведь одно другому не мешает! Я отведу вас туда, как только это станет безопасно для вашего здоровья. Ну, а с мэтром Марком — так ведь его зовут? — мы уж как-нибудь договоримся.

— Откуда вы знаете?.. — только и может прошептать Петер.

— Да вот, мимо проходила, — смеется она. — Даже познакомилась с ним и с его помощниками. Я думаю, они там надолго обосновались: пока всё не перероют вокруг — не угомонятся. И правильно, между прочим: находка-то интереснейшая — и для археолога, и для палеонтолога!

Вот это да! И где только залигэ таких слов набралась — как будто бы сама в университете училась!

Петер настолько удивлен, что не может больше вымолвить ни слова, лишь молча смотрит на стоящую перед ним загадочную залигэ, словно бы надеется увидеть на ней докторскую мантию, — но в комнате по-прежнему очень темно, и ничего нового разглядеть ему, увы, не удается. Зато «залигэ», похоже, то ли видит, то ли угадывает его недоумевающий взгляд — потому что почти сразу же отвечает на его немой вопрос:

— Мы с вами завтра поговорим — и я вам всё объясню. А сейчас я вас лекарством напою — только сначала воды согрею. Так что пока ложитесь — а я вас одеялом укрою.

Петер печально провожает взглядом на мгновение прорисовавшийся на фоне открывшейся двери силуэт уходящей залигэ, вновь удивляется ее торчащим в стороны острым ушам, делающим ее похожей на лань или косулю, и ощущает, как сильно, взволнованно бьется его сердце. Проходит то ли десять минут, то ли целых полчаса — попробуй тут не потеряй счет времени, когда все мысли заняты таинственной спасительницей! — и она возвращается. И снова почти ничего не удается разглядеть: разве что показалось, что глаза залигэ на долю мгновения полыхнули алым, когда на них упал случайный луч луны, — но уж это-то, разумеется, именно что померещилось! А она вновь склоняется над Петером, что-то подносит к его губам.

— Выпейте это! Немножко горьковато, но зато ароматно!

И вновь этот чудесный певучий выговор, этот загадочный акцент… Петер испытывает настоящий восторг, глотая не так уж и «немножко» горький горячий травяной взвар.

— Теперь вам надо поспать, — с какой-то материнской интонацией говорит «залигэ». — А я — я же сумеречница, мне пора идти… по своим лесным делам, пока не поздно: скоро уже запоет утренний птичий хор! — и Петеру почему-то кажется, что она озорно улыбается в темноте.

Как же не хочется, чтобы она уходила! Но Петер не смеет сказать ни слова: только бы залигэ не обиделась! А потом, видимо, начинает действовать волшебное снадобье: на него наваливается дремота, веки его слипаются…

* * *

Когда Петер просыпается, за окном светит полуденное солнце. Кажется, жар у него совсем спал: во всяком случае, воздух вокруг больше не кажется ему ни удушливо-горячим, ни морозно-холодным, он уютно-теплый, именно такой, каким должен быть летом в нетопленом деревенском доме. Кашель тоже, похоже, прошел, и вообще сейчас у Петрония такое ощущение, как будто бы ото всей его простуды осталась только легкая заложенность носа. Ему очень хочется есть, а еще больше — дойти до известного места с сердечком на двери. Как бы то ни было, а надо встать — ну не звать же залигэ на помощь: неловко выйдет, да и вообще неизвестно, поблизости ли она...

Попытка опереться на пострадавшую ногу сразу же оборачивается острой болью, такой, что Петер непроизвольно издает тихий стон. Плюхнувшись обратно на кровать и дождавшись, пока боль в ноге из острой превратится хотя бы в ноющую, он, наконец, осматривается. Оказывается, что, пока он спал, кто-то заботливо принес и поставил у изголовья кровати старый потертый костыль. Увы, костыль этот оказывается для довольно рослого Петера чересчур коротким и оттого неудобным. Всё же опираясь на него, пошатываясь и прихрамывая, он выбирается из комнаты — и оказывается в другой, бо́льшего размера.

— Доброе утро! — улыбается Петеру та, которую он назвал ночью залигэ и которая не стала отказываться от этого имени. Кажется, она только что вошла в дом с улицы и еще не успела снять верхнюю одежду. На ней грязно-зеленая куртка из грубой ткани с откинутым на спину капюшоном и множеством кармашков и такие же грязно-зеленые штаны мужского покроя. В дневном свете залигэ, действительно, оказывается стройной и высокой, с очень бледным правильным круглым лицом, и уши у нее, и правда, — не приснилось все-таки! — длинные и заостренные. Вопреки всем легендам, залигэ вовсе не боса, а обута в кожаные сапоги, и волосы у нее не длинные и не белокурые, а медно-рыжие и коротко остриженные, так, что не прикрывают даже шею. А глаза у залигэ, оказывается, неправдоподобно огромные и ярко-зеленые!

— Простите, ради бога, — говорит «залигэ», — я сегодня в лесу застряла дольше, чем рассчитывала, а мой сын — он проспал и оставил нас всех без завтрака. Сейчас я буду это безобразие исправлять и делать ему внушение… А почему вы, собственно, хо́дите босиком? Совсем разболеться хотите? Даже я себе такого не позволяю! — и «залигэ» лукаво улыбается. — Вот там, — узкая голубоватая ладонь показывает на угол комнаты, — стоят теплые тапки: в них можно даже на улицу выйти — уж до уборной-то точно.

— Разве залигэ такие?.. — ошарашенно бормочет Петроний и тут же в ужасе прикусывает себе язык. Самое смешное: Петер пугается главным образом того, что молодая женщина вообразит, что он счел ее некрасивой, а это ведь вовсе не так!

Но «залигэ» лишь громко, заливисто смеется.

— Но это же вы решили, что я залигэ! А я, вообще-то, всего лишь камбрийская сида!

— Камбрийская?.. — у Петера наконец складываются в единую картину и певучий выговор его спасительницы, и ее острые уши, и способность видеть в темноте.

— Ну конечно! Я самая обычная сида-путешественница в летнем отпуске. Вот, выбралась с сыном посмотреть на Рейн, на здешнюю природу… Так, всё! Удобства и рукомойник — рядом с домом, справа от двери. Делаете свои дела, моете руки — и быстро обратно в постель! Рано вам еще ногу перегружать — дня не прошло, как вы ее повредили!

На улице оказывается очень жарко. На небе ни облачка: словно бы и не было вчерашней грозы с потопом! Легко найдя уличную уборную и быстро решив одну из мучивших его проблем, Петер, хромая, бредет обратно в дом — в маленький деревянный домик с высокой черепичной крышей, одиноко стоящий на большой лесной поляне возле ручья. Нет, это, конечно, вовсе не убежище лесной отшельницы: совсем недалеко виднеется широкая мощеная дорога, сейчас пустая, но явно вполне проезжая. Домик имеет обжитой вид: вокруг выкошена трава, под окошком цветет розовый куст, есть даже электричество: от стоящего неподалеку ветряка под крышу тянутся провода. Ветряк вяло шевелит лопастями крыльчатки: ветра почти нет. Сушащееся на веревке белье тоже едва-едва колышется. От вида тонких женских вещей, явно принадлежащих приютившей Петера залигэ (ну не поворачивается у него даже в мыслях язык назвать ее сидой, и всё тут!), у него почему-то сжимается сердце, на него обрушивается чувство небывалой прежде нежности — увы, изрядно приправленной досадой и ревностью: «у залигэ есть сын — значит, есть и мужчина — ее муж или любовник». Странно: детских вещей на веревке совсем нет, а вот мужские рубашки висят. «Впрочем, — приходит в голову Петеру, — залигэ ведь сама тоже носит мужскую одежду: куртку, штаны… — так, может быть, эти рубашки тоже ее?» Стыдясь своих неуместных чувств и нелепых самоутешений, Петер прячет глаза, опускает голову. Войдя в дом, он стремится сразу проскочить в ту комнату, где стоит его кровать. Но именно там-то он и застает свою спасительницу: та перестилает ему постель.

— Герр студент, — безмятежно улыбается «залигэ», по-видимому, даже не подозревая о том, что творится у Петера на душе́. — Всё нашли во дворе? Тогда устраивайтесь на стуле и подождите, пока я разберусь с простынкой. И, кстати, давайте, наконец, познакомимся — а то очень уж общаться неудобно, когда имен не знаешь!

Сейчас залигэ назовет ему свое имя! Вот это да! Но ведь… — и Петер вдруг пугается. Известно же: если залигэ и вообще едва ли не любого альба окликнуть его настоящим именем, он немедленно прекратит всякое знакомство и навсегда покинет неосторожного! А сиды — они, может, конечно, и не совсем залигэ, но уж альбовских кровей точно!.. Господи, ну что же за бред-то в голову лезет: ведь объяснял же мэтр Агрикола ему, что камбрийские сиды — вовсе никакой не волшебный народец, а просто другой вид человека…

— Мое имя Петроний, — решительно представляется Петер. Впрочем, услышав в ответ веселый смех «залигэ», он, окончательно смутившись, тут же исправляется и рассказывает о себе даже больше, чем, вроде бы, требовалось:

— То есть Петроний — это по-латыни, а вообще-то я Петер. Петер, сын Гюнтера Мюллера из Нидерндорфа… Это такая деревня возле Фройденберга, у отца там мельница…

— Так вы, должно быть, младший сын, оставшийся без наследства и поэтому отправленный родителями учиться в университет! Но, конечно же, факультет вы выбрали сами, тот, который был вам по душе, — улыбается «залигэ». — Я угадала, герр Петер?

Петер удивленно смотрит на нее: вот это да! Не просто угадала — вообще ни в чем не ошиблась! А «залигэ», чуточку помолчав — и, похоже, получив некоторое удовольствие от его изумленного вида, — наконец, представляется:

— Ну, а я, пожалуй, не рискну переводить свое имя ни на какой язык, так что можете звать меня просто фрау Этайн.

Вот ведь какая! Та́к представилась, что из-за одного слова все и без того весьма смутные надежды Петера на взаимность — надежды, в которых он даже не смел себе признаваться! — разлетелись в прах. Мало того, что раз «фрау», а не «фройляйн», то, стало быть, замужем! «Фрау» — это же значит еще и вот что: знай, парень, свое место, держись на почтительном расстоянии! Одно непонятно: «Этайн» — это имя или фамилия? Если фамилия — то, пожалуй, всё совсем плохо…

Должно быть, вид у Петера становится откровенно несчастным — потому что фрау Этайн, глядя на него, печально вздыхает. Кажется, она даже что-то хочет сказать ему: набирает в грудь воздух, чуть приоткрывает рот — но не произносит ни слова, лишь грустно улыбается — и в этой улыбке девушки Петеру опять чудится что-то материнское.

— Не грустите, герр Петер! — «залигэ» наконец прерывает молчание. — Растянутая нога — она непременно скоро заживет — особенно если вы сейчас не будете ее чрезмерно нагружать! — фрау Этайн говорит так, как будто бы и впрямь вообразила, что Петер страдает исключительно из-за телесной травмы. Только вот взгляд ее говорит Петеру вполне недвусмысленно: всё «залигэ» поняла, только касаться этой темы не хочет… или это воображение рисует ему то, чего на самом деле и нет вовсе?

— А о том, чтобы вы пока могли хоть как-то передвигаться, взялся позаботиться Ллойд, — фрау Этайн произносит это имя со своим чудны́м выговором так, что получается что-то вроде «Хлойд». — Он, я надеюсь, уже сегодня раздобудет вам нормальные костыли. Во всяком случае, так он обещал. А мне надо идти: даже у залигэ кроме лесных дел бывают еще и домашние.

Перед тем, как окончательно уйти по своим делам, фрау Этайн — уже переодетая в совершенно домашнего вида светло-зеленое платье — еще раз забегает к нему и приносит несколько книг.

— Вот, решила вас хоть чем-нибудь развлечь, — говорит она, печально разводя руками. — К сожалению, на германском у меня не нашлось ничего, кроме учебника языка для камбрийцев. Но, может быть, вам покажутся интересными атласы растений и бабочек?.. Ну, и еще есть роман, написанный на латыни, «Хитроумный сэр Кихот», — его моя близкая родственница на досуге перевела с языка одного из христианских народов Андалусии, а я взяла с собой почитать на досуге. Ну, а вы же, как студент, латынью владеете?

И вот уже часа два, как Петер печально валяется на кровати. Все его попытки что-нибудь почитать оказались… ну, можно сказать так: не особо удачными. Сначала он полистал атлас бабочек. Пока в нем попадались крупные яркие виды — это было хотя бы узнаваемо: ну не совсем же всё Петер забыл с тех пор, когда гулял в детстве по окрестным полям и лесам! Но потом в атласе начались почти одинаковые картинки: два десятка страниц оккупировали мелкие голубоватые мотыльки, десяток — бурые невзрачные создания с глазчатыми пятнами на крыльях, еще несколько листов — совершенно неотличимые друг от друга рыжие бабочки в мелкую пестринку. А потом и вовсе какие-то моли начались, и Петеру стало безнадежно скучно. Широко, от души, зевнув, он взялся было за атлас трав — и отложил его почти сразу же: ну что интересного может быть в этом сене! Ну, а роман… Вот ведь незадача: латынь, конечно, Петроний в свое время сдал — даже на «хорошо», а не на «удовлетворительно», как боялся. Более того: многие предметы у него на истфаке читались именно на латыни — и ведь конспектировал же он лекции, и учил потом по этим конспектам! А вот тут — начал спотыкаться на каждом шагу: то слово незнакомое попадется, то оборот непонятный. Эту книгу Петер отложил, пожалуй, с искренним сожалением: даже того, что удалось разобрать, хватило, чтобы понять: а роман-то очень достойный, хоть и написан в непривычной манере. Придется, значит, потом всерьез улучшить знание языка — все равно историку он необходим… Нет, пожалуй, до такого уровня его в жизни не подтянуть! В общем, прекрасная залигэ сделала, кажется, всё, чтобы продемонстрировать Петеру, какое он ничтожество…

От печальных размышлений Петрония отвлекает осторожный стук в дверь. Тут же сердце Петера начинает бешено колотиться, и все размышления о собственной никчемности отступают на совсем дальний план. Должно быть, сейчас придет Она! И Петер радостно кричит:

— Да-да, фрау залигэ!

Дверь открывается — но в комнату входит вовсе не фрау Этайн — а парнишка примерно одного с ним возраста или, может быть, немного помладше, лохматый, темноволосый, худощавый. Правда, глаза и уши у него оказываются совершенно такими же, как у фрау Этайн… «Должно быть, это Ллойд, — догадывается Петер. — Сколько же в таком случае фрау Этайн лет?»

— Сальвэ, Петрониус! — здоровается Ллойд на латыни. Вот и гадай: то ли германского он не знает, то ли над обычной в университетах Германии манерой латинизировать имена насмехается? А Ллойд между тем и дальше продолжает уверенно шпарить на латинском: — Я Хлойд, сын фрау Этайн. Кстати, а как правильно будет «залигэ» в мужском роде?

— Ну, «за́лигэр», наверное, — растерянно отвечает Петер. — Или все равно «залигэ» — смотря с каким артиклем… А еще и «за́лигэн» может быть — это уже от падежа зависит…

— Как сложно! — с неподдельным удивлением восклицает не то Ллойд, не то Хлойд. — И как вы только в этом сами не путаетесь?

— Так все равно же залигэ мужского пола не бывает, — объясняет Петер, вынужденно продолжая говорить на латыни. Хм, да вроде бы не так уж плохо у него это и получается — выходит, та книга о старом рыцаре не от мира сего и правда написана чересчур сложным языком!

— Как это так? — недоумевает остроухий Ллойд. — А как же они тогда размножаются?

— Я думаю, этого никто, кроме них самих, не знает, — честно отвечает Петер. — Про них ведь только рассказывают в сказках, а вот наяву их никто из моих знакомых не встречал никогда — даже те, кто много раз путешествовал по Альпам.

— Так может, залигэ — это просто мифические существа, вроде селки? — спрашивает Ллойд. — Как раз и созвучно, по-моему.

— А как же тогда камбрийские сиды? — решительно парирует Петер.

— И правда! — от души хохочет сид Ллойд. — Петроний, а как, кстати, этих самых залигэ описывают в легендах?

— Ну, говорят, что это такие красавицы с длинными золотыми волосами, в белых платьях, что они иногда помогают беднякам…

— Тилвит тег? Хм… — говорит в ответ Ллойд что-то совсем уж непонятное.

— …Что живут они высоко в горах, в ледяных пещерах… — добросовестно продолжает перечислять Петер, стараясь припомнить все когда-либо слышанные подробности, относящиеся к залигэ.

— Бр-р… — смеется Ллойд. — Ну уж это-то явно легенда!

— Нет, ну иногда еще и про лесных залигэ рассказывают… — пытается все-таки отстоять реальность их существования Петер, уже и сам понимая, что надежды на это совсем крохотны.

— Ну, не знаю… — милостиво соглашается Ллойд. — Может, и на самом деле это сиды были — например, беженки какие-нибудь… Только непонятно, когда такое могло быть и от кого они могли прятаться в Германии. А вообще печально… Выходит, «залигэ» отпадает — ну, и кем мне теперь у вас представляться?

— Так сидом и представляйся — в чем сложность-то? — недоумевает Петер.

— А «сид» по-германски — это точно «альб»? — уточняет Ллойд. — А то я как-то раз по словарю сверился, да и назвался так в одной вашей деревне — а потом еле ноги унес!

— Альбы разные бывают, — начинает объяснять Петер. — Должно быть, тебе просто не повезло: попал в деревню, где с ними связана какая-нибудь нехорошая легенда. Ну, так нехорошее, случается, и про залигэ рассказывают…

— Ну, и как мне теперь к мастеру идти? — мрачно вопрошает Ллойд.

— К какому такому мастеру?

— А костыли тебе заказывать. Здесь же не город: в аренду их не возьмешь. Я вообще-то пришел с тебя мерки снимать. В крайнем случае сам их делать буду — только тогда будь с ними осторожен, а то вдруг что… Ух ты! Я же тебя еще и накормить должен — извини, забыл. Я сейчас, подожди немножко!

Ллойд исчезает за дверью, и вскоре оттуда раздается тихое, но настойчивое скворчание чего-то жарящегося, а по комнате распространяется аппетитный рыбный запах.

— Извини уж, это всего лишь lota! — Ллойд вносит в комнату к Петеру тарелку с большущим основательно прожаренным, а местами даже слегка подгоревшим куском рыбы, от которого валит не то пар, не то дым. — Зато я ее сам поймал и сам поджарил!

— Lota? — кажется, Петроний слышит это латинское слово впервые.

— Ну да. А, это же диалект — извини, не подумал… В общем, пресноводная треска. Вполне съедобно, — и Ллойд ставит тарелку на стул у изголовья кровати.

— Ты себе-то оставил? — доставшийся Петеру кусок кажется ему подозрительно большим.

— Разумеется, — довольно улыбается Ллойд. — И не только себе. Мне еще маму кормить надо — когда она проснется. Но сегодня ночью мне повезло: рыбина попалась огромная — явно больше трех килограммов! — и Ллойд гордо разводит руки чуть ли не на полруты, показывая размеры трофея.

— Ого! — Петер на самом деле видывал и даже сам ловил в Рейне рыб и побольше, в основном сомов и щук, но почему бы этому остроухому Ллойду не польстить — не корысти ради, а просто для улучшения настроения после неприятной деревенской истории? Правда, сам Ллойд не особо похож на огорченного — но кто ж его знает, что у него творится на душе на самом деле!

— Слушай, — продолжает Петер, за обе щеки уминая вполне даже вкусную, хотя и чуть пересоленную рыбу, — а почему бы тебе не представляться просто путешественником из какой-нибудь очень далекой страны?

— А зачем? — искренне недоумевает Ллойд. — Я же просто хочу объяснить, кто я такой, никого не обманывая. А сло́ва «сид» здесь, как я понял, никто не знает. Ну, или почти никто: ты первый, кого я встретил. Но ты же ведь историк, верно?

— Ну, какой я историк, — мнется Петер. — Мне еще диплом защищать предстоит — а я же писать его, честно говоря, только начал. А тут еще такая незадача с ногой, как назло…

— Все равно тебе до историка куда ближе, чем мне до инженера! — вздыхает Ллойд. — А насчет ноги — не переживай: скоро моя мама тебя на нее поставит — и доберешься ты запросто, куда собирался. Кстати, а что это за шум вокруг этих самых костей — не объяснишь непосвященному?

— А кто его разберет-то? — Петер пожимает плечами. — Мэтр Агрикола, например, считает, что это останки какого-то совсем древнего человека, еще очень похожего на обезьяну. Но он видел только зарисовки, сделанные мэтром Марком на месте, а не сами кости. Так что немудрено, что даже на кафедре с ним соглашаются не все. Кто-то говорит, что это кости дикого гунна времен Аттилы, кто-то — что это просто был какой-то уродливый, больной человек, — и всё вот в таком духе. На самом деле не все ведь у нас согласны с тем, что люди произошли от обезьян…

— А что, есть другие варианты? — Ллойд улыбается так же озорно, как это иногда получалось и у фрау Этайн. По всему видно, что никаких таких «вариантов» сид и представить себе не может.

— Да нет, в общем… — соглашается Петер. — Но… У нас же есть люди, которые понимают Священное писание буквально, — в том числе и среди преподавателей. Так они скорее поверят, что Господь создал прямо в земле кости никогда не живших на свете существ, чем допустят, что жизнь возникла на Земле не совсем так, как это написано в Ветхом Завете, — понимаешь?

— Пожалуй, понимаю, — кивает головой Ллойд. — Но знаешь, что я думаю… Лучше поговори об этом с моей мамой: она как-никак биолог, преподаватель в университете Кер-Сиди. А я-то больше «технарь», на инженера-механика учусь.

Нет, вот к такой новости Петер все-таки не готов! То есть о том, что в Гесперии, особенно в Арморике и на островах, женщины запросто могут заниматься научными исследованиями или преподаванием в университетах, он, конечно же, наслышан, но… Одно дело — быть в курсе чего-то с чужих слов, и совсем другое — столкнуться с этим воочию. Все-таки как-то привычнее, когда женщина посвящает себя семье и домашним делам: дети, кухня, церковь… Привычнее и, пожалуй, уютнее: вроде бы, всегда понятно, о чем уместно говорить с малознакомой дамой. А тут… Да даже если бы фрау Этайн и вправду оказалась могучей лесной колдуньей, он воспринял бы это куда как спокойнее! Растерявшийся Петер некоторое время молча хлопает глазами, пытаясь осмыслить услышанное и одновременно боясь сказать какую-нибудь глупость или, хуже того, что-нибудь оскорбительное для фрау залигэ. Как хорошо все-таки, что ее самой нет сейчас рядом!

Наконец, с трудом уложив в голове услышанное, Петер вновь обретает дар слова. Изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и ничуть не удивленным, он нарочито бодро восклицает:

— А, так она биолог? Вот, значит, что у нее за «лесные дела»! Ничего себе отпуск!

— Вот-вот! — Ллойд вновь кивает. — Ведь решили же мы всей семьей: мама едет в Германию отдыхать перед обновлением. Именно отдыхать: любоваться видами Рейна и старинными за́мками, ходить в музеи и на концерты — и никаких дел! А пошло́ все сразу же не так. Папу с работы не отпустили, а меня одного мама не слушается. Ну, и набрала она с собой всего — и папок гербарных, и сачков, и ватных матрасиков, и морилок. В общем, не отпуск у нее получается, а экспедиция какая-то. Я уже, по правде говоря, даже радуюсь, что она твоим лечением занялась: хоть немного от своих травок и букашек отвлекается… Кстати, давай-ка я сейчас с тебя мерку все-таки сниму — а то мама мне, пожалуй, такую взбучку задаст, что мало не покажется!

Петер отставляет в сторону тарелку, опирается на край кровати, с трудом поднимается. Почему-то тут же опять дает знать о себе давно, вроде бы, уже затихший кашель. А нога… На нее сейчас страшно опереться, да что́ опереться — даже просто посмотреть! Петер и не смотрит, он просто аккуратно ставит ее на пол — но нога прямо-таки от пятки до колена тут же отзывается противной тягучей болью. И, видимо, чтобы отвлечь своего хозяина от этой боли, память начинает вбрасывать в сознание Петера засевшие в ней фразы и слова, произнесенные Ллойдом: «мы всей семьей», «перед обновлением», «папу с работы не отпустили» — и, почему-то, «ватные матрасики»… Интересно, а семья у нее большая? И кто все-таки у Ллойда отец? Тоже сид? Нет, разумеется, Ллойда об этом спрашивать нельзя — а то вдруг догадается, почему Петера интересуют такие подробности. Пожалуй, очень скверно выйдет! А вот про матрасики эти — про них, наверное, можно вопрос и задать — в нем ведь совсем, вроде бы, нет «двойного дна»…

— Так, держись-ка! — Ллойд решительно подставляет Петеру плечо. Странно: с виду такой худосочный и хилый, он легко принимает на себя вес далеко не малорослого Петрония и вполне успешно помогает ему перебраться из одной комнаты в другую — из спальни в гостиную. — А теперь обопрись вот на это! — и Ллойд подсовывает какую-то палку Петеру под мышку, отчего тому приходится приподняться на носке… — Нет, так, пожалуй, не пойдет. Сейчас передвину пониже — а пока опять подержись за меня!

Оказывается, Ллойд успел уже соорудить некое подобие костыля из трех палок. Одна палка длинная — опора, две другие совсем короткие — рукоятки, что ли? Каждая «рукоятка» прихвачена к опоре металлической полосой, согнутой наподобие хомута. Честно говоря, конструкция эта не кажется Петеру особенно надежной — тем более что железяки никак не закреплены на опоре и довольно легко скользят вверх и вниз. Высказывать свои замечания он, однако, не решается: как говорится, дареному коню в рот не смотрят. А уж когда ты и без того невольно оказался обузой для двоих путешественников, явно рассчитывавших на более приятное и увлекательное времяпрепровождение…

Ллойд, однако, быстро развеивает все опасения Петера.

— Это я такое устройство для снятия мерки придумал, — снисходит он наконец до объяснения. — Сейчас мы положение верхней опоры определим, потом я ее гвоздем зафиксирую, а тогда уж и нижней займусь.

В общем, всё оказывается не так уж и плохо. Вскоре Ллойд уже записывает мельчайшим почерком какие-то цифры на клочке бумаги, а Петер, с грехом пополам устроившись на колченогом табурете и угрюмо уставившись в пол, размышляет: как бы удовлетворить свое любопытство, ничем не выдав того, что им движет?

— Ну вот, готово! Теперь я в город — заказ делать, — гордо заявляет Ллойд. — Уши только замаскирую, пожалуй, — на всякий случай. Дай-ка я тебя обратно до кровати доведу — или тебе еще куда-нибудь нужно?

— Да нет, кровать мне сейчас — в самый раз, — отвечает Петер — и, внутренне ликуя: вот же он, удобный случай начать задавать вопросы! — тут же продолжает:

— Слушай, Ллойд, а что, кстати, такое, эти ватные матрасы?

— Какие матрасы?

Ллойд некоторое время с недоумением смотрит на Петера, потом вдруг хлопает себя по лбу.

— А, вот ты о чем! Ватные матрасики! Так это такие специальные штучки из ваты и бумаги, на которых мама из экспедиций насекомых привозит.

— Как это? Живых? — не менее недоуменно спрашивает Петер.

— Что ты! Мертвых, конечно. Если ей живые зачем-нибудь нужны — это совсем другая история: им же и вода понадобится, и кормежка, да еще и следить надо, чтобы они не заболели чем-нибудь или друг друга не повредили — а такое бывает часто. Какие-нибудь хищные жуки или кузнечики вообще могут друг друга съесть запросто. Но сейчас мама собралась, вроде бы, университетскую коллекцию пополнить — а для коллекций-то живые насекомые не нужны!

— Так в коллекциях же они на иголках, а не на матрасиках хранятся, — Петер, кажется, окончательно запутывается.

— На булавках, — тут же поправляет Ллойд. — Только вот накалывать их прямо в полевых условиях нельзя: во-первых, коробки — это чересчур громоздко, а во-вторых, сухие насекомые — они же хрупкие очень: расправленных, пожалуй, потом без потерь и не довезешь. Ну, а уж если в коробку какие-нибудь муравьи или другие вредители влезут… Ладно, я потом маму попрошу, чтобы она тебе свои сборы показала, — думаю, она согласится, и ты сам всё увидишь. А сейчас давай-ка я тебя до кровати доведу!

Вернув Петера в «спальню», Ллойд стремглав уносится прочь — должно быть, на поиски мастера. А Петер, плюхнувшись на кровать, едва сдерживает прямо-таки раздирающие его никак не совмещающиеся друг с другом чувства. С одной стороны, никуда не девается этот интерес к фрау Этайн, странный, явно нездоровый, подталкивающий к идиотским поступкам, — должно быть, только больная нога и удерживает его от какой-нибудь дикой выходки! С другой же… После разговора с Ллойдом воображение Петера упорно, вопреки отчаянному внутреннему сопротивлению, рисует ему картины, прямо сказать, малоприятные и даже отталкивающие: вот очаровательная дама роется изящными тонкими пальцами в сачке, вот она извлекает оттуда какое-то мерзкое толстобрюхое членистое создание, вот умерщвляет его, сжав между пальцами, и, наконец, заботливо укладывает отвратительный мохнатый труп на большой полосатый матрас… Бр-р!.. Да нет же… Ну не может же прекрасная залигэ давить насекомых пальцами! Петер пытается представить себе, как это делал бы он сам, — и одна лишь мысль о таком вызывает у него ужас и отвращение. «А может, ей и не приходится их давить? Может быть, у сидов такая кожа, что одно только соприкосновение с ней смертельно для насекомых?» И каким бы абсурдным ни казалось, по правде говоря, и самому-то Петеру придуманное им объяснение, он отчаянно, безумно хочет, чтобы оно оказалось правильным! Нет, ну как же некстати этот чертов Ллойд рассказал про все эти матрасы и сачки!

* * *

А вечером они появляются в комнате Петера вдвоем — мать и сын, огненноволосая красавица-залигэ и щуплый ушастый юнец… Впрочем, сто́ит Петеру только увидеть их — и всё раздражение куда-то испаряется. На смену раздражению приходит раскаяние — за несправедливые злые мысли в адрес вполне симпатичного на самом деле Ллойда, за отвращение к воображаемым гадким занятиям фрау Этайн… А ведь они тратят на него свое время — и как он расплачиваться-то потом будет? Вдруг, совершенно некстати, в его памяти всплывают сюжеты детских сказок, в которых помощь, принятая героем от альбов, оборачивалась пото́м большими проблемами… Нет, вот же чушь в голову лезет: уж фрау залигэ-то явно не такая — да и Ллойд тоже! Петер чувствует, как краска заливает его щеки, ему хочется зарыться в подушку, укрыться с головой одеялом — но ведь этого делать никак нельзя: выйдет только заметнее. Собрав волю в кулак, Петер приветливо улыбается, мысленно моля Бога, чтобы никто из вошедших не заметил его смущенного вида.

Однако вскоре ему становится уже не до смущения и не до стыда: сиды решительно берут Петера в оборот. Ужин, примерка костылей — Ллойд все-таки сумел их раздобыть, добравшись ради этого аж до самой Медаманы — и в довершение всего фрау Этайн устраивает увечному Петронию прогревание ноги, засунув ее в тазик с горяченной водой, а потом еще и натирает сустав какой-то мазью, пахнущей пряными травами. Петеру совестно признаться в этом, но сейчас он, особо не избалованный жизнью ни в деревне, ни в университете, просто-таки блаженствует от свалившегося на него заботливого внимания… Увы, у всего хорошего бывает конец, и когда накормленный и обихоженный Петер наконец вновь оказывается в постели, фрау Этайн и Ллойд желают ему спокойной ночи и собираются уходить.

— И вам спокойной ночи, фрау залигэ, и тебе, Ллойд, спокойной ночи тоже, — печально говорит Петер в ответ, сумев, однако же, первую половину фразы сказать по-германски, а вторую — на латыни.

— Да у нас же только сейчас самая насыщенная жизнь и начинается! — смеется Ллойд в ответ. — Мы ж с мамой существа сумеречные! Я вот на рыбалку собираюсь…

— Хлойд! — восклицает фрау Этайн. — Ра́дах ве́ди а́зо и ми… — и произносит какую-то длинную мелодичную фразу то ли на камбрийском языке, то ли на исконном сидовском.

Ллойд тут же хлопает себя ладонью по лбу, тяжко вздыхает — и Петер с удивлением наблюдает, как щеки у юного сида становятся густо-фиолетовыми, а длинные уши стремительно опускаются вниз. Изобразив на лице вымученную улыбку, Ллойд кланяется Петеру и удаляется вслед за фрау Этайн, оставив того в некотором недоумении. Отчего так огорчился обычно веселый и бодрый остроухий Ллойд, да и разве может великолепная залигэ кого-то обидеть — тем более, своего собственного сына: она же такая нежная, заботливая, сама нуждающаяся в защите?.. Так и не ответив себе ни на один из этих вопросов, Петер тушит лампу и потом долго ворочается в постели, не в состоянии заснуть.

Проходит то ли час, то ли два, а сон так и не приходит. Петера не покидают тревога и какое-то странное возбуждение — а к ним в придачу еще и любопытство. Куда же отправилась фрау залигэ вместе с Ллойдом — просто гулять по ночному лесу, ловить этих мерзких букашек — или же все-таки колдовать? Может, конечно, и прав мэтр Агрикола — но кто же тогда зажигает огоньки над болотами, кто рассаживает грибы по полянам колдовскими кольцами, кто заставляет часами и сутками бродить по лесу неосторожных путников, сбившихся с дороги? Уж ведьмины-то кольца — он и сам их видывал в лесу не один раз!

Поразмыслив, Петер садится на кровати, нащупывает в темноте свои новенькие костыли. «Я только до уборной, — пытается он убедить себя самого, внутренне прекрасно понимая: нет, он, конечно же, пойдет дальше, примется разыскивать фрау залигэ в лесу. — Я сумею остановиться, я сумею вовремя вернуться назад, я не сделаю никакой глупости», — проговаривает Петер себе под нос, мучительно приноравливаясь к костылям и все-таки делая шаг за шагом по темному дому. И вот наконец с тихим скрипом распахивается дверь, и Петер, в белой ночной рубахе и домашних тапках, выходит на улицу.

За дверью оказывается неожиданно прохладно, и по его спине пробегает зябкая дрожь. Откуда-то, вроде бы с западной стороны, — во всяком случае, именно там виднеется красноватая полоса догорающей вечерней зари — дует легкий ветер. Ярко светит едва начавшая спадать луна, под ее лучами серебрится покрытая крупной вечерней росой трава. Глаза Петера различают на небе семь ярких звезд Большой Медведицы — а вот это, кажется, Венера… или нет? А его уши слышат доносящиеся издалека голоса птиц… Увы, узнать в этом хоре Петер может разве что кукушку — ну, может быть, еще и соловья. Впрочем, поручиться за то, что это именно соловей, а не какой-нибудь певчий дрозд… Ох, на это Петер, пожалуй, не решился бы ни за что!

Он осторожно осматривается — нет, поблизости вроде бы никого. Дойти все-таки до уборной? Но зачем? Честно говоря, сейчас ему туда вовсе не хочется. Значит, вернуться в дом? Сейчас, сейчас, нужно только еще разок посмотреть по сторонам: вдруг все-таки удастся увидеть что-нибудь необычное или даже волшебное… Но в густых сумерках, совсем уже готовых превратиться в настоящую ночную тьму, Петер видит лишь едва различимые контуры лесного домика — временного пристанища фрау залигэ — да еще высоченную темную, почти черную стену окружающих поляну могучих буков.

Однако сто́ит только огорченному Петронию развернуться, чтобы отправиться в обратный путь, как он тут же замечает нечто странное — едва заметное свечение в глубине леса. Сам себя пугаясь, Петер чувствует, как бешено колотится его сердце, как стучит кровь в висках, как кружится голова и как в теле просыпается какая-то странная сила, могучая и радостная, способная одолеть любое препятствие и победить любого противника. И Петер пускается в путь навстречу этому свету — на костылях, прямо сквозь буковый лес, позабыв о возможных ямах, рвах и корягах.

Видимо, ему очень везет: ни одного падения, ни одного неудачно подвернувшегося корня, ну, а встреча со спешащим куда-то по своим делам шумно пыхтящим ежиком — наоборот, приятна и забавна. Углубляясь все дальше в лес, Петер ориентируется только на виднеющийся вдалеке свет — хорошо известные юноше мрачные истории с болотными огоньками сейчас вообще вылетают из его головы.

Должно быть, Ллойд очень удивляется, когда прямо на него из лесной чащи вылетает странная фигура на костылях, наряженная в белый балахон. Но самообладания юный сид, похоже, не теряет совершенно, потому что первое, что он произносит, звучит так:

— И ты что-то будешь рассказывать мне про здешние колдовские народы? Вот теперь я точно знаю, откуда взялись германские легенды про залигэ и всяких прочих альбов!

А фрау залигэ — она, увидев Петера, лишь испуганно ахает.

Однако самым потрясенным, пожалуй, оказывается все-таки сам Петер. Того, что он видит, он даже представить себе не мог.

Большая белая простыня растянута между деревьями и освещена мощным прожектором. А на простыне… Там же настоящий живой ковер, состоящий из самых разных насекомых — копошащихся, мечущихся, то взлетающих, то возвращающихся обратно. Разнообразные ночные бабочки — толстобрюхие и тощие, бурые, серые, рыжие, пестрые… Громадные самого зловещего вида комары с невероятно длинными ногами. Вовсе непонятные бледно-рыжие создания, отдаленно похожие то ли на ос, то ли на громадных крылатых муравьев… А рядом — фрау залигэ, с пинцетом в одной руке и со стеклянной баночкой в другой. Она стоит против света, и Петер различает сначала лишь темный силуэт женской фигуры. Удивленному Петеру на какое-то мгновение кажется даже, что фрау Этайн совершенно обнажена, — и Петера прямо-таки бросает в жар. Странно, а она, оказывается, не так уж хорошо и сложена: чересчур длинная шея, слишком узкие бедра… Потом глаза Петера привыкают к новому освещению — и, конечно же, оказывается, что фрау Этайн все-таки одета — в обтягивающие тело свитер и брюки. Господи, вот ведь померещится невесть что — позор-то какой! И вновь сконфуженный Петроний стоит перед своей спасительницей-залигэ, пряча от нее глаза.

— Петер, да что же вы творите такое? — говорит фрау Этайн строго и, кажется, очень недовольно. — Вы же при таком освещении, как сейчас в лесу, почти ничего не видите — разве не так?.. Постойте… Что-то случилось в доме?

— Да… То есть нет… То есть я не посмотрел, но вроде бы всё в порядке… — Петер пытается ответить — и пугается своего косноязычия, смотрит на свою одежду — и ужасается нелепости своего внешнего вида, поднимает глаза на совсем уже темное ночное небо — и едва сдерживается, чтобы не расплакаться от одной только перспективы возвращаться в дом обратно через лес. — В общем, я просто на улицу вышел — и свет увидел. Ну, и пошел на него.

— То есть… как бабочка? — фрау Этайн тихо хихикает, прямо как девчонка-подросток. Кажется, и Ллойд тоже смеется — беззвучно, прикрыв рот рукой. Господи, кошмар-то какой!

— Вот не разбил бы ты кварцевую лампу, была бы у нас ультрафиолетовая ловушка — и спал бы сейчас наш Петроний спокойно в доме, а не бродил бы по лесу с больной ногой! — произносит сквозь смех фрау Этайн фразу на латыни и грозит пальцем сыну: — Бессовестный, бессердечный!

— Просто неосторожный, — бубнит в ответ Ллойд — тоже по-латыни, и Петер вдруг догадывается, что весь этот разговор, ведущийся на понятном языке, предназначен и для его ушей тоже — а может быть, как раз-таки именно ему в первую очередь и адресован.

— Извините меня, пожалуйста… — тихо говорит он в ответ. — Я сейчас же уйду, не буду вам мешать…

— Ну уж нет! — решительно отвечает фрау Этайн. — Один по лесу вы не пойдете! Если один раз вам повезло, то… В общем, Хлойд, придется тебе нашего гостя проводить. И не забывай, пожалуйста: в это время суток он в лесу почти слепой.

И Петер тут же вновь краснеет: вот ведь сколько хлопот уже всем доставил из-за своей глупой выходки!

— Не буду я вам мешать! — решительно произносит он. — Незачем на меня время тратить! Я уж или сам обратно доберусь, или просто здесь где-нибудь в сторонке посижу…

— Замерзнете! Переохладитесь — опять кашель вернется, — столь же решительно отвечает фрау Этайн.

— Мама, а давай я ему свою куртку отдам — он и посидит в ней до конца лова, а потом все вместе и вернемся, — тут же предлагает Ллойд.

— Нет, нельзя так делать, — твердо говорит в ответ сыну фрау Этайн. — Шарфа у него нет, ноги уже промочены — рецидив простуды и без того почти наверняка обеспечен. А на улице, между прочим, вовсю холодает.

А Петер, покрасневший до прямо-таки свекольного цвета, оказывается не в состоянии не то что возразить — даже вымолвить хотя бы слово. Он понуро стоит, опираясь на свои костыли, и боится даже встретиться взглядом и с фрау залигэ, и с ее сыном. Особенно тошно ему от того, что, кажется, именно из-за него Ллойд и фрау Этайн принялись сворачивать всю свою ночную работу. Вот уже аккуратно сложена и убрана в рюкзак белая простыня, вот Ллойд выключил прожектор…

Потом они идут через темный ночной лес: Петер ковыляет посредине, слева его поддерживает Ллойд, справа — фрау Этайн. Петер прямо возле своего лица ощущает теплое дыхание фрау и сердце его, вопреки всему, сладко трепещет. Стыдясь этой своей неуместной радости, он напускает на себя самый что ни на есть угрюмый и подавленный вид. Что с того, что в ночном лесу не видно ни зги: в том, что для зрения фрау Этайн никакая тьма не помеха, он уже убедился.

— Осторожно, Петроний: сейчас под ногой будет корень! — восклицает вдруг Ллойд. — Вот тут надо перешагнуть!

Конечно же, это предупреждение не помогает: Петер зацепляется за совершенно невидимое для него препятствие, повисает на руках поддерживающих его спутников. И такое повторяется потом еще раз, и еще… А потом лес внезапно кончается — и привыкшее, кажется, наконец к темноте зрение Петрония вдруг различает поблескивающее в слабом свете звезд окно так неосторожно оставленного им дома.

* * *

Петер вновь лежит в постели, ворочается в темноте, даже не пытается закрыть глаза: какой уж тут сон! А из-за двери доносятся тихие, приглушенные голоса: кажется, залигэ о чем-то спорит с сыном — впрочем, слов все равно не понять, так что незачем и вслушиваться! Только вот волшебный голос фрау Этайн никак не отпускает… Ну и попал же ты, Петер, в историю!

И когда небо за окном начинает чуточку светлеть, а с улицы доносится первое щелканье утреннего соловья, в голове у Петрония рождается, наконец решение: бежать! Не ради себя — ради прекрасной залигэ, которой он уже причинил столько неприятностей!

Проходит еще какое-то время — и небо окончательно голубеет. Петер задумчиво сидит на кровати, взгляд его скользит вдоль падающего на подушку солнечного луча, ловит светящиеся в нем крохотные искорки пылинок. Сон так и не пришел к нему. Странное дело: вроде бы над «i» расставлены все точки — а на душе по-прежнему неспокойно. Кажется, нужно непременно сделать что-то очень важное, но вот что? Как-то отблагодарить за помощь, заботу и терпение и фрау залигэ, и Ллойда? Да, конечно же, и это тоже, но все-таки не то, не то… Вот, кажется, понял! Надо оставить фрау Этайн письмо и всё в нем объяснить — чтобы прекрасная залигэ не думала о нем совсем уж плохо. А переслать ей что-нибудь в благодарность Петер сможет и потом: ведь у него есть самый настоящий ее адрес, пусть и всего лишь рабочий, — университет Кер-Сиди в Камбрии! Жаль только, так и не удалось узнать, что такое «Этайн», имя или фамилия… Ну, да ведь не бестолочи же полные работают, должно быть, на гесперийской почте: как-нибудь да найдут!

И вновь Петер крадется по дому: без костылей, держась за стенку, доходит до двери, пробирается в большую комнату — там, по счастью, никого не оказывается. Ура, вот они, письменные принадлежности: на столе обнаруживаются пачка писчей бумаги, «британская» чернильница-непроливайка, стаканчик с остро заточенными перьями… Устроившись за столом, молодой человек принимается писать.

11-м июня 1251 Anno Domini

Достопочтенная фрау Этайн!

Должно быть, вам покажется странным мое исчезновение, однако смею вас уверить, что я не имею в виду обидеть вас и вашего замечательного сына, равно как и причинить вам что-либо дурное. Напротив, по трезвому размышлению я решил, что исчезнуть из вашей жизни — самое лучшее, что я могу сделать для вас. Дело в том, что я полюбил вас с того самого мгновения, как впервые услышал ваш голос — это случилось в ту ночь, когда вы нашли меня в самом беспомощном состоянии в этом ужасном ночном лесу. Двое суток я пытался безуспешно бороться с нахлынувшим на меня чувством, прекрасно понимая, насколько оно неуместно и даже оскорбительно для вас, почтенной матери семейства и, должно быть, верной супруги. Увы, все мои усилия оказались бесполезны, и даже странный по меркам нашей страны род ваших занятий не сумел его охладить. Должно быть, я никогда не решился бы признаться вам в своей любви. Но теперь, поскольку я навсегда покидаю вас, мне уже нечего терять. Прежняя моя жизнь, в которой я искренне был счастлив, живя не задумываясь, с легкостью постигая премудрости наук в университете, получая от жизни, подобно избалованному ребенку, лишь сладкие подарки и быстро забывая нанесенные ею легкие шлепки, увы, закончена, а в начинающейся новой своей жизни я вижу отныне лишь один смысл — хранить память о вас. Я всегда буду помнить вас, несравненная фрау Этайн, — за тот чудесный и необычайный мир, который вы мне, сами, должно быть, того не желая, подарили, однажды появившись в моей жизни. Я не могу назвать свое прежнее существование серым и лишенным радостей — но вы помогли мне взглянуть на окружающий мир по-новому, и он заиграл для меня совсем иными красками. Так, должно быть, чувствует себя слепой от рождения человек, когда Божественным чудом или же искусством врача он вдруг обретает зрение. Книги, которые вы мне столь любезно предоставили для чтения в тот тяжелый день, когда я оказался прикован к постели, оказались для меня поистине откровением, заставив иначе взглянуть и на живые создания, живущие возле нас и, увы, так редко удостаивающиеся нашего внимания, и на человеческую природу, которой, оказывается, свойственно иногда под маской смешного и уродливого скрывать возвышенное и прекрасное. И, конечно же, я искренне благодарен вам за ту помощь, которую вы оказывали мне все эти дни, равно как и за ваше истинно безграничное терпение.

С сердечнейшим приветом,

Петроний Молендинарий, кандидат в бакалавры.

Петер откладывает перо, задумывается. По справедливости, он должен бы выразить в письме благодарность еще и Ллойду: ведь именно он и кормил его жареной рыбой, и раздобыл костыли, и, вместе с фрау залигэ, совсем недавно помог ему выбраться из этого жуткого ночного леса. А еще — Ллойд многое объяснил ему, вольно или невольно, — например, то, чем занимается фрау Этайн у себя дома, в Камбрии… Вздохнув, Петер вновь принимается писать.

P. S. Пусть сын ваш Ллойд не держит на меня обид: я никоим образом не хотел доставить ему всех тех неудобств, которые он оказался вынужден претерпеть из-за моих неразумных поступков.

И кладет написанное письмо посреди стола, на самое видное место.

Потом Петроний долго разыскивает в доме свою одежду — и наконец находит ее в коридоре, аккуратно сложенную стопкой и, кажется, даже выстиранную. Неподалеку обнаруживаются и его стоптанные дорожные сапоги. Усевшись на свою постель, Петер переодевается. Это оказывается сложнее, чем он предполагал: очень мешает распухшая правая нога, перебинтованная заботливой фрау залигэ — Петер печально вздыхает, вспомнив ее изящные голубовато-белые пальцы и огромные изумрудно-зеленые внимательные глаза. С грехом пополам натянув штанину на пострадавшую конечность, Петер пытается обуться — но, увы, терпит полное фиаско: сапог наотрез отказывается натягиваться на бинты. Некоторое время он сидит на кровати с самым растерянным видом, потом решается: засовывает злосчастный предмет обуви себе за пазуху и встает. Сапог немедленно падает на пол с громким стуком, и Петер пугается: как бы не привлечь к себе внимания фрау Этайн и Ллойда, вдруг они сейчас находятся где-то рядом с домом и могут его услышать? Махнув рукой, он так и оставляет сапог валяться на полу.

В общем, из дома Петер вновь выбирается на костылях — бледный, воровато оглядывающийся по сторонам и взъерошенный, как попавший под дождь воробей. Одна нога его — та, на которую он опирается, — обута в сапог, другая, не касающаяся земли, — в домашнем тапочке. Выбравшись на мощеную дорогу, Петер решительно устремляется по ней — судя по положению утреннего солнца, на север, туда, где, по его предположению, должна находиться долина Дюсселя. Поначалу — рут примерно сто — он довольно быстро движется, бойко постукивая костылями. Вот только покидать навеки прекрасную залигэ, да еще с сознанием собственных вины и никчемности, — оказывается, это совсем не то же самое, что увлеченно разыскивать ее по ночному лесу. Не помогает и старательно повторяемая Петером про себя фраза: «Уйти — мой долг!» Отчего-то с каждым шагом она кажется ему все менее и менее убедительной, и Петроний все больше досадует на то, что написал это прокля́тое письмо, закрывшее ему обратную дорогу. А ведь можно было просто помалкивать о своих чувствах — и иметь возможность и дальше находиться рядом с фрау Этайн, общаться с ней — и, конечно же, охранять ее от всевозможных напастей… Увы, Рубикон перейден! Или все-таки не перейден? Можно ведь попытаться вернуться, забрать это самое письмо со стола, уничтожить его — и всё будет как прежде… Нет, надо все-таки быть мужчиной, поступать по-рыцарски… Да какой ты рыцарь-то, герр Мюллер, младший сын деревенского мельника?

Все-таки, кажется, Петеру удается преодолеть свое малодушие, и он некоторое время продолжает двигаться по дороге, удаляясь от домика. Вот только костыли становятся для него все тяжелее и тяжелее, нога болит все сильнее и сильнее — а дорога между тем начинает взбираться на небольшой пологий холм. Довольно быстро спина Петера покрывается по́том, струйки его противно скатываются вниз, рубашка намокает, липнет к телу — и наконец перед очередным поворотом он не выдерживает, устраивается на большом поросшем пушистым темно-зеленым мхом камне. «Я только чуточку передохну — и сразу же дальше в путь», — убеждает он себя.

* * *

Петер сидит на камне, должно быть, уже с четверть часа, а то и больше. Подставив солнечным лучам ладони, он пытается высушить полопавшиеся на них мозоли, должно быть натертые костылями еще во время ночных блужданий. Между тем утренняя дорога явно оживает: мимо молодого человека сначала чинно проползает большой почтовый дилижанс, запряженный шестеркой разномастных лошадей, потом проходят две весело болтающие друг с другом деревенские девушки в почти одинаковых праздничных голубых блузках и длинных юбках, затем степенно проезжает старичок на дребезжащем совсем музейного вида велосипеде, и все они движутся в ту же самую сторону, в которую направлялся и он сам, — а заставить себя подняться всё никак не удается. Лишь когда вокруг Петера принимается носиться с грозным жужжанием какое-то огромное насекомое, то ли шмель, то ли шершень, — будущий историк не слишком умеет их различать, но точно знает, что и тот, и другой может очень больно ужалить, — тот решительно поднимается и вновь пускается в путь. Движется он теперь куда медленнее: стертые чуть ли не до мяса ладони совмещаются с костылями не особенно хорошо. Каждый шаг отзывается болью в и в руках, и в больной ноге, да и вроде бы здоровая нога тоже начинает как-то подозрительно ныть. Сосредоточившись на этих ощущениях и считая каждую пройденную руту, Петер даже не замечает, что идет уже не в одиночестве.

— Эй, Петроний, ты куда собрался?

Ллойд! Появился откуда-то сзади, легко нагнал, идет рядом, радостно улыбается. Только этой встречи и не хватало! Но Ллойд — это, оказывается, еще полбеды. Потому что в небольшом отдалении позади идет…

Видимо, и фрау залигэ, и ее сын возвращались из своих «полей» — это видно и из их экипировки, и из вещей, которые они несут с собой. На обоих сидах — буро-зеленые куртки и штаны, точно такие же, как он видел на фрау Этайн в их первую утреннюю встречу. У Ллойда на голове такого же цвета шапочка с козырьком, из-под нее выбиваются несколько коротких темно-каштановых прядей волос и торчат оба длинных уха. А еще к шапке приделаны дужки темных очков, закрывающих глаза молодого сида. Зато фрау Этайн спрятала и волосы, и уши свои под свешивающимися вниз короткими полями шляпки странного, непривычного, совсем не дамского покроя. Глаза у залигэ, как и у ее сына, спрятаны под темными очками — большими, дымчатыми, плотно прилегающими к лицу. На боку у нее черная плоская сумка, в левой руке — серый в грязных разводах сачок на длинной палке.

— Герр Петер! Это уже, наконец, невозможно терпеть! Интересно, где мы повстречаем вас в следующий раз? Я же, по-моему, ясно запретила вам покидать дом с такой ногой! — громко восклицает фрау Этайн, и Петер вдруг отчетливо видит у нее во рту острые треугольные клычки. Вот оно! То, чего Петер так боялся, свершилось: он разгневал-таки прекрасную залигэ! Неужели она сейчас обернется каким-нибудь лесным зверем и учинит над ним кровавую расправу?

А фрау Этайн между тем продолжает:

— Помнится, мы с вами договорились, что при необходимости я воспользуюсь вашей помощью. Так во́т, — залигэ загадочно улыбается, и Петеру делается совсем не по себе, — кажется, это время наступило. Будете искупать передо мной все свои провинности за эти дни. Вас ждет большая работа! Вчера к нам на свет прилетело очень много березовых пядениц — это бабочки такие ночные. Вот и будете помогать нам их сортировать — отделять серых от черных и тщательно пересчитывать.

Несчастный Петер даже не решается спросить, зачем нужно это делать. А к чему и спрашивать, если и так всё понятно: наказание — оно и есть наказание! И совершенно не сопротивляется, когда фрау Этайн и Ллойд решительно увлекают его за собой обратно к домику. Понуро плетясь рядом с ними, Петер размышляет сначала о залигэ, потом о феях вообще, а потом — почему-то о несчастной Золушке, которой фея-крестная помогала своим волшебством выбирать из золы зёрна чечевицы, высыпанные туда злой мачехой. И, конечно же, ничуть не удивляется, когда фрау залигэ отводит его не в спальню, а в маленькую комнатенку, которую он прежде даже не замечал, сажает за письменный стол и ставит перед ним целую батарею наглухо закрытых пробками стеклянных баночек, в которых среди скомканных бумажных полосок лежат самые разные насекомые — мертвые, неподвижные.

Фрау Этайн открывает одну из баночек — и по комнате разносится странный сладковато-удушливый «химический» запах. Тонким металлическим пинцетом залигэ достает из банки довольно крупную ночную бабочку с узкими серыми в темную пестринку крыльями.

— Вот смотрите, Петер! — принимается объяснять она со своим мелодичным акцентом, но прежнего очарования юноша уже не ощущает: перед внутренним взором его все еще стоят острые клычки камбрийской сиды, а наяву глаза отчетливо видят мерзкое лохматое брюшко распростертого перед ним насекомого. — Такие бабочки у нас в Камбрии называются грибными молями, а здесь, в Германии, — березовыми пяденицами. Я полвека собирала их по Придайну и Эрину — а тут случайно попала как раз на их лёт у вас на континенте. Хотя, конечно, особенно красивыми березовых пядениц и не назовешь, они все-таки очень интересные. Дело в том, что кроме вот таких, пестрых, экземпляров среди них всегда хотя бы изредка попадаются совершенно черные. Так вот, как только у нас в Британии принялись всерьез жечь каменный уголь — на заводах, на железных дорогах, на автомобилях, — доля черных бабочек среди наших березовых пядениц резко подскочила. Некоторые ученые, и я в том числе, предполагают, что это совсем не случайное совпадение. Раньше, когда воздух был чище, стволы деревьев были покрыты серыми лишайниками и серые в пестринку бабочки легко прятались среди них. А когда из-за загрязнения воздуха лишайники массово погибли и обнажилась темная древесная кора, садящиеся на нее светлые бабочки стали слишком заметны для птиц. Зато черные… Понимаете, Петер, это такая хорошая возможность проверить, верна ли наша гипотеза! Тут ведь у вас совсем рядом тоже промышленный регион — Рурский угольный бассейн, быстро растущие города шахтеров и металлургов. Вот я и хочу посмотреть, как обстоит здесь дело с окраской пядениц, будут ли видны те же закономерности, что и у нас на островах.

Петер грустно слушает фрау залигэ, потом согласно кивает: что же, наказание — оно на то и наказание, чтобы его отбывать.

— Петер, я бы хотела попросить вас помочь разобрать наши материалы, — продолжает между тем фрау Этайн. — Это не слишком трудная работа: нужно всего лишь разложить всех пойманных бабочек по цветам. Сейчас я еще одну морилку принесу, — и выходит из комнатки, открывает соседнюю дверь.

«Письмо!, — в ужасе вспоминает Петер. — Там же письмо! Я ведь так его и не убрал!» Держась за стену, он с трудом добирается до двери, выглядывает в коридор. Поздно: фрау залигэ уже добралась до злополучного стола. Сквозь две открытых двери отчетливо видно, как она удивленно вертит листок бумаги в руках, как принимается его читать. Щеки залигэ вдруг становятся густо-фиолетовыми, остроконечные уши взлетают вверх и тут же вновь опускаются. Фрау Этайн машет левой рукой с зажатым в ней письмом, плюхается на стул — и вдруг принимается весело хохотать. Вот чего-чего, а такого от прекрасной залигэ Петер не ожидал! Но не успевает несчастный Петроний толком огорчиться или обидеться, как фрау Этайн поднимается со стула и решительно направляется ему навстречу. И теперь на побледневшем, чуть голубоватом лице залигэ нет уже даже следа улыбки!

— Герр Петер! — оказывается, голос залигэ может быть и таким — жестким, суровым, даже грозным.

— Простите меня, фрау залигэ… — только и смог пролепетать в ответ Петер.

— Да как вы посмели написать мне такое! — темно-рыжие брови фрау Этайн сурово насуплены, уши грозно вздернуты вверх. — Мне, «почтенной матери семейства и, должно быть, верной супруге»! А самое страшное из всего, что вы написали, — вот это! — и залигэ выразительно зачитывает, не отрывая глаз от листа: «под маской смешного и уродливого скрывать возвышенное и прекрасное»! Такие комплименты мне не отвешивали уже больше пятисот лет, а тот, кто когда-то посмел заявить мне нечто подобное, давным-давно покоится в земле!

— Да я же это не про вас… — Петер сам не понимает, почему он чувствует себя совсем мальчишкой, будто бы он, как бывало когда-то, нашкодил на отцовской мельнице, да и попался. — Я же про герра Кихота этого самого…

— Значит, не про меня? Что ж, это меняет дело, — фрау залигэ вроде бы по-прежнему сурово смотрит на Петера — вот только глаза-то у нее, оказывается, смеются. Да и уши… Петер вдруг вспоминает: уши-то и у Ллойда, и у самой фрау Этайн поднимаются вверх, когда настроение у них хорошее. Выходит…

— Какой же вы еще юный, Петерле, — задумчиво говорит фрау Этайн. — Вот нафантазировали же себе бог весть что! А мне-то — мне ведь, и правда, уже пятьсот восемьдесят пять лет! Правда же, ужас? Я по человеческим меркам вам не то что в подруги — и в матери-то гожусь с трудом, вот разве что в феи-крестные…

— Значит, и Ллойду… тоже пятьсот с чем-нибудь лет? — не находит ничего более умного спросить Петер — и сам пугается своей смелости.

Фрау мотает головой в ответ, смеется.

— Ллойду всего лишь семнадцать. А вот мэтру Рису, мужу моему, и правда, не так уж мало лет: целых пятьдесят три! Он, кстати, скоро к нам приедет — Ллойд вчера письмо из города принес. Рис, между прочим, очень хороший врач — так что будет кому вашу ногу посмотреть по-настоящему!

«Вы любите его?» — совсем неуместный вопрос едва не срывается с губ Петера, он едва сдерживает свой язык в последний момент.

— У нас очень хорошая, дружная семья, — улыбается фрау Этайн. Петер с удивлением смотрит на залигэ: словно бы услышала несказанное! И вот как после такого верить мэтру Агриколе, отрицающему в сидах волшебное?

И — странное дело! — впервые за эти два дня Петеру становится по-настоящему легко, будто с его спины сняли тяжеленный груз. Фрау залигэ и ее муж — это же совсем другое поколение! Ведь что пятьсот лет, что пятьдесят — какая разница, когда тебе самому всего лишь двадцать!

Петер счастливо улыбается и насвистывает песенки, пока раскладывает бабочек по ватным матрасикам: пестрых отдельно, черных отдельно, — оказывается, тех и других примерно поровну. Так проходит остаток дня — не считая перерыва на обед. Обед — из целых двух блюд — в этот раз оказывается приготовленным самой фрау Этайн, всё из той же «пресноводной трески» (в которой Петроний, после подробных расспросов Ллойда, опознаёт наконец крупного налима). А потом Петер узнаёт такое, что хоть сквозь землю проваливайся! Оказывается, после обеда и Ллойд, и фрау Этайн непременно должны несколько часов спать — так вот, спят-то они прямо на полу, в каких-то странных мешках: фрау залигэ — в углу за ширмой, а ее сын — посреди большой комнаты, рядом с обеденным столом. Зато у Петера в распоряжении отличная кровать с мягким матрацем! И попробуй возрази! «Как же вы будете с пола подниматься с такой ногой?» — и всё тут!

Но самое ужасное происходит с Петером поздно вечером — когда фрау Этайн, накормив его ужином и обработав больную ногу, опять уходит вдвоем с Ллойдом по своим не то лесным, не то научным делам. Петер остается в одиночестве — и тут на него обрушивается такое… Нет, не небо и даже не потолок дома, — просто вдруг восхитительное чувство свободы от неуместной и мучительной любви к прекрасной залигэ оборачивается самой что ни на есть лютой и черной пустотой. Вроде бы никого и ничего больше не надо гнать из головы, борясь с самим собой, — но, оказывается, и ждать тоже больше нечего, и надеяться тоже не на что… Господи, тошно-то как! Петер зажигает лампу, пытается продолжить чтение «сэра Кихота» — но чтение не идет напрочь, и дело тут даже не в обилии незнакомых слов и непонятных оборотов: просто в образе нелепого, выжившего из ума старика-рыцаря он вдруг начинает видеть себя самого, а во фрау залигэ… в общем, не то Дульсинею, не то герцогиню. Книга быстро отправляется под кровать — а Петер… Он лежит на постели на спине, устремив взгляд в дощатый некрашеный потолок, и ощущает, как его душат совершенно нежданные и непрошеные слезы, как они крупными горячими каплями скатываются по щекам, падают на подушку… В голове на разные лады вертится одна и та же мысль: — «Как же ты мог так обмануть самого себя?!»

* * *

Проходит то ли час, то ли два — и, как уже было прошлым утром, раздается стук в дверь. На сей раз Петер сразу догадывается, кто хочет войти к нему в комнату.

— Хлойд, ты, что ли? Ну, заходи! — говорит он, изо всех сил изображая бодрую беззаботность.

— Сальвэ! — незамедлительно откликается тот. — Вот, шел из лесу — смотрю, у нас свет в окошке. Случилось что-нибудь?

— Да нет, вроде бы, — пожимает плечами Петер. — Просто не спится отчего-то. А у вас как дела?

— Да так себе, честно говоря, — Ллойд, как и Петер, пытается выглядеть бодрым, и получается это у него тоже не слишком убедительно. — Ловушки почвенные проверили — кое-что попалось, но мало, и всё уже знакомое. К тому же мама по дороге пинцет потеряла — а такое с ней редко бывает. Она вообще сегодня какая-то рассеянная весь вечер. Вот, обещала отпустить меня на рыбалку — а потом забыла. Как бы опять за разбор материала не засадила!

— Я же, вроде бы, всех этих бабочек уже разобрал, — пытается успокоить сида Петер. — Так что не засадит.

— Ты думаешь, это всё? — ухмыляется Ллойд. — Да у нее еще этих матрасиков немерено! Мы же чуть ли не от самого истока Рейна путешествуем — туда на пароходе и на поезде, а обратно — то на дилижансах, то на попутках, то пешком. Сейчас вот домик этот сняли на две недели — ну, и еще коллекцию пополнили. Так что скучно тут не будет, — он страдальчески усмехается. — Одно утешает: река рядом.

— Ты так любишь рыбалку? — удивляется Петер.

— Ага! — кивает головой Ллойд. — Но не только ее. Здесь и без рыбалки много интересного. Ты бы знал, насколько сильно здешние пароходы отличаются от британских, — это же вообще другая школа судостроения! А еще здесь до сих пор попадаются большие многомачтовые парусники — я раньше таких и не видывал, разве что в книгах и на картинах. Красавцы!

— Так ты на судостроителя учишься, что ли? — удивляется Петер.

— Куда уж мне… — смеется в ответ Ллойд. — Не добрал я баллов, пошел на механический. В принципе, тоже неплохо. Да и с судостроителями я все равно дружу.

— Все равно странно, — недоумевает Петер. — У тебя же мама…

— Так у меня семья вообще странная. Мама — из ирландского королевского клана, а сама преподает в университете в Камбрии. Отец — ни в каком поколении не сид — а служит врачом в Доме Телери. А сама Телери Милосердная — ее же сиды чуть ли не как святую почитают! — так она моя… — Ллойд слегка запинается, — скажем так, близкая родственница — и притом редкостная зануда!

— Подожди-ка! — Петер, кажется, окончательно тонет в хлынувшем на него потоке информации. — У вас же в Гесперии республика — так при чем тут королевские кланы? И кто такая эта самая Телери Милосердная, и почему в ее доме не должны служить люди без сидовой крови?

— Конечно, республика! — гордо подтверждает Ллойд. — Только это, — он брезгливо морщится, — не мешает некоторым ее гражданам делить честные занятия на достойные и зазорные для них. Представляешь: праправнук какого-нибудь королевского бастарда мнит себя этакой важной персоной, которая должна править, а не служить…

— Это в Камбрии так? — удивляется Петер: всё, что он прежде слышал об этой стране, решительно противоречит рассказу Ллойда.

— Что ты! — Ллойд решительно мотает головой. — Такое только на самых дальних окраинах Гесперии осталось… — а потом печально добавляет: — Ну, и на Эрине еще. Очень уж там крепки древние традиции — и хорошие, и не очень.

— Выходит, фрау Этайн — не камбрийская сида, а ирландская? — недоумевает Петер.

— Она много где жила, — объясняет Ллойд. — И на Эрине, и в Арморике, и даже в Египте — но родилась все-таки в Камбрии. А то, что у нее фамилия О'Десси, — так это она с самым первым своим замужеством в ирландский клан вошла, да так в нем насовсем и осталась.

«Значит, фрау залигэ зовут Этайн О'Десси, — непроизвольно откладывает в своей памяти Петер. — И, выходит, в ее жизни было уже несколько браков». Отчего-то последнее обстоятельство не оставляет равнодушным Петрония, оно раздражает его, кажется чем-то неприятным, чуть ли не предосудительным. Петер хмурится, слегка краснеет. Потом он неожиданно для себя осознает, что, выходит, залигэ представилась ему как раз-таки по имени, а фамилию даже не назвала, — и сердце Петера делает пару ударов чуть сильнее и чуть чаще, чем обычно.

— А Дом Телери, — продолжает между тем Ллойд, — это такая организация, помогающая сидам. Большинство работающих в ней — и правда, сами тоже сиды, но это вовсе не потому, что туда других не принимают… Понимаешь, есть у нас такие проблемы, которые по-настоящему прочувствовать может только сид… Ну, или человек, проживший всю жизнь с сидами бок-о-бок, как мой отец. В Германии отделения Дома тоже есть — по крайней мере, в Кельне я одно видел.

Петер удивленно-вопросительно смотрит на молодого сида.

— У нас же сидов своих почти что и нет, — недоуменно произносит он наконец. — Говорят, есть пара деревень где-то возле Гейдельберга — и, вроде бы, всё. А от Гейдельберга до Кельна…

— Вот именно! Где сиды целыми поселениями живут — там они со своими проблемами и сами неплохо справляются, — раздается вдруг голос фрау Этайн, когда-то уже успевшей бесшумно зайти в комнату. — А теперь представьте-ка себе такую ситуацию: у сида начинается обновление, а он в это время находится в таких краях, где его соплеменников нет и отродясь не бывало. И вот лежит он без сознания, а вокруг никто не знает, что с ним делать! А ведь неграмотная помощь при обновлении — она может быть очень опасна… Или — такое, к сожалению тоже случается, — залигэ выразительно смотрит на Ллойда, — какой-нибудь безответственный юный сид-путешественник заводит роман с местной девушкой, потом отправляется дальше своей дорогой — а через девять месяцев у этой девушки рождается младенчик с острыми ушками. Знаете, что может случиться, если с ним будут обращаться как с обычным человеческим ребенком?

— Догадываюсь, — кивает головой Ллойд. Выражение лица у него становится мрачным-мрачным, а уши опускаются чуть ли не до щек. — Мама, ты же знаешь: с Эльзой с этой у нас не было ничего, кроме поцелуев!

— А это я на всякий случай напоминаю, — строгим голосом отвечает фрау Этайн, не отводя своих огромных зеленых глаз от сына. — Не каждый же раз я так вовремя в амбары заглядываю!

Ллойд, похоже, смущается еще больше, потому что щеки его вдруг становятся густо-фиолетовыми — правда, уши, вопреки всему, чуть приподнимаются. Зато Петер — он просто не знает, куда себя деть. И дело тут вовсе не в Ллойде: несчастный Петроний еще минуту назад даже представить себе не мог, что прекрасная дама, да еще и из королевского клана, может вслух обсуждать такие вещи. И, кстати, почему она сказала всё это на понятной ему латыни, а не на своем сидовском наречии?

— Ну вот, теперь вам, Петер, надеюсь, понятно, зачем нужен этот самый Дом Телери? — между тем продолжает залигэ. — А то иногда нас обвиняют, что мы только и норовим по всей Ойкумене расселиться и везде поддерживаем своих в ущерб остальным.

— В Камбрии и на Эрине такого не говорят! — вмешивается Ллойд. — Вот на юге Гесперии — да, доводилось слышать, — и он с отвращением фыркает.

— Да что о вашем юге говорить: там же до сих пор рабство не отменено! — встревает Петер — и вновь пугается своей наглости. Еще бы: в разговоре с приезжим иностранцем критиковать его страну!

Похоже, получается и вправду неловко: и фрау Этайн, и Ллойд сразу замолкают, переглядываются друг с другом своими огромными глазищами.

— Мы с этим справимся, я уверена! — твердо говорит фрау Этайн.

— Наш Сенат боится вмешиваться в жизнь новых провинций! — принимается объяснять взволнованный Ллойд. — В Кер-Cиди после Воссоединения настолько носятся с идеей возрождения Римской Республики, что готовы закрыть глаза на всё. На то, что в глазах даже самых отсталых, самых диких областей Юга, вроде Гельвеции, Британия всегда будет полуварварской страной — как когда-то Македония в глазах греков. На то, что многие южане, позабыв о злодеяниях Калигулы, Нерона и Домициана, мечтают не о Республике, а об Империи, что глаза их устремлены не в будущее, а в выдуманное прошлое, в мифический «золотой век», которого никогда не было! На призывы Валентина Аниция к отвоеванию Вечного Города, то есть к новой войне с Ломбардией, армия которой считается одной из самых сильных в Европе! Ну, и на рабство тоже. А про отношение южан к сидам — про него я уж вовсе молчу!

И Петеру, законопослушному подданному германского императора Фридриха-Августа Третьего, вдруг делается как-то не по себе.

— Почему же империя — это плохо? — перебивает он.

— Да потому что… — горячась, пытается что-то объяснить Ллойд, но его решительно прерывает фрау Этайн:

— Петер, понимаете: сейчас речь идет исключительно о нашей родной Камбрии — ну, и о Гесперии в целом, конечно, — но совсем не о Германии. Кто мы такие, чтобы судить о том, что хорошо, а что плохо в других странах, называющих себя империями? А что касается Рима… Больше полутора тысяч лет назад один великий грек, Гераклит из Эфеса, сказал…

— «Нельзя дважды войти в одну реку?» — продолжает фразу Петер, радуясь тому, что всё еще помнит кое-что из изучавшихся давным-давно, на втором курсе, диалогов Платона.

— Вот именно! — соглашается залигэ. — «Потому что и вода уже не та, и ты уже не тот». Видите, вы и сами всё поняли!

— Но такого продолжения нет ни у Платона, ни у самого Гераклита! — восклицает удивленный Петер. — Мы учили «Кратила» наизусть еще на втором курсе, но мне никогда не приходило в голову, что в этом кусочке о реке имеется в виду не только вода, но и сам человек. Неужели вы это сами придумали?

— Что вы, Петер! — смеется залигэ. — Это продолжение — его я еще в юности от мамы узнала, а она — от своего учителя. Так что ничего нового! К тому же сам Гераклит — он ведь обо всем сущем так говорил, а значит, и о людях тоже. Вот и мы, — залигэ вдруг становится совсем серьезной, — все равно не сможем вернуться ни во времена Сципиона, ни во времена Цезаря: ведь с тех пор и люди очень изменились, и сама жизнь тоже. Вы бы хотели жить без современной медицины, без железных дорог, без университетов? Между прочим, и наука тоже ведь за это время стала совсем другой: в нее пришли точные наблюдения и эксперименты, и теперь никому из ученых не придет в голову обосновывать свою точку зрения одними лишь софизмами или ссылками на авторитеты… Петерле, да что вы уши-то повесили?

А Петер, и правда, совсем сник. Ну как же это так? Мало того, что он фрау залигэ в подметки не годится, так еще и до Ллойда, оказывается, расти и расти… А ведь только что общался с ним как с ровней!

— Простите меня, фрау залигэ… Должно быть, я совсем никчемный, — мрачно вздыхает он после долгой паузы.

— Не выдумывайте, Петерле! — фыркает в ответ залигэ. — Просто вы еще очень, очень молоды — прямо как мой Ллойд. Всё у вас еще впереди — сами потом убедитесь!

— Куда уж мне до Ллойда… — Петер мрачно усмехается, машет рукой. — Он, по-моему, даже историю — и ту лучше меня знает.

— Да я просто повторил то, что говорят все мамины друзья — да и папины тоже, — хохочет Ллойд. — Ну не я же сам до всего до этого додумался!

Увы, от этого признания Ллойда Петер вовсе не испытывает облегчения. Наоборот, теперь ему, пожалуй, становится еще хуже — хотя, казалось бы, куда уж еще! В голову молодому человеку назойливо лезут самые мерзкие мысли: что он забыл всё, чему его учили в университете, что не знает самых элементарных вещей из древней истории, что, в довершение всего, вообще ничего не понимает в событиях современных… Должно быть, всё это ясно читается на его лице. Во всяком случае, фрау Этайн явно что-то замечает — и, кажется, решает вмешаться.

— Петер, а давайте вы нам расскажете о том, что вы изучаете, о своем дипломе, — осторожно, ободряюще улыбаясь, просит она.

И Петроний начинает рассказывать — сначала совсем робко, запинаясь и повторяясь, потом все увереннее и увереннее — сперва о племенах франков и алеманнов, обосновавшихся на берегах Рейна в VII веке от основания Рима, потом об их предшественниках-кельтах. При упоминании кельтов глаза Ллойда прямо-таки вспыхивают, да и фрау Этайн заметно оживляется. Увы, радость камбрийских сидов тут же исчезает: Петер добросовестно описывает страшную находку, сделанную четыре года назад мэтром Марком возле Гейдельберга, — несколько шахт с останками людей, некогда принесенных в жертву друидами.

— Как же это так?.. — растерянно произносит побледневшая залигэ.

— Мама, а ты вспомни рассказы про Аннон и его жрецов! — немедленно откликается Ллойд. Даже Петер, при всей своей житейской неопытности, замечает, как взволнован молодой сид, как неестественна его напускная бодрость.

— Да я о таких вещах не раз слышала — а кое-что и своими глазами видела, — немедленно откликается фрау Этайн. — Но все равно… Как представишь это! Бр-р!.. — залигэ передергивает плечами, прикрывает глаза ладонью, вздрагивает и надолго замолкает.

Петер смотрит на фрау Этайн и ее сына с некоторым недоумением: они же, вроде бы, сиды, а не какие-то там бритты или ирландцы и уж тем более не галлы, — но тогда отчего же их так взволновал этот рассказ?

— Послушай-ка, Петроний, — прерывает напряженное молчание Ллойд, — а вот тот древний человек, про кости которого писали в прошлом году у нас в «Гвизониайзе», — он же ведь как раз откуда-то из-под Гейдельберга? Так это, выходит, один из тех кельтов — интересно, сам друид, его жертва или кто-то еще?

— Глупости! — восклицает увлекшийся своим рассказом Петер. — Шахты эти — они в самом Гейдельберге находятся, на Святом холме. А кости, о которых ты говоришь, если я правильно понял, — это те, что под Мауэром раскопали. Между прочим, от Мауэра до города целых полторы мили по прямой! Да и сами кости эти… Ты бы видел челюсть из-под Мауэра — она совсем не похожа на челюсти современных людей! Мэтр Марк вообще говорит, что так называемый «гейдельбергский человек» — скорее всего, промежуточное звено между обезьяной и человеком.

— А здешняя новая находка — это останки таких же гейдельбергских людей? — спрашивает Ллойд, обращаясь не то к Петеру, не то к фрау Этайн.

— Наверняка! — решительно соглашается с ним Петер. — От Дюсселя до Гейдельберга, конечно, неблизко, но ведь и там, и там рядом Рейн. Древние люди часто расселялись как раз вдоль рек: так и германцы делали, и другие группы племен — славяне, например…

— И все-таки не спешите с выводами, Петерле, — мягко останавливает его фрау Этайн. — Вы сейчас повторяете одну из любимейших ошибок ученых классической Греции — делаете выводы, опираясь на одни лишь рассуждения. Так же нельзя! Их же фактами проверять надо! Жизнь иногда подбрасывает такие неожиданные находки! Представляете, когда из Новой Камбрии к нам впервые привезли шкуру утконоса, странного зверька с утиным клювом и перепончатыми лапами, мои коллеги — да что греха таить, и я сама тоже — в общем, все мы решили, что это подделка, что ее сшил какой-то шутник или обманщик из кусочков шкур разных зверей и птиц. А уж когда привезший нам это чудо моряк стал рассказывать, что сам видел построенные в норах гнезда утконосов с отложенными яйцами… В общем, его чуть не выставили из Университета с позором!

— Но ведь не выставили же! — догадывается Петер.

— Не выставили, — подтверждает залигэ. — Потому что нам очень повезло. По счастью, нашелся на кафедре зоологии один умный мерсиец, мэтр Георг Шоу. Он взял, да и поискал на чучеле швы. А швов-то и не оказалось! Вот так и с костями с этими надо: сначала их осмотреть, описать, сравнить с другими находками и только потом искать объяснения.

Петер задумчиво смотрит на фрау Этайн, беззвучно шевелит губами. То, что находка в долине Дюсселя — наверняка то же самое, что и древний человек из Гейдельберга, — это ведь не собственная догадка студента, а мнение, высказанное самим мэтром Агриколой! Кажется, впервые за все время пребывания в гостях у залигэ Петера посещает чувство раздражения и досады, направленное вовсе не на себя. Какая бы замечательная ни была фрау Этайн, но вот так покушаться на точку зрения великого археолога и антрополога! Как же хочется убедительно возразить ей, защитить своего учителя! Только вот возразить-то, кажется, нечем…

А фрау Этайн стоит рядом, улыбается — вовсе даже не злорадно, а наоборот, по-доброму, мягко, ласково, так, что сердце Петера тотчас же оттаивает и, кажется, даже пытается вновь предательски заколотиться.

— Хотите проверим, кто из нас прав? — предлагает залигэ. — Поехали завтра с утра на раскопки!

Еще бы не хотеть! Мало того, что, наконец, он покажется на глаза мэтру Марку, — может быть, удастся еще и отстоять честь профессора Агриколы… Нет, разумеется, Петер даже словом не обмолвится о том, что кто-то подвергает взгляды старого мэтра сомнению, просто он сам будет знать о том, кто прав, — и этого довольно! А фрау залигэ — так он же ничем ее не обидит, ни словом, ни делом. В конце концов, она ведь и сама ценит превыше всего истинные знания! Только вот как туда попасть, с такой-то ногой? Петер мрачно смотрит на свою туго перевязанную ступню, вздыхает.

— Ну так как, хотите? — повторяет свой вопрос фрау Этайн.

Петер грустно кивает головой, показывает на свою ногу, разводит руками. Потом вдруг краснеет: в голове его всплывают воспоминания о совсем свежих событиях: о дурацкой ночной прогулке по лесу, о неудачном побеге. Вот сейчас залигэ ему это всё как припомнит! Однако и признаваться в трусости и малодушии Петер не желает!

— Я хоть сейчас готов ехать, фрау Этайн! — гордо говорит Петер, и в этот момент он, вроде бы, совершенно искренен... хотя в глубине души, конечно, отдает себе отчет, что в такое позднее время наверняка никто никуда его не повезет. Зато как приятно убеждать себя, что ты так сильно волнуешься именно от открывающейся перспективы доказать оппоненту важную научную истину, а вовсе не от возможности оказаться с этим оппонентом рядом, на соседнем месте в дилижансе!

— Сейчас никак не получится, — улыбается залигэ. — Мой муж приедет только завтра утром. Зато приедет он на автомобиле, и мы не будем зависеть ни от поездов, ни от дилижансов. Автомобиль большой, в нем места хватит всем. Рис с дороги отдохнет — я его и попрошу свозить нас в долину, где идут раскопки. Ну, или сама свожу, если он будет совсем уж усталым. Долина эта, кстати, случайно не Неандерталь называется? А то побывать-то я там побывала, а спросить у археологов ее название не удосужилась. Теперь вот жалею.

— Я не знаю, я ведь нездешний, — честно отвечает Петер. — Но мэтр Агрикола мне этого названия точно не говорил. Просто долина Дюсселя — и всё.

А сам недоумевает: зачем фрау Этайн это понадобилось? И одновременно досадует на свое невежество: нет бы ему заранее посидеть в библиотеке и побольше узнать о здешних местах!

— Жаль, если так... — задумчиво окликается фрау Этайн. — Просто именно в Неандертале должны бы найтись остатки древних людей, которые жили чуть ли не по всей Европе и Азии до того, как туда пришли из Африки наши предки.

— Предки сидов? — переспрашивает удивленный Петер. — Из Африки?

— Не только сидов, — загадочно улыбается залигэ. — Наши с вами общие предки, Петерле. Ну, да Бог с ними, с предками... Просто я сильно подозреваю, что ваш мэтр Марк именно этих самых неандертальцев-то и отыскал — только, выходит, в другом месте. А они, как мне кажется, были кое в чем даже интереснее предка людей и предка сидов. Это были не совсем такие люди, как те, останки которых найдены возле Гейдельберга, — по крайней мере мозг у них был заметно больше, а иногда превосходил по размером даже мозг современного человека. Представляете: они могли бы основать целую цивилизацию, наверняка очень самобытную, совсем не похожую на нашу — но что-то не сложилось, и они, увы, вымерли. А ведь они успели додуматься до каких-то обрядов, до колдовства, может быть даже до религии... И всё это пропало! Правда, есть надежда, что эти люди все-таки оставили хоть и маленький, но все-таки след в крови жителей современных Европы и Азии...

— Фрау Этайн, неужели вы это всё застали? Неужели вы их видели, за ними наблюдали? — изумлению Петера, кажется, нет предела. — Неужели вы видели, как эти люди хоронили своих умерших, как они что-то рисовали, как пели песни на забытых ныне языках? А может быть, вы помните и ту беду, которая обрушилась на них и в итоге их погубила? — теперь залигэ кажется ему могучей языческой богиней, юной и прекрасной внешне, но на самом деле невероятно древней, помнящей утреннюю зарю человечества, а то и всей планеты. И, похоже, он опять готов ей поклоняться — безо всякой надежды на взаимность, совсем бескорыстно...

— Что вы, Петерле! — смеется фрау Этайн. — Я же говорю: мне всего-то пятьсот восемьдесят пять лет! Я раз в сто, а то и в двести, моложе этих костей! Нет, конечно, ничего из того, что вы перечислили, я не застала и застать не могла. Об этом обо всем мне еще в детстве рассказала мама, а ей поведал ее учитель... Самое обидное — то, что сейчас у ученых, вроде бы, нет никакого материала, который мог бы этот рассказ подтвердить, — ни следов ритуалов, ни каких-нибудь произведений древнего искусства. Может быть, вы когда-нибудь потом этим займетесь, поищете артефакты, а? Моей маме, должно быть, это было бы приятно... да и мне тоже.

— А вы сами? Разве не лучше было бы вам и заняться этими исследованиями — ведь вы же уже сейчас знаете об этих самых неандертальцах то, чего не знает больше никто!

Эти слова Петер произносит с каким-то облегчением: похоже, наваждение отпускает его, фрау залигэ кажется ему теперь старшей наставницей, учителем, но уже никакой не богиней. Или все-таки не отпускает? Он прислушивается к себе — но так и не находит ответа на вопрос.

— Петерле, понимаете... — вздыхает фрау Этайн, и во вздохе этом Петеру чудятся досада и усталость. — Ну не могу же я хвататься за все интересные темы! Знаете, у северных славян вроде бы есть такая пословица: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Да и не антрополог я вовсе! Такого понапишу — специалисты настоящие меня на смех поднимут! Нет уж... Вот что, Петерле: считайте, что я вам эту тему подарила.

И улыбается:

— Пусть это будет вам память обо мне!

* * *

А на следующий день получится так, что Петер и фрау Этайн расстанутся. Муж залигэ окажется, вопреки всем ожиданиям юноши, веселым, добродушным и вообще очень симпатичным человеком, удивительно похожим на Ллойда, несмотря на вполне обычные, совсем не сидовские, уши и глаза. Однако едва мэтр Рис узнает о беде, случившейся у Петера с ногой, как он тут же просто-таки преобразится — и вместо беззаботного путешественника перед Петронием окажется серьезный и внимательный врач. Мэтр Рис первым делом осмотрит его ногу, нахмурится — и тут же примет решение отвезти пострадавшего не к мэтру Марку, а прямиком в госпиталь. Петер даже почувствует себя виноватым: а вдруг из-за него пострадает фрау Этайн, вдруг мэтр Рис решит, что она его неправильно лечила! Фрау Этайн и Ллойд, несмотря на смущение Петера и попытки отговорить их от поездки, даже проводят его до больницы: в замечательном британском автомобиле, действительно, мест хватит для всех. Более того, искренне огорченный расставанием Ллойд оставит Петеру адрес для переписки... вот только Петер потом так и не решится отправить по нему ни письма, ни открытки. Ну, а подаренная ему тема — она спустя годы воплотится в его магистерскую диссертацию, посвященную духовной культуре гейдельбергских и дюссельских людей, — в диссертацию, на первой странице которой будет написано благодарственное слово мэтрессе Этайн О'Десси из университета Кер-Сиди в Камбрии. А еще через несколько лет, уже в докторской диссертации профессора Молендинариуса, будет блестяще опровергнуто мнение профессора Агриколы о принадлежности дюссельских костей гейдельбергскому человеку и описан новый вид человека под загадочным названием Homo neanderthalensis — несмотря на то, что долины под названием Неандерталь почтенный мэтр Петроний так никогда и не сможет отыскать.

Потом их с фрау Этайн пути, возможно, еще раз пересекутся: во всяком случае, как-то раз в Паризии на научной конференции немолодому уже профессору Молендинариусу покажется, что возле одного из постеров стоит и что-то увлеченно объясняет слушателям удивительно знакомая рыжеволосая сида... Он так и не решится к ней подойти, а почему — и сам не сможет себе объяснить. И так никогда и не будет точно знать, правда ли он вновь повстречал «залигэ» из своей юности или же обознался. А вернувшись домой, мэтр Петроний возьмет чистую тетрадь и четким каллиграфическим почерком выведет на первой странице:

«История сидов».

1) Что с вами? Нужна помощь? (нем.)

Вернуться к тексту